Текст книги "Как мой прадедушка на лыжах прибежал в Финляндию"

Автор книги: Даниэль Кац

сообщить о нарушении

Текущая страница: 3 (всего у книги 11 страниц)

ТРУБАЧ УХОДИТ НА ВОЙНУ

Ровно через десять лет после того, как Беня женился на моей бабушке, разразилась Первая мировая война, едва ли не самая бессмысленная из всех войн. На мой взгляд, причинная связь между двумя этими событиями установлена недостаточно. У меня собственные соображения на этот счет, и я мог бы высказать множество интересных, хотя и недоказуемых гипотез. Так или иначе, осмелюсь утверждать, что причинная связь существовала и существует (уж это в зависимости от того, с какой точки зрения взглянуть). Какая именно, в каком смысле – об этом умолчу. Отмечу лишь, что бракосочетание дедушки и бабушки означало для их детей и внуков то же самое, что для общества переход от матриархата к патриархату. Материнская любовь – вещь безусловная, она охраняет и обеспечивает всяческий рост, и, поскольку она безусловна, ее нельзя контролировать. В обществе с патриархальными чертами (вспомним хотя бы о кайзере Вильгельме, царе Николае Втором или о 1914 годе) мать свергнута с пьедестала и отец является Высшим Существом как в религии, так и в обществе. Отец? Я бы сказал, Высшим Существом стало Отечество. Любовь к Отечеству предполагает, что Отечество выдвигает требования, разрабатывает законы и правила и что его любовь к своим сыновьям обусловлена тем, как они соответствуют его чаяниям. В свете вышесказанного есть основания утверждать, что бракосочетание Бени, состоявшееся за десять лет до Первой мировой войны, в смысле влияния на судьбы его детей и внуков равнозначно выстрелам в Сараево.

Цитирую по учебнику истории:

«28 июня 1914 года некий боснийский революционер, член тайного общества „Черная рука“, действовавшего с ведома определенных органов власти Сербии, убил на улице Сараево наследника австро-венгерского престола Франца-Фердинанда. Мир содрогнулся, терпели крах биржи и так далее». От последующих событий и у Бени перехватило дыхание: Австро-Венгрия объявила войну Сербии, Германия объявила войну России и, будучи уверена в том, что Франция непременно выступит на стороне России, поспешила объявить войну Франции; Англия колебалась, чью сторону принять, но в конце концов объявила войну Германии; Турция объявила войну Англии и Франции; Румыния, бросив жребий, выразила глубокое презрение Болгарии, которая решительно повернулась спиной к Греции, издавна враждовавшей с Турцией…

Великое княжество Финляндское осталось в стороне от этой войны, если не считать нескольких национальных меньшинств, в их числе финских евреев, из которых многие служили тогда либо в далеком прошлом в царской армии и являлись гражданами России… правда, по той единственной причине, что финский парламент не удосужился пожаловать им финское гражданство.

Дедушка Беня попрощался на железнодорожной станции с бабушкой и тремя детьми и пообещал вернуться не позднее 5675 года (по еврейскому летосчислению).

– Ой, гевалт! [5]5
  Горе! ( идиш)


[Закрыть]Только в будущем году! – воскликнула бабушка Вера, хлопая в ладоши. – Что же с нами будет? Как мы будем обходиться без тебя? С тремя детьми и четвертым на подходе?

– Как так с четвертым? – поспешно спросил Беня.

– Так вот и с четвертым, когда трое уже есть, умник несчастный!

– Я же не знал, – оправдывался Беня.

– Ты что же, думаешь, я вру? – вскипела бабушка.

– Я не это имел в виду. Прости.

– Слишком поздно, – огрызнулась Вера. – Почему ты не уехал в Америку, как Вольф Блондер, – на какое-то время?

– А что бы от этого изменилось, скажи на милость? Война бы все равно началась. Ребенок все равно родится. Смерть исправит того, кого захочет исправить. Мне вспоминается польская пословица, которую без конца повторял этот самый Блондер: Дзецко ест не тылько ниске, леч рувне малэ.

– Что это значит? – безразлично спросила Вера.

– Не знаю. Разве я люблю царя? Кому такое в голову взбредет?

– А кто говорит, что ты любишь? – удивилась Вера.

– Ну, так получается. Посмотри вокруг. Вот я уезжаю вместе со всеми другими идиотами. Но я не люблю царя. Я не забыл кишиневских погромов. Что хорошего мы видели от России? Коротко и ясно: ничего! Она спокон веков угнетала нас. Но я кавалерист и трубач царской армии…

– Головастый и кривоногий, – добавила Вера.

– Это к делу не относится, – пробормотал Беня. – Я не собираюсь прятаться… Я не такой.

– Возвращайся, отец! – крикнул Арье, мой будущий отец, и отвернулся.

– Я еще не уехал, малыш, – успокоил его Беня и похлопал по макушке. Затем повернулся к Вере и сказал: – И не говори мне, что ты без меня не обойдешься. Ты просто не веришь в себя. Сама знаешь, что прекрасно обойдешься. Играй, как прежде, с бабами в карты, прогоняй по утрам в школу детишек, посылай мне посылки и не трепли себе нервы. Когда станет туго с деньгами, закладывай пианино. Не забыла упаковать мою трубу?

Вера уверяла, что вычистила трубу и уложила ее в ранец, однако Бене захотелось убедиться в этом. Он принялся копаться в ранце и через некоторое время отыскал трубу, запрятанную среди шерстяных носков.

– Вот ты где, мой верный товарищ по Русско-японской войне…

– Да ты же на ней не был, – заметила Вера.

– Ну так верный друг времен Русско-японской войны, – пробормотал Беня, протирая трубу рукавом. Ему захотелось опробовать инструмент, он приложил его к губам и стал перебирать пальцами… После нескольких натужных хрипов звук обрел полноту и яркость и стал набирать силу… Беня в упоении затрубил. Офицеры на другой стороне станции приняли это за сигнал к отправлению и стали поспешно собирать свои взводы. Слова команд перелетали с платформы на платформу, солдаты суетились, сталкивались друг с другом, матери и жены вешались им на шею, в ругань мужчин вплетались плач женщин и детей, ржание коней.

– Постойте… Постойте… Куда вы?! Я не хотел! – кричал Беня, поняв свою оплошку и пытаясь остановить двух капралов, но они оттолкнули его.

Тут оркестр заиграл вальс, и Беню, который с трубой в руке наклонился поцеловать свою самую младшую дочь Таню, подхватили и подняли на ступеньки последнего вагона отходящего поезда.

– Ранец, мой ранец! – закричал Беня. – Вера, Бога ради, не стой столбом, давай сюда ранец!

Вера схватила ранец и, подбежав к последнему вагону, бросила его Бене. Тот вцепился в него обеими руками, труба вывалилась на перрон. Вера подобрала ее и стала машинально обтирать подолом юбки, глядя вслед удаляющемуся поезду, на свирепую голову Бени, которая делалась все меньше и меньше. Слезы навернулись ей на глаза. Она тряхнула головой и вздохнула:

– Бедный ты мой, бедный…

Маленький человек Беня направлялся на мировую войну, на самый кровавый Восточный фронт.

Но правда ли, что мой дед Беня был такой уж маленький? Он умер, когда мне было четыре года, и помню лишь, что тогда он был заметно выше меня ростом. Однажды я увидел истрепанную фотографию, на которой был изображен взвод деда: тринадцать кавалеристов сидят, стоят, опираясь друг на друга, в три ряда явно в какой-то фотостудии с типичным задником: вершины гор, протыкающие облака, отчаянно крутая тропа, ведущая в глубокое ущелье и оканчивающаяся у мрачного замка в готическом стиле. Посреди этой группы зачем-то торчит пень высотой в человеческий рост с двумя жалкого вида сучьями. В среднем ряду стоит, горделиво и непринужденно опираясь на этот пень, самый красивый из всех вояк.

– Это дед? – спросил я у матери, но она отрицательно потрясла головой и указала на маленького смуглого человечка, который с печальным видом лежал спереди на правом боку, голова к голове с другим таким же малорослым товарищем, так что вместе они составляли перед этим взводом героев симметричную букву А. Они напоминали двух херувимов, валяющихся в ногах у сонма величественных ангелов. Дед Беня держал руку на огромной сабле. Насколько позволяла видеть полулежачая поза, у него были довольно короткие толстые руки и ладно скроенное, сильное тело. Голова широкая и круглая, что наводило на мысль о брахицефалии, однако впечатление сглаживалось высоким лбом и узким прямым носом. Черные как смоль волосы без пробора зачесаны назад и на сторону; черный завиток по французской моде закрывал правый висок.

По словам матери, я был разочарован, что дед такого маленького роста, но мне не верится. Может, я ожидал чего-то другого. Во всяком случае, у него были прямо-таки пленительные глаза, ласковые, пронизывающие, печальные, открытые, по-детски мудрые карие глаза, а над ними – изогнутые, почти женские брови. Не знаю, была ли эта фотография снята до или после войны. Что-то в его глазах заставляло думать, что он уже повидал все, что выпало на его долю – на долю такого маленького, хрупкого, хотя и атлетических пропорций, человечка. Впрочем, пятен крови на его сабле не виднелось.

Вагон был битком набит курящими, оживленно разговаривающими русскими солдатами. Беня протиснулся с ранцем в проход и очень скоро обнаружил, что все сидячие места заняты. Потеря трубы приводила его в ярость. Он уселся в проходе на ранец, достал из кармана толстую сигару, откусил кончик и сплюнул его в глаз сидящему на скамье бородатому солдату. Солдат, прикрываясь, поднял руку, отчаянно заморгал, сказал: «Виноват», – и удалился в туалет промывать глаз. Тем временем Беня занял его место и сделал несколько затяжек для поднятия духа. Его сосед зло посмотрел на него и пробормотал что-то о том, что перед отправкой солдатам следовало бы раздать противогазы. Кто-то стал рассказывать о том, что изобретен какой-то смертоносный газ.

– Нас газом не убьешь, – засмеялся третий солдат. – Мы к газам привыкли.

– Мы немцам зададим, – горячо заявил молодой солдат. – Они долго не продержатся, эти придурки… Куда им на два фронта… Мы им зададим…

– Нам-то от этого какая польза? – спросил пожилой человек.

– А кому надавали по шее японцы? – злорадно заметил кто-то.

– Мне крепко досталось при обороне Порт-Артура, – признался пожилой человек.

– Я жестянщик, оставил мастерскую, четверых детей… и жену, – мрачно заметил сосед Бени. – Какое у нас общество? Бедняк вкалывает из последних сил и все равно голодает, а когда по милости господ все идет вкривь и вкось и начинается война, господа заводят речи о народе, отечестве, чести…

– Верно, – подтвердил Беня. – Прощайте, родные места, долго, долго глядел я на вас, а теперь труба зовет на защиту отечества…

– …Которое не принадлежит нам, – пробормотал жестянщик.

– …Которое принадлежит нам, – продолжал Беня. – Это так, и так было всегда.

– Я оставил мастерскую, – повторил жестянщик, бросив на Беню злой взгляд, – очень прибыльную мастерскую в Ярвенпяя.

«А что оставил я? – думал Беня. – Веру, Арье, Голду, Таню и еще четвертого, неизвестно как его назовут. Вот кого я оставил. Ну а еще что? Что такого я делал, чего не могу больше делать? Играл на корнете и ходил в оперу. Гулял по бульвару, заложив руки за спину, с тростью в руке и сигарой в зубах…»

– Я оставил трубу, – скорбно сказал он вслух.

– Где? – полюбопытствовал жестянщик.

– Она упала на перрон, – прохрипел Беня, сглатывая табачную жвачку.

– Не горюй, друг, – подбодрил его жестянщик. – Случаются вещи похуже. Подумаешь, труба! Сделаю тебе новую, и задешево.

– Ты можешь сделать трубу? – усомнился Беня.

– Конечно. На то я и жестянщик. У меня и вправду осталась мастерская в Ярвенпяя. Вот закончится война, вернусь домой и тут же сооружу тебе трубу. А ты-то сам чем промышлял?

– Жена продавала на толкучке старое платье.

– Ну-ну… А ты, должно быть, богач, раз куришь сигары.

– Это дешевые сигары. Мы самые что ни на есть бедняки.

– Так чем же ты занимался? – снова спросил жестянщик.

– Жена продавала на толкучке старое платье. Сам-то я никудышный торговец. Наверное, хуже меня во всем Хельсинки не сыщешь, – сказал Беня. – Мне не стоит и пытаться продавать что-нибудь кому-нибудь. А вот жена торгует, работает день и ночь и все равно всегда в хорошем расположении духа. Я иногда пытаюсь помочь ей, но из этого ничего не выходит. Когда бедный клиент – а у нас все клиенты бедные – приходит купить куртку, подбирает себе подходящую и начинает сетовать, что слишком высока цена, я просто не могу с ним спорить. Говорю лишь, что клиент совершенно прав, и вешаю куртку на место. Если же клиент и вправду заинтересован, но хочет поторговаться, я спрашиваю, сколько он может заплатить за нее, если учесть, что хлеб подорожал, да и вообще времена нынче такие неопределенные. Он называет какую-то цену, я запросто соглашаюсь, жена это слышит и вопит, что это ниже покупной цены, и это верно, и я рыкаю на нее: «Ну и что из того? Кто здесь командир?..»

– Я здесь командир! – рявкнул раскрасневшийся капитан Касулкин, как раз в этот момент вошедший в вагон. – Молчать! Кто тут еще разговаривает? – И, набычившись, осмотрелся вокруг. – Солдаты! Я капитан Касулкин, – громогласно продолжал он, доставая из кармана измятый лист бумаги. Сейчас я зачитаю вам указ Его Императорского Величества царя Николая Второго! Слушайте! Вообще-то говоря, его предполагалось зачитать одновременно всем войсковым частям на Хельсинкском вокзале, но какой-то болван слишком рано затрубил. И вот теперь я бегаю по вагонам, зачитываю это гов…

– Господин капитан… я не нарочно, – прервал его Беня.

– Заткнись, милейший, ты что, с ума соскочил? А ну, слушайте!

«Солдаты! Не наша вина, что тевтоны, аллоброги, кимвры, эдуи, узипеты и тенктеры двинули свое более чем двухмиллионное объединенное войско к нашим границам, дабы напасть на нашу превыше всего ставящую мир и порядок империю. Посланец их повелителя предъявил наглый ультиматум, самые формулировки которого настолько оскорбительны, что могут служить основанием для объявления войны. Вот содержание ультиматума:

Если мы не прекратим оказывать моральную и политическую поддержку сербам и словенам, которых атакуют треверы, нервии и сеноны, и не заявим прямо и недвусмысленно, что обещаем не оказывать помощь братским народам, пусть упомянутые выше орды сделают из сего собственные выводы и примут меры к своей защите.

Солдаты! Наша империя, Святая Русь, не может подчиниться условиям, продиктованным наглым врагом. Наша империя с честью выполняет роль форпоста Востока против варварского Запада. Солдаты! Враг объявил войну. Будем же биться. Мы победим! Мы победим! С нами Бог. А еще на нашей стороне Франция и Англия. Урааа!»

Хриплое «ура» капитана Касулкина огласило вагон. Солдаты сидели серьезные, как на похоронах. Лица некоторых отражали удивление. Касулкин огляделся, готовый к спору, но никто даже не улыбнулся. Разочарованный Касулкин ушел в следующий вагон.

– Эдуи? Узипеты? Тенктеры? Не слыхал о таких, – пробормотал пожилой солдат. – Похоже, кто-то окончательно сбрендил.

– Что-то знакомое… что-то знакомое, – пробормотал Беня себе под нос.

– Против кого мы, собственно, воюем? – истерично вопрошал молодой солдат. – Он ничего не сказал о немцах. Почему? Кто скажет, с кем мы должны бороться?

– Не все ли равно – с кем, черт побери? – раздраженно крикнул пожилой солдат.

– Тебе-то не все равно? – сказал жестянщик.

– А!.. Вспомнил! – воскликнул Беня. – «Галльская война» Юлия Цезаря! Ясно как день! Какой-то болван припутал к указу «Галльскую войну»!

– Не трепли языком! – буркнул жестянщик. – И так ничего не разберешь, а ты еще больше запутываешь!

– Но кто-то определенно припутал «Галльскую войну» к указу, – упорствовал Беня. – Это так и не иначе.

– Кто же это мог быть? – спросил капрал-ингерманландец.

– Не знаю. Может, этот капитан… Касулкин… А может, и сам царь!

– Ну да? Столько дурачины зараз? – рассмеялся пожилой солдат.

Солдаты долго спорили. Одни доставали из ранцев еду и карты, другие спиртное. Бутылки начали ходить по кругу. Кто-то играл на двухрядке. Кто-то пел. Все потели. В вагоне было невыносимо жарко, безропотный солдат-бородач, не сумев очистить глаз от табака и не найдя своего места, ходил, часто мигая, из вагона в вагон.

На вокзале в Выборге состав на минуту остановился. В поезд чуть ли не силком затолкали несколько человек. Один из них попал в вагон Бени. Он норовил пробиться в давке вперед по проходу и злобно чертыхался: «Пропустите, черти… подвиньтесь… дайте пройти… болван… мой ранец… черт этакий!.. попробуй только еще раз наступить мне на ногу…»

Беня тотчас узнал Вольфа Блондера и крикнул ему:

– Блондер? Откуда ты взялся? Ведь ты же в Америке!

– Точно, в Америке, – с горечью отозвался Блондер, протолкался к Бене и уселся с ним рядом. Один глаз у него был черный, нос свернут на сторону. – Повернул назад уже в Гетеборге. Затосковал по семье.

– Понятно, понятно, – сказал Беня. – Раскаялся и добровольно явился на призывной пункт.

– Чушь. У меня был план. Я думал, если прикинусь глухим, меня освободят от военной службы, во всяком случае, на фронт не пошлют. Думал! Не надо было думать!

– Стало быть, не удался, – сказал Беня.

– Ты о чем?

– Твой план. Сорвался, – пояснил Беня.

– Не по моей вине. Я сделал все, что мог! Офицеры призывной комиссии то шептали, то кричали мне в ухо, а я и глазом не моргнул. Врачи обследовали ухо, и зондами ковырялись, и лампами освещали, только я твердо стоял на своем. В конце концов мне выправили бумагу, будто я глухой и к военной службе не годен!

– Но…

– Ну да, ты хочешь спросить: тогда какого черта я тут делаю, так ведь?

– Ну?

– Что «ну»?

– Как ты тут очутился?

– Они купили Лейба Финкельштейна.

– Как так?

– Лейб Финкельштейн скурвился. Я вышел из призывного пункта – ног под собой не чую, пошел домой по Торккелинкату, вдруг слышу из ворот знакомый голос, шепот: «Эй, Вольф, кум ахер абисселе» [6]6
  Поди сюда на минутку ( идиш).


[Закрыть]. Это был голос Финкельштейна. Я сразу узнал его. Финкельштейн был мне должен, и я, разумеется, пошел к нему в ворота. Пошел прямо в западню. Двое страшил-жандармов набросились на меня – стояли с другой стороны улицы – и поволокли обратно в призывной пункт. Там мне надавали по морде и через четверть часа отправили в путь. И вот я здесь.

Дед, Блондер и жестянщик погрузились в мрачное раздумье. Некоторое время молчали, затем Беня закурил новую сигару и спросил Блондера:

– Вольф, помнишь пословицу…

– Какую, Беня, какую? – испуганно вскрикнул Блондер.

– Да ту, польскую пословицу, помнишь? Как там?

– Да что в ней такого? – спросил Блондер, успокоившись.

– Жена спросила, что она означает. Я не мог вспомнить. Боюсь, она спать не будет, если не напишу ей и не объясню.

– Боишься? Не бойся, Беня. Думаешь, я не боюсь? В минуту опасности всякий боится. Не боятся только дураки…

– Не о том речь, а об этой пословице. Что она означает?

– Как она звучит?

– Как звучит? Ты не помнишь? Ты небось только эту одну и знаешь. Постой… Дзецко ест не тылько ниске…или что-то в этом роде.

– … леч рувне малэ? Так, что ли?

– Так, так, – с жаром подтвердил Беня.

– Ну и что? – равнодушно спросил Блондер.

– Что она означает? – багровея, спросил Беня.

– Откуда я знаю, черт побери? – огрызнулся Вольф Блондер. – И не надо на меня орать.

– Да ты ведь ничего не слышишь. Как ты мог расслышать, что тебе шептал Финкельштейн, когда ты не слышишь, что я тебе говорю?

– Что-что? Не глотай слова. Говори внятно.

– Я спрашиваю, как этот Финкельштейн мог заманить тебя в ловушку, раз ты ничего не слышишь? – крикнул Беня на ухо Блондеру.

– Ну, тогда-то я еще слышал, и очень хорошо слышал, но потом они заволокли меня в призывной пункт и принялись угощать оплеухами, били кулаками по глазам и ушам, сукины дети, колотили так, что теперь я ничего толком не слышу и вижу только одним глазом. Я наполовину оглох и ослеп и теперь уж точно не годен к военной службе.

– Чего же ты им не доложишь…

– Что ты сказал?

– Почему жалобу не подаешь? – прокричал Веня. – Почему не потребуешь нового обследования?

– Нашел дурака. Они выбьют мне второй глаз, отобьют второе ухо, а потом пошлют на передний край и заставят командовать ротой. Нет, черт побери, лучше уж помолчать!

Беня был ранен в Галиции. Блондер умер в Вильно от воспаления легких.

ТРУБА ТРУБИТ В ЧЕСТЬ БОРУХА ШТРУГЕЦА

Победа в битве под Лембергом необычайно воодушевила русский генеральный штаб, и царская армия перешла в наступление по всем фронтам, проигрывая сражение за сражением. В одном только 1915 году русские потеряли более миллиона человек. Беня не попал в их число. Он вышел цел и невредим из битвы под Лембергом, хотя от его полка остались считанные единицы. Их в качестве пополнения распределили по различным ротам. Беня попал в ту же воинскую часть, что и уже известный нам русский жестянщик из Ярвенпяя, они вместе отступали в Волынь и очутились в каком-то захолустье между реками Стыр и Западный Буг. Там они были расквартированы в маленьком городке, трижды за короткое время сменившем хозяев. Теперь он удерживался русскими, однако до того полюбился австрийцам, что те решили любой ценой отбить его и сосредоточивались за зелеными холмами на его окраинах.

Беня ходил по улицам городка и заглядывал в двери домов, разыскивая евреев, у которых можно было бы купить хоть сколько-нибудь съестного вдобавок к рациону. Однако город был почти пуст, в нем не оставалось ни евреев, ни поляков, ни даже русинов, не считая нескольких трясущихся стариков. Жители бежали от врага – кто бы он ни был.

Бродя по городку, Беня оказался перед железными воротами, украшенными двумя звездами Давида. Он толкнул створку ворот, и они с грохотом рухнули на землю. Через образовавшуюся брешь он прошел на еврейское кладбище. Кладбище было маленькое, надгробные камни стояли как попало и так тесно, что между ними едва можно было пройти.

«Что мне тут делать? – подумал Беня. – Хватит с меня смертей – навидался. Хлеба тут не найти».

Он повернулся, чтобы уйти, и тут заметил старого бородатого еврея, сидящего на корточках у края могилы. Старик укладывал на могиле еловые лапы и подправлял явно свежую деревянную могильную плиту. Беня подошел к нему и поздоровался:

– Добрый день, старик. Вос махт а ид? [7]7
  Что делает еврей? ( идиш)


[Закрыть]

– Что мне еще тут делать? – пробрюзжал тот. – Поздно тут еще что-либо делать. Самое большее – можно чуть поправить лапник да выполоть сорную траву. Раньше надо было что-то делать, в свое время.

– Кто тут у тебя лежит, друг или родственник? – спросил Беня и прочел имя на плите. «Борух Штругец, 1893–1913»…

– Внук, – ответил старик. – Такой робкий, одаренный мальчик был… Но слабенький, такой слабенький… от природы. Не следовало его отдавать… Только меня послушают? Нет. Все равно что стенке твердить. Да, пожалуй, так оно и было. Я им всем говорил: отцу, матери, учителю, старому Фурману. Что говорил? – Старик с минуту подумал, почесывая еловой веткой в затылке. – Говорил, что мальчика, какой бы он там ни был музыкально одаренный, нельзя отпускать в Минск одного, он робкий, тихий, очень нервный и – это так, между нами – чуточку не того, а в придачу еще и лопоухий. Но его таки отослали. В Минскую консерваторию. Он был гений. Играл на трубе, как сам архангел Гавриил.

– На трубе? – изумился Беня.

– Ну да, и на трубе, и на корнет-а-пистоне, и на флюгельгорне, и на охотничьем роге, но на трубе охотнее всего.

Старик тяжело вздохнул и рассказал историю жизни и смерти Боруха Штругеца.

Музыкальная одаренность Боруха Штругеца проявилась рано. Уже маленьким мальчиком в синагоге он тихо подпевал кантору, следуя за сложными узорами речитатива и на свой лад расцвечивая их. Когда ему было восемь лет, он стащил у раввина красивый изогнутый шофар – козлиный рог, в который трубят на Рош а-Шона, еврейский Новый год, спрятал его в штанах и, хромая, будто бы у него не гнется нога, пронес его в ближний двор и дунул, до смерти перепугав стариков и старух, но затем затрубил такую веселую мелодию, что старики сбежались во двор послушать и иные даже пустились в пляс. Служка синагоги положил конец концерту, и Боруха основательно отлупцевали.

Но никто не отрицал его музыкальную одаренность. И вот из него сделали жертвенного ягненка и решили определить в консерваторию учиться игре на трубе и композиции. Родственники купили ему старую посеребренную, на совесть послужившую в военном оркестре трубу и новое платье и отослали его в Пинск. Он без труда закончил начальный курс Пинской консерватории и получил пособие для продолжения учебы в Минске. Там он также выказал замечательные успехи. Он возмужал и гигантскими шагами шел к блестящему будущему.

Однако всего за полгода до выпускных экзаменов Борух Штругец пережил религиозное пробуждение, подался в хасиды и ходил с ними из деревни в деревню. Они играли на музыкальных инструментах, танцевали и проповедовали. Ради спасения души Борух вертелся в танце вместе с хасидами и играл на трубе на деревенских свадьбах и молитвенных собраниях, где хасиды наподобие дервишей доводили себя в танце до экстаза. Год и еще год он музицировал, молился и пел, но в конце концов пресытился хасидизмом и стал пить. Он начал играть по вечерам в ресторанах и кафе и между трудами усиленно прикладывался к рюмке. Он вдоль и поперек исходил Россию, влюбился на Буковине в девушку-цыганку, присоединился к цыганскому табору и дошел с ним до Молдавии. Там он купил скрипку и быстро научился пиликать на ней музыку в цыганском стиле, но любви в девушке-цыганке так и не зажег. В таборе стали косо посматривать на него…

– Что ему от нас надо?. Вообще, кто он такой?.. Чего он за нами тащится?..

Цыгане переглядывались и удивлялись, каким образом этому субъекту вообще удалось втереться в их компанию. Ром Дуду считал Боруха троюродным братом рома Леле из Добруджи, Леле считал его шурином Дуду из Словакии, и так далее… Цыгане подробно все обсудили и установили, что Борух никому не приходится ни родственником, ни другом, поколотили его и прогнали из табора на глазах любимой им девушки-цыганки с массивной челюстью, которая равнодушно наблюдала эту сцену.

Борух забрался в небольшую гостиницу и с неделю горевал, затем продал скрипку и пропил деньги. В одно прекрасное летнее утро он вывел на трубе последнюю трель и изо всей силы швырнул ее в замызганную стену гостиницы, после чего пустил себе пулю в лоб из пистолета, который ухитрился украсть в таборе.

– Мы забрали его тело и разбитую трубу из убогого номера молдавской гостиницы, – рассказывал старый еврей, – и вот он лежит здесь… И теперь поздно думать о том, почему все пошло не так, как надо.

– Я охотно куплю трубу, если она у вас осталась, – сказал Беня.

– На ней нельзя играть, – сказал старик. – Она сильно помялась, когда Борух швырнул ее в стену.

– Я все равно куплю, – сказал Беня. – Так, на память.

И Беня купил у старого еврея негодную трубу его внука вместо той, что упала на перрон хельсинкского вокзала в предотъездной суматохе, купил за несколько рублей, и старый еврей испытал угрызения совести, полагая, что Беня немного не того. С другой стороны, подумал он, Беня все же был предупрежден. Таким образом труба сменила владельца, и старик благословил Беню и весь его эскадрон.

Беня показал трубу своему другу жестянщику. Тот простукал ее, осмотрел со всех сторон и сказал, что да, из нее еще можно сделать вещь. Он принялся выпрямлять трубу, насовал в нее деревянных клиньев, нагревал ее на костре, деревянным молотком сглаживал выпуклости, спрямлял изгибы, заливал оловом надломы, и работа была почти закончена, когда объявили тревогу и все забегали туда-сюда, разыскивая свою роту, свой ранец, свое оружие… Когда все разошлись по своим частям, войска повели маршем на окраины, на зеленые холмы, в подкрепление ждущим их в окопах товарищам. Часть Бени заняла позиции в густом буковом лесу на северном склоне холма и стала ждать контратаки австрийцев.

– Как так – контратаки? – удивился Беня. – Ведь мы еще не атаковали.

– Они предпримут контратаку, потому что воюют противнас, а противи значит контр, – как ребенку, объяснил Бене стоявший рядом солдат.

В лесу было темно; кто-то из солдат пил из фляжки, кто-то рассказывал истории из своей жизни. К исходу ночи все озябли, на западном фланге у австрийцев заметили движение. Может, они прибавили три легких гаубицы к двум пулеметным гнездам на укрепленном холме? Невозможно было сказать что-либо определенное на этот счет: было еще слишком темно.

– Сидим теперь тут, – пробормотал Беня соседям-однополчанам, закуривая, – в темном лесу на чужой земле, со скорбью душевной.

– Почему со скорбью? – спросил сосед-рабочий, социал-демократ. – Что нам сделали те, напротив?

– Ничего. Потому и полно черной скорбью сердце, – прошептал Беня.

– Подави в душе своей скорбь и жажду мести и тоже стреляй в воздух, товарищ, – шепотом посоветовал Бене сосед. – Не бери на душу жизни молодых рабочих и социал-демократов.

– С чего бы мне в них стрелять? – удивился Беня. – Хотя они так легко пошли на войну…

– Кто?

– Да социал-демократы же! Так охотно пошли на войну. Повсюду. Во всех странах. С великим энтузиазмом, пролетарии-то всех стран…

– Вожди обманули нас, – еще более убежденно сказал сосед.

Сержант, стоявший в траншее поодаль, взглянул в их сторону и увидел, что Беня курит.

– Потуши сигарету, олух царя небесного, – прошипел он стоящему рядом ошеломленному пехотинцу.

– Так ведь я вовсе не… – заикнулся тот.

– Передай приказ дальше по цепи, болван! Действуй! И чтоб больше этого не было!

И приказ пошел передаваться: «Потуши сигарету, олух царя небесного…»

– Вожди обманули рабочий класс, – с горечью повторил сосед Бени, – а те, что остались непоколебимы, выступали против этой капиталистической войны и убеждали рабочих не идти на нее, сидят теперь в тюрьме. Жана Жореса во Франции и вовсе убили.

– Помнится, я читал об этом в газете, – сказал Беня и загасил сигарету. – Это гнусность.

– А чему это нас учит? – спросил сосед, подняв указательный палец.

– Что социал-демократы с музыкой пошли на войну…

– Потуши сигарету, олух царя небесного, – рявкнул на ухо Бене товарищ-социалист, когда приказ дошел до них.

Беня в изумлении обернулся и посмотрел на него:

– Да я уже погасил.

– Это приказ. Передай дальше!

– Погаси… – начал Беня, но осекся и шепнул на ухо стоящему с другого бока бородатому солдату-белорусу: – Сделай себе кисточки на четырех углах… Передай дальше!

– Что за черт? Какие кисточки?.. – удивился бородач.

– Не удивляйся, – оборвал его Беня. – Пятая книга Моисеева, глава двадцать вторая, стих двенадцатый. Передай дальше или попадешь под трибунал.

И бородач-белорус передал.

Прошло несколько часов, а австрийцы все не нападали. Взошло солнце, румянец зари проглянул сквозь просветы между деревьями густого букового леса и согрел души. А бородач-белорус лязгал зубами.

– Ты замерз? – спросил Беня.

– Замерз, и страх берет, мне чертовски плохо, – пробормотал бородач.

– Понятно, понятно, – сказал Беня. – Кто из нас не боится?

– Чего эти австрияки не атакуют? – посетовал белорус. – У нас есть дела поважнее, чем сидеть и ждать, когда они вздумают атаковать… Вдарили бы сейчас, и конец этой муке… Жалко жену и детей…