Текст книги "Александр Дюма Великий. Книга 2"

Автор книги: Даниель Циммерман

сообщить о нарушении

Текущая страница: 10 (всего у книги 22 страниц)

Предваряющие рассказ беседы необходимы Александру также и в качестве орудия писательской свободы в противовес жесткой конструкции романа или драмы, по отношению к последним «я, естественно, испытал влияние требований века, в котором осуществляется мой сюжет. Места, люди, события навязаны мне неумолимой точностью топографии, генеалогии и дат; надо, чтобы язык, костюм, даже походка моих персонажей в точности бы соответствовали существующим представлениям об эпохе, которую пытаюсь я описать <…> Посреди всех этих изысканий затерялось мое Я; я превращаюсь в некое соединение Фруассара, Монетреле, Шастелена, Коммина, Солькс-Таванна, Монлюка, Эстуаля, Таллемана де Рео и Сен-Симона; мое талантливое вытесняет мое индивидуальное, образованность занимает место воодушевления; я перестаю быть актером в огромном романе моей собственной жизни, в обширной драме моих собственных ощущений; я становлюсь хроникером, летописцем, историком; я сообщаю моим современникам о событиях истекших лет, о том, какое впечатление произвели эти события на персонажей, существовавших реально или явившихся плодом моей фантазии»[95]95
  les Gentilshommes de la Sierra Morena, idem, p. 168.


[Закрыть]. Можно добавить, что в этом случае стиль должен состоять исключительно на службе у персонажей, в то время как в путевых очерках и в рассказах он служит лишь нуждам автора. Именно поэтому в рассказах от первого лица Александр в большей степени, чем в драматургии и в романах, проявляет себя как писатель, то есть человек, работающий над языком.

Но не заботы об эстетике более всего занимают Александра, когда он пишет от первого лица, а властная потребность выйти из тени: «Я познакомил моего читателя с героем, существовавшим тысячу лет назад, а сам я оставался ему неизвестен: я заставлял его по прихоти моей любить или ненавидеть персонажей, к которым мне нравилось сообщать ему эти чувства любви или ненависти, а сам я оставался ему безразличен. Так вот! В этом есть что-то печальное и несправедливое, с чем я хочу сразиться. Хочу попытаться стать для читателя чем-то большим, чем просто рассказчик, образ которого всяк видит по-своему в зеркале собственной фантазии. Мне хотелось бы стать живым существом, осязаемым, причастным к жизни, которой я отдаю свои дни, кем-то вроде друга, столь близкого каждому, что ни в хижине, ни во дворце, куда бы он ни вошел, не было бы нужды его представлять кому бы то ни было, потому что с первого взгляда его узнают все.

Так, мне кажется, я весь бы не умер; лишь могиле я достался бы мертвым, но книги сохранили бы меня живым. Через сто, через двести, через тысячу лет, когда нравы, костюмы, наречия, даже расы – все переменится, я в единственной, быть может, сохранившейся из моих книг сохранюсь и сам». Пари о выживаемости книги стоит пари о бессмертии души, но Александр как будто недалек от выигрыша.

Зловещий 1850-й начинается тем не менее неплохо. Арсен Уссей, новый администратор Комеди-Франсез и большой друг Александра, назначил на 15 января в честь дня рождения Мольера «Любовь-целительницу». Ему или Александру приходит в голову мысль перемешать три акта этой комедии с тремя «антрактами», которые показали бы закулисную жизнь? Но так или иначе Александр начал действовать в этом направлении, представив себе на сцене вечное соперничество между актрисами в труппе, например, пусть две звезды мольеровского театра Дюпарк и Дюкруази захотят сыграть одну и ту же роль и полюбят одного и того же мужчину, да такую пьесу можно за один вечер написать, если при этом еще и ужинаешь в хорошей компании. Уссей описывает этот ужас с шампанским в компании с Вертёйем и Мёрисом[96]96
  Источники: les Trois Dimas, opus cite, pp. 244 et 245; Alexandre Dumas pere et la Comedie-Francaise, opus cite, pp. 187–191.


[Закрыть]: «Едва усевшись за стол, они тут же занялись поисками сцен и слов. У Вертёйя на столе рядом с бокалом шампанского стояла чернильница; и пару раз ему случилось умокнуть свое перо в шампанское. <…> Дюма упивался своими находками, и мы были вынуждены умеривать пыл его, объясняя, что комедия между актами не должна быть длиннее, чем основная». 15 января зал Комеди-Франсез стоя приветствует появление Наполеона Малого. Каждое из его появлений на публике тщательно готовится Комитетом по пропаганде с использованием клаки и нарядов полиции, рекрутированных из люмпен-пролетариата и призванных действовать против оппозиции средствами дубины. Занавес поднимается на первом «антракте» Александра, Мольер продолжит разговор. Кроме актеров, купающихся в игре, и нескольких тонких ценителей, публика ровным счетом ничего не понимает в двух чередующихся интригах, восприятие которых усложнено еще и тем, что и на сцене, и за кулисами действуют одни и те же исполнители. В полной растерянности Наполеон Малый вызывает Уссея к себе в ложу, дабы выяснить, как с этим обращаться. Публика раздражена, она освистывает Мольера и аплодирует Александру, желая совершенно обратного.

«Le Mois» существует вот уже третий год. «Его огромный и все растущий успех, как написано в проспекте, призывающем возобновить подписку, умножится еще, благодаря «разнообразным статьям нашего знаменитого сотрудника» и историческому фельетону «Монтевидео, или Новая Троя», в котором повествуется о войне консерваторов с либералами в Уругвае и обороне Монтевидео, где отличился Гарибальди. В качестве «первого подарка» дорогие подписчики получат «потрясающий портрет» мэтра, «портретов которого, кроме того, что предлагаем мы, более не существует» (sic). Успех этой рекламной кампании таков, что в феврале «Le Mois» просто перестает выходить. И, однако, в этом последнем номере почти за два года до событий Александр предупреждает своих немногочисленных читателей о возможности государственного переворота, заклиная Наполеона Малого не делать этого: «Разве возможно вам, человеку мудрому, мечтать об империи; разве возможно вам, человеку просвещенному и хорошо знакомому с нашей историей, забыть о том, что перед 18 брюмера были Италия и Египет, а следствием его явились Маренго и Аустерлиц. И разве найдете вы, человек скромный, оправдание государственному перевороту в своем прошлом, честном, хотя и безвестном <…>. Нет, Франция верит вам, и это доверие будет оправдано. Нет, государственного переворота не будет». Похоже на метод самовнушения доктора Куэ.

Скоро перестанет существовать и Исторический театр. Остейна отправили в отставку, заменив на жулика Макса де Ревеля. На очереди достойнейший граф Д’Олон, вложивший в это дело все свое состояние. Появляется и Долиньи, некогда сыгравший в Италии «Ричарда Дарлингтона» и выдавший пьесы Александра за пьесы Скриба. Но и он кончил не лучше. Актеры, которым или вовсе не платят, или платят с опозданием, начали потихонечку бунтовать. Напрасно Александр торопит свои пьесы одну за другой: пять пьес за шесть месяцев! Напрасно занят он сногсшибательным проектом, который рассматривается Министерством торговли «с целью поддержать и возродить терпящие бедствия театры «Порт Сен-Мартен», «Амбигю». Их надобно объединить с Историческим театром, что даст колоссальную экономию: единый исполнительный директор, единый художественный руководитель, разумеется, Александр, общие цеха, взаимное использование актеров всех театров в случае необходимости, и можно даже предусмотреть балетную труппу не хуже, чем в Опере. Теперь о политической стороне. «Предположим, что идет война: три патриотические пьесы, одновременно поставленные в трех театрах, в тот же миг воодушевили бы национальное сознание и вызвали бы приток волонтеров, как в 1792-м.

Автор сей записки – искренний республиканец. Он верит, что провиденциальные законы прогрессивны, что демократия с того самого дня, когда слово КОММУНА впервые было услышано на городской площади в Камбре, и с тех пор, как она прошла через стадии источника, ручейка, реки, озера, сегодня превратилась в океан. Таким образом, он не стал бы бороться против провидения, но вместе с тем попытался бы направлять народный разум, как хороший штурман – свой корабль. Он не смог бы сделать все, что требуется, но сделал бы из этого немало».

В марте Бальзак женится на своей Чужестранке, и вот он уже богат и слишком болен, чтобы продолжать писать. Депутаты голосуют за закон Фаллу, дабы укротить учителей, которых карлик Тьер представляет как «антиобщественные элементы, тридцать семь тысяч социалистов и коммунистов»[97]97
  Nouvelle Histoire de France, opus cite, volume 28, p. 3549.


[Закрыть], уже! Отныне учителя будут назначаться префектами под контролем духовенства. Поскольку Александр сохранил лишь самые лучшие воспоминания о конфессиональном обучении под руководством аббата Грегуара, он против этого первого реакционного закона не протестует, просто считает его бессмысленным. Зато активно возражает против второго, вышедшего в мае и нацеленного на усекновение всеобщего избирательного права. Во время недавних частичных выборов в Париже при подавляющем большинстве голосов прошел кандидат социалистов Эжен Сю. Красные возвращаются, используя силу, падение Биржи и ренты, карлик предлагает лишить права голоса «презренную толпу», то есть всех тех, кто не состоит на протяжении трех лет в коммунальных списках налогоплательщиков, что означает ущемление прав рабочих, которые в поисках работы вынуждены часто менять местожительство, сезонных работников, всякого рода любителей путешествий и безработных, что дает в общей сложности три миллиона человек, треть всего электората. Закон одобрен 31 мая, Гюго голосует против. В письме от 9-го Александр настоятельно его к этому побуждает[98]98
  Alexandre Dumas. Sa vie intime. Ses oeuvres, opus cite, pp. 201–205.


[Закрыть]: «Чрезвычайное голосование состоялось! Завтра вы возьмете слово, не так ли?

Вы представляете там всеобщий разум, так и скажите от имени всеобщего разума, который назначил вас своим представителем.

Скажите им, что они безрассудны, что предпринятая ими борьба – безумие. Как это так, в тот самый момент, когда народ, мудрый в своей силе, терпеливый в законопослушании одерживает – без шума, без бахвальства, без оскорблений – свою первую победу, когда эта первая победа закрепляет триумф разума над материей, пера над бумагой, мысли над машиной, как раз в этот момент народу говорят: «Ты ждешь восемь веков и думал, что дождался! Так подожди, народ, подожди еще…

Мы изменим закон, раз ты послушен закону».

Так что же, прошлое этих людей ничему не научило, и они никак не в состоянии предвидеть будущее? О, демократия, они, стало быть, не ведают, откуда ты пришла и куда идешь?

В тот день, когда на площади в Камбре некий человек воскликнул КОММУНА, то есть СВОБОДА, и человеку этому отрезали язык, за то что он, как свидетельствует Губер де Ножан, произнес это ненавистное слово, в тот день родилась демократия, родилась, как из пыли, брошенной в небо последним из Гракхов, родился Марий.

Так вот, капля крови – это начало, исток, невидимый иному взгляду, кроме взгляда поэта, философа или историка. Следуйте за его движением через века, и вы увидите, как постепенно он становится ручейком, потоком, рекой, озером и океаном.

Сегодня нас окружает океан. Заблуждение власти в том, что она полагает себя островом, тогда как она – лишь судно.

Ей кажется, что она одолеет океан. Нет, океан ее затопит; нет, океан ее разрушит; нет, океан ее снесет». И здесь тоже Александр опережает события на двадцать лет. И, кроме того, возникновение народа как сущности и происхождение демократии во Франции, о которых Александр почти в тех же выражениях уже высказывался в своей записке министру коммерции, не свидетельствует ли все это, что он внимательно ознакомился, например, с трудами Мишле о зарождении революционного движения?

Неизвестно, правда, в какой именно момент мог он это сделать, так как, хотя они и встречались на протяжении определенного времени, объем свалившейся на Александра в 1850 году работы так велик, что трудно себе это представить. Кроме пяти премьер в Историческом театре плюс еще двух в других театрах, ладно, пусть в соавторстве, но он написал и в одиночку два исторических романа – вполне достойную «Голубку» и превосходный «Черный тюльпан», опубликованный в «le Siecle», потом еще два современных – в газете Гюго «l’Evenement». События «Адской щели» и «Бог располагает» связаны друг с другом и начинаются в Германии при Наполеоне, включают революции 1830-го, в которой участвует Самюел Жебб, один из героев, находящийся тогда во Франции. За несколько дней до обнародования провоцирующих указов Самюел присутствует на ужине у банкира, «популярного среди буржуазии», в котором нетрудно узнать Лаффита. Среди гостей и «заурядный адвокат-журналист-историк, без умолку болтающий, с голосом пронзительным и надсадным, раздирающим уши соседей. Болтает он о чем придется – о себе, о своей статье в утреннем номере «National», об Истории, в которой он пытается низвести до собственного уровня великих персонажей 1789 года». Увы, Александр не подписывает никаким именем этот веселенький портрет, и остается лишь догадываться, какого карлика он мог иметь в виду.

В обширной продукции 1850-го и в отступлении от темы мы чуть было не забыли об «Анж Питу», третьем романе революционного цикла, одном из последних, написанных в соавторстве с Маке, и где содержится так много воспоминаний Александра о его юности в Виллер-Котре. План романа был уже готов, когда в июне депутаты принимают новый реакционный закон. На сей раз Наполеон Малый намерен заткнуть рот республиканской прессе. Рассылка, расклейка и уличная продажа газет отныне целиком зависит от разрешения префектуры. Сумма залога увеличена. Введен гербовый сбор, от которого освобождены лишь фельетоны, носящие характер исторического исследования, для обычных же романов с продолжением установлена такса один сантим с экземпляра, что составляет, например, для «Presse» с ее тиражом в сорок тысяч совершенно разорительный налог в четыреста франков за день. Жирарден тотчас же по-своему реагирует на нововведение: «Мне нужно, чтобы объем «Анж Питу» был не больше полутома, вместо шести томов, и не превышал десяти глав, вместо ста. Выходите из положения, как можете, и сокращайте сами, если не хотите, чтобы сократил я»[99]99
  Письмо, процитированное Александром в его Предисловии к «Графине де Шарни», Paris, Robert Laffont, Bouquins, 1990, p. 10.


[Закрыть]. Вполне логично, что за этим следует письмо Александра к Маке: «Я один закончу «Анж Питу», над которым ввиду грядущих сокращений нет никакого смысла работать вдвоем»[100]100
  Отрывок из письма Александра к Маке в «Переписке», относящейся к «Анж Питу», Paris, Robert Laffont, Bouquins, 1990, p. 1199.


[Закрыть]. В самом деле, глупо было привлекать двух человек, чтобы через несколько недель высидеть единственный роман в пятьсот страниц.

Сотрудничество с Маке постепенно себя исчерпало. Под гнетом своего финансового разорения Александр перестает соблюдать взятые на себя в отношении Маке обязательства. Добросовестный Маке с этим не согласен и хочет, чтобы ему возместили недоплаченное жалованье – пустячок в сто тысяч франков[101]101
  Источники, касающиеся разрыва Александра и Маке: Alexandre Dumas, opus cite, pp. 368–370; Alexandre Dumas le genie de la vie, opus cite, pp. 404 et 405; Quid de Dumas, opus cite, pp. 1350–1354.


[Закрыть]. Как это нередко бывает, нечистая совесть порождает несправедливость, и Александр дискредитирует вклад своего сотрудника в общее дело. Маке жалуется на это Полю Лакруа в трогательном письме, полном достоинства и понимания: «Почему он повторяет повсюду, что работа моя ему не приносит никакой пользы, что он прекрасно может без меня обойтись, почему вынуждает меня действительно делать то, о чем он говорит, и ради защиты моей репутации рисковать всерьез повредить его собственной, поскольку существует неоспоримый факт, что, уходя от него, я, естественно, унесу и все, что ему принес. Разумеется, лишившись его, я многое теряю, но и он потеряет, расставшись со мной.

Несмотря ни на что, я испытываю к нему чувство дружбы и никогда не упущу случая это ему доказать. И пусть отныне он строит наши взаимоотношения на трезвости, рассудочности, нерушимости, пусть урежет мои доходы, но пусть все же принимает их в расчет. И пусть не забывает о реальной доле репутации в этом деле. На это я более всего полагаюсь». Лакруа служит посредником. Александр тронут, он предлагает Маке две трети авторских прав, вместо половины, на совместные произведения и возврат вознаграждения (немалого!) за те пьесы, в которых он участия не принимал. Но этого явно недостаточно, чтобы полностью рассчитаться с долгом. И на следующий год союз их распадется. В 1858-м Маке прибегнет к правосудию, требуя признания своего соавторства в написании книг, от которых он отказался в письме 1845-го, в иске ему будет отказано, ссора продолжится. Маке много еще чего успеет написать, один или в соавторстве с другими, и умрет богатым владельцем замка в 1886 году.

Лето 1850-го. Наполеон Малый предпринимает серию поездок по провинции. Он не может быть переизбран в 1852-м и поэтому ратует за пересмотр Конституции в целях продления своих полномочий, восемьдесят департаментских советов в провинции должны дать на это свое согласие. Его клака и его полиция первыми начинают вопить «Да здравствует Император!», и этот вопль откликнется и в некоторых частях армии. 18 августа умирает Бальзак, и Александр присутствует на его похоронах 21-го, но «это не был ни друг, ни брат, скорее, соперник, почти враг». Однако даже если он не слишком любил человека, творчеством его он восхищался, уготовив его книгам почетное место в той идеальной библиотеке, которую он взял бы с собой, отправляясь в одиночное кругосветное путешествие[102]102
  Цитата о Бальзаке взята из «Мушкетера» № 41, от 30 декабря 1853 г., а список книг идеальной библиотеки Александра фигурирует в статье «О Жераре де Нервале», opus cite, pp. 174 et 175.


[Закрыть]. Через пять дней после Бальзака настала очередь короля-груши. Александр счел необходимым присутствовать при погребении и отбывает в Англию. Конечно, его бывший хозяин позволил себе в его адрес несколько «грубых окриков», из-за того что он слишком сильно любил Фердинанда, но вместе с тем Александр не забыл, сколь определяющей была роль короля-груши в его театральном восхождении, и как заласкал его король в конце своего правления. Он только недооценил результаты смены его политического курса. Братья Фердинанда не могут ему простить новой приверженности к идеям республики, пришедшей на смену идеям конституционной монархии и регентства. Хуже того, он поддержал кандидатуру Наполеона Малого и как будто бы не намерен препятствовать его переизбранию через два года, в то время как орлеанисты намереваются выдвинуть на будущих президентских выборах кандидатуру принца Жуанвильского[103]103
  Nouvelle Histoire de France, opus cite, volume 28, p. 3559.


[Закрыть]. Встретив в Клермоне ледяной прием даже со стороны своего старого друга доктора Паскье, Александр вполне сухо отослан к своим писательским занятиям. Отныне он станет писать, что всегда служил мишенью для враждебности того, кого несколькими годами раньше вывел в роли высшего судии, неподкупного и сострадающего.

Прежде чем вернуться во Францию, он решает посетить могилу Байрона и, кроме того, нанести визит наследнице Марии Стюарт леди Холланд, которую знавал в Париже. Он застает ее в парке за чтением «Виконта де Бражелона» в бельгийской переделке. И в упор она задает ему тот самый сакраментальный вопрос, который рано или поздно задает каждый из вас, дорогие читатели: почему бы не оставить Людовика XIV в железной маске или без оной загнивать в тюрьме, а брату его дать поцарствовать. Александр признается, что стоял перед искушением сделать это, но искушение поборол, опасаясь, «как бы, пересматривая Историю, мы не сузили еще больше круг наших верований». И остается только сожалеть об этом тепленьком конформизме у столь разнузданного насильника.

Антракт для писательской любви. Спасая Исторический театр, Александр переделывает «Дочь регента» в «Капитана Лажонкьера». В главной роли Беатриса Персон. В настоящий момент она на гастролях. Он должен присоединиться к ней в Гавре, но только вот мадемуазель Жорж рекомендует ему одну из своих воспитанниц Изабеллу Констан, пятнадцатилетнего подростка, удлиненную блондинку с голубыми глазами и слабым здоровьем. Александр отбрасывает сомнения прочь: в свои двадцать два Беатриса Персон уже стара для роли шестнадцатилетней Элен де Шаверни, публика станет злословить, пьеса провалится, и, поскольку важнее всего сохранить театр от гибели, Изабелла Констан немедленно принята[104]104
  О разрыве Александра с Беатрисой Персон и его романе с Изабеллой Констан см: Dernieres Amours в газете Soleil № 156, 24 марта 1866; les Trois Dumas, opus cite, pp. 246–248; Quid de Dumas, opus cite, pp. 1302–1305.


[Закрыть]. «Как могла она меня полюбить, несмотря на огромную разницу в возрасте? Как могла отдаться мне, несмотря на целомудрие? То была тайна, которой я воспользовался, не пытаясь ее разгадать», – вспомнит он с изумлением в конце жизни. И в самом деле, нельзя не задать вопроса, как удалось почти пятидесятилетнему пузатенькому толстячку соблазнить юную ученицу, даже и с помощью следующего письма: «Теперь, если ты сделаешь то, о чем я прошу тебя, пусть это будет даже не вполне из любви, пусть будет ради амбиций. Ты любишь свое искусство; так люби его больше, чем меня, это единственный из соперников, которого я согласен терпеть. Так вот, в этом отношении ни одна из королевских амбиций не получит большего удовлетворения, чем твоя. Никогда ни одна женщина, даже мадемуазель Марс, за всю свою жизнь не имела бы тех ролей, что дам тебе я в течение трех лет».

Само собой разумеется, что дети Дюма эту связь не одобряют. Сын, кстати, уже не живет с ним в новой квартире на улице Фрошо, и Александр не смог бы навязать Мари присутствие мачехи на четыре года моложе падчерицы. Поэтому он снимает для Изабеллы на бульваре Бомарше «хорошенькую квартирку на южной стороне. Я добился от полиции, благодаря ведущемуся рядом строительству, разрешения украсить ее окна цветами. Я, как щегол, обил это гнездышко шелком и ватой, и, не желая покидать его ни днем, ни ночью, снял две комнаты на той же площадке». Ибо он должен вблизи следить за слабым здоровьем Изабеллы. Вызывать личного врача, который выписывает влюбленным двойной рецепт. Для нее, например, каждое утро по столовой ложке рыбьего жира и по полстакана молока ослицы. Для него же: «Пестуйте ее, друг мой, это цветок, который способны убить и тепло, и мороз, и солнце, а, главное, любовь». Александру удается «пестовать» ее, в основном благодаря деловым отношениям с мадам Гиди.

Со своей стороны, Беатриса Персон наотрез отказалась участвовать в этой гуманитарной акции. По возвращении из турне она весьма болезненно восприняла свое устранение со сцены и из городской квартиры. Напрасно Александр предлагал ей сохранить жалованье с условием не появляться в Историческом театре, то есть добиться сногсшибательного контракта в России, неблагодарная Беатриса через подставное лицо Долиньи вызывает его в суд для расторжения контракта. Самое ужасное, что она выигрывает процесс. Дурной пример заразителен. После премьеры «Капитана Лажокьера», сыгранной без особого успеха 23 сентября, неоплаченные актеры объявляют всеобщую забастовку. В ноябре четверо из них обращаются в Коммерческий трибунал, требуя объявить банкротами наивного Д’Олона и Долиньи. Д’Олон, у которого и не было других обязательств, кроме как разориться, из дела выведен, а Александр разделил судьбу Долиньи: «Принимая во внимание (это следует из многочисленных документов дела), что, начиная с 1 июля 1850 года до дня закрытия театра, Долиньи и Дюма вдвоем управляли означенным Историческим театром на свой страх и риск; что именно к ним поступала выручка каждый вечер, что они заключали и подписывали договора, одним словом, руководили антрепризой, они же отныне вместе должны понести ответственность за свои действия.

Принимается во внимание также и то, что, если сам Дюма утверждает, будто действовал только как автор и в интересах постановки своих произведений, то на деле, напротив, все факты дела свидетельствуют, что он взял на себя целиком всю ответственность в деле руководства театром».

Он подает апелляцию и снова погружается в работу. Последние совместные работы с Маке – две драмы по мотивам «Монте-Кристо»: «Граф де Морсерф» и «Вильфор», одна фантасмагория под названием «Вампир» – воспоминание о том времени, когда они встретились с Нодье на его спектакле и тот освистал пьесу. И прежде всего – «Клевский Олимп», несправедливо забытый обширный и превосходный роман, в котором на сцену выведены театральные круги начала XVIII века. Кроме этих работ, а также двух пьес в сотрудничестве с другими авторами, Александр все остальное пишет один. Поскольку мемуары как жанр налогом не облагаются и Жирарден, следовательно, в объеме их не ограничивает, Александр принимается за свои воспоминания, это начало труда, который, будь он даже единственным, принес бы автору звание великого писателя. Постоянная смена регистра, развитие исторических сцен и живые зарисовки, и перед нами «Драма девяносто третьего», исследование событий от октябрьских дней 1789-го до падения Робеспьера. Народ, народ, у всех революционных трибунов одно это слово на устах, но сам-то народ, как заставляет себя услышать? И начиная с какого времени пытается он во Франции взять слово? Вне всякого сомнения, и как Александр уже писал об этом в своей записке министру Коммерции и в письме к Гюго, с того самого «дня, когда некий человек крикнул КОММУНА, то есть СВОБОДА на площади Камбре» в 957-м, и было бы интересно проследить за превратностями в развитии этого понятия с этого момента до кануна Великой французской революции.

Испробовав куртизанок и актрис, младший Дюма перестает пользоваться отцовской моделью и переходит к русским княгиням. Он – любовник графини Лидии Нессельроде, так называемой дамы в жемчугах, но известность принесет ему другая дама – с камелиями, и он как раз работает над пьесой с этим названием по мотивам собственного романа. В марте 1851 года граф Нессельроде узнаст о веселой жизни своей жены в Париже и вынуждает ее вернуться в Москву[105]105
  Источник: «Три дамы», Causeries, opus cite, pp. 8–11; les Trois Dumas, opus cite, pp. 252–255; Alexandre Dumas le genie de la vie, opus cite, pp. 410–413.


[Закрыть]. Младший Дюма решает ехать вслед за своей дамой в жемчугах, но у него нет денег. Александр дает ему то немногое, что имеет, плюс вексель и будет снабжать его на протяжении всего пути. И мы бы даже не узнали об этой интрижке младшего Дюма, если бы она не дала повод Александру помириться с Жорж Санд, талантом которой он восхищается, и это его право. По приказу Нессельроде, младший Дюма задержан на границе Польши, находящейся под русским владычеством. В Силезии один крупный коммерсант показывает ему письма Санд к скончавшемуся двумя годами раньше Шопену, переданные ему сестрой умершего на хранение. Младший Дюма сообщает об этом старшему, а тот – Жорж Санд. Она просит изъять ее переписку, младшему Дюма удается это сделать, она сожжет письма, но ее отношения с Александром, главным образом эпистолярные, станут теплей.

Поистине нужно было дождаться полного финансового краха, чтобы заставить Александра отказаться от охоты. Пока что он собирается на охоту в Морман, в окрестностях Мелена в обществе графа д’Орсе, нового своего «сердечного друга», которому посвятит свои «Мемуары» и который умрет меньше чем через год после того, «еще такой молодой! такой красивый и всегда элегантный!»[106]106
  В «Эпилоге» к «Пастору Эшборну», edition Le Vasseur, volume 14, p. 127.


[Закрыть] Другой участник охоты – герцог Гиш, племянник Орсе и сын герцогини де Грамон, все эти аристократические имена как будто вышли из романов Александра, этим романам они и обязаны тем, что сохранились для потомства. Открытие охоты в сентябре, и однажды вечером Александр пропускает последний поезд в Париж и вынужден заночевать в Мелене. У него с собой черновик «Ромула», одноактной комедии Поля Бокажа, племянника известного актера, и Октава Фёйе. И всю ночь он посвятил ее переписыванию. «В семь утра написал я слово КОНЕЦ, блаженное слово, которое для меня означает всегда лишь начало следующего тома». Пьесу тотчас же приняли в Комеди-Франсез, однако поставили лишь в январе 1854-го. Эти удручающие сроки заставят Александра закончить его «одиссею в Комеди-Франсез»[107]107
  «Моя одиссея в Комеди-Франсез», см. Souvenirs dramatiques, opus cite, p. 55.


[Закрыть]: «Так закончилось мое путешествие. Улисс странствовал лишь десять лет; я странствовал на десять лет дольше, чем Улисс; но, правда, у меня было перед ним преимущество, что я так и не вернулся к Пенелопе».

Государственный переворот тем временем готовится. Среди своих сеидов Наполеон Малый нашел нового префекта полиции и нового военного коменданта Парижа. Он все чаще выступает с демагогическими демонстрациями, посещает заводы, награждает сельскохозяйственных рабочих. 13 ноября он предлагает вернуться к всеобщему избирательному праву, но Собрание голосует против, что полностью подрывает авторитет депутатов. 19-го начинается процесс над Историческим театром. Адвокат Александра утверждает, что его клиент не несет административной ответственности и в доказательство приводит спонтанно подписанное двадцатью четырьмя актерами письмо, в котором они удивляются, что директором считают того, кто занимался только поставкой и распределением ролей. Генеральный прокурор, однако, не позволяет втереть себе очки: «Господин Александр Дюма не мог смириться, видя, как рушится предприятие, с котором он связал свои надежды на успех и финансовое процветание. Он исчерпал свои усилия и ресурсы, пытаясь дать жизнь этому театру, и именно так, возможно, не отдавая в этом себе отчета, автор превратился в спекулянта, антрепренера публичных зрелищ, беря на себя в результате роль коммерсанта, последствия чего испытывает на себе сегодня».

Суд удаляется на совещание. У Александра нет никаких иллюзий, возможное объявление банкротом означает для него долговую тюрьму. Сколько же лет должен он в ней провести, прежде чем заработает минимум двести тысяч франков[108]108
  Эта цифра фигурирует у младшего Дюма в письме из Брюсселя от 12 декабря 1851-го, см. les Trois Dumas, opus cite, p. 257.


[Закрыть], которые должен заплатить своим кредиторам? Сейчас, в конце ноября он слишком занят собственной судьбой, чтобы, кроме «Мемуаров», над которыми продолжает работать, идентифицировать себя со своими вымышленными персонажами. Поэтому он начинает не новую историческую сцену с романическими перипетиями и диалогами, но задуманное уже давно исследование о роли народа в Истории Франции. Он берет один из своих больших листов голубой бумаги, нумерует его и коричневыми чернилами выводит заглавие «Жак Простак».

Именно над этой рукописью сидит он вечером 1 декабря, не будучи приглашен на большой бал в Елисейском дворце, организованный специально, чтобы никто не заподозрил об угрозе государственного переворота. Той же ночью арестованы все лидеры республиканцев и орлеанистов, Собрание блокировано. Утром афиши объявили парижанам о введении военного положения, восстановлении всеобщего избирательного права и о грядущем плебисците для решения вопроса о «сохранении власти Луи-Наполеона Бонапарта». Двести пятьдесят депутатов, собранных в мэрии 10-го округа, проходят через процедуру отрешения от власти и разогнаны армией. 3-го депутаты-республиканцы, среди которых Гюго, Боден и Жюль Фавр, пытаются поднять предместья. Рабочие пожимают плечами при мысли о необходимости защищать республику, которая разоружила их в июне 1848-го, после того как уничтожила столько их товарищей. Как иронизирует какой-нибудь уличный мальчишка, ну да, иногда вовсе не обязательно ждать, чтобы тебе продырявили пузо, достаточно просто не лишать этих дармоедов возможности получать их денежки. Боден все же поднимается на зародыш баррикады и доказывает, что можно и умереть за двадцать пять франков депутатского жалованья в день.

И все же сопротивление развивается в центре Парижа. Дав ему сформироваться, Сент-Арно 4-го начинает наступление. Неизвестно, насколько по сравнению с февралем 1848-го Александр на сей раз в курсе событий в качестве их свидетеля. Думаем, что в малой степени, иначе он где-нибудь непременно бы описал хоть один эпизод, поразивший общественное мнение. Например, резню, устроенную на больших бульварах Канробером, приказавшим стрелять по толпе зевак, триста убитых как минимум. Это вовсе не означает, что Александр не следил за новостями, и его письмо к Бокажу служит подтверждением: «Сегодня в шесть часов двадцать пять тысяч франков было обещано тому, кто задержит или убьет Гюго. Вы знаете, где он; так пусть ни в коем случае не выходит»[109]109
  Alexandre Dumas le genie de la vie, opus cite, p. 416.


[Закрыть]. Сопротивление прекращено в ночь с 4-го на 5-е. Двадцать шесть тысяч арестованных, десять тысяч сосланных в Алжир, сотни – в Кайен, республиканская партия уничтожена полностью. Александр закончил «Жака Простака». Он решает не дожидаться своей очереди и готовится к отъезду в Бельгию, хотя не является ни мошенником, как Жюль Леконт, ни тем более политическим ссыльным. Заходит к нему повидаться один итальянский приятель – доктор Форези, всегда с интересом относящийся ко всему, что он пишет. Александр протягивает ему стопку голубой бумаги, это подарок: после государственного переворота опубликовать рукопись, восславляющую свободу, невозможно. Он уезжает вечером 10-го в Брюссель, с ним его сын и Алексис. 11-го он объявлен банкротом. В тот же день в Брюссель приезжает и Гюго. Пять лет тому назад Наполеон Малый бежал из форта Гам в одежде каменщика Бадинге. Гюго же имел документы типографского рабочего Ланвена и был переодет в соответствующий костюм.