Текст книги "Александр Дюма Великий. Книга 2"

Автор книги: Даниель Циммерман

сообщить о нарушении

Текущая страница: 5 (всего у книги 22 страниц)

Он продвигается вперед равномерно, отпуская четверть часа на страницу «из сорока строчек по пятьдесят знаков в строке: то есть примерно две тысячи знаков. Удачный день или неудачный, я пишу за свои двадцать четыре часа около двадцати четырех тысяч букв»[38]38
  «Изучение головы по шишке», в Propos d’art et de cuisine, edition Le Vasseur citee, volume 24, p. 40.


[Закрыть]. Почерк у него округлый. И хотя пишет он быстро, не придавая слишком большого значения нажиму, буквы у него крупные, красивые. Заглавные буквы, разукрашенные виньетками, появляются вдруг посреди слова, тогда как собственные имена он может писать с маленькой буквы. Зачеркивает он редко, пунктуацией вовсе пренебрегает, экономя время. Позднее он заявит, что таким образом сэкономил сырья на двенадцать томов. Новый слуга Виктор, неизвестно из пьяниц или из воров, стучит в дверь: пришли господа Лёвен и Брунсвик. Александр собирает свою утреннюю продукцию, кладет в письменный стол секретарей, которые уже ушли обедать. Качает головой: ни тот, ни другой, то есть ни Рускони, ни его племянник Альфред, не способны даже переписать за это время то, что он написал; правда, на их обязанности – расставить знаки препинания, что нелегко. Рускони все еще сидит на предисловии к «Амори», и Александр улыбается, вспомнив оттуда один пассаж, доставивший ему радость, когда он его придумал: «Тише! Не говорите об этом ни Ламанне, ни Беранже, ни Альфреду де Виньи, ни Сулье, ни Бальзаку, ни Дешану, ни Сент-Бёву, ни Дюма, но мне обещано одно из первых же освободившихся кресел в Академии, если я буду продолжать ничего не делать. Как примут, я сразу полностью освобожусь». Не забыть бы послать сочинение тем, кто в ответ на его «просьбу стать сороковым» предпочитает «держать его на сорокалетием карантине»[39]39
  Это слово одолжил ему Альфонс Карр в «Осах», см.: Quid do Dumas, opus cite, p. 1197.


[Закрыть].

Александр обнимает своих двух друзей и соавторов. Дорогой Адольф совершенно не стареет, строен, как юноша. Сам же он всерьез начинает обрастать жиром, но у него так мало радостей в жизни, он так любит хорошую еду, а времени заниматься спортом нет, только охота иногда. Мадам, кушать подано, и они переходят к роскошному столу: Ида умеет принимать гостей, и об этом ее качестве Александр еще вздохнет, когда она окончательно променяет Париж на Флоренцию. Он пробует шамбертен разлива 1837, безупречный в этом году, будьте осторожны, бургундское отяжеляет, усыпляет, а после обеда нужно как следует поработать. Десерт, Ида их оставляет. Александр велит принести шампанского, обряд, берущий начало со времени их первого сотрудничества с Руссо, кстати, что стало со стариком Джемсом? По существу, при нищете его алкоголизм ничего не меняет, и чаша сия не минует и Мюссе. Александр же обещает никогда не дойти до этого.

Адольф, Брунсвик и он сам работают одновременно над двумя пьесами – «Луиза Бернар» и «Лэр де Дамбики», с общей темой – обновление женского поголовья при дворе Людовика XV и Карла II, короля Англии, но только в первом случае это драма, а во втором комедия. Можно предположить, что такие старые театральные волки, как трое наших друзей, сохранили метод, открытый еще Александром и Руссо. Вместе они составляют план, потом делят работу на троих. Александр, кроме того, сводит все воедино и проходится рукой мастера. Когда Адольф и Брунсвик уходят, Александр снова посещает кабинет секретарей. Племянник Альфред делает вид, что прилежно трудится, а Рускони? Он пошел по делам. Александр сдерживает улыбку и спрашивает, не приходил ли Ипполит Оже с переписанным текстом. Получив отрицательный ответ, он посылает Альфреда к Оже, чтобы получить хотя бы несколько новых глав, иначе он застопорится сегодня вечером на «Фернанде», современном романе о перевоспитании куртизанки, сюжет, конечно, не новый, но еще может пригодиться, да хотя бы и для младшего Дюма.

В ожидании возвращения Альфреда Александр трудится. Ему надо написать три статьи для трех разных газет. Он начинает со статьи «Об искусстве Средних веков и о Ренессансе», к которой на следующей неделе присоединит «Фра Бартоломео» и «Тициан Вечелли». Позднее эти статьи войдут в книги «Три мастера» и «Итальянцы и фламандцы». В дверь стучит Виктор, ему очень жаль, но Луи Лефевр настаивает на встрече, у него для Александра очень важные новости. Александр знает, какие: после бесконечных отказов[40]40
  Quid de Duinas, opus cite, p. 1347.


[Закрыть] пьеса бедняги Лефевра «Школа принцев», наконец, принята. И правда, в Одеоне. Радость Лефевра будет безгранична, если мэтр согласится поставить свою подпись рядом с его, Лефевра, если только, короткая пауза, он не пожелает поставить одну свою подпись. Разумеется, нет, Александр не так уж много сделал для этой дрянной комедии и по-королевски оставляет всю славу тому, с кем он только сотрудничал в обмен на половину авторских прав. Возвращается Альфред с продолжением «Фернанды». Александр пробегает текст глазами, на мгновение погружается в другой мир. Это похоже на твои сны, каждый из них автономен, и за ночь можно насмотреть огромное количество. То же и с книгами, написанными Александром не то чтобы одновременно, но прыжками из одной в другую в течение дня. По четверть часа на страницу, он перекраивает текст Оже, добавляет новые эпизоды, вставляет диалоги, режиссирует, то есть вдыхает жизнь.

Близится вечер. Виктор стучит в дверь, ему очень жаль, но пришел господин Маке. Добро пожаловать. Александру все ближе становится этот человек, которого он описал[41]41
  de Paris a Cadix, editions Francois Bourin, 1989, pp. 19 et 20.


[Закрыть] как «моего друга и сотрудника <…>, являющегося после меня, возможно, самым работящим человеком в мире, который редко где бывает, мало на себя обращает внимания, мало говорит: в одно и то же время это ум строгий и живой, коему изучение древних языков прибавляет учености, не убавляя оригинальности. Воля для него превыше всего, и все инстинктивные движения его личности, проявившись в первый момент, немедленно вслед за тем, как бы устыдившись того, что почитает он слабостью, недостойной мужчины, возвращаются в темницу его сердца <…>. Подобный стоицизм придает ему нравственную и физическую твердость, которая вместе с чрезмерной заботой о честности суть два недостатка, мне в нем известные». Сегодня Маке принес ему черновик первых глав «Людовика XIV и его века», этой гигантской компиляции из мемуарных источников эпохи, которая будет осуществлена лишь через два года. Перебирая бумаги, Александр наталкивается на историю любви Анны Австрийской и герцога Букингэмского. Сверхбыстрое, как только Александр умеет, чтение знакомит его с леди Кларик, срезавшей у герцога два подвеска на подаренном ему королевой Франции бриллиантовом уборе, – вот чего не было в поддельных воспоминаниях д’Артаньяна, позаимствованных из марсельской библиотеки, и что может служить новой темой для задуманных «Мушкетеров». Ну-ка, ну-ка, свободен ли, к примеру, Маке завтра вечером, чтобы поговорить об этом, поскольку сегодня надо работать над планом к «Дочери регента»? Чопорный соавтор еще больше деревенеет, так как завтра вечером он пригласил поужинать молоденькую актрису Гортензию Жув. Но это ведь будет не слишком долго, к тому же, чтобы Маке не беспокоился, Александр сделает все, чтобы вместе со своей дамой составить им приятную компанию. Кстати, почему бы не позаботиться о даме уже сегодня? Извинившись перед Маке: он на одну минуту, Александр тотчас же отправляется в кабинет секретарей. Племянник Альфред как раз собирается уходить, и Александр его не задерживает. Положив ноги на письменный стол, Рускони отдыхает от дневных забот. Тем не менее, ноги в руки, и вперед, в квартал Нотр-Дам де Лорет, выполнять поручение Александра.

В сущности, за исключением нескольких писем, где Александр говорит о том, как идет работа, генезис «Трех мушкетеров» остается неизвестным. В предисловии насмешник Александр утверждает, что сочинение принадлежит вовсе не ему, но графу де ля Фер. Талантливый писатель, этот Атос, мемуары которого он печатает «с целью баллотироваться в Академию литературных памятников, где требуются чужие сочинения, если нам не удастся, что вполне вероятно, поступить во Французскую Академию со своими собственными сочинениями». Зато по поводу истории «Графа Монте-Кристо», которую он рассказывает в одной из своих «Бесед»[42]42
  «Гражданское состояние графа Монте-Кристо», Causeries, edition Le Vasseur citee, volume 24, pp. 41–44.


[Закрыть], Александр не скрывает ничего. Начинает он с насмешки над своими клеветниками: «Некоторым людям страшно хочется узнать, как делаются мои книги, и еще больше – кто их делает.

Поверить, что это я, было бы слишком просто, чтобы эта мысль пришла им в голову.

И с наибольшей настойчивостью они, естественно, отказывают мне в отцовстве по отношению к тем сочинениям, которые пользуются наибольшим успехом.

Так, например, ограничиваясь на сей раз лишь одним именем, в Италии считают, что «Графа Монте-Кристо» написал Фиорентино. Что же мешает им полагать, что «Божественную комедию» написал я? У меня на это столько же прав». Строчки, имеющие и сегодня прямое отношение к праздным неучам, утверждающим время от времени, что Гомер, Шекспир или Александр присвоили себе чужие труды. Затем он вспоминает свою экскурсию с Наполеоном-Жозефом Бонапартом и обещание написать роман с упоминанием острова, который они объехали тогда вместе на корабле. Вернувшись в Париж, он подписывает контракт на восемь томов «Впечатлений о путешествии в Париж», но издатель дает машине задний ход, «он хотел получить нечто иное, чем историческую и археологическую прогулку по Лютеции Цезаря и Парижу Филиппа-Августа; <…> он хотел получить роман с фоном по моему усмотрению». Александр начинает обдумывать интригу. «Уже давно в книге Пёше «Разоблаченная полиция»[43]43
  Точное название «Мемуары, извлеченные из полицейских Архивов Парижа» Жаком Пише, Paris, Levasseur-Bourmance, 1838, tome 5, pp. 197–228.


[Закрыть] я отметил одно место – историю на двадцати страницах под названием «Брильянт и месть».

В первоначальном своем виде совершенно идиотскую; кто сомневается, может прочесть и убедиться.

Однако, правда и то, что в глубине этой раковины таилось жемчужное зерно, необработанное, неправильной формы, не имеющее никакой ценности, но ждущее своего гранильщика». И тогда он начинает «обдумывание, которое предваряет у меня всегда конкретную и законченную работу.

Вот как выглядела интрига вначале:

Некий богатый сеньор, граф Монте-Кристо, живущий в Риме, окажет услугу молодому французскому путешественнику и попросит за это показать ему Париж, когда он, в свою очередь, туда приедет.

На первый взгляд, это путешествие в Париж, а вернее, по Парижу, продиктовано было любознательностью; но в действительности – местью.

Во время прогулок по Парижу граф Монте-Кристо должен был найти своих скрывающихся врагов, по чьей милости во времена своей юности он десять лет провел в тюрьме.

Его состояние давало ему средства отомстить». Именно эту историю начинает писать Александр, о ней рассуждает он с Маке.

«– Думаю, – сказал он мне, – что вы пропускаете наиболее интересный период жизни своего героя, то есть его любовь к Каталонке, предательство Данглара и Фернана и десять лет тюрьмы с аббатом Фариа».

Александр кивает головой и приглашает Маке поужинать с ним назавтра. «Весь вечер, ночь и утро я думал над его замечанием, и оно показалось мне столь верным, что заставило меня изменить первоначальный замысел.

Поэтому, когда Маке явился на следующий день, он обнаружил, что сочинение имеет теперь три части: Марсель, Рим, Париж.

В тот же вечер мы составили план первых пяти томов; первый должен был содержать экспозицию, три следующих – пребывание в тюрьме, два последних – бегство и вознаграждение семейства Морель.

Остальное, не будучи законченным вполне, осталось в набросках.

Маке полагал, что просто оказывает мне дружескую услугу, я же настаивал, чтобы он стал моим соавтором.

Вот каким образом «Граф Монте-Кристо», начатый как впечатления о путешествии, мало-помалу превратился в роман и был осуществлен мною в соавторстве с Маке».

Объяснения Александра насчет соавторов – не более чем шутка, ведь и у Наполеона были его генералы, а в наши дни любой режиссер, большой или маленький, имеет ассистентов. Мы говорим о фильмах Эйзенштейна, Хьюстона или Бергмана, потому что в каждом их творении видим руку мастера, его мир, его эстетику. И большинству публики совершенно неважно, чью именно работу он использовал, каких сценаристов, авторов диалогов, композиторов, техников и машинистов. Разумеется, имена наполеоновских генералов написаны на Триумфальной арке, как в титрах фильма содержатся имена всех его создателей. Таким образом, справедливо было назвать и Маке, и других поставщиков Александра, но не равных с ним, как требуют того некоторые диссертанты для Эркмана-Шатриана, например. Мотивы умолчания здесь чисто коммерческие. Вот объективное свидетельство акулы пера Жирардена: «Фельетон за подписью Александра Дюма оценивается в три франка за строчку; за подписями Дюма и Маке он стоит тридцать су»[44]44
  Trois Dumas, opus cite, p. 174.


[Закрыть]. Довод, сохраняющий и ныне свою убедительность для многочисленных издателей во всем мире, издававших или издающих «Трех мушкетеров» и «Графа Монте-Кристо».

Маке был хорошим и неутомимым сценаристом, работавшим либо на основе собственных идей, подкрепленных документами, либо разрабатывавшим идеи своего хозяина. Маленькое замечание: Александра часто и щедро обвиняют в некоторых исторических анахронизмах, забывая, что из них двоих преподавателем истории был Маке. Александр же насилует Историю с легкостью гениального режиссера, и разве так уж важно, что он сталкивает в одном дне события, происходившие с интервалом в несколько лет: с того момента, как объявлен «роман», а не «учебник», творец на все имеет право.

Сам Александр лучше всего описал свой альянс с Маке, рассказывая о сотрудничестве, объединявшем Рафаэля и его ученика Жюля Ромена[45]45
  Статья «Жюль Ромен» в книге «Итальянцы и фламандцы», edition Le Vasseur citee, volume 24, pp. 76–78.


[Закрыть]. «В те времена искусство не замыкалось в границах, в которых его предпочитают держать в наши дни; называясь Рафаэлем или Микеланджело, Тицианом или Бартоломео, можно было себе позволить иметь рядом с собой, ничего при этом не теряя в личной оригинальности, другого художника, который понимал ваши мысли и мог их воплотить». Будучи прежде всего представителем литературного возрождения в XIX веке, Александр был в состоянии оценить подобный способ работы: «То есть, после того как великий художник давал рисунок к будущей работе, рисунок, заключавший в себе и мощь его, и поэзию, ученику оставалось лишь следовать проложенной дорогой и служить исполнению назначенного, как рабочий служит архитектору. Всем очарованием колорита и тона, которые придавал Жюль всему, что делал, он все же обязан Рафаэлю, и, когда творение было завершено, кисти мастера оставалось лишь слегка пройтись по сделанному учеником, дабы дополнить основную мысль». Плюс ко всему Маке удивительным образом напоминал Жюля Ромена, чья «манера одеваться свидетельствовала об элегантности; скромный, приветливый, предупредительный, он жил всегда достойно», но тускло. «Когда описываешь жизнь Жюля Ромена, это почти перечень картин, которые он сделал; существование его настолько банально, работа настолько однообразна, что невозможно зацепиться ни за какую особенность ни в нем самом, ни в том, что его окружало». Все это – портрет Маке. Написанный в 1845 году, в момент самого активного их сотрудничества. Между тем в той же статье предсказано и будущее Маке после разрыва их отношений. «Жюль Ромен был достаточно талантлив, чтобы служить Рафаэлю, но недостаточно гениален, чтобы его заменить». И неизбежное заключение: «Всё, что Жюль сделал в одиночку, дышит скукой». Жюль – это было и второе имя Маке; после разрыва он много чего написал один или в соавторстве, кто из нас прочел хоть один его роман?

Техника романа-фельетона напоминает технику новеллы в той мере, в какой на небольшой дистанции надо поймать читателя в свои сети, не давать ему опомниться и выпустить на ложную концовку, что как раз и характерно для финала новеллы. Тогда дорогие читатели оживляются и пытаются вообразить возможное или возможные продолжения в ожидании следующего номера, за которым они бросаются, дабы проверить, учел ли автор их гипотезы. Кстати, мы уже видели на примере «Воспоминаний Антони» и «Впечатлений о путешествии», до какой степени мастером был в этом жанре Александр. Именно это в соединении с драматическим чутьем и мастерством во владении диалогом, даже если он иногда и гонит строки, частично и объясняет полный успех его саг. Но прежде всего он открещивается от классического романа а ля Вальтер Скотт, на которого он написал веселую сатиру в «Истории моих животных»[46]46
  Histoire de mes betes, opus cite, p. 4.


[Закрыть]: «У Вальтера Скотта был свой способ привлекать интерес к персонажам; и хотя был сей способ, за редким исключением, всегда одним и тем же, а казался с первого взгляда новаторским, он срабатывал не хуже.

Способ заключается в том, чтобы быть скучным, смертельно скучным, часто на протяжении половины книги, а иногда и целой.

Но в этой книге он расставляет своих персонажей; в этой книге он делает такое тщательное описание их внешности, морали, привычек; мы так хорошо теперь знаем, как они одеваются, как ходят, говорят, что, когда в начале второго тома один из этих персонажей попадает в какую-нибудь опасность, мы восклицаем:

– Эге! Это тот самый бедолага в платье цвета зеленого яблока, который хромает, когда ходит, сюсюкает, когда говорит; как же он выберется оттуда?

И вы страшно удивлены, что, проскучав полкниги, иногда даже целую книгу с половиной, так вот, вы страшно удивлены, что вам так интересен этот бедняга, который сюсюкает, когда говорит, хромает, когда ходит, и носит платье цвета зеленого яблока». Итак, в отличие от Вальтера Скотта, а также можно добавить сюда Бальзака и Гюго, Александр, приближающийся здесь к Стендалю, запускает в дело современную концепцию романа: «Я ли владею моим приемом или прием владеет мной, но он таков, как есть: начинать с интереса, а не со скуки; начинать с действия, а не подготовки к нему; говорить о персонажах, после того как они появились, вместо того, чтобы они появлялись после того, как о них поговорят».

Славный год 1844-й. С марта по июль «Три Мушкетера» печатаются в «le Siecle» с успехом еще более оглушительным, чем «Робинзон Крузо» сто лет до того. Одновременно «le Commerce» публикует другой исторический роман в соавторстве с Маке «Дочь регента», к которой настоящий биограф питает особую нежность, так как именно с этой книги «родившийся во Франции польский еврей», по выражению Пьера Гольдмана, прячась с матерью во время войны в Верхней Соне, впервые приобщился к творчеству того, кто вот уже пятьдесят лет чарует его. В августе эстафету принимает «Граф Монте-Кристо» в «Journal des Debats». К концу года «la Presse» запускает «Королеву Марго», лучший из исторических романов, наряду с «Госпожой де Монсоро», которая расцветет в следующем году в «Constitutionnel», какое счастье, что во Франции в то время было столько газет! Сверх того, Александр передает Гетцелю два фантастических романа для юношества, но не только, так как они войдут в цикл «Сказок для больших и маленьких детей». И это еще не всё в списке 1844 года: кроме нескольких новелл, Александр пишет один – это с ним бывает – два современных романа. Тема «Братьев-корсиканцев» в «la Democratie pacifique» – телепатические связи, объединяющие двух братьев, увлекательная история, написанная мастерской рукой, в которой рассказчик Александр с начала до конца присутствует лишь немым свидетелем даже во время двух дуэлей со смертельным исходом. Не менее интересен и «Габриэл Ламбер», вышедший в «la Chronique». Здесь Александр появляется самолично в момент своего посещения тулонской каторги девять лет назад. Мы помним, что директор дал ему тогда лодку с двенадцатью гребцами-каторжниками. Так вот, историю одного из них и рассказывает книга, не имеющая никакого отношения к воображению самого Александра, ибо он просто переписывает доверенную ему рукопись – какая кость для его хулителей! Габриэл Ламбер осужден на смерть за подделку бумаг. Его врач собирается ходатайствовать о его помиловании перед королем-грушей, для которого «каждая ночь, предшествующая казни, <…> ночь глубокого анализа и торжественных размышлений»[47]47
  Gabriel Lambert, edition Le Vasseur citee, volume 20, p. 29.


[Закрыть]. Он подробно изучает дело осужденного, и, если возникает хоть малейшее сомнение относительно виновности, милует. Образцовый король-груша: «Если бы предшественники мои делали то же, что и я, доктор, то, возможно, когда настал бы их черед предстать перед Богом, чуть меньше было бы угрызений совести у них самих и чуть больше сожалений у других по поводу их смерти». Такое высокое понимание королевского ремесла заставляет доброго доктора развесить уши: «Я дал королю говорить и разглядывал, признаюсь, с глубоким уважением, этого всемогущего человека, который, в то время как в двадцати шагах от него смеялись и шутили, удалился в одиночестве и теперь, серьезный, склонил чело над долгим и утомительным судопроизводством, чтобы найти истину». Красиво! Величественно! Но так или иначе доктор напрасно старался, король-груша уже до его прихода принял решение, Габриэл Ламбер помилован, сослан на каторгу и там повесится. Менее чем через два года после «грубого королевского окрика» во время похорон Фердинанда, республиканец Александр, который умеет прощать обиды, оказал глубокое почтение, которого, кстати, никто от него не требовал, королю-груше, чья власть становится все более самодержавной. Слава Богу, что ему самому какое-то время не нужно было ни о чем просить в высоких инстанциях.

Параллельно упорядочивается разрыв с Идой, что особого интереса не представляет. С весны они не живут вместе. Чтобы спокойно работать вне парижской суеты, он снимает большую виллу, особнячок Генриха IV в Сен-Жермен-ан-Лэй, подумать только, городе, где похоронен его дедушка-маркизик. В связи с этим не построить ли неподалеку замок своей мечты, деньги потом потекут рекой и возместят расходы. И он начинает покупать земли, примерно три гектара[48]48
  Alexandre Dumas. Sa vie intime. Ses oeuvres, opus cite, p. 50–54. Quid de Dumas, opus cite, pp. 1250–1253.


[Закрыть] в местечке Монферран в Порт-Марли. Свой проект он излагает архитектору Ипполиту Дюрану, тот растерян:

– Но, господин Дюма, почвы здесь глинистые, на чем же будет стоять наш замок?

– Вы дороетесь до туфа или построите в подземелье две аркады.

– Это будет стоить несколько сотен тысяч франков.

– Да, я думаю.

Не меньшую щедрость проявляет он и в отношении полюбовных условий развода. По нотариальному контракту[49]49
  les Trois Dumas, opus cite, pp. 167–287; Quid de Dumas, opus cite, pp. 1288–1289.


[Закрыть], он обязуется выплачивать Иде годовую ренту в двенадцать тысяч франков, за три тысячи франков он выкупает у нее свою личную мебель, она же обязуется заниматься воспитанием его дочери. Итак, увозя с собой новую Мари Дюма, но уже не «du mas», как ее прабабушка-рабыня, Ида окончательно уезжает к Виллафранка. В дальнейшем ее отношения с Александром обострятся. Он платит ей нерегулярно, и она прибегнет к правосудию. В 1847 году он забирает у нее дочь, а в следующем году должен по решению суда выплатить ей сто двадцать тысяч в возмещение несуществовавшего приданого – плата за превращение священного акта бракосочетания в зрелищную комедию. И предел всему то, что он обязан заплатить эту сумму. Когда в 1849 году Ида умрет от рака в возрасте сорока восьми лет, он напишет в письме к Альфонсу Карру, от которого узнает эту новость: «Год назад мадам Дюма приезжала в Париж и заставила меня заплатить за свое приданое 120 000 франков. У меня на руках ее расписка». Надгробная речь, в которой Виллафранка говорит о ней с неомраченной восторженностью и с болью: «Умирая, эта женщина, перед Богом клянусь, унесла с собой половину моей души». Могла ли Ида желать большего от своего очаровательного принца?

Освободившись от этой женщины, Александр надеется, что станет жить не как отец живет с сыном, но как зрелый мужчина со своим молодым другом, которому он намерен передать собственную потребность в творчестве, роскоши и в многочисленных любовных связях, что не исключает и милой двусмысленности: «Милый друг, ты прекрасно знаешь, что, будь ты гермафродитом и получи ты от Господа вместе с гермафродитизмом кулинарный талант, я не желал бы для себя лучшей любовницы. Но, к несчастью, Господь обошелся с тобой иначе»[50]50
  Alexandre Dumas, opus cite, pp. 194 et 195.


[Закрыть]. Соединение сексуальных наклонностей с качествами безупречного слуги, оказывается, стало быть, необходимым. Отсюда ангажемент для новой актрисы в александринском театре. Об этой Селесте Скриванек мало что известно, кроме того, что она сама написала в письме к младшему дюма[51]51
  les Trois Dumas, opus cite, p. 231.


[Закрыть]: «Батюшка ваш заставляет меня подолгу работать: я пишу под его диктовку; я счастлива и горда служить секретарем ему, человеку, столь разностороннему». Вот, кто выгодно сменил Рускони и Альфреда Летелье вместе взятых и кто оказался еще и прекрасной хозяйкой: «Я как раз подрубаю ваши платки; как только портной закончит ваши панталоны, всё вместе вам будет немедленно отослано». Александр с сыном намерен в конце октября съездить на неделю в Бельгию. Ей удается поехать вместе с ними: «Я поеду путешествовать вместе с вами в мужском обличии; портной только что снял с меня мерку», Александр постоянен в своих вкусах к травести на шекспировский манер. И хотя она и подписывается в письмах «ваша любящая мамочка», младший Дюма все равно объявит ее «ужасной женщиной»[52]52
  Quid de Dumas, opus cite, pp. 1279 et 1301.


[Закрыть]. Подобный же приговор выносит ей и Жюль Жанен: «Ужасная девица, наполовину пруссачка, наполовину голландка, говорящая на каком-то тарабарском наречии». И, наконец, для Мари Дюма Селеста Скриванек останется только «женщиной дурного поведения». Но хотя бы это было и так, даже прихоти писателя служат мотором в его творчестве.

Состояние благодати сохраняется в 1845 году. Продолжение «Графа Монте-Кристо» и «Королевы Марго», публикация «Войны женщин», завершение романа «Двадцать лет спустя», которому многие отдают предпочтение (возможно ли это!) перед «Тремя мушкетерами» в серьезности размышлений по поводу крушения энтузиазма, неожиданные повороты интриги в «Шевалье де Мэзон Руж», пламенеющая «Гопожа де Монсоро», действие которой хронологически примыкает к «Королеве Марго» и происходит в том времени, которому Александр отдает предпочтение, начиная с «Генриха III и его двора», с его двуполыми персонажами, единством дикой жестокости и безумной любви, мужественной храбрости и почти женской элегантности, и со странной парой, которую образуют Генрих III и его шут Шико. Александр как раз в процессе реального воплощения своей мечты: строительства замка и создания бессмертного и столь долго вынашиваемого творения: «Кстати, папочка, [пишет он Беранже] вся моя грядущая жизнь состоит из клеточек, уже заполненных будущими работами, существующими в эскизах. Ежели Господь подарит мне еще пять лет жизни, я завершу Историю Франции с Людовика Святого до наших дней. А если подарит десять, то я объединю Цезаря и Людовика Святого»[53]53
  Alexandre Dumas. Sa vie intime. Ses Oeuvres, opus cite, pp. 209–211.


[Закрыть].

Это письмо от 15 декабря 1845 года – ответ Беранже на его просьбу принять некоего молодого человека «из числа тех рудокопов, коих использовал он для извлечения руды, из которой получал потом большие и тяжелые золотые слитки». Александр отказывает под предлогом, который прежде вызвал бы возмущение: «Молодым людям свойственно начинать карьеру в свете со старой женщиной на руках, а в литературе – со старой идеей в голове. Только с опытом в голову начинают приходить новые идеи». Аргументация эта влечет за собой самую изощренную казуистику. Соглашаясь с тем, что «встретил своего Жюля Ромена», он открещивается от того, что «заставляет работать молодых людей»: «Мой единственный рудокоп – моя левая рука, которая держит открытую книгу, в то время как правая работает по двенадцать часов в сутки. Мой рудокоп – это моя воля совершить то, чего ни один человек до меня не совершал. Мой рудокоп – гордыня или тщеславие, как вам будет угодно, сделать в одиночку столько же, сколько мои собратья-романисты сделали все вместе – и сделать лучше». И в общем все, что здесь сказано, правда. Единственный, кто помогает ему тогда с романами, это Жюль Ромен, то бишь Маке. И есть еще Адриан Паскаль, продолжающий трудиться над историей французской армии, заказанной Фердинандом, в которой он дошел до «24-го полка линейной кавалерии», но здесь ли искать «увесистые золотые слитки» литературы? Что до трех пьес, вышедших в 1845 году и написанных в сотрудничестве с Лёвеном и Брунсвиком, сорокалетними, как и Александр, то их никак нельзя назвать молодыми людьми.

Этот отказ принять протеже Беранже имеет место год спустя после подобного же отказа другому молодому человеку тридцати двух лет по имени Жан-Батист Жако, или Эжен де Мирекур, также предлагавшему ему свои услуги[54]54
  Источники, касающиеся дела Мирекура: Alexandre Dumas, opus cite, pp. 353–356; les Trois Dumas, opus cite, pp. 180–185; Quid de Dumas, opus cite, pp. 1330–1332.


[Закрыть]. Мирекур обратился тогда в Общество литераторов с протестом против постыдных меркантильных способов, не оставляющих места в газетах «молодым талантам», к которым он, очевидно, причислял и себя. Жалоба его встретила благоприятный отклик в Комитете Общества, возглавляемом тогда Вьенне, одним из поборников классики, запретивших в 1834 году «Антони». Конечно, сотрудники были и у Гюго, и у Жорж Санд, и у Сент-Бёва, конечно, и Стендаль пользовался существовавшими до него книгами и рукописями, а Мюссе написал «Лоренцаччо» на основании исторических сцен, подаренных ему Санд, точно так же она подарила и Бальзаку сюжет «Беатрисы», а Бальзак воспользовался сюжетом Сент-Бёва для написания «Лилии в долине», но именно Александр, описавший всевластие денег в «Графе Монте-Кристо» и сам гребущий их лопатой, вызывает жгучую зависть и ненависть. Он – повсюду, его повсюду читают и хотят читать. Вне всяких сомнений, Мирекур получил сведения о сотрудниках Дюма в числе других и у Вьенне. Возможно, что он и разговаривал с некоторыми из них, а чтобы узнать, каким образом распределяются авторские права, ему достаточно было ознакомиться со списками Общества авторов и драматических сочинителей. Но так или иначе его небольшой труд «Фабрика романов: Фирма Александр Дюма и компания» содержит достаточно сведений о соучастниках в творчестве Дюма. Ему остается только сделать вывод, что эти-то сотрудники и есть истинные авторы, чтобы затем целые поколения беспомощных бумагомарателей, прогорклых критиков, бесплодных ученых заявляли, не брезгуя помощью расистских доводов, что Александр лишь подписывал оригинальные творения своих «негров».

В феврале 1845 года нищета рабочих достигает предела. Из-за невозможности соорганизоваться в профсоюзы растет число тайных обществ. Стачки вспыхивают все чаще и, несмотря на жесточайшие репрессии, летом достигают небывалого размаха. Двое безвестных политических беженцев из Германии, друзья Гейне, Карл Маркс и Фридрих Энгельс только успели закончить «Святое семейство», еще одна история про сотрудничество, как Маркс, по требованию Пруссии, был изгнан Гизо из Франции. Памфлет Мирекура вызывает все больше шума. Александр предпринимает контратаку в двух направлениях: через суд, который арестовывает брошюру и назначает Мирекуру пятнадцатидневное заключение с публикацией решений суда в газетах. И через Общество литераторов: «Возможно ли усмотреть правонарушение в соединении двух человек для совместного творчества, основанном на личной договоренности, которая устраивала и устраивает обоих компаньонов? И следующий вопрос: принесло ли данное сотрудничество вред кому-нибудь или чему-нибудь?» Он прилагает список своих совместных работ с Маке общим объемом в сорок два тома. Тогда эти тома были меньше, чем в настоящее время. Так, «Три мушкетера» состояли из восьми книжек, но тем не менее! «Далее, повредило ли данное сотрудничество моим собратьям? Нет, ибо они находились в том же положении, что и я, и могли либо каждый в отдельности, либо все вместе противопоставить свои произведения моим, чего никто из них не потрудился сделать. Вредит ли это моим собратьям ныне? Должен ли я придавать этому большее значение, чем придают мои коллеги в другой области литературы – в драматургии, где никогда не возбранялось соавторство ни объявленное, ни скрытое? Сначала посчитаем, сколько сделал каждый из нас за два года в отдельности; подсчет покажет, что, какой бы продуктивной ни была наша совместная деятельность, каждому она оставляла еще время для индивидуальной». Маке в одиночку написал пятнадцать томов, Александр – тридцать четыре, то есть его продуктивность в два раза выше, чем у Маке. «Вот вам отчет в том, что могут наработать два человека, которые, неважно вместе или порознь, но приучили себя трудиться двенадцать-четырнадцать часов в сутки».