Текст книги "Как мой прадедушка на лыжах прибежал в Финляндию"

Автор книги: Даниэль Кац

сообщить о нарушении

Текущая страница: 6 (всего у книги 11 страниц)

– Нет, не все равно, – твердо ответила Вера. – Ведь ты куришь!

– Это-то тут при чем? – удивился Беня.

– Очень даже при чем. Ты отлично знаешь, что в субботу нельзя курить. Ну а я в субботу не играю в карты!

– Да что в этом такого? – вскричал Беня. – Ну, курю я в субботу, ну и что?

– Вот-вот, – сурово заметила Вера. – И если с тобой случится беда – пеняй на себя. Это будет тебе наказание.

– Наказание за что?

– Откуда мне знать все твои грехи?

– Ладно, Бог с тобой, – сказал Беня. – Давай играть, Мери, а то я весь извелся ожидаючи.

– Если ты так голоден, что не можешь дождаться обеда, сходи на кухню, сделай себе бутерброд, – сказала мать.

– Я не голоден, – возразил Беня.

Мери надоело возиться с машинкой для набивания табака, она бросила ее на стол и принялась ходить взад-вперед по комнате.

– Так вот и бывает, когда живешь в эвакуации, – посетовала она.

– О чем это ты? – спросил Беня.

– Обед был бы уже готов, если бы вы, свекр, достали курицу получше. Эта курица старая-престарая. Варю ее уже три часа, а она твердая, как камень.

– Я бывший царский унтер-офицер, а не знаток домашней птицы. Да и что курица! Курица, она курица и есть. Лучшие куры на фронте. Идет война. Только плевал я на кур. И не обеда я дожидаюсь. Плевал я на кур, на обеды и на субботы, – сказал Беня и начал раскладывать пасьянс. – Дело-то в том, что я жду в отпуск моего сына Арье. Все мы ждем его. И ждать уже невмоготу. Особенно когда жена, она же мать, как в ступоре застыла у окна и остекленевшими глазами глядит на дорогу. От этого кого угодно оторопь возьмет. Уйди оттуда, Вера. Неужели в Торе нет места, где бы говорилось о том, что мать не должна психовать и таращиться в окно, когда ждет сына с фронта? Да еще в субботу.

– Такого запрета нет. И я не психую. Это ты психуешь. Почему мне нельзя глядеть на дорогу? На что я должна глядеть? На тебя? – съязвила Вера, посмотрев на Беню. – Я на тебя уже нагляделась.

Беня рьяно раскладывал пасьянс. Пасьянс заполонил весь стол. Беня отодвинул от себя тарелки, стаканы – всю посуду, чтобы дать место пасьянсу.

– Ну и гляди себе на здоровье, – сказал он. – Меня от этого не убудет.

Подумав немного, Вера повернулась к окну:

– Нет уж, лучше буду на дорогу смотреть… А ты помнишь, Беня, – продолжала она немного погодя, – что произошло два года назад, осенью сорок первого?

– Помню, конечно. Такое не забывается. Было время, финны окончательно сбрендили, вбили себе в голову, что непременно надо освобождать ингерманландцев, северных карелов, зырян, черемисов, остяков, вогулов, айнов… – Всякий раз, называя национальность, он ударял картой об стол, чтобы придать вес своим словам.

– Я не это имела в виду, – сказала Вера. – А то, что произошло в тот вечер, когда у меня появилось твердое ощущение, что Арье приедет в отпуск. Я несколько часов так жадно вглядывалась в дорогу, что в глазах потемнело, и, когда увидела, что кто-то показался из-за дальнего поворота, точно знала, кто это, хотя видела всего лишь смутную серую фигуру! – Вера воодушевилась и повысила голос: – Я знала, кто это, хотя увидела, только когда он подошел настолько близко, что сам увидел меня в окне и помахал рукой, – тут Вера на мгновение смолкла, – а потом прошел мимо и исчез за холмом, и я знала, знала… кто… это..

– Я помню, кто это был, – спокойно сказал Беня, собирая карты. – Это был Бьёрн, сын Вильгельма Ку-ку…

– Конечно, я видела, – удрученно согласилась Вера. – Пришел сын Вильгельма Ку-ку, и это очень хорошо, ведь кто-то и ему обрадовался, хотя бы его старик отец… Но я от разочарования чуть не разревелась… Ну а потом, несколько дней спустя, когда его никто не ждал, приехал в отпуск и Арье, – с надеждой продолжала Вера, – и что бы ты ни говорил, Беня, я буду стоять и стоять тут у окна…

– Ну и стой, плесневей себе у окна, – пробурчал Беня, собирая карты.

Но тут Мери, моя мать, подала на стол фаршированную рыбу, и было решено приняться за еду. Ведь ожидать можно и за едой… Наконец-то и Вера отошла от окна и с явной неохотой уселась за стол. От жгучего хрена на ее глазах выступили слезы.

– Не мучайся ты так, – сказал ей Беня.

– Да я не мучаюсь, – сказала Вера, вытирая слезы.

– Очень хорошая рыба, – похвалил Беня.

– Почему же ты не ешь? – спросила Мери.

– Разве я не ем? Я ем, – возразил Беня, положил кусок в рот, но закашлялся, выплюнул кусок, приложил к губам носовой платок и долго откашливался.

Вера и Мери переглянулись.

– Какой-то летний кашель, – засмеялся Беня и отодвинул тарелку в сторону.

– Вот как? – удивилась Вера. – Не понравилась рыба?

– Я же сказал, что рыба хороша, – огрызнулся Беня. – Давайте на стол ваш куриный бульон и заткнись!

Подали бульон, в нем плавали пельмени и клецки.

– Спасибо, мне ни пельменей, ни клецок, – сказал Беня. – Только бульона.

– Но ты же любишь пельмени, – сказала Вера.

– Да, я люблю пельмени и страшно жалею, что женился на тебе, а не на пельменях, – с горечью ответил Беня.

– Ну, еще не поздно все исправить, – обиженно ответила Вера. – Просто я подумала, что ты обычно…

– Мери, эта женщина портит мне аппетит, – пожаловался Беня.

– Так ведь, похоже, у тебя и нет аппетита.

– Она портит мне последние остатки аппетита. Я хочу только бульон.

Беня съел половину бульона, и Вера раскрыла было рот, собираясь что-то сказать, но Беня бросил на нее такой свирепый взгляд, что она поспешно сунула в рот клецку.

– И было во дни Ахаза, сына Иоафамова, сына Озии, царя Иудейского, Рецин, царь Сирийский, и Факей, сын Ремалии, царь Израильский, пошли против Иерусалима, чтобы завоевать его; но не могли завоевать, – сказал Беня.

– Почему не могли-то? – спросила моя сестра Ханна.

– Этому есть много объяснений, – сказал Беня. – В то время Меродах Валадан, сын Валадана, царь Вавилонский, прислал к Езекии письмо и дары, ибо слышал, что он был болен и выздоровел. И обрадовался посланным Езекия.

– Он правда обрадовался? – спросила Ханна.

– Обрадовался, обрадовался. Как тут не обрадоваться?

– Ну а с Иерусалимом-то что произошло? – полюбопытствовала Ханна.

– Я мог бы рассказать тебе всю эту историю, – сказал Беня, пытаясь проглотить еще несколько ложек бульона, – и ты бы поняла из нее, что рука Господа не отсохла и могла бы помочь Своему народу, а Его ухо не оглохло и могло бы услышать, просто у Него другие заботы.

– Что за заботы? – спросила Ханна.

– Он швыряет в людей горящие угли…

– Подавать мне курицу на стол или еще долго придется выслушивать вашу ахинею?

– Подавай курицу.

Вера поднялась, чтобы идти на кухню. Но тут дверь отворилась, и в комнату вошел мой отец Арье с ранцем за плечами.

– Арье! – в восторге крикнула Вера.

– Отец! – крикнула Ханна, а я соскочил с кровати.

– Полюбуйтесь на лейтенанта! – блестя глазами, сказал Беня.

– Привет, родные! – сказал Арье, снимая с плеч ранец. – Приятного аппетита!

Он бросил ранец в угол и взглянул на Мери, зардевшуюся от радости, а я бросился ему на шею, стал карабкаться ему на плечи.

– Что это у нас за бельчонок?

– А это еще кто? – изумленно проговорила Вера. Я обернулся и увидел в дверях тощего старика. Он вошел и помахал рукой, как добрый знакомый:

–  Гут Шабес! [17]17
  Доброй субботы! ( идиш)


[Закрыть]– сказал он.

Губы старика растянулись в улыбке, и я увидел у него во рту два ряда сверкающих белых зубов. А волосы у него были густые, подстриженные ежиком, как у школьника.

– Ёрник Тартак! – сказала Вера. – Откуда ты взялся?

– Я встретил Ёрника на вокзале, он сегодня обедает с нами, – сказал отец.

– Добро пожаловать, – сказала Вера. – Но ты как-то странно выглядишь. Что с тобой случилось?

– У меня новые зубы, – сказал контрабандист и постучал вставными челюстями. – Мои все выпали молочные после последнего Йом-Кипура, я тогда слишком строго постился. А эти снова отросли.

Добро пожаловать, Ёрник, – хриплым голосом сказал Беня.

И ОНИ ВЫШЛИ ИЗ ЛИВНЫ

Перенесемся же туда, в эту забытую Богом деревню викингов где-то, между Ваасой и Кокколой… черт подери, не могу вспомнить точно где, да и не хочется вспоминать… словом, в ту деревню, где мы прожили в эвакуации несколько военных лет, куда мой отец-лейтенант не раз приезжал на побывку, а когда уезжал, оставлял в доме тоску с привкусом крови, правда, я этого тогда не ощущал по малости лет.

Как-то раз он привел с собой Ёрника Тартака, контрабандиста с новыми искусственными зубами. Он привез их контрабандой не то из Лулео, не то из Умео. В тот день мой дедушка Беня вдруг понял, что скоро или, может, не так скоро, но когда-нибудь уж точно умрет, а так как хандрить было не в его натуре, он предложил Ёрнику отправиться в город за спиртным.

– Ты же понимаешь, Ёрник, – сказал Беня, – когда Синайская пантера приходит в отпуск, это стоит отпраздновать. Ешь и пей, жуй эту жесткую курицу военного времени своими новыми зубами, такие попадаются не каждый день. А если ты еще и выпивки раздобудешь, я трижды благословлю тебя, и рука моя не оскудеет. Ведь ты меня знаешь.

После пиршества Ёрник Тартак вынул зубы изо рта, тщательно прополоскал и вытер насухо скатертью.

– Шкокопыдлозытеей? – пробормотал он, глядя на Беню своими голубыми глазами.

– Что-что? – спросил Беня.

Ёрник вставил зубы:

– Сколько предложит еврей?

– Зачем еврей спрашивает? Уж конечно, о цене договоримся. Принеси, что достанешь, а я заплачу, – сказал Беня.

– В тяжелые времена мы живем, – сказал Ёрник, протягивая руку ладонью кверху.

Беня достал из бумажника несколько банкнот и с хлопком вложил их в руку Ёрника.

– Глупо покупать свинью в мешке, – сказал он.

– Контрабандист-еврей свиньями не торгует, – сказал Ёрник и отбыл в город.

После его ухода Арье достал из ранца наган и протянул Бене:

– Подарок.

А Беня сказал, что это самое безобразное оружие, какое он видел в своей жизни. А он всякого навидался. Арье разобрал наган и снова собрал, сам не зная зачем.

– Трудно служить в армии, которая воюет на стороне немцев против Советского Союза, – заметил он,

– Догадываюсь, – сказал Беня. – Понравилась курица?

– Все же лучше, чем никакой. Если бы я никогда в жизни не ел курицы вкуснее этой, я, наверное, решил бы, что это самая вкусная курица из всех, какие я ел…

С некоторых пор отец взял за обычай приносить с фронта в подарок какое-нибудь оружие. Можно было только гадать, каким образом он его доставал – покупал или крал, только, так или иначе, оно валялось у нас по шкафам. Как-то раз, когда я открыл дверцу шкафа, чтобы стащить печенье, мне на голову свалился пистолет типа «браунинг». Он не выстрелил, но шишку набил.

Отец беспокоился за нас. Он воевал на фронте, постреливал, не глядя в сторону востока, но не мог быть уверен в том, что его семья, когда в следующий раз он приедет в отпуск домой, не рассеялась по всему белу свету или не перемещена в какой-нибудь лагерь в Финляндии или где-нибудь еще. Он считал это маловероятным, однако такая возможность существовала, и он беспокоился…

Отцу стало известно, что два десятка еврейских беженцев были доставлены на немецком пароходе с острова Гогланд в порт Катаянокка. На Гогланд по приказу государственной полиции интернировали всех еврейских политэмигрантов. Из них-то и были отобраны эти двадцать для транспортировки на «Гогенхёрне».

– Мы финляндские граждане, – сказали финляндские евреи, – с нами нельзя так обращаться.

«Ну а коммунисты, – думал про себя отец, – наши коммунисты и прочие противники войны – где они? В лесах, в тюрьме, в лагерях или в могиле…»

– Мы порядочные буржуа, – говорили финляндские евреи, – с нами нельзя так обращаться.

«Горячо надеюсь, что это так, – думал отец. – Но не надо забывать, что без поддержки рабочих нам не предоставили бы финляндского гражданства».

– Мы уже забыли об этом, – говорили финляндские евреи. – Мы не финны, но хотим стать финнами, так будем же порядочными буржуа!

И они повесили на стенах своих домов портреты Маннергейма, хотя Библия запрещает идолопоклонство.

В июле 1943 года в Финляндию прибыл с официальным визитом шеф гестапо Гиммлер. Примерно в это же время мой отец попытался спрятать у нас в кладовке снайперскую винтовку, но мать извлекла ее и велела отнести туда, откуда он ее взял. Гиммлер был близорук, с косящими гноящимися глазами и совсем без подбородка. Он походил на истинного арийца не больше, чем премьер-министр Таннер – на царицу Савскую (впрочем, нечто общее у министра и царицы все же было: усы!). Этот дохляк и неврастеник (я имею в виду Гиммлера) первым делом посетил Народный музей, где восхищался нашим историческим прошлым. Он обожал историю и мнил себя новоявленным Генрихом Птицеловом… А тем временем непочтительные финны рылись в его портфеле и фотографировали его документы, среди которых был и полный перечень финляндских евреев – около двух тысяч имен.

– Там было твое имя, Беньямин, и мое, и матери, и Мери, и наших детей… Всех наших, – рассказывал отец Бене.

Что это был за список? Хотело ли гестапо послать нам маленькие подарки наподобие американских посылок финнам? Или проводило некое социологическое исследование финского еврейства? Сомневаюсь…

Мой отец не мог знать, что в январе 1942 года в Берлине утвердили план «окончательного решения еврейского вопроса». Гитлер хотел, чтобы финских евреев транспортировали в концлагерь Майданек в Польше. Финляндия должна была выдать своих евреев и получить за это от Германии партию зерна в тридцать тысяч тонн…

– Что вы об этом думаете? – спросил Гиммлер у правителей Финляндии, и те почесали в затылках. Одни были потрясены и оскорблены, у других зачесались руки… Правители тоже бывают разные. В конце концов гостю решили разъяснить устройство финской демократии.

– Видите ли, уважаемый шеф полиции, дело в том, что подобные вопросы у нас решает парламент… А он соберется только в ноябре.

– Соберите чрезвычайную сессию, – предложил Гиммлер.

– Видите ли… это было бы крайне опасно, могло бы вызвать раздоры между партиями как раз сейчас, когда так необходимо, чтобы правительство, парламент и народ были едины…

– А почему это вам так необходимо? – фыркнул Гиммлер.

– Ну, так нам представляется… это существенная составляющая финляндской демократии… Во всяком случае, как раз сейчас правительство не склонно делать ничего такого, что могло бы как-то поставить под угрозу… осложнить тесные и доверительные отношения между Финляндией и Германией. Понимаете, финский парламент… Конечно, в принципе мы положительно относимся к вашему предложению, однако на практике…

– Меня терзает мысль, что в один прекрасный день нас могут просто взять и увезти… – сказал отец.

– Ну, меня не так-то просто взять и увезти, – возразил Беня.

– Это делается очень просто, а именно: является полиция и объявляет, что из «соображений безопасности» или чего-то еще в том же роде семью увозят в другое место… Соседи едва замечают это событие, а если даже замечают и если даже очень любят своих соседей-евреев, то не придают этому особого значения. Они и представить себе не могут, чтобы с евреями сделали что-то плохое, ну, уж совсем плохое, негуманное, во всяком случае, такое, чего бы они не заслужили… Да и сами евреи не могут. А вот возьмут и в один прекрасный день соберут всех евреев Финляндии, да и интернируют их на Северный полюс, а оттуда и вовсе Бог знает куда. В военное время никто не удивляется, что сосед исчез. Разве что после войны кто-нибудь подивится: да где ж они? Куда они пропали: этот маленький человечек, куривший крепкие сигары и часто ходивший в оперу, его высокая белокурая жена, их взрослый сын и маленькие внуки?..

– Гм… – сказал Беня. – С другой стороны, Гиммлер пришел, Гиммлер ушел, а с нами ничего не случилось.

– Это верно, – согласился отец.

Отец и Беня проговорили и час, и два, поиграли в карты, потягались, чья рука сильней, попили с женщинами чай, поцеловали их и детей, отправили детей спать, разгадали кроссворд, снова попили чаю, и все поджидали Ёрника Тартака с его драгоценной добычей.

– Ты заметил, что в здешних местах что-то развелось немцев больше, чем прежде?

– Трудно сказать, – отозвался Беня, но все же рассказал Арье о немецком офицере, которого повстречал на железнодорожной станции Сейняйоки. – Но мне это не показалось особенно тревожным, – добавил он. – Надо же им где-то быть.

– Не по соседству с нами, – сказал отец. – Пожалуй, разумнее всего было бы, если бы вы как можно скорее уехали в Швецию. Что ты на это скажешь?

И, не откладывая дело в долгий ящик, отец спросил у нашего хозяина рыбака Вильгельма Ку-ку, возьмется ли он доставить семью на лодке в Швецию, и тот ответил – да, если договоримся о цене…

– Я думаю, не стоит торопиться и бежать впереди паровоза, – сказал Беня.

– Так ведь иной раз только так и спасешься, – сказал отец.

– Многотерпеливый лучше, чем герой, и укрощающий нрав свой лучше, чем покоряющий города, говорит царь Соломон.

– Он много чего говорит, этот старый козел.

Беня подыскивал в уме еще какую-нибудь пословицу, но ничего подходящего не нашел. В конце концов, раз Арье так решил… Арье вовсе не глуп, хоть немножко с приветом.

– Я, во всяком случае, не поеду, – сказал Беня.

– Почему?

– Кто я такой в Швеции? Пусть едут женщины и дети, а я останусь здесь, обеспечу их отъезд. Здесь у меня есть оружие, если понадобится. А кто я такой в Швеции?

– Лучше бы уехать и тебе, отец, здесь ты ничего не сможешь сделать…

Но Беня уперся: никуда он не поедет. Он не любит морских переездов. Беня с отцом поспорили, и спорили до тех пор, пока не вернулся Ёрник Тартак.

– Безумец, кто пренебрегает отчим наказанием, а кто прислушивается к порицанию, тот может стать благоразумным, – сказал Ёрник Тартак, входя в комнату, – благоразумно-полоумным… Но говорят и так: наказанный, в строптивцах пребывающий, будет предан смерти, и никто ему не поможет… И еще: не дай Бог человеку повстречаться с медведем, у которого отняли детенышей…

– А, это ты пришел, Ёрник!

– Я принес вам выпивку и огурцов на закуску.

– Молодец! – довольный, сказал Беня.

– Мне всегда везет, – сказал Ёрник. – В малых делах мне всегда везет. Если б я довольствовался мелочевкой, я, наверное, был бы уже миллионером.

– И что, был бы счастливее?

– Я с детства хотел стать миллионером. Но слишком рано впутался во взрослые дела и вот теперь хожу в лохмотьях.

– Да ладно тебе! – сказал Беня. – Ты бы и миллионером ходил в лохмотьях.

– Я и миллионером ходил бы в лохмотьях, – подтвердил Ёрник.

– Но не потому, что ты скупердяй, – сказал Беня.

– Нет, я не скупердяй.

– Просто ты такой. Тебе все равно.

– Да, я такой, – скромно подтвердил Ёрник.

– Какое вино ты принес, Ёрник? – полюбопытствовал Арье.

– Я отдам вам, что принес, но только время ли сейчас пить?

– А почему нет? – удивился Арье.

– Расскажу вам кое-что, – сказал Ёрник, вытаскивая из сумки три бутылки. – Водка! Немецкая водка! – возвестил он, помахивая бутылкой. – Стаканы на стол, рассказываю, почему сейчас не время пить.

– Что ты узнал? – спросил Арье. – И от кого?

Беня принес три стакана и поставил их на стол.

Ёрник раскупорил первую бутылку.

– Не задавай вопросов. Ты же не спрашиваешь, где я купил эти бутылки? Пьешь, да и все… А ну, пропустим по маленькой.

– Но тут совсем другое дело, – сказал Арье. – Скажи, от кого ты узнал, и это прояснит полдела…

Ёрник единым духом осушил стакан и откашлялся.

– Немцы делают водку почти не хуже русских, – констатировал он.

– Это и есть твоя новость? – спросил Арье.

– Нет.

Ёрник Тартак снова наполнил и осушил стакан. Затем сказал:

– В Хельсинки прибыли части СС. Измотанные, потрепанные, состоящие из поляков, прибалтов, австрийцев, немцев и неизвестно из кого еще. Сейчас они маршируют по улицам Хельсинки. Завтра будут в Кеми… в Оулу… в Ваасе… Что вы на это скажете?

– Это может означать только одно, – после паузы сказал отец.

– По-моему, это может означать что угодно, – сказал Беня.

Однако отец, немного подумав, сказал:

– Как сказано в Библии: «И отправились из Ливны, и расположились станом в Риссе».

– В Риссе?

– Читай – в Швеции!

ЧТО МНЕ ХАНААН…

Отец сказал «уезжайте», и я понял, хотя и был маленький, почему мы приехали в такое место, в эту всеми забытую деревню викингов, от которой было рукой подать до Ботнического залива. Уезжать надо было – укладывать пожитки и бежать. Это я понимал и впоследствии сам удивлялся, как мог так легко понять. Понял, почему воспринимал почти как нечто само собой разумеющееся, что нам надо ссыпаться навалом в лодку и бежать в другую страну, почти такую же, как та, в которой я родился. Потому ли понял, что был ребенком, притом спокойным, покладистым, послушным ребенком, да к тому же послушным еврейским ребенком, чужим здесь, в этом захолустье Крайнего Севера страны? Понял бы это точно так же белокурый отпрыск викингов, товарищ моих детских игр? Поди знай, я не верю в зов крови.

Отправляться надо, это ясно, но я не понимал другого: от кого мы бежим? От русских? Я слышал о русских. Не русских, а немцев, немцев надо было опасаться. Почему? Я ни разу в жизни не видел немца. И фашистов тоже не видел, и наших родных, отечественных нацистов. Воображению рисовались мрачные люди в медвежьих шкурах, с самострелами в руках, вот они выходят из леса и приближаются к нашему дому со стороны колодца… Мы бросаемся к берегу, где ожидает готовая к отплытию лодка нашего хозяина Вильгельма Ку-ку, и он сам на руле. Отец бросает ему мешок, в котором все его сбережения, ибо Вильгельм Ку-ку честный, без фокусов, рыбак. Мы оглядываемся назад: наши родные финские фашисты бегут к нам разомкнутыми цепями, мы бросаем в лодку узлы, сами забираемся в лодку, и лодка медленно отходит от берега. Вильгельм Ку-ку запускает мотор. Люди в медвежьих шкурах останавливаются и начинают стрелять в нас короткими стрелами из своих самострелов. Но в нас не попадают, а лодка набирает ход…

Я еще не знал, что отец не должен был ехать с нами. Он приехал домой только в отпуск и намеревался отправиться обратно, туда, где шла война. И еще я не знал, что дедушка Беня захотел остаться здесь умирать…

Моя мать Мери и бабушка Вера укладывались и составляли списки вещей в комнате с зеленой мебелью, самоваром и часами.

– Шерстяные вещи детям берем? – спрашивала Вера. – В Швеции так же холодно, как здесь?

– Шерстяные вещи? – бормотала мать. – Я еще не привыкла к мысли, что нам надо уезжать…

– А ты думала, мы останемся в этой стране насовсем? – сказала Вера, сама себя не слишком понимая.

– Да ведь я тут родилась. Я никогда не бывала в других местах, кроме как в Тарту и Мариенбаде…

– Ну вот теперь побываешь, – сказала Вера. – Радуйся, что осталась в живых. Что из посуды возьмем с собой?

Мать резко выпрямилась. Ее глаза посуровели.

– Посуда… – со вздохом произнесла она. – Не возьмем мы с собой никакой посуды. Нет у нас места для посуды.

Вера придала своему лицу выражение того неприступного упорства, которое помогало ей идти по жизни и когда-то помогло пересечь пол-России, и сказала:

– Фарфоровый сервиз моей петербургской бабушки…

Но мать перебила ее:

– Ну а березу во дворе и рояль – их тоже возьмем с собой?

– Я старый человек, – обидевшись, ответила Вера.

– А вот серебро возьмем. Его можно продать, – сказала мать, высыпала на стол потемневшее столовое серебро и принялась пересчитывать, но, оглядев всю кучу: тяжеленные ножи, которыми никто не пользовался, вилки, у которых не хватало зубцов, ложки, помятые зубами неизвестного Самсона, полдюжины разнокалиберных сырорезок и щипчиков для сахара, – махнула рукой и увязала в узел из скатерти. – Нечего их считать, если по пути не упадут в море, их столько же и останется, а если упадут, кто их будет доставать?

– Или нас? – сказала Вера. – Кто будет доставать нас из моря, если случится беда? Пропадем, как собаки. А не утонем в море, так нас заметят и схватят…

– Кто схватит?

– Откуда я знаю? Финны, шведы, таможенники, немцы, русские, лапландцы – кто угодно. Что тогда с нами будет? Ах, время-то какое! – посетовала Вера и стала бросать в узел наши с братом одежки. – Земля опустошена и разграблена… сетует, уныла земля… поникли возвышавшиеся над народами… Проклятие поедает землю… сожжены обитатели земли… – бормотала Вера себе под нос. Потом сняла с комода самовар и сказала деловито: – Ну, самовар-то на дне поместится…

– Нам предстоит бегство, а не развлекательное путешествие, свекровушка дорогая, – сказала мать.

– Хорошо, постараюсь не забывать, – сухо ответила Вера. – Не понимаю только, почему его надо оставить здесь, – продолжала она, но поставила самовар обратно на комод.

В комнату вошел дедушка Беня, посмотрел, как управляются жена и невестка, и сказал, тряхнув головой:

– Бабы укладываются…

Вошла моя сестра Ханна, напевая:

 
Опять цветочками холмы
Ты, Боже, препоясал,
Несметно стад в полях, и мы
Возрадуемся мясу!
 

Песенка звучала в миноре, хотя и на летнюю тему. Ханна подошла к матери, положила голову ей на плечо и вздохнула. Мать рассеянно похлопала ее по голове.

– Где ты выучила эти стихи? – спросила Вера.

– В школе, конечно, – ответила Ханна. – Я пою в школьном хоре…

– Ее хотят обратить! – воскликнула Вера.

– Ну, мы поем не только духовные песни, – сказала Ханна.

– Стихи очень красивые, – сказала мать. – Летние поля…

– У вас что, есть в школе хор? – спросил Беня. – Духовный хор?

– Ну да, только ведь мы поем не только духовные песни, – сказала Ханна тоном, в котором слышалось: «Да отвяжитесь вы!»

– Да-да! – с яростью в голосе сказала Вера. – Ее пытаются обратить, любыми средствами…

– А почему бы им не пытаться? – сказал Беня. – Почему бы им делать для нее исключение? Всех еврейских детей пытаются обратить. Это такая игра. В нее уж сколько веков играют. Ты что, не помнишь? – обратился он к Вере.

– Я не жила столько веков, – ответила Вера.

– Неужели ты не помнишь, что тебя тоже пытались обратить?

– Я ничего такого не замечала.

– Ах, ты не замечала. Зато меня эти чернорясые пытались обратить в Кронштадте. Был у нас полковой дьякон по имени Афанасий Дьяков, этакий страховидный, мрачный верзила. Уставится, бывало, на меня своими горящими глазищами, может, потому, что я был самый маленький… Три года донимал меня своими «аллилуйя» и «господипомилуй», колотушками и угрозами, оплеухами и молитвами, только я не сдавался ему, этой свинье… Меня он не смог обратить… Не потому, что я так уж привержен вере наших праотцев, а потому, что… сам не знаю почему, просто надо было держаться изо всех сил… и такой противный он был, этот дьякон.

– В нашей школе преподаватель Закона Божьего ни разу не бил меня, – задумчиво сказала Ханна, – наоборот…

– Что значит – наоборот? – спросила мать.

– Ну, он иной раз возьмет за руку, говорит красивые слова, заглядывает в глаза…

– Не давай черту мизинец! – воскликнула Вера.

– Именно так, – засмеялся Беня. – Не поддавайся на уловки этого учителя Закона Божьего, слышишь? Наш Афанасий тоже порой говорил красиво и похлопывал по мягкому месту, а потом опять принимался бить – и руками, и ногами… Запомни, что я тебе сейчас сказал: ногами!

– Запомню, запомню, – устало отозвалась Ханна. – Только ведь мы поем не только духовные песни…

– Я тебе не о песнях говорю. Попы есть попы, а законоучители есть законоучители и учат своей религии, какой бы она ни была. Обдуряют народ своими аминями, благовониями и прочим дерьмом… После того как Афанасий Дьяков расстался с надеждой меня обратить, меня определили в хедер к раввину Гейтельбауму, с тем чтобы я научился молитвам и в тринадцать лет провел бармицву. А спроси, бил ли меня раввин Тейтельбаум?

– Он тебя бил? – спросила Ханна.

– Ты спрашиваешь – бил ли?! Еще как бил! Бил книгой по голове, если я не мог достаточно быстро заучить мафтир. Он был осел. У него из носа и из ушей росли пучки черных волос. Это надо было видеть.

– Теперь этим обращениям конец, раз мы уезжаем, – сказала Вера.

– Ты думаешь, они не примутся за это же и в Швеции? – спросил Беня. – В школе или на улице, а то и в твоем доме? Они проникают к человеку в дом, от них нигде нет спасения, от этих обратителей. Когда твой отец Арье был маленьким, Ханна, барышни из Армии спасения заманивали его булками слушать церковную музыку. Такие правила игры: кошке салаку, еврейскому пацану духовные вирши с булкой. Арье слушал и ел, потому что любил булку, но только не продавал этим святошам душу за сладкую булку. Цены же повыше не предлагалось.

– Может, дадите нам возможность спокойно укладывать вещи, милостивые дамы и господа? – спросила мать.

Беня стал у окна и раскинул руки:

– И сказал Господь Авраму: Я Бог Всемогущий, ходи предо Мною и будь непорочен. И поставлю завет Мой между Мною и тобою, и весьма, весьма размножу тебя. И пал Аврам на лице свое, а Бог ему по-дружески сказал: Встань, не будешь ты больше называться Аврамом, но будет тебе имя Авраам. Вставай же, что уткнулся носом в цветочки! Ибо Я сделаю тебя отцом множества народов! иди впереди Меня и будь безупречен. И Я заключаю союз между нами, собой и Мной, и приумножаю тебя преизобильно, сказал Бог Аврааму, и Авраам в страхе пал ниц на лицо свое, и Бог ласково сказал ему: «Встань, Авраам, да не зовут тебя впредь Аврамом, а Авраамом, что ты лежишь тут, лицом в тюльпанах, ибо делаю тебя отцом множеств народов!» И Авраам оторвал голову от земли и спросил, что это значит: отец множества народов? Тогда Бог наступил на затылок Аврааму и снова глубоко затолкал лицо его в прах земли и продолжал безжалостно: «Я поставлю завет Мой между Мною и тобою и между потомками твоими после тебя в роды их, завет вечный, и дам тебе и потомкам твоим после тебя землю, по которой ты странствуешь, всю землю Ханаанскую, во владение вечное… Из поколения в поколение, – безжалостно добавил он, – на вечные времена заключаю Я союз и даю тебе и твоим потомкам эту землю, где ты проживаешь как иноземец, всю землю Ханаанскую, в вечное владение…» А Авраам робко спросил: «Что мне Ханаан, ведь я халдеянин, мне бы жить в Уре Халдейском…» Но Бог сказал сурово: «Подними глаза свои и погляди по сторонам, на север и на юг, на восток и на запад…» И поднялся Авраам, и протер глаза, и огляделся. И сказал Господь: «Вот, всякую землю, которую видишь, отдаю тебе и твоим потомкам на вечные времена. Гляди!» Но ничего не видел Авраам, ибо в глазах его был прах земли Ханаанской. Ослепший, спотыкаясь и шаря вокруг себя руками, пошел он вперед, ища воду, чтобы прополоскать глаза свои, искал и торкался туда-сюда и наконец встретился с человеком, у которого было сердце и который провел его к воде, и Авраам вымыл прах из глаз своих. Затем он огляделся вокруг и спросил: «Это ли та земля, которую Ты дал мне и потомкам моим, Господи?» Но Бог тем временем совсем забыл про Авраама и его потомство и помогал устранить трудности другому праведнику и не слышал слов Авраама. И тогда Авраам стал ходить по стране, ища место, где Бог говорил с ним и затолкал лицо его в прах земли, искал, искал, торкался туда-сюда, две тысячи лет искал, но не нашел и в конце концов пришел сюда, на равнины северной страны, в Финляндию, на берег Ботнического залива…