Текст книги "Конец лета (др. перевод)"

Автор книги: Даниэла Стил

сообщить о нарушении

Текущая страница: 1 (всего у книги 21 страниц) [доступный отрывок для чтения: 8 страниц]

Даниэла Стил
Конец лета

Вдруг шелестом берез подкралось лето.

С надеждой на его любовь, с мечтой об этом

И с верой в то, что бег он остановит карусели,

Вернет ей радость жизни и веселье.

* * *

Ей так хотелось, чтоб он понял,

Что в ней любовь жива пока.

Но рок неумолимый время гонит,

Судьба не может ждать века.

* * *

О замках на песке не стоит ей мечтать,

Ведь жизни круговерть возьмет свое опять.

Пусть хороши и сладки были грезы,

Но пробужденья миг приносит только слезы.

* * *

Дыханье осени к закату клонит лето,

Надеждой новой Дина обогрета

И верит, что грядет им вдохновенье муз,

Ведь сами Небеса благословили сей союз.

Д. Стил. (Перевод с англ. М. Петрухиной)

Глава 1

Дина Дьюрас приоткрыла один глаз, чтобы взглянуть на часы, в то время как первые лучи уже проглядывали через штору. Часы показывали 6 часов 45 минут. Если встать сейчас, у нее будет еще целый час, а возможно, и больше, чтобы заняться собой. Это были блаженные моменты, когда Пилар не могла ни ругаться с ней, ни изматывать ее. Не будет и телефонных звонков Марку Эдуарду из Брюсселя, Лондона или Рима. В эти моменты она была предоставлена сама себе. Она потихоньку выбралась из кровати, мельком взглянув на Марка Эдуарда, все еще спящего на другой стороне кровати, на самом дальнем краю. В течение многих лет каждый из них спал на своей стороне кровати, которая могла вместить троих и даже четверых. Не то чтобы они уже никогда не встречались посредине кровати, они это делали… иногда. Когда он был в городе, когда не был уставшим или когда приходил домой не очень поздно. Тогда они занимались этим – очень редко.

Так же бесшумно она достала из шкафа длинный, бежевого цвета, шелковый халат. При свете раннего утра она выглядела молодой и хрупкой; темные волосы мягко ниспадали на плечи подобно соболиному воротнику. Она на мгновение наклонилась, разыскивая комнатные туфли, но их не было. Должно быть, снова взяла Пилар. Ей не оставили ничего нетронутого в доме, даже домашних туфель, с ней, Диной, считались меньше всего. Она улыбнулась про себя и потихонечку прошлепала босиком по густому ковру, украдкой снова взглянув на безмятежно спавшего Марка. Когда муж спал, он казался очень молодым, почти таким, каким она его встретила девятнадцать лет тому назад. Стоя у дверного косяка, она наблюдала за ним, мечтая, чтобы он пошевелился, проснулся, протянул к ней руки, еще совсем сонный, и с улыбкой прошептал слова, которые он произносил так давно: «Вернись, моя дорогая. Иди ко мне снова, моя Диана. Моя прекрасная Диана».

Но уже давным-давно она перестала быть для него той, какой была ранее. Она была для него такой же Диной, как и для других, когда он говорил: «Дина, ты будешь на обеде со мной во вторник?» или: «Дина, разве ты не знала, что дверь в гараж плохо заперта?» или: «Дина, кашемировый пиджак, который я только что купил в Лондоне, в химчистке практически испортили», а то вдруг: «Дина, я вечером уезжаю в Лиссабон (или Париж, или Рим)». Она подчас удивлялась, помнил ли он хотя бы дни Дианы,те дни, когда они поздно вставали, много смеялись, пили кофе у нее в мансарде или на крыше ее дома, где лежали до одури под солнцем, в те самые месяцы перед свадьбой. Это было время несбыточных мечтаний, дивных мгновений, проведенных то в Акапулько во время с трудом выкроенных выходных дней, то в Мадриде, где они провели четыре дня, делая вид, что она была его секретаршей. Она унеслась в мыслях в те далекие времена. Когда встаешь так рано, есть время вернуться в прошлое.

«Диана, моя любовь, ты идешь снова ко мне в постель?» Ее глаза заблестели при воспоминании об этих словах. Ей было тогда всего лишь восемнадцать и всегда хотелось быть с ним в постели. Она была застенчива, но полна любви к нему. Каждый час, каждое мгновение были пронизаны чувствами и ощущениями, которые она испытывала. Это было и в ее картинах тоже, они сияли в отраженном блеске ее любви. Она вспомнила его глаза, когда он сидел в студии и наблюдал за ней, держа на коленях груду своих работ, делая пометки и хмурясь то и дело при чтении, а затем, улыбнувшись своей неотразимой улыбкой, смотрел на нее снизу вверх: «Итак, мадам Пикассо, готовы ли вы прерваться на ленч?»

«Через минуту, я почти закончила».

«А можно мне взглянуть?»

Он делал вид, как если бы хотел заглянуть за мольберт, рассчитывая на то, что она вскочит и начнет протестовать, как это было всегда, пока не заметит смешинки в его глазах.

«Прекрати! Ты же знаешь, что, пока я не закончу, ты не имеешь права заглядывать».

«А почему бы и нет? Ты что, рисуешь обнаженную натуру, которая может повергнуть в шок?»

Его загадочные серые глаза искрятся смехом.

«Возможно, и так, месье. А что, это вас так обескураживает?»

«Конечно. Ты слишком молодая, чтобы рисовать подобные натуры».

«Я молода?»

Ее большие зеленые глаза широко округляются, как бы отчасти поглощая кажущуюся серьезность его слов. Он во многом заменил ей отца. Марк стал для нее тем авторитетом, на силу которого она полагалась. Когда умер отец, на нее сильно повлияла тяжесть утраты. Когда внезапно появился Марк Эдуард Дьюрас, это было как знамение судьбы. После смерти отца она жила с кучей дядей и теток, среди которых никто не был рад ее присутствию. И, наконец, когда ей было восемнадцать лет, после года скитаний среди родных ее матери, она обрела самостоятельность, работая днем в магазине модной одежды, а по вечерам занимаясь в художественной студии. Занятия в студии не давали ей пасть духом. Она жила только ради этого. Ее отец умер, когда ей было семнадцать. Он умер мгновенно, разбившись на самолете, которым так любил управлять сам. У него не было никаких планов в отношении ее будущего; он был убежден, что так же непобедим, как и бессмертен.

Мать Дины умерла, когда ей было двенадцать лет, и в последующие годы в ее жизни, кроме отца, не было никого. Родственники матери из Сан-Франциско были отвергнуты, начисто исключены и забыты этим экстравагантным и эгоистичным человеком, который, по их мнению, был в ответе за ее смерть. Дина мало что поняла из всего того, что произошло, кроме одного: «Мамочки больше нет». Эти слова отца: «Мамочка умерла», которые он произнес в то серое утро, будут звучать в ее ушах всю жизнь. Это была мамочка, которая отгораживалась от всего внешнего мира, спрятавшись в своей комнате наедине с бутылкой, и всякий раз, когда Дина стучала к ней в дверь, просила: «Подожди минутку, дорогая». Эта фраза произносилась десять лет из ее двенадцати, заставляя Дину играть в одиночестве в коридорах или в своей комнате. А в это время отец пилотировал свой самолет или внезапно уезжал в деловые поездки с друзьями. В течение долгого времени было трудно решить, уезжал ли он в поездки из-за того, что мать пила, или же она пила оттого, что папа постоянно исчезал.

Какова бы ни была истинная причина, Дина была одинока до самой смерти матери. После ее смерти встал вопрос о том, «что же делать с дочерью, черт побери. Ради всех святых, я ничего не смыслю в воспитании детей, а тем более девочек». Поначалу он хотел отправить ее куда-нибудь в интернат, в «чудесное место, где будет прекрасная природа, лошади и много новых друзей». Но девочка была настолько подавлена, что, в конце концов, он сдался. Она не хотела уезжать ни в какое прекрасное место, она хотела быть с ним.

Он значил для нее все, сказочный папа со своим самолетом, человек, который привозил ей прелестные подарки из далеких краев. Этим человеком она гордилась многие годы и никогда не понимала его. А теперь он был всем, что у нее осталось. Теперь, когда женщина, запиравшаяся в своей спальне, ушла из жизни, это было все, что ей досталось.

В конце концов, она осталась с ним. Он брал ее с собой, когда мог; оставлял у друзей, когда не мог; учил ее, как наслаждаться прекрасными вещами в жизни, бывая то в Императорском отеле в Токио, то в отеле «Георг V» в Париже, то в фешенебельном Сторк-клубе в Нью-Йорке, где она, восседая на высоком стуле в баре, потягивала любимый напиток Ширли Темпл и вела себя совсем как взрослая женщина.

Отец вел фантастически яркую жизнь. Ей следовала и Дина, в течение какого-то времени наблюдая за всем происходящим, впитывая в себя образы ухоженных женщин, интересных мужчин, танцы в Эль Марокко, поездки в конце недели в Беверли Хиллз. Ее отец когда-то давным-давно был кинозвездой, потом автогонщиком, во время войны – пилотом, игроком, любовником. Этот человек обладал страстью к жизни, женщинам и всему связанному с полетами в небе. Он хотел, чтобы и Дина полетела тоже, чтобы она поняла, что это такое – наблюдать сверху за землей на расстоянии десяти тысяч футов, плывя в облаках и предаваясь мечтаниям. Но у нее были свои мечты, непохожие на его. Ей мечталось о тихой жизни, доме, в котором они проводили бы все время, о мачехе, которая бы не запиралась в комнате и не говорила «подожди минутку». В четырнадцать лет ей опротивел Эль-Марокко, а в пятнадцать ей надоело танцевать с друзьями отца. В шестнадцать лет ей удалось закончить школу и страшно хотелось поступить в Вассар или Смит. Отец же уверял, что там ей будет скучно. Тогда она начала рисовать на блокнотах для записей и холстах, которые брала с собой повсюду, куда они ездили. Она рисовала и на бумажных скатертях, когда они были на юге Франции, и на обратной стороне писем друзей ее отца, ибо своих друзей у нее не было. Владелец картинной галереи в Венеции сказал, что у нее неплохо получается и что, если она пробудет у них подольше, он может показать ее работы. Но не сдержал своего слова. Спустя месяц они покинули Венецию, через два месяца – Флоренцию, Рим – через шесть, Париж – через месяц, пока, наконец, не вернулись в Штаты, где отец пообещал ей настоящий дом, а возможно, и настоящую мачеху в придачу. Он встретил в Риме американскую актрису, «которую нельзя не полюбить»; он обещал все это, собирая чемодан для поездки на ее ранчо в окрестностях Лос-Анджелеса на выходные дни.

В этот раз он не приглашал Дину поехать с ним. В этот раз он хотел отправиться один. Дина осталась одна в Фэрмонте в Сан-Франциско с четырьмя сотнями долларов наличными и обещанием отца вернуться через три дня. И вот вместо этого через три часа его уже не было в живых, и Дина осталась совсем одна. Навсегда. Над ней нависла опасность возвращения в прошлое с реальной угрозой отправиться в «чудесную школу».

Но на сей раз эта угроза быстро испарилась, ибо не осталось никаких денег. Ни на «чудесную школу», ни на что-либо другое. Ни на что. Зато появилась куча долгов, которые остались неоплаченными. Она позвонила родственникам матери, от которых давно ничего не было слышно. Они приехали в гостиницу и забрали ее с собой. «Только на несколько месяцев, Дина. Ты пойми. Мы просто не можем продержать тебя дольше. Тебе нужно получить работу, а когда ты встанешь на ноги, то и найдешь, где жить». Получить работу? Какую работу? Что она умела делать? Рисовать карандашом? Писать картины? Это – мечта. Какое имело значение, что она знала почти каждую картину в галереях Уффици и Лувра, что она провела многие месяцы в музее Же-де-Пом, что она наблюдала за отцом во время забегов с быками в Памплоне, танцевала в Эль-Марокко и жила в отеле «Риц»? Кого это волновало? Никого. Через три месяца ее переселили к кузине, затем к одной из теток. «Ненадолго, ты понимаешь?» Она поняла все это теперь: и одиночество, и боль, последствия всего, что сделал ее отец. Будучи прожигателем жизни, он пожил в свое удовольствие. Только теперь она поняла, что произошло с ее матерью и почему. На какое-то время она возненавидела этого человека, которого так любила. Она осталась в полном одиночестве, всеми покинутая, беззащитная и никем не любимая.

Провидение явилось ей в виде письма из Франции, в котором сообщалось, что ее отец выиграл небольшое дело. Речь шла о сумме в шесть или семь тысяч долларов. Ей предлагалось через своего адвоката связаться с одной из французских фирм. О каком адвокате шла речь, было неясно. Она, в конце концов, обнаружила одного в телефонном справочнике, который взяла у какой-то из своих теток, а он посоветовал ей связаться с международной юридической фирмой.

Она отправилась в офис фирмы в девять утра в понедельник, надев черное платье, купленное ее отцом, когда они были во Франции. Черное платье от Диора, небольшая черная сумочка из крокодиловой кожи, привезенная отцом из Бразилии, и нитка жемчуга, доставшаяся ей в наследство от матери – все это пришлось как нельзя кстати. Хотя ей было наплевать и на Диора, и на Париж или Рио, и на все остальное. Обещанные шесть или семь тысяч долларов казались ей громадной суммой. Она хотела бросить работу и заниматься в художественной студии днем и ночью. Искусство сделает ее известной через несколько лет. А пока она могла бы в течение года жить на эту сумму.

Это было пределом ее желаний, когда она появилась в громадной конторе, отделанной деревом. Там-то она и встретила Марка Эдуарда Дьюраса в первый раз.

«Мадемуазель…» Прежде он никогда не занимался судебными делами такого рода. Его сфера деятельности включала разбирательства, связанные с законом о корпорациях, сложными международными финансовыми делами, но, когда секретарь сообщила о ее звонке, он был заинтригован. Увидев ее, хрупкую девочку-женщину с прекрасным, но испуганным лицом, он был очарован. Она двигалась с какой-то завораживающей грацией, глаза, смотревшие на него, казались бездонными. Он подвел ее к креслу на другой стороне своего стола и постарался принять серьезный вид. Но глаза его в течение всей часовой беседы сияли. Он тоже любил Уффици, он также однажды провел несколько дней в Лувре, он тоже был и в Сан-Пауло, и в Каракасе, и в Довилле. Она делилась с ним своим миром, открытым только для себя, раскрывая в него входы, которые ей казались уже закрытыми навсегда. Она поведала ему многое об отце, о своей несчастной судьбе. Его сердце разрывалось от жалости к этой хрупкой, сидящей напротив него девушке с громадными зелеными глазами. В то время ему было тридцать два года, и он вряд ли годился по возрасту ей в отцы, и его чувства, конечно, не были отцовскими. Тем не менее он взял ее под свою опеку. А через три месяца она стала его женой. Свадебная церемония была небольшой и прошла в городской мэрии; медовый месяц молодожены провели в доме его матери на Антибе, затем две недели – в Париже.

И только потом она поняла, что она сделала. Она вышла замуж не только за мужчину, но в его лице за всю страну. Таков был образ его жизни. Она должна быть безупречной, все понимающей и… молчаливой. Она должна принимать его клиентов и друзей и быть обворожительной при этом. Она должна оставаться в одиночестве во время его разъездов. И, конечно, ей придется расстаться с мечтой прославиться своим искусством. Марк не очень-то одобрял эту идею. В дни ухаживания он смотрел на это с умилением, но для замужней женщины эти занятия не могли стать карьерой. Она стала мадам Дьюрас, а для Марка это означало многое.

С годами она отказалась и от других своих желаний, но ведь у нее был Марк. Тот человек, который спас ее от полного одиночества и невзгод. Этот человек завоевал ее благодарность и сердце. Этот человек с безупречными манерами и изысканным вкусом дал ей защиту и делал дорогие подарки, например, палантин из соболя. Человек, который постоянно носил маску.

Она знала, что он любил ее, но теперь редко показывал это в отличие от прежних дней. Он объяснял: «Демонстрация чувств подобает детям».

Но и для этого пришло время. Они зачали первого ребенка менее чем через год. Как же Марк хотел этого малыша! Об этом говорило и то, что он стал снова выказывать ей свою любовь. Мальчик. Это будет мальчик. Потому что Марк так сказал. Он был в этом уверен, и Дина сама поверила в это. Она хотела только этого. Его сын. Только так и должно быть; это то единственное, что могло снова завоевать его уважение, а может быть, и его страстную любовь на всю оставшуюся жизнь. Сын. Так и было. Крохотный малышка с хрипом в легких. Священник, вызванный сразу после его рождения, окрестил его Филиппом Эдуардом. А через четыре часа ребенок скончался.

На лето Марк увез ее во Францию и оставил на попечении своей матери и теток. Сам он провел лето в Лондоне в работе, но приезжал в выходные дни, прижимая ее к себе и осушая слезы, пока наконец она не забеременела снова. Второй ребенок, еще один мальчик, умер тоже. Но снова подарить Марку ребенка стало для нее навязчивой идеей. Она мечтала только о сыне. Она даже перестала рисовать. Когда она забеременела в третий раз, доктор уложил ее в постель. В том году у Марка по службе были дела в Милане и Марокко, но он звонил и присылал цветы, а когда был дома, постоянно сидел у ее кровати. Он снова уверял, что у нее будет сын. Но на сей раз он ошибся. Долгожданный подарок явился на свет в виде девочки, здорового ребенка с венчиком из светлых волос и отцовскими голубыми глазами. Дитя мечтаний Дины. Даже Марк поборол себя и быстро влюбился в эту крохотную светловолосую малышку. Они назвали ее Пилар и отправились во Францию показать ее матери Марка. Мадам Дьюрас повздыхала над неспособностью Дины родить сына. Но для Марка это не имело значения: ведь малышка была его созданием, его плотью. Она будет говорить только на французском; она будет проводить каждое лето на Антибе. У Дины появилось легкое предчувствие опасности, ею, в конце концов, ее радость материнства преодолела все.

Марк проводил все свободное время с Пилар, показывая ее своим друзьям. Она всегда много смеялась. Ее первые слова были произнесены на французском языке. Когда ей исполнилось десять лет, она чувствовала себя в Париже более уютно, чем в Штатах: все книги, которые она читала, все платья, которые она носила, игры, в которые играла, – все это было тщательно выбрано Марком во Франции. Девочка знала и кто она такая – одна из семейства Дьюрас, и где ее корни – во Франции. В двенадцать лет ее определили в школу-интернат в Гренобле.

Но к тому времени утрата уже произошла. Дина потеряла дочь. Для дочери Дина была чужой, на ней можно выместить гнев и раздражение. По мнению дочери, она была виновата в том, что они жили не во Франции, что Пилар не могла быть постоянно со своими друзьями, что папа не мог жить в Париже с бабушкой, которая так скучала без него. В конце концов, они победили. Победили снова.

Дина бесшумно спустилась вниз по ступенькам, шурша босыми ногами по персидскому ковру, который Марк привез из Ирана. По привычке заглянула в гостиную. Здесь всегда все было в полном порядке. Нежный зеленый шелк плотно обтягивал кушетку; стулья в стиле Луи XV выстроились подобно солдатам на параде. Гобелен из Обюссона в гамме красок нежной морской волны и цветов светло-малиновых тонов был по-прежнему великолепен. Серебро сверкало, пепельницы были идеально начищены; портреты благополучных предков Марка висели каждый на своем точно отведенном месте; шторы обрамляли прекрасный вид на залив и мост «Золотые Ворота». В этот час еще не было парусников на воде и еще не появилась туманная дымка. Был превосходный июньский день, и она застыла на мгновение, зачарованно глядя на воду. У нее возникло искушение присесть и просто насладиться видом. Но было бы святотатством помять обивку кушетки, прислониться к гобелену, даже дышать в этой комнате. Проще было направиться в свою маленькую обитель, в студию, находящуюся в конце дома, где она рисовала… и куда убегала.

Она прошла мимо столовой, не заглядывая в нее, затем бесшумно вниз по длинному коридору в конец дома. Чтобы попасть в студию, ей надо было спуститься всего на несколько ступенек. Ноги ощущали холод дерева.

Дверь, как всегда, открывалась с трудом. Марк перестал напоминать ей о том, что с этим надо что-то делать. Он пришел к выводу, что ее это устраивало, и он был прав. Да, дверь с трудом открывалась и с грохотом быстро закрывалась, как бы отгораживая ее от всех в этом маленьком ярком пространстве. Студия была ее собственным желанным местом, где царствовали музыка и цветы, заботливо припрятанные от влияния удушающей холодности остального дома. Здесь не было ни изделий из Обюссона, ни серебра, ни поделок в стиле Луи XV. Здесь все было ярким и живым – от красок палитры, холстов на мольберте, мягко-желтых тонов стен до большого уютного белого кресла, которое обнимало ее полностью, как только она погружалась в него. В предыдущее утро она оставила все в страшном беспорядке, но ее это устраивало. Это было счастливое место, где она могла работать. Она раздвинула занавеси с изображенными на них цветами и, раскрыв балконные двери в виде французских окон, вышла на маленькую террасу, чувствуя под ногами ледяной холод ярких плиток пола.

В этот час она часто стояла здесь, иногда и в тумане, глубоко дыша и улыбаясь призракам моста, мрачно выступающего над невидимым заливом, прислушиваясь к медленному звуку гудков в тумане, похожему на уханье совы. Но в это утро все было по-другому. Утреннее солнце светило так ярко, что она невольно зажмурилась, выйдя наружу. В такой день хорошо бы поплавать под парусом или удрать на пляж. При мысли об этом она рассмеялась. Кто тогда скажет Маргарет, что ей нужно почистить, кто ответит на письма, кто объяснит Пилар, почему ей не следовало уходить из дома в этот вечер?

Пилар. Это был день ее отъезда на Антибский мыс на целое лето, чтобы погостить у бабушки, теток, дядей, кузин, всех, наезжающих туда из Парижа. При воспоминании об этом Дина вздрогнула. Проведя там столько времени в летней удушающей жаре, она, в конце концов, решилась сказать – нет. Для нее был невыносим и вечный семейный гомон родственников Марка, и политес со стиснутыми зубами, и невидимые словесные шипы, вонзающиеся в душу. Дина не завоевала их расположения. Мать Марка из этого не делала секрета. Дина была, в конце концов, американка, к тому же слишком молодая, чтобы составить достойную партию ее сыну. Хуже всего, что ее отец, большой любитель приключений, не оставил ей ни гроша. Этот брак ничего не принес Марку для укрепления его положения, он выгоден был только ей. Его родственники именно этим и объясняли, почему она заманила его в ловушку. Они старались не упоминать об этом, во всяком случае, не чаще двух раз в году. В конце концов, Дина была сыта этим по горло, и она перестала совершать традиционные поездки летом на Антиб. И теперь Пилар ехала одна, ей это нравилось, ведь она была одной из них.

Дина уперлась локтями в перила террасы, положив подбородок на тыльную сторону ладони. Она непроизвольно вздохнула, наблюдая, как грузовое судно медленно входило в залив.

– Мама, тебе не холодно здесь?

Слова обдали ее холодом подобно каменной плитке террасы. Пилар заговорила с ней тоном, каким говорят с чудаковатым человеком, вышедшим на балкон босиком и в халате. Дина бросила еще один взгляд на судно и медленно повернулась к ней с улыбкой.

– Не так, чтобы очень. Мне здесь нравится. К тому же я не могла найти свои шлепанцы.

Она произнесла эти слова с той же улыбкой, прямо взглянув в ослепительно голубые глаза дочери. В ее дочери было все, чего не было у Дины. Ее волосы отливали золотом, глаза сверкали голубизной, а кожа полыхала румянцем молодости. Она была почти на голову выше матери и во всем походила на Марка Эдуарда. Но у нее еще не было отцовского ощущения власти – это придет позднее. И если уроки, полученные ею от бабушки и теток, пошли ей впрок, она научится скрывать свои чувства столь же ревностно, как и они. Марк Эдуард в отличие от них не был столь искусен; в этом не было необходимости, ведь он был мужчина. Зато женщины семейства Дьюрас были большие мастерицы по части этого тонкого искусства. Дина мало что могла здесь изменить теперь, она могла лишь по возможности удерживать Пилар подальше от них, но это было бы бесполезным занятием.

Пилар, Марк, сама его мать – все сговорились держать Пилар подольше в Европе. В старании Пилар походить на бабушку не было особой мимикрии. Это было у нее в крови. Дине ничего не оставалось, как примириться с этим. Хотя она никогда не переставала удивляться, сколь болезненно отражалось на ней разочарование по поводу поведения дочери. В каждой, даже самой незначительной, ситуации ее это не переставало волновать. Она постоянно ощущала утрату Пилар. Постоянно.

Она вновь улыбнулась и посмотрела на ноги дочери. Исчезнувшие шлепанцы были на ней.

– Я вижу, ты их нашла.

Хотя это было сказано дразнящим тоном, в глазах Дины читалась неизбывная боль. Трагедия, которую она постоянно прятала за шутками.

– Разве в этом есть что-либо забавное, мама? – На лице Пилар, несмотря на всего лишь семь тридцать утра, была написана готовность к решительным действиям. – Я не могу найти ни один из моих любимых свитеров, а мою черную юбку все еще не вернула твоя портниха. – Это обвинение было самым важным. Пилар откинула назад белокурую гриву длинных прямых волос и гневно посмотрела на мать.

Дину всегда удивляла ярость Пилар. Бунт тинэйджеров? Или всего лишь нежелание делить с ней Марка? С этим Дина ничего не могла поделать. Во всяком случае, в данный момент. Возможно, когда-нибудь позже, возможно, через пять лет она сможет вернуть дочь и стать ее другом. Ради этого она жила. Эта надежда не умирала в ней никогда.

– Юбку прислали вчера. Она в шкафу в гостиной. Свитера уже в твоем чемодане. Маргарет упаковала их для тебя вчера. Разве это не решает все твои проблемы? – Слова были сказаны Диной очень мягко. Пилар всегда будет оставаться ребенком ее мечты, независимо ни от чего; независимо от того, каким бы испытаниям не подвергали эту мечту.

– Мама! Ты не слушаешь меня! – В какой-то момент Дина действительно ушла в свои мысли, и глаза Пилар вспыхнули. – Я спрашиваю, что ты сделала с моим паспортом?

Зеленые глаза Дины встретились с голубыми глазами Пилар и не отрывались от них какое-то время. Потом она лишь сказала:

– Твой паспорт у меня. Я отдам тебе его в аэропорту.

– Я могу сама прекрасно позаботиться о себе.

– Я уверена в этом. – Дина вернулась медленно в студию, избегая взгляда дочери. – Ты собираешься завтракать?

– Позже. Мне нужно вымыть голову.

– Я попрошу Маргарет принести тебе еду.

– Прекрасно. – С этими словами Пилар исчезла, яркая стрела юности, которая вновь пронзила сердце Дины. Ее было так легко ранить. Сказанных слов было немного, но их пустота ужалила ее. Наверняка можно было бы сказать больше. Неужели дети существуют для того, чтобы все заканчивалось именно так? Она иногда задумывалась, вели бы себя так же и ее сыновья? Может быть, это было свойственно только Пилар? Возможно, соревнование двух стран, двух миров было слишком непосильным для нее.

Вздохнув, она присела на стул, и тут еле слышно раздался звонок. Звонили по внутреннему телефону. Она подумала, что Маргарет интересовалась, принести ли ей кофе в студию. Дина часто завтракала здесь, когда Марк был в отъезде. Когда же он был дома, завтрак с ним напоминал ритуал; это была единственная трапеза, на которой они присутствовали вместе, и случалось это не столь часто.

– Да? – Голос ее звучал очень спокойно, что придавало словам особую мягкость.

– Мама, я должна позвонить в Париж. Я спущусь вниз через пятнадцать минут. И пожалуйста, скажи Маргарет, что я хочу яичницу, хорошо бы она не сожгла ее. А газеты у тебя?

– Нет, Маргарет, должно быть, оставила их для тебя на столе.

– Bon. A tout de suite [1]1
  Хорошо. Тотчас буду (фр.).


[Закрыть].

Она не сказала мне ни «доброе утро», ни «как ты себя чувствуешь?», «как ты спала?», «я люблю тебя». Вспомнила только о газетах, своей черной юбке, паспорте. Глаза Дины наполнились слезами. Она вытерла их тыльной стороной ладони.

Они вели себя так непреднамеренно. Просто они были такими по природе. Но почему их не волновало, где была еечерная юбка, еедомашние шлепанцы, как шла работа над еепоследней картиной. Закрывая за собой дверь в студию, она жалостливо обернулась назад. Ее день начался.

* * *

Маргарет услышала, как Дина шелестит газетами в столовой, и с обычной улыбкой приоткрыла дверь из кухни.

– Доброе утро, миссис Дьюрас.

– Доброе утро, Маргарет.

Как всегда, все делалось в доме четко и в тактичной манере. Приказы отдавались с дружелюбной улыбкой; газеты раскладывались по степени важности; кофе подавалось сразу на стол в изящном кофейнике из Лиможа, приобретенном матерью Марка; занавеси были раздвинуты; и каждый был занят своим делом, исполняя привычную роль.

Новый день начался. Просматривая газету и пробуя кофе из голубой чашки в цветочек, Дина отогревала ноги после холода кафельной плитки террасы размеренными движениями по ковру, выбросив из головы все, о чем думала ранее. Поутру она выглядела такой молодой с распущенными темными волосами, широко открытыми глазами, с белоснежной кожей, чистой, как у Пилар, а руки ее были такими же, как и двадцать лет назад – изящными, без единой морщинки. Ей нельзя было дать тридцать семь лет, она выглядела моложе тридцати. Молодость пронизывала все ее движения: и то, как в разговоре она поднимала вверх лицо, и как вспыхивали ее глаза, и как сияла радужная улыбка на губах. Ее возраст возвращался к ней ближе к концу дня, когда движения становились законченно размеренными, приобретая королевскую осанку в дополнение к тщательно уложенным волосам. Только по утрам она была свободна от обременительной печати возраста – она была сама собой.

Она услышала, как Марк спускался вниз, прежде чем он оживленно заговорил, обращаясь по-французски к Пилар, стоявшей на площадке второго этажа с еще не высохшими после мытья волосами. Он говорил ей что-то о том, как вести себя на Антибе и о необходимости избегать поездки в Ниццу. В отличие от Дины Марк увидится с дочерью еще этим летом. Он будет несколько раз совершать поездки между Парижем и Сан-Франциско, делая остановки на Антибе в выходные дни, если это ему удастся. Старые привычки трудно менять, а привязанность его к дочери была велика. Они всегда были друзьями.

– Bonjour, ma chère [2]2
  Здравствуй, моя дорогая (фр.).


[Закрыть].

«Моя дорогая, а не моя любимая», – заметила про себя Дина. Буква «i» ушла из слова уже много лет назад.

– Ты выглядишь чудесно этим утром.

– Благодарю тебя. – Она взглянула на него с надеждой, что он улыбнется, но он уже изучал газеты. Отпущенный ей комплимент был скорее формальным, нежели произнесенным от чистого сердца. Искусство французов. Она знала об этом хорошо.

– Что-нибудь новое в Париже? – Ее лицо снова сделалось серьезным.

– Я дам тебе знать. Я завтра уезжаю на некоторое время.

Нечто в его тоне подсказало ей, что в этом было что-то недосказанное. Это «что-то» было постоянно.