Текст книги "Как мой прадедушка на лыжах прибежал в Финляндию"

Автор книги: Даниэль Кац

сообщить о нарушении

Текущая страница: 4 (всего у книги 11 страниц)

– Им-то что?

– Ну, если я помру.

– Да с чего тебе помирать? Были войны и прежде…

– Все помрут, – прервал его белорус и весь затрясся.

– Ничего, жены и без нас как-нибудь обойдутся, – утешил его Беня.

– Князь Курский, который участвовал в походе Петра Великого в Прибалтику, тоже два года не был дома, – с горечью начал социал-демократ, – но все же сумел походя заскочить домой переспать с женой. Только жене-то что за радость? Пора у нее была такая, что понести от него она не могла. Князь Курский этого не знал, и жена знала, что Курский не знает. Курский снова отправился на войну, а жена, пользуясь тем, что муж далеко, принялась гулять напропалую с молодыми дворянами и торговцами пушниной, ведь если что, беременность, считай, уже узаконена. Имеется доказательство ее невиновности. Но вот жена не знала, что в одном сражении с Карлом Двенадцатым в Ливонии князь отморозил шулятки и больше не мог зачинать детей. Иначе говоря, трахать мог, а иметь детей не мог. Несдобровать бы его жене, если б какой-нибудь юнец кадет или молодой купец заделал ей ребенка. К счастью, этого не произошло. Князь Курский так никогда ничего и не узнал, а жена не узнала, что ей грозило. Таким образом, никто ничего никому обо всем этом не рассказал, да и вообще неизвестно, откуда пошла эта история, – чуть-чуть конфузясь, закончил солдат.

– Ой, деревня моего детства, ой, милый мой отчий дом, – причитал бородач, – мама родная, батя и тетя Франта… Кто из вас всех уцелел? Одна только тетя Франта!

– Куда же делась деревня? – спросил Беня.

– Сожгли австрийцы. Наш дом сгорел. Это был прекрасный дом, прямо на польской границе, то бишь на старой границе. Граница проходила прямо через наш двор, так что я жил в России, но, когда надо было справить большую нужду, приходилось переходить границу, потому что уборная была в Польше. Ой-ой, какое это было время. Мы пили, ели, танцевали… Еврейские музыканты играли музыку… На свадьбе тети Франты я впервые в жизни захмелел и мирно заснул в кровати молодых. С кровати меня сбросили на пол тетя Франта и ее жених. На полу я и лежал, меж тем как жених, раздев догола тетю Франту, уестествлял ее с тыла. При этом он то дело подбодрял себя криками вроде: «Богдан Хмельницкий!», «Иисус Мария!» – ну и так далее, а тетя лишь тяжело дышала и постанывала… Я привскочил, чтобы лучше видеть, и в упор глядел в ее раскрасневшееся лицо, и вот она повернулась к жениху, который прочищал ей трубу, крикнула и сказала ему по-польски, потому как жених был поляк: «Дзецко ест не тылько ниске, леч рувне малэ…»

– Я уже слышал это, – задумчиво сказал Беня. – Что это означает?

– Это означает: «Малое дитятко, и росточком, и годами».

– Чушь какая-то. Никакого смысла.

– Ну и что? Просто так говорится.

– Чудной народ эти поляки, – сказал социал-демократ.

– Они католики, – напомнил белорус.

Туг кто-то протолкался мимо белоруса в окопе и подошел к Бене. Это был жестянщик из Ярвенпяя.

– На, – сказал он, протягивая Бене трубу. – Я починил ее и чуток пошлифовал штыком. Теперь должна держать воздух.

– Что это? – спросил социал-демократ.

– Труба одного умершего человека, – сказал Беня. – Единственное, что осталось от еврейского гения.

– На ней можно играть? – спросил белорус.

– Попробуем, – сказал Беня и, поднеся трубу к губам, набрал полную грудь воздуха и изо всех сил дунул в нее, но труба не издала ни звука. – Закупорена, – сказал он, перевернул трубу и посмотрел в раструб. – Там что-то есть, – сказал он и ковырнул штыком. – Деревянная заглушка, – сказал он, выковырял деревяшку и, вновь набрав в грудь воздуха, поднес трубу к губам и подобрал несколько нот. – В порядке, – довольный, сказал он и затрубил.

В лесу поднялся адский шум, начала бить русская артиллерия, офицеры скомандовали: «В атаку! Вперед! Вперед!» Солдаты с громогласным «ура» повыскакивали из окопов и ринулись в атаку на ошеломленных австрийцев…

Беня вспомнил день отправки на фронт с хельсинкского вокзала и прикусил губу, но, наученный опытом, не пытался удерживать вал атакующих. Солдаты увлекли его за собой, и он бежал вперед под шквалом пуль, сквозь облака дыма и пыли. Он ничего не видел перед собой: дым выедал глаза. Но слышал рядом чье-то тяжелое дыхание и некоторое время бежал, ощущая близость человека возле себя, и в конце концов увидел, что это белорус. Он пыхтел на бегу: «Пошли… Пошли…» Потом белорус исчез из виду, кругом гремело и громыхало, и Беня тоже закричал «ура», ничего другого не оставалось. Потом он увидел социал-демократа, который с мрачным видом плелся с винтовкой на плече, и крикнул ему, осклабясь: «Контратака против контратаки!» И тут что-то со страшной силой повалило его на землю.

УПАЛ…

Мой дед Беня лежал раненый на носилках, крепко прижимая к груди трубу и проклиная царя, кайзера Вильгельма и Франца-Иосифа, капиталистов и двух санитаров, которые решили устроить перекур перед тем, как нести его в тыл. Карминно-красное небо медленно погружалось в болото Рокитно, с Буга наползала отвратительная сырость, какая бывает только в Польше, она подбиралась к Бене, растекалась по телу, щипала уши и нашептывала: «Зачем пошел вместе со всеми, зачем пошел разыгрывать из себя героя, я маленький человек…»

Известие о ранении деда не долго шло до его родных. А когда дошло, то телеграмму получила не жена Вера, которая в тот момент была в деревне и без всяких дурных предчувствий играла в карты с приятельницами, а мой отец Арье, которому было тогда десять лет. Он был дома один с сестрами, насколько возможно быть дома одному, когда сестры дома…

Арье лежал на животе на бухарском ковре под столом черного дуба и дразнил любимицу семьи толстую черно-белую кошку. Казалось, он играет с нею, на самом же деле он истязал ее с садистской нежностью, как это умеют дети десяти лет от роду; он переворачивал кошку на спину и почесывал ей живот, что, вообще-то говоря, кошки очень любят, но именно эта кошка, по кличке Сара, терпеть не могла. Она шипела и царапалась, хотя по старости не могла оставить на руке Арье сколько-нибудь серьезной ссадины.

Младшие сестры отца сидели на диване, наблюдая за этой сценой. Та, что постарше, Голда, со светлыми прямыми волосами, спускавшимися до самой талии, и на редкость длинной верхней губой – подарок ей на всю жизнь, – восхищалась всем, что ни делал Арье, и хлопала в ладоши. Когда Арье отпустил толстуху, кошка как-то забавно замяукала, вскочила со стула на шкаф для посуды и села, выгнув спину и всем своим видом выражая отвращение.

Ту из сестер, что помоложе, с черными как смоль вьющимися волосами и темной оливковой кожей, звали Таня. Встречая Таню играющей на улице, цыгане начинали в панике пересчитывать детей. Таня была ласковой, склонной к меланхолии девочкой. Став теткой, она любила меня беззаветно, потому что своих детей у нее не было.

Она укоризненно поглядела на отца и спросила:

– До каких пор ты будешь мучить кошку, Арье?

Арье слегка сконфузился, почесал колено под короткой штаниной и задумчиво произнес:

– А я вообще кошек не мучаю. Нет у меня такой наклонности – мучить животных. Я, к примеру, никогда не отрываю крылышки или ножки мухам…

– А я отрываю, – сказала Голда. – И крылышки, и ножки, и головы. Все умные дети отрывают части тела насекомым.

Таня энергично возражала. На ее взгляд, только особо глупые дети кромсают живые существа.

– Глупые, как Павлов, да? – съязвила Голда.

– Глупые, как Павлов, в точности так, – сказала Таня и решительно тряхнула головой.

– Что ты хочешь этим сказать, кретинка? – спросила Голда, побледнев от негодования.

Тут Арье, чтобы утихомирить сестер, сказал, что кошка Сара, если считать по-кошачьему, такая же старая, как бабушка, ей больше восьмидесяти лет. К тому же у нее удалены яичники. Вот почему она такая толстая.

– Делалось это так, – пояснил Арье. – Ее усыпили, затем проделали в ней дырку. Врач засунул в дырку палец, сделал из проволоки петлю и вытащил эти самые… яичники. Ни одного яйца не осталось. Представляете?

– По-моему, бабулечка никогда и не несла яиц, – холодно возразила Голда.

– Бабулечка… Бабулечка… Бабулечкины яйца… – захныкала чувствительная Таня и разразилась слезами.

Не успел Арье разрешить недоразумение, как прозвенел колокольчик у входа. Арье пошел открыть дверь.

– Вам телеграмма. Отец или мать дома?

– Я приму, – твердо сказал Арье.

Молодой почтальон подал конверт с телеграммой лицевой стороной вверх, и Арье увидел на конверте гербовую печать. Закрыв дверь, Арье побежал в ванную читать телеграмму.

Из ванной он возвратился с нахмуренным лбом. Сестры играли в четыре руки кошачью полечку. Арье пришел в ярость, побагровел, сдернул девочек со стульев и рявкнул тоном строгого старшего брата:

– Опять не помыли руки! Нельзя трогать пианину грязными руками! Пианина священна! Вы осквернили ее своими погаными лапами!

И отвесил обеим по звучной пощечине. Сестры заревели и бросились в детскую с красным отпечатком пятерни на щеках. Голда, давясь слезами, крикнула Арье, что он от злости перепутал грамматический род: пианино – «оно».

Арье и вправду разволновался, причем не столько из-за кошачьей полечки, сколько из-за телеграммы. Он понимал, что с отцом что-то случилось, но не знал точно, что именно: телеграмма была на русском языке, а его познания в русском были весьма скудны. К тому же его тревожила мысль, как он объявит о случившемся матери, которая играла в карты с приятельницами у Любы Гамбургер.

Немного подумав, он набрал номер телефона госпожи Гамбургер. Ответила она сама. Арье сказал, что хочет поговорить с матерью.

– Не можешь ли чуточку подождать, мой мальчик? Твоя мать сейчас будет бить, – сказала госпожа Гамбургер…

– Кого бить? – удивился Арье.

– Сейчас ее ход. Мы играем в канасту.

– У меня важное дело…

– Ладно, сейчас подойдет…

Арье услышал, как госпожа Гамбургер крикнула в комнату:

– Потише, девочки!

Девочками она имела обыкновение называть своих приятельниц весьма зрелого возраста и, даже когда ей перевалило за восемьдесят, неизменно обращалась так к своим немногочисленным сверстницам. «В воскресенье девочки придут играть в бридж, если будет хорошая погода», – говаривала она, имея в виду старых трясущихся бабусь.

Вера тут же затараторила в трубку:

– Не беспокойся, золотко, я скоро приду… долго не задержусь. Мне необыкновенно везет… Все время выигрываю. В субботу едим фаршированную щуку, селедочный паштет, печеночный паштет, блины и фаршированную сливами курицу в пасхальном вине.

Она трещала еще минуты две, прежде чем спохватилась и спросила Арье о причине звонка.

– Мамочка, – осторожно начал Арье, – помнишь ли ты Беню, за которого вышла замуж одиннадцать лет назад? Этакого маленького росточка, смуглого, но довольно красивого мужчину? То есть моего отца? Помнишь, как он уезжал с хельсинкского вокзала осенью тысяча девятьсот четырнадцатого года? И обещал вернуться перед отправкой..

– Но это же невозможно. Подумай сам, как может человек вернуться перед отправкой? Этого не может даже мой муж Беня. Ну да ладно, что с ним?

– Он не вернется, – тихо сказал Арье.

– Что ты, сынок? – нетерпеливо спросила Вера. – Что с тобой? Ты сызмала был какой-то странный. Младенцем лепетал что-то чудное.

– Пришла телеграмма, – прервал Арье воспоминания матери.

– От Бени?

– От начальства. Из военного министерства. Откуда-то оттуда. Он не вернется. Его ранило.

Настала пауза. Затем Арье услышал в трубке звук тяжелого падения – так, потеряв сознание, падает осанистая, полногрудая солдатская вдова… Затем послышались крики всполошившихся женщин. Некоторое время спустя в трубке снова раздался неестественно спокойный, какой-то замороженный голос Веры:

– Где?

– На войне, конечно. На Южном фронте, похоже, где-то на Волыни… – ответил Арье, вертя в пальцах телеграмму.

– Я хотела сказать: куда? – нетерпеливо спросила Вера. – Куда его ранило?

– В лоб. Не то в живот. Я не разобрал. Телеграмма по-русски. Они выражают глубокое соболезнование…

– На черта мне их царские антисемитские соболезнования! – взорвалась Вера. – Я убью их, выколю им глаза, возьму длинный рыбный нож, пойду и выколю глаза какому-нибудь офицеру, сегодня же, сейчас же! – неистовствовала она, затем овладела собой и продолжала своим низким голосом: – Постарайся успокоиться, сынок. Докажи, что ты уже взрослый.

– Я-то спокоен, – хладнокровно ответил Арье.

– Ну так прочти снова всю телеграмму. Что в ней говорится? Умер твой отец Беня мгновенно или долго мучился?

– Посмотрим, читаю. – Арье с трудом разбирал русские слова. – Нашему глубокому прискорбию… гм… наш печальный долг… был ранен… дальше стоит: «упал»… Пал, что ли, по-нашему? Умер, что ли?.. Не то он куда-то свалился… не то кто-то свалился на него – одно из двух, не могу понять. Дальше идет: «Ваш героический муж»… Так, по-моему, пишут безутешной вдове? Хотя кто знает, может, он только ранен…

– С тобой впору с ума сойти! – со злостью крикнула в трубку Вера. – Вот что получается, когда дети не учат толком русский. Ты меня как на медленном огне держишь! Вот погоди, приду только домой!

К тому времени, когда Вера вернулась домой, ее раздражение улеглось, и она спокойно прочитала телеграмму. Лишь по чуть заметному дрожанию рук видно было, как она волнуется. Оказалось, дедушка Беня ранен совсем легко. Ему на шею свалился стодвадцатимиллиметровый снаряд венгерского производства и поверг его наземь. Итог его потерь: рассечен уголок глаза, сломаны ребра справа и слева, расплющены обе плюсны. К счастью, снаряд не разорвался. Лечили деда в госпитале Святой Анны в Смоленске. Там он теперь и лежал, тихо чертыхаясь вслух: у него кончились сигары.

ГЕРОЙ-ТРУБАЧ

У Лены Булатовской была толстая русая коса, свисавшая между ее маленькими грудями. Там она ее обычно помещала, подобно тому как некоторые женщины вешают между грудей большие кресты, чтобы привлечь внимание к своим прелестям. Когда она играла на рояле, коса укладывалась валиком на затылке, как это принято у немок. Игре на рояле она училась в консерватории в Веймаре. Моя бабушка Вера торговала на толкучке в Хельсинки старым платьем.

Когда Лена проучилась три года в Веймаре, ее пальцы начали терять гибкость, и врач сказал, что у нее легкий суставной ревматизм. «Легкий» означало, что ей не суждено стать пианисткой, но что еще больше пальцы скрючиваться не будут. Лена возвратилась из Веймара в Хельсинки.

– Вот что со мной приключилось, – грустно рассказывала Лена Вере, которая, сидя за прилавком на толкучке, штопала рукава полицейского мундира.

– Хорошо еще, что не приключилось чего похуже, – утешила ее Вера.

– А что может быть хуже? – подивилась Лена.

– Что угодно. Ты могла умереть от пищевого отравления.

– Я ужасно разборчива насчет еды. Не ем, что попало.

– Мало ли. Ты же помнишь, каким привередой в еде был Беня. Если в борще слишком много уксусу, а сахару слишком мало или наоборот, нипочем есть не станет! В конце концов мое терпение лопнуло. Сам, говорю, вари себе свой суп! И он таки варил. Бывало, наварит большущую кастрюлю, на три дня. И борщ был в самом деле вкусный. Но его не то что на три, а даже на два дня не хватало: съедали сразу почти все, а если что оставалось, так Беня вставал ночью и доедал, а утром ходил с виноватым видом. – Вера вздохнула. – Ну а какая сейчас еда там у него в Смоленске? В больнице вообще не жирно кормят, не говоря уж о том, как кормят в военное время в госпиталях, а уж в военном госпитале и подавно. Господи, как подумаешь, сердце рвется на части…

На глаза Веры навернулись слезы, и она положила полицейский мундир на прилавок.

Лена долго разглядывала свои руки, затем лицо ее просветлело, и она воскликнула:

– Послушай, давай заберем Беню домой!

– Домой! Кто заберет? Мы?

– Ну да, заберем его оттуда, – с жаром проговорила Лена. – Ты же сама сказала, что, если он скоро поправится, его отправят обратно на фронт.

– Да.

– Надо поспешить, чтоб его никуда не успели отправить.

– Но кто же тогда присмотрит за детьми?

– Ну… родные… друзья. Кто-нибудь да присмотрит.

– А как же моя торговля? Придется закрыть лавочку? – взволновалась Вера.

– Подумаешь, золотой прииск! Очень ты на этом деле разбогатела?

– Нет, но все же какой-никакой доход… – пробовала возразить Вера.

– Все равно вы концы с концами не сводите, – напомнила Лена.

– Что верно, то верно.

– Ну так что?

Лена взяла билет в вагон первого класса на поезд, идущий в Петербург, и они поехали.

Когда поезд пересекал границу Великого княжества, Лена, что-то шепча себе под нос, расчесывала щеткой свои длинные волосы.

– Что ты там нашептываешь? – спросила Вера.

– Считаю, сколько волос выпадает. В среднем каждый раз по семь волосков.

– Так, может, надо расчесывать поосторожнее, – высказала предположение Вера.

Прозвучал свисток паровоза.

– Тебе не приходило в голову, что клавесин, в сущности, щипковый инструмент и его можно сравнить с гитарой или лютней?

Вера как-то странно поглядела на Лену, и Лена принялась поспешно объяснять:

– Вот послушай. Как рождается звук? Нажимаешь на клавишу, поднимается вертикальный стержень с крючочками из птичьих перьев или кожи на конце, он зацепляет струну и заставляет ее вибрировать. Понимаешь?

– Еще как понимаю! – вскинулась Вера. – Помню, как-то раз зимним вечером я развела в печке огонь и развесила одежки на вешалках. Беня сидел тут же и курил свою сигару – «хиршпрунг» по двадцать копеек за штуку. За пять минут мы не проронили ни слова, каждый был занят своими мыслями. Затем Беня молча вынимает сигару изо рта, будто хочет что-то сказать, я тоже прикусываю губу, словно хочу заговорить, и мы оба поворачиваемся друг к другу и одновременно, в один голос, говорим: «А ведь клавесин, в сущности, щипковый инструмент…» – не то: «В клавесине тоже есть струны…» – сейчас точно не помню. Так или иначе, мы рассмеялись, взялись за руки, подмигнули друг другу, и Беня сказал: «Вот так совпадение! Надо это отпраздновать!» – и отправился в пивную. Вернулся через два дня и все еще смеялся без удержу, только как-то смущенно.

Они помолчали, вспоминая Беню.

– Ах, Беня, Беня, – сказала наконец Лена. – Верно, не курит теперь твой Беня «хиршпрунгов», ну а хоть махорку-то получает, бедняжка? Да и сможет ли он вообще курить…

– Скажи лучше, жив ли он вообще…

Петербург заходился в истерике. Повсюду, чуть ли не под юбками нянь, гуляющих по парку с детьми, искали немецких шпионов. В гражданском отделе военной комендатуры Веру и Лену трижды допросили, сперва у входа, затем в вестибюле, затем в приемной коменданта; на все вопросы женщины давали правдивые ответы, ничего не скрывая, и в конце концов их пропустили к коменданту. Вера трогательно описала Беню, дескать, добрый отец и супруг, пролил кровь за святую Русь. «А потому, господин комендант, нам надо получить разрешение на поездку в Смоленск, мой муж там сейчас в госпитале. И еще как знать, жив он или мертв. Надо забрать его оттуда живым или мертвым».

Коменданта, толстого мужчину, было легко растрогать… Вере пришли на ум слова из Писания: «Тогда взяли Иеремию и бросили его в яму Малхии, сына царя… в яме той не было воды, а только грязь…» И Вера подумала про себя, что комендант, пожалуй, вот-вот… Однако комендант просморкался и сказал:

– Сударыня! Я тронут. Отечество нуждается в подобных женщинах. Наш государь…

Про себя же подумал: «Что это меня понесло?» Но остановиться уже не мог. Он повернулся к Лене и спросил:

– А вы, милая барышня, вероятно, сестра этого мужественного раненого или усопшего воина?

– Ничего подобного, – отрезала Лена.

– Вот как. Великолепно! Значит, он вам даже не брат. Восхищаюсь вами.

Он замолчал, постучал себя пальцами по виску и резко сказал:

– Это невозможно. Как вы думаете, что будет, если все жены, матери, сестры и бабушки в разгар военных действий бросятся забирать и утешать своих раненых родственников?

– Думаю, – с готовностью отозвалась Лена, – начнется дикая неразбериха. Жены, матери и дети пустятся колесить по стране, переполнят все казармы и госпитали, запрудят гостиницы и трактиры, поезда перестанут ходить, грузы застрянут. Военные действия нацело спутаются, а то и вовсе приостановятся. Очень может быть, мы проиграем войну. Если у врага не произойдет то же самое. И тогда всякая война станет невозможной!

– Так точно! Именно это и произойдет, – подтвердил комендант, замолчал и погрузился в размышления. – Ну, и что дальше?

Вера пнула Лену в лодыжку и воскликнула:

– Мы с вами совершенно согласны! Но ведь у нас случай исключительный, господин комендант!

– Тогда конечно, – согласился комендант. – Только что ж тут исключительного?

– А то, что это моймуж лежит раненый в госпитале, – терпеливо объяснила Вера.

– Очень огорчен, – сказал комендант, и, судя по его виду, это было действительно так. – Видите ли, Смоленск располагается слишком близко к границе. Штатских лиц туда не пускают. Вам лучше бы проехать в Тулу – в той стороне это самый близкий город вне района военных действий. Оттуда вы смогли бы установить связь с госпиталем в Смоленске. Правда, и в Тулу не так легко попасть, – задумчиво добавил он.

– Почему? – спросила Вера.

– Как почему? – обидевшись, спросил комендант. – Это очень нелегко. Можно даже сказать, очень трудно. Надо сесть на поезд в Тулу, но попробуйте взять на московском вокзале билет в Тулу – вас сейчас же сочтут за шпионок.

– Но ведь нас уже не раз проверяли здесь в Петербурге… и убеждались, что никакие мы не шпионы, – сказала Лена.

– Это совсем другое дело. В Тулу-то ездят одни туляки да шпионы. И по правде сказать, вы больше похожи на шпионов, чем на туляков, – учтиво добавил он.

– Вы очень любезны! – хором воскликнули Вера и Лена, а Лена к тому же сделала книксен.

– Но… смею предложить маленький план, – продолжал комендант, – надеюсь, вы не проговоритесь и не поставите меня в затруднительное положение. – Он запнулся, явно забыв, о чем только что говорил.

В помещении воцарилась тишина. Присутствие женщин действовало на коменданта усыпляюще… Но вот снаружи послышался шум, крики и конское ржание. Ржание, цоканье копыт, взволнованные возгласы все ближе… Затем шум стал удаляться. Комендант очнулся от забытья:

– Так вот… О чем это мы говорили? Вы покупаете в Москве билеты, но не до Тулы, а до Курска. Почему так? А потому, что до Курска можно проехать без особых хлопот, не привлекая к себе внимания. В Курск ездят только жители Курска или их родственники. Люди едут в Курск из Орла, Воронежа и даже из Харькова, не знаю почему, там вроде бы нет ничего особенного. Это надо выяснить, – сказал комендант и, взяв перо, хотел сделать заметку на память, но так и застыл с пером в руке. Вера громко кашлянула. – Итак, вы сидите в поезде. К вам в купе заходит, посвистывая, кондуктор, смотрит на вас, на ваши билеты, снова на вас и говорит: «Стало быть, дамы едут в Курск?» Вы улыбаетесь, киваете и, пока кондуктор компостирует ваши билеты, тихо мурлыкаете в унисон: «Тулалла тралалла, щеки надулалла» – и так далее, подмигиваете кондуктору и суете ему в руку две десятирублевки. Когда поезд останавливается на вокзале в Туле, вы, всплеснув руками, восклицаете: «Так мы в Туле? Нам совершенно необходимо купить отцу на память что-нибудь этакое сугубо тульское, чего бы это ни стоило!» – или что-нибудь в этом роде. Затем сходите с поезда, бежите по направлению к вокзальному киоску, но, не задерживаясь перед ним, пробегаете дальше и прячетесь за магазином.

– Но как же… – попыталась вставить Вера.

– Тем временем кондуктор сгружает ваш багаж с другой стороны поезда, – продолжал комендант, не обращая на Веру внимания, – и какой-нибудь кривой хохол, по имени, к примеру, Петро, принимает его. Когда поезд уходит, вы бросаетесь вдогонку за этим, к примеру, Петром…

– Каким еще Петром? – перебила Вера.

– Да за хохлом же! – воскликнул комендант. – И если вам повезет, вы догоните его. За десятку он соблаговолит вернуть вам багаж и, быть может, если будет в хорошем расположении духа, пустит вас к себе на квартиру. Знаю я этих хохлов, – добавил комендант. – Правда, может статься и так, – продолжал он, – что проводник вам попадется или болван, или не музыкальный, или вовсе глухой, или то, и другое, и третье, и не поймет или не захочет понять вашу байку про Тулу, а решит, что вы хотите подмазать его и открыть бордель на колесах между Москвой и Курском.

– Как вы смеете, господин комендант! – возмущенно воскликнула Вера.

– Я же сказал, что кондуктор болван, – прервал ее комендант. – Он может привести к вам в купе пару подвыпивших финских дельцов, которые едут в Киев продавать мебель в большие гостиницы. И что тогда? – Комендант встал. – Откуда я знаю? Почему вы меня спрашиваете? Собственно говоря, вам было бы лучше отправиться прямо в Крым, дожидаться там конца войны, а не мельтешить тут у меня перед глазами.

Тяжело отдуваясь, комендант что-то нацарапал на двух клочках бумаги и трижды грохнул по каждой печатью.

– Вот ваши разрешения на поездку! – пыхтя, сказал он и поклонился женщинам. – А теперь двигайте отсюда, дорогие дамы, и благодарите Создателя за то, что сегодня я в хорошем настроении.

И он разразился хриплым смехом, перешедшим в кашель, когда женщины закрыли за собой дверь.

Два дня Вера и Лена отдыхали в петербургской гостинице, делали покупки, ходили в оперу, собрались навестить одного родственника Лены, но он, увы… Наконец, отдышавшись, они снова отправились на извозчике на вокзал.

На вокзале было большое скопление народа, и, чтобы добраться до скорого на Москву, женщинам пришлось протискиваться сквозь плотную толпу. Поезд должен был отправиться с третьего пути, а нашли они его на шестом. Когда они уже взобрались на лесенку вагона, их и других пассажиров заставили спуститься на перрон, и поезд посредством нескольких маневров перевели на третий путь. Они перебрались в давке и толчее на перрон номер три и, измотанные, уселись на ворох своих дорожных сумок, и тут к ним подскочили два офицера – старший лейтенант и капитан. Женщины, вымученно улыбаясь, постарались напустить на себя бодрый вид. Один из офицеров сказал, что они будут счастливы, если дамы соблаговолят занять места в их купе. Дамы соблаговолили.

– Эй, Никитин, черт косолапый, занеси-ка в купе багаж дам, – приказал старший лейтенант своему денщику.

– Слушаюсь, – сказал тот.

Они уселись вместе с офицерами в уютном купе, поезд тронулся, офицеры закурили. Разговор зашел о войне.

– С войной все в порядке, милые женщины, – сказал старший лейтенант. – Разумеется, мы ее выиграем. У немца не хватает воображения. Австрия опять показала, что она насквозь прогнила. Не желаете ли еще шоколада?

– Спасибо, – сказала Вера. – Но если вспомнить опыт японской войны… Я такое слыхала!

– Это совсем другое дело, – возразил Ракитис. – Эти две войны нельзя сравнивать.

– Почему же нельзя? – спросила Лена. – Очень даже можно. То война и это война!

– Но войны совершенно различные.

– Почему японцы тогда победили? Можете вы мне объяснить? – настаивала Лена.

Капитан Галкин рассмеялся и ткнул своего друга в бок:

– Ну, дружище, валяй, попробуй объяснить, почему нам тогда надавали по мордам?

– Видите ли, дело обстояло так, – с безнадежностью в голосе начал объяснять старший лейтенант. – Генерал Куропаткин оставил для защиты Порт-Артура всего-навсего пятьдесят тысяч человек. Поскольку дивизию восточносибирских стрелков охватила эпидемия гриппа и поскольку к тому же крепостная артиллерия под командованием генерала Смирнова по ошибке потопила три своих броненосца – «Громобоя», «Баяна» и «Дмитрия Донского»…

– Прошу прощения, – робко возразила Вера. – Можно мне еще кусочек шоколада? Я ожидаю ребенка и…

– Ради Бога! – воскликнул Ракитис. – Будьте любезны. Простите за невнимательность. – И он протянул коробку Вере.

– Наверное, это еще не так заметно, – сказала Вера, запихивая в рот сразу две шоколадки. – Даже мой муж не замечал. А когда я рассказала ему, не поверил.

– …Одновременно к Порт-Артуру подошли японская Южная армия под командованием генералов Фукусима и Накаяма – это восемьдесят четыре батальона пехотинцев, триста шестьдесят пушек и двадцать пять пулеметов – и все распевали торжественные гимны… невозможно себе представить…

– А надо бы, – сказала Лена. – Нас ведь там не было.

– Меня тоже… – сказал Ракитис, – а вот…

– А вот я там был, – сказал капитан Галкин, – я там был, и нас здорово отколошматили, и поверьте моим словам: в этой нынешней войне нам снова надают по шее, так что небу жарко станет. Нам будут мылить и мылить холку до тех пор, пока у нас в стране царь… Боже его храни и благослови – а нас храни от него, как говорят евреи. Он до того помешался в уме, что припутал к своему указу отрывок из Юлия Цезаря, и солдаты в недоумении, не знают, с кем мы воюем. Это отнюдь не поднимает боевой дух войск. Ну да мне-то что? – Порывшись в ранце, капитан извлек оттуда пару бутылок и жестяные кружки. – Россия? – сказал он, поднимая брови и обводя взглядом присутствующих. – Россия насквозь прогнила. Прогнил весь строй. Царь сумасшедший. Будь моя воля, я бы смылся отсюда куда подальше. У меня двоюродный брат в Пернамбуко, это где-то в Бразилии, у него там мастерская по ремонту автомобилей. Он пишет раз в месяц и зовет меня в компаньоны, поскольку сам ничего не понимает в автомобилях. Я обдумывал его предложение, но обдумывал слишком долго. А сейчас уже слишком поздно.

– Зачем ты рассказываешь все это финским женщинам? – укоризненно спросил старший лейтенант.

– Ладно уж… Сказал, значит, сказал, – ответил Галкин, наполнил кружку, налив в нее понемногу из обеих бутылок, помешал пальцем и облизал его.

– Что за чудеса вы творите, капитан Галкин? – спросила Вера.

– А вы что, не видите? Смешиваю водку с югуртом и пью из кружки. Я, видите ли, не люблю югурта. Но научился этому у иркутских бурятов во время войны с Японией.

– Финны тоже смешивают спиртное с самыми невероятными вещами, – начала Лена. – Я знала одного писателя, который…

– Буряты любят смешивать водку с козьим молоком. Говорят, это полезно для здоровья. От такой смеси легко захмелеть. Сквашенное козье молоко содержит алкоголь, и когда в него добавляют водку… Хотите попробовать?

– Будьте благоразумны, сударыня, помните, что вы беременны, – напомнил старший лейтенант Вере, которая усердно прикладывалась к кружке со смесью.

– Пейте, пейте, это укрепляет кости, – уверял Галкин. – Вы когда-нибудь видели пьяную козу?

– Что вы хотите сказать? – обиженная, спросила Вера.

– Вот было бы зрелище! – сказал Галкин. – Я как-то видел на Эльбрусе серну, захмелевшую от собственного молока.

– Да перестаньте! Каким образом она могла бы выпить собственного молока?