Текст книги "Александр Дюма Великий. Книга 2"

Автор книги: Даниель Циммерман

сообщить о нарушении

Текущая страница: 13 (всего у книги 22 страниц)

Благодаря хранителю его прав Гиршлеру, который странным образом попутно сам ничуть не обогатился, жизнь Александра вновь вошла в полосу процветания. Кухарка, двое слуг, секретарь, пьянчуга Виело, в пару к которому поступит вскоре некий Фонтен, однофамилец того Фонтена, что в 1830 году еще не пил, а был просто мошенником. Новый приступ расточительства заставляет Александра отказаться от совместных предложений банкира и публициста Моисея Милло и покровителя прессы Жана Вильмессана. Первый предложил вложить в «Мушкетера» сто тысяч франков, второй был готов передать в распоряжение Александра свой опыт. Александр от всего сердца благодарит обоих своих «дорогих товарищей»: «Всю свою жизнь я мечтал иметь собственную газету, свою собственную; теперь она есть, и самое малое, что она может мне принести, это миллион в год. Пока что я и сантима не получил за свои статьи: считая по сорок су строчку, это двести тысяч франков, заработанных мною со дня создания «Мушкетера», сумма, целиком оставленная мною в кассе, с тем чтобы через месяц получить сразу пятьсот тысяч». Не газета, а просто пещера Али-Бабы. Впрочем, и жизнь Александра не сказка ли?

Зато «Мушкетер» широко открыт всем филантропическим начинаниям, будь то сбор пожертвований несчастным детям, или на могилу Мари Дорваль, или на памятник Эжесиппу Моро, очаровательному поэту, умершему в двадцать один год в страшной нищете… в 1838 году, но никогда не поздно воздвигнуть гробницу, достойную таланта; или же для Фредерика Сулье и, что совсем уже неожиданно, для Бальзака. Возмущение его вдовы, останки автора «Человеческой комедии» – ее частная собственность, и она вызывает Александра в суд. Трибунал подтверждает ее право располагать могилой полностью, но не видит ничего предосудительного в том, что Александр поставит памятник своему сопернику. Сборы, подписка, благотворительные театральные представления, и если ему и не удастся собрать необходимую сумму, то вовсе не потому, что он не использовал для этого все имеющиеся средства. Самую щедрую дарительницу зовут Эмма Маннури-Лакур. Она живет в Кане, и в момент скандала с Бадер пишет Александру письмо, в котором мило пеняет ему за то, что он насмехается над женщиной, чье «безумие либо же нищета» заслуживают снисхождения. Александр опубликовал письмо и публично выразил его автору свое почтение в специальной «Беседе» «с госпожой Э. М.» То было началом обширной переписки: полторы тысячи писем в течение пяти лет, но почти все утрачены[127]127
  О связи с Эммой Маннури-Лакур: Alexandre Dumas le genie de la vie, opus cite, pp. 450–456; Quid de Dumas, opus cite, pp. 1305–1307.


[Закрыть]. Затем Эмма Маннури-Лакур приезжает на похороны Жерара де Нерваля, разумеется, под давлением Александра, желавшего познакомиться со своей богатой корреспонденткой. Как и Мелания Вальдор, она принадлежит к зажиточной буржуазии и сочиняет стихи. Но на этом сходство и кончается. В свои тридцать два года она высокая и стройная блондинка с голубыми глазами, «на всем облике которой лежал отпечаток усталости, какого-то горестного чувства, предвестника тщетной борьбы этой женщины с физическими или моральными напастями». Сказано не без основания: у нее туберкулез, весьма распространенный в то время, и, кроме того, она еще девственница, хотя и замужем вторым браком, что и во все времена встречается гораздо реже. Александр возжелал и, как всегда, сделал невозможное: в начале марта Эмма уже опасается беременности. Он едет к ней в Кан. При виде его она забывает о каких бы то ни было хороших манерах: «Эмма, поверишь ли в подобное безумие, при всех бросилась мне на шею», – пишет он дочери. После подобного неприличия он уверен, что Анатоль Маннури-Лакур вызовет его на дуэль. Ничего подобного, несостоятельный муж сдается и предоставляет ему располагать своим загородным домом вместе с женой. Все моментально становится на свои места, и вскоре Александр может уже деликатно проинформировать Мари, что «вид мой произвел обычное действие. Кровь была даже на туфлях».

В самой высокой степени Александру свойственно искусство тушеваться, чтобы дать место своим бесчисленным персонажам. Более того, в течение одного и того же дня он способен перепрыгивать из романа в роман и погружаться в диаметрально противоположные стихии. По той же схеме он одинаково сильно любит всех своих любовниц. И его страшно удивляет и тяготит их ревность и недовольство так называемой неверностью. Поэтому и приходится ему прибегать не столько ко лжи, сколько к созданию комической иллюзии, дорогой сердцу каждой женщины: быть единственной и вечно любимой. Руководствуясь этой логикой, Александр клянется Эмме Маннури-Лакур, что связи его с хрупкой Изабеллой Констан носят чисто отеческий характер. Разумеется, от Изабеллы он скрывает свою связь с Эммой, и совершенно не известно, в какой степени в 1855 году были сведены до уровня чисто деловых его отношения с госпожой Гиди. Остается проблема его детей, которых он хотел бы сохранить в качестве больших своих друзей и снисходительных сообщников. С младшим Дюма какое-то время так и было. Но теперь он сделался официальным моралистом режима, восхваляющим семью, бичующим адюльтер, ловко выставляющим напоказ свою старенькую матушку, что вовсе не мешало ему при этом состоять в общеизвестном сожительстве с замужней дамой Надеждой Нарышкиной, русской княгиней, которой он сделал ребенка. Как можно реже наносит он теперь визиты своему не сокрушаемому моралью отцу, публично продолжая клясться ему в горячей сыновней любви. С Мари все происходит несколько иначе, они ведь живут под одной крышей, и если свои многочисленные интрижки с шикарными проститутками он старается не афишировать, то в отношении серьезных приключений он предпочитает заручиться защитой от свойственных ей выходок. До сих пор ему не очень-то это удавалось, и она устраивала ему истерические сцены ревности к Изабелле Констан, например. Полный переворот в отношениях с Мари произвела Эмма, которая сумела ее расположить к себе своей элегантностью, непринужденностью тона и манер, и в сущности Мари даже переоценивала ее небольшой светский талант.

И вот они уже закадычные подруги. Мари с удовольствием принимает Эмму на Амстердамской улице, гостит у нее в Нормандии. И когда в конце апреля Эмма действительно оказалась беременной, Мари была этому рада. В отличие от Александра, сторонника абортов. В длинном письме к дочери он излагает свою точку зрения, «общественную, но прежде всего человеческую» на данный предмет, противопоставляя ее «слащавым доводам сентиментальности»: «Каждый прежде всего сам отвечает за свои ошибки и даже за свои увечья и не имеет никакого права навязывать их окружающим. Если несчастный случай или физический недостаток привел к импотенции того или иного мужчину, не кто другой, как он сам должен нести бремя последствий этого физического недостатка и отдавать себе отчет в возможных результатах.

Если женщина провинилась, совершив ошибку, если она забыла о том, что почитала долгом своим, она сама должна искупить свою слабость силой, как преступление искупают раскаянием, но ни женщина со своей ошибкой, ни мужчина со своей импотенцией не имеют никаких оснований взваливать на третье лицо тяжесть своей собственной вины или собственного несчастья.

Еще до того, как ребенок был зачат, я изложил свои возражения, они были взвешены и отвергнуты в следующих выражениях: Ради моего ребенка у меня станет силы все сказать и все довести до конца». Попутно заметим, что Александр – противник грубого вторжения и со всеми своими любовницами сразу же обговаривает способы защиты. Однако Эмма так сильно хотела иметь ребенка, что готова была даже к бракоразводному процессу. С этой целью «она должна была прислать мне копию своего брачного контракта и не сделала этого», неизвестно почему. Возможно, подумала, что в конце концов слабый или трусливый Анатоль Маннури-Лакур возьмет на себя отцовство? Как бы то ни было Александр ничего хорошего от будущего не ждет: «Дети адюльтера не могут быть признаны ни отцом, ни матерью. Этот же незаконнорожденный вдвойне.

В каком положении окажется он, имея мать, состояние здоровья которой, по ее собственному мнению, таково, что она может умереть в любую минуту.

И отца, настолько старого, что покажется слишком уж требовательным, попроси он у жизни еще пятнадцать лет». Опять-таки поразительное предвидение Александра, ибо именно столько времени осталось ему жить. Таким образом, «четырнадцатилетний ребенок может попросту пропасть – без состояния, один в мире.

Если это окажется девочка, и хорошенькая, у нее будет шанс хоть номерок взять в полиции и сделаться дешевой куртизанкой.

Если же мальчик, он будет играть роль Антони вплоть до того момента, пока не придется сыграть ему, возможно, и роль Ласенера». Конечно, лучше было бы «не создавать», но теперь «лучше разрушить». И Александр настойчиво повторяет:

«– Г-н А[натоль] импотент, тем хуже для него.

Г-жа М[аннури-Лакур] проявила слабость, тем хуже для нее.

Но никто не осмелится сказать: тем хуже для того, кто обязан рождением этой импотенции и этой слабости».

Этот отказ в праве на жизнь во что бы то ни стало оскорбляет религиозные убеждения Мари. А может быть, и провоцирует мысль, что она сама для своей матери – как мертвая. В результате – приступ горячки, разгром отцовской квартиры и собственной художественной мастерской. Согласно письму Парфе не безумное ее мотовство послужило причиной разрыва; на такую малость Дюма не стал бы сердиться. «<…> Я не стану тебе рассказывать, что произошло, во-первых, потому что это слишком длинно, а во-вторых, потому что существуют подробности, которых я здесь не осмелюсь коснуться». Из того же письма мы узнаём, что в Брюсселе Мари и Парфе устроила веселую жизнь: «Я-то знаю, сколько мне пришлось из-за нее вынести за два с половиной года <…>. Кстати, Дюма это было известно, и совсем недавно он говорил Бартелеми: «Подумать только, что из-за этого жалкого создания я раз двадцать был на грани ссоры с Парфе, моим лучшим и самым преданным другом». В конце концов все обошлось. Как и у Мелании Вальдор, ее «собрата» по поэзии, у Эммы осенью случились преждевременные роды. И сразу же Мари лишилась оснований к продолжению ссоры с отцом. В это время Изабелла Констан уже беременна, что свидетельствует о возможности инцеста в отеческих взаимоотношениях. В апреле 1856 года она производит на свет младенца, который вскоре умирает. Изабелла в шоке, она не может даже плакать. Александр все время с ней, но утешить ее не в силах. Появляется Поль Мёрис со свежим оттиском «Созерцаний». «Я взял книжку из рук Поля Мёриса, я бросился к ней, – пишет Александр – Гюго, – встал перед ней на колени и сказал: – Матушка, я принес вам единственное, что может утешить матерей, потерявших детей своих: я принес вам слезы.

Я открыл книжку наудачу, вернее, было бы сказать, положившись на Провидение. Это оказалось «Привидение», я начал читать.

На десятой строчке она заплакала».

Не следует, однако, думать, что в 50-е годы Александр производит лишь нежизнеспособных детей. Малютка Александрина, зачатая в конце десятилетия Виктором Персевалем, его переживет. Само собой разумеется, дорогие читатели, что Виктор Персеваль – это псевдоним писательницы Марии де Фернан. Творчество тоже приносит жизнеспособные плоды. Вернемся в 1854 год, когда Франция и Англия, объявив войну России, свирепствовали в Крыму. То был для Александра весьма урожайный год. Мы не стали бы останавливаться на «Принцессе из Монако», если бы не обнаружили в ней один издательский прием, который, возможно, Александром и не придуман, но которого после него мы нигде не встречали. Произведение графини Даш[128]128
  Quid de Dumas, opus cite, p. 1339; Dictionnaire Dumas, opus cite, pp. 727–731.


[Закрыть], книга эта была опубликована под именем Александра, с чем связаны были самые пылкие коммерческие надежды. Однако в предисловии он берет на себя труд уточнить, что является «только и исключительно издателем» подлинных мемуаров означенной принцессы, доказательством подлинности их, датируемых XVII веком, служит очевидная авторская «близость с мадам де Гриньян», а также тот факт, что автор «пишет на столе и пером мадам де Севиньи». Габриелла Даш так много и не требовала. Зато «El Salteador» и «Паж герцога Савойского», написанные самим Александром, – два классических романа плаща и шпаги, действие которых происходит во времена Карла Пятого. Гораздо любопытнее «Простушка», главными героями которой являются Ретиф де ля Бретонн, его дочь Аньес, которую в романе зовут «Простушка», и его зять Оже. В основе книги – сюжет Поля Лакруа, в свою очередь, воспользовавшегося романом самого Ретифа де ля Бретонна «Простушка Саксанкур, или Покинутая женщина»[129]129
  Предисловие Даниеля Баруша к «Простушке», opus cite, pp. 7–17.


[Закрыть]. В романе Александра, где нет никаких политических аллюзий, на фоне предреволюционной ситуации Оже пытается подарить свою жену графу д’Артуа, будущему суперкоролю. Главное здесь – филигранно выписанная и слишком большая любовь, питаемая Ретифом к своей «дочери, своей ненаглядной Простушке». Александр проявляет огромную симпатию к своему собрату, умершему почти сразу после его рождения, писателю, почти столь же плодовитому, как он сам, и в творчестве которого инцест, действительный или воображаемый, составляет одну из основополагающих тем. Невозможно не думать при этом об «отеческой любви» Александра к Изабелле Констан и о страстной ревности Мари.

В 1854 году начинают выходить также «Парижские могикане», написанные вместе с Полем Бокажем. Это нескончаемый роман, самый длинный из всего написанного Александром, примерно пять тысяч страниц, то есть в три раза больше, чем в «Графе Монте-Кристо»; публикация его растянется почти на пять лет. Действие происходит в последние годы царствования суперкороля и выводит на сцену все классы общества – от аристократии до социального дна. Невозможно пересказать все его интриги и их неожиданные повороты, но с полной уверенностью можно утверждать, что почти полное неведение сегодняшних читателей относительно этого гигантского произведения являет собой одну из самых очевидных несправедливостей, допущенных потомством в адрес Александра. Причина этого неведения, без сомнения, в том, что между 1907 и 1976 годами роман ни разу не переиздавался на французском языке, и последнее его издание стало библиографической редкостью[130]130
  В комплекте Марабу, №№ 604–607, 1976, четыре тома, страницы 314, 312, 314, 316.


[Закрыть]. Разумеется, «Могиканами» Александр намеренно вступал в соперничество с «Парижскими тайнами». Разумеется, он в гораздо меньшей степени, чем Эжен Сю, был озабочен социальными проблемами, но вместе с тем гораздо в меньшей степени и мизерабилизмом, и манихейством в пользу расширения исторического и политического масштаба, в пользу изобретательности в построении сюжета, приподнятости и юмора, не говоря уже о стиле – страшно громоздком у Сю и динамичном у Александра. Тем не менее это не помешало Александру сказать, пусть и с некоторыми оговорками, много хорошего о «Парижских тайнах»: «Творение, достойное поспорить с тем лучшим, что создали самые великие творцы», «громадная книга, и народ сыграл в ней свою роль, великую роль»[131]131
  «Эжен Сю» в книге les Morts vont vite, opus cite, p. 60.


[Закрыть]. Интересно, если бы Эжен Сю к 1857 году не умер, признал бы он столь же высокие достоинства и за «Могиканами»?

Зато для театра год 1854[132]132
  О трех пьесах 1854 года: Alexandre Dumas pere et la Comedie-Francaise, opus cite, pp. 192–196; Alexandre Dumas le genie de la vie, opus cite, p. 448; Quid de Dumas, opus cite, p. 1304.


[Закрыть] выдался неурожайным. «Ромул», одноактная комедия, написанная тремя годами раньше за одну ночь, наконец, поставлен в Комеди-Франсез. Большой успех, в особенности лично у Александра. «Он сидел в ложе, – рассказывает Уссей, – сияя весельем, одновременно добродушным и насмешливым; он хохотал; один мрачный зритель партера, ни разу не улыбнувшийся и выведенный из терпения этим весельем, не выдержал и спросил у него, почему он смеется; – «Да, черт побери, вы что не видите, что я смеюсь за вас?» Мы скромно упоминаем «Мраморщика» Но Коцебу (перевод Горица), первое слияние Поля Бокажа с Брауншвейгом. И сообщаем о «Консьянсе» по Иффланду не потому, что Изабелла Констан сыграла там маленькую роль, но потому что пьеса посвящена Гюго, то есть публично заявлена позиция Александра по отношению к изгнаннику, символизирующему собой совесть республиканцев. 4 ноября, в вечер премьеры, Александр приезжает в Одеон. Толпящиеся перед входом студенты узнают его и устраивают ему овацию. Александр скромно отвечает на приветствия, аплодировать следует не ему, а пьесе, если потребуется. Студенты безденежны по природе своей. И поскольку негр из Виллер-Котре помнил о своих пустых карманах по прибытии в Париж, он пропустил их в театр бесплатно. И они смущенно рассыпались в благодарностях, совестливые предки тех, кто во время Революции в мае 1968 года, ни у кого не спрашивая разрешения, штурмом возьмут Одеон[133]133
  В своей превосходной книге «Александр Дюма, или Приключения романиста», Paris, Decouvertes Gallimard Litterature, 1986, 208 p., Кристиан Бие, Жан-Поль Бригелли и Жан-Люк Риспай, рассказывая эту историю в юмористических тонах, написали следующее: «За сто четырнадцать лет до Мая 1968 года Сорбонна захватила Одеон, двери которого распахнул Дюма».


[Закрыть], чтобы там сыграть друг для друга свой спектакль.

Впервые за восемнадцать лет Александр в 1855 году не публикует нового романа, если не считать «Мадам дю Дефан» и «Дамы для наслаждения», произведений графини Даш, которые он представляет в качестве слегка «поправленных» подлинных мемуаров, к которым он сам якобы не имеет никакого отношения. Сказать, что его романический источник исчерпан, было бы преждевременным, поскольку он занят титаническими «Парижскими могиканами» и одновременно заканчивает «Графиню де Шарни» (две тысячи страниц). Не говоря уже о ежедневных статьях в «Мушкетере» на самые разные темы: история, путешествия, поэзия, живопись на проходящей в Париже всемирной выставке, некрологи – только что умершей дорогой Дельфине де Жирарден, или Мари Дорваль, о превращении временного пристанища которой в постоянное следует теперь позаботиться. И в этом же году он заканчивает необъятные «Мемуары», хронологически завершаемые знаменитым маскарадом 1833 года. В мае он прерывает их написание, пообещав своим верным читателям вскоре вернуться к ним вновь. И в определенном смысле сдерживает слово в последующие месяцы.

Прежде всего, возвращаясь к тридцатым годам в биографии Жерара де Нерваля, предназначенной исключительно для Эммы Маннури-Лакур и где он рассказывает о смерти своей матери, о крушении своей веры в бога, о путешествии в Германию с Жераром и Идой. Затем в «Беседах с читателями о собаке, двух петухах и одиннадцати цыплятах», то есть в первой части «Истории моих животных», воспоминаниях, относящихся к сороковым годам, – чистое наслаждение для читателей, сравнимое лишь с тем, что испытываешь от «Жака-фаталиста». То же, что и у Дидро, свободное письмо, где искусство отступлений доведено до высочайшей точки совершенства, тот же блистательный юмор, то же лукавое простодушие. Кроме того, «История моих животных» открывает нам одну из сторон личности Александра, слишком часто таящуюся во тьме. Столь привычный по описаниям добродушный гигант внезапно уступает место существу грубому, жестокому, иногда даже садисту. Как, например, в эпизоде, в котором собака Мутон губит георгин в саду Монте-Кристо. Александр наказывает ее за это ударом ноги по причинному месту. Мутон в ярости кидается на хозяина. Александр, засунув ему в пасть кулак, другой рукой сжимает ему шею. Мутон прокусывает Александру руку. Александр удушает его. Вот и другой пример. Собака Катилина проявляет слишком большую слабость к курам. Дабы исцелить ее от этой губительной страсти, Александр и ученый садовник Мишель мучают ее, доводя до бешенства. Есть и еще примеры плохого обращения с собаками, избиения обезьян или жестокой дрессировки грифа Джугурты, но особенно вызывает протест судьба кота Мизуфа II. Однажды сбежавшие обезьяны открыли дверь вольера. В результате Мизуф II решил, что Александр хочет, чтобы он навсегда освободил его от этих глупых птиц, шум от которых не дает хозяину спокойно работать. Но вместо того чтобы отблагодарить кота, Александр учинил над ним чрезвычайный суд, в составе судей как бы случайно оказывается его сын и несколько друзей. Прокурор требует смертной казни, назначенному адвокату удается найти смягчающие обстоятельства, и Мизуф II осужден на пять лет каторги в одной клетке с обезьянами, решение вдвойне одиозное. К счастью, в результате революции 1848 года и крушения Исторического театра Александр вынужден расстаться со своим зверинцем. Мизуф II сочтен «политическим заключенным» и выпущен на свободу. Тем не менее преступление против «кошачности» налицо. Именно по этой причине «История моих животных» не переиздается с 1949 года.

Итак, Гюго становится воплощением политического сознания Александра, который не упускает случая поставить его об этом в известность. Цензура Наполеона Малого, со своей стороны, не упускает случая Александра за это наказать. Вслед за запрещением «Нельской башни», «Исаака Лакедема» и двух комедий настает очередь «аморальной» «Анжелы», той пьесы 1833 года, в которой некий карьерист достигает успеха при помощи «лестницы из женщин». Александр в ответ открыто бросает вызов властям. Во Францию возвращается Паскаль Дюпра, добровольно уехавший в ссылку в Брюссель. Он только что основал «la Libre Recherche» и просит Александра о сотрудничестве. В первом номере от 25 августа 1855 напечатано «Царство моих воспоминаний» в форме письма Александра к Дюпра. В частности, мы узнаем из него, что Александр выбрал себе новый сценический костюм. Отправлены «на вешалку» награды, эти «пустяки», подарки королей. Теперь же, то есть, будучи настоящим республиканцем, в качестве выходного наряда он предпочитает простой белый костюм, как раз тот цвет, который лучше оттеняет цвет его кожи, а когда работает, на нем лишь «рубашка без пиджака, то есть как вы меня столько раз видели на той гостеприимной земле, куда мы оба были сосланы, и где наши руки соединились однажды в пожатии, чтобы, надеюсь, никогда не разъединиться». Неважно, что причиной ссылки было банкротство, он всем сердцем ощущает свою близость с изгнанниками и, дабы совершенно исключить разночтения, провозглашает в финале: «В саду моей памяти я соберу лишь самые лучшие воспоминания.

Мои лучшие цветы – моим лучшим друзьям: тело мое в Париже, но сердцем я в Брюсселе и в Джерси». Получив сие ясное и недвусмысленное послание, имперский прокурор тотчас же вызывает его к себе. «Наконец-то! Давненько я этого ожидаю», – пишет он Парфе и Гюго, – «процесса как знака симпатии к изгнанникам»[134]134
  Alexandre Dumas le genie de la vie, opus cite, p. 456.


[Закрыть]. Но преследованиям его как будто не подвергают, возможно то было просто предупреждение. В том же духе он посвящает «Народу» свою «Орестею», трагедию в подражание античной, написанную стихами и сыгранную в театре «Порт Сен-Мартен» 5 января 1856 года. Однако, несмотря на прекрасные намерения, выраженные в посвящении, несмотря на овацию публики в конце спектакля, которая так сильно смутила Александра, что актерам пришлось силой вытаскивать его на сцену, и несмотря на поздравления в форме дифирамбов, полученные от Гюго, мы все-таки упорствуем в своем предпочтении Эсхила.

Гиршлер продолжает улаживать дела со счетами Александра, с 1845 года связанного эксклюзивным контрактом с Мишелем Леви. Александру не только неведомо точное количество переизданий его книг и проданных экземпляров, но также и то, что без его разрешения и без малейшей для него выгоды Леви издает с иллюстрациями его произведения дополнительно. Неоплаченные или фальсифицированные авторские права, злоупотребления ими, подделки – право же, издательские нравы XIX века просто ужасают. И в январе 1856 года начинается долгая юридическая битва[135]135
  idem, pp. 454 et 455; Quid de Dumas, opus cite, p. 1264.


[Закрыть], продлившаяся четыре года. Александр выигрывает тяжбу. Леви подает апелляцию, требует назначения экспертов и т. д. В конце концов на исходе 1859 года дело улаживается полюбовно. Александр терпит страшные убытки: вместо семисот тысяч франков, целого состояния, на которое он имел право в качестве компенсации за противозаконные тиражи, он получает лишь сто двадцать тысяч в обмен на передачу в полную собственность Леви всех написанных и будущих своих произведений вплоть до декабря 1870 года. Как если бы дата его смерти уже была известна.

В марте 1856 года подписан и другой мирный договор – между французами и англичанами, с одной стороны, и Россией, притязания которой на территориальные и морские владения Турецкой империи таким образом умерены. Мир заключен также между Александром и его дочерью. Он выдает ее замуж за двадцатилетнего поэта Оленда Петеля[136]136
  Quid de Dumas, opus cite, pp. 1279–1282.


[Закрыть], Мари старше его на пять лет. Для свадьбы обожаемой своей дочери Александр расстарался не меньше, чем если бы женился он сам. Если свидетелями у Александра был автор «Гения христианства» и министр, то Мари получит Ламартина и Гюго, за которого подпишется Луи Буланже. Контракт просто сногсшибательный: сто двадцать тысяч франков, то есть как раз столько, сколько якобы принесла в приданое Ида, с той, однако, разницей, что своей бывшей жене Александр вынужден был действительно выплатить всю сумму при разводе, тогда как Оленд Петель так и не получит от него ничего. 6 мая свадьба, потом свадебное путешествие в Италию, Александр потирает руки: наконец-то Мари пристроена, а он освобожден от ее присутствия. Увы, ненадолго. Если у Мари лишь время от времени случались приступы бреда, то Петель оказался тяжелым душевнобольным и, кроме того, агрессивным эксгибиционистом. В 1861 году из путешествия на Восток она вернется одна, заболев туберкулезом. Она начнет бракоразводный процесс, удалится в монастырь, займется сочинительством и живописью в русле несколько безумного мистицизма: вернувшись в 1866 году в родительский дом, станет носить друидический наряд – серп у пояса и венок из омелы.

«Мушкетер» не стал ожидаемым «золотым дном». К тому же Александру надоело писать туда каждый день статьи, газета перестала его интересовать и он оставляет ее на попечение Ксавье де Монтепена. С этого момента «Мушкетер» начинает хиреть, пока не умрет своей смертью в начале 1857 года. Теперь у Александра слишком много свободного времени, тем более, что в мае 1856-го он закончит «Графиню де Шарни», а тысяч страниц «Парижских могикан» будет явно недостаточно, чтобы занять его целиком. Он приступает к работе над «Королевой на засове», комедией на основе запрещенной цензурой «Юности Людовика XV», плюс, в конце года, – над двумя драмами в соавторстве, но все это дело нескольких недель, а ему бы хотелось снова приняться за романы. Только вот незадача: «однажды обнаружилось, что голова моя совершенно пуста.

Воображение… – какая неосторожность! случилось мне глубоко заснуть предшествующей ночью! – и воображение, воспользовавшись моим сном, улизнуло <…>. И что же мне, известному воришке, оставалось делать? Я вспомнил историю из «Зайца моего дедушки», рассказанную мне Шервилем однажды вечером, когда он приехал из Сен-Юбера, и пересказал ее на свой лад.

Ей-богу, набралось на целый том»[137]137
  le Chasseur de sauvagine, edition Le Vasseur citee, volume 20, pp. 4 et 5.


[Закрыть]. Когда Александр жил в Брюсселе, Шервиль и Гетцель пригласили его на охоту. Но он был слишком занят и не смог поехать с ними. Вернувшись, Шервиль рассказал ему фантастическую историю о гигантском зайце, поведанную ему трактирщиком, у которого они с Гетцелем обедали. Таким образом, не Шервиль автор этой прекрасной сказки, и непонятно, почему же Александр опасается «протеста Шервиля <…>. Спустя пять-шесть дней после появления последней части фельетона [март 1856], я получаю письмо с бельгийской маркой.

Тотчас узнаю почерк Шервиля, и дрожь пробежала по моему телу.

– Так и есть, – говорю, – за преступлением всегда следует наказание».

Ничуть не бывало! Шервиль, напротив, рад, что Александр использовал его историю, и в доказательство посылает ему отдельной почтой материал для следующего тома. Приходит рукопись. «Называлась она «Охотник на водоплавающую дичь»; в слове дичь не хватало мягкого знака; я поставил.

Вот и все, что внес я в этот труд. Сознайтесь, дорогие читатели, что невозможно быть более скромным, чем ты есть». И в следующем же году книга выйдет за подписью Александра. На самом деле, все обстояло несколько иначе. Александр отлично был знаком в Брюсселе с Гаспаром Жоржем де Пеку, маркизом де Шервилем, большим знатоком охоты на волков[138]138
  Quid de Dumas, opus cite, pp. 1337–1339.


[Закрыть], приехавшим в Бельгию в поисках работы вместе со своей любовницей, актрисой по имени Констанция Давеней. В 1853 году он становится директором театра Водевиль, где была осуществлена постановка «Молодости Людовика XIV», запрещенной во Франции. Дела идут неважно, и он оказывается в долгах. Гетцель, которому он должен, предлагает ему написать свою автобиографию «Мемуары слишком послушного мальчика» и дает их прочесть Александру. Слишком послушный мальчик – возможно, но уж точно, что достаточно несчастный малый, напоминающий Маке, но не столь профессиональный, с низкой работоспособностью и без всякой способности находить интересные сюжеты. Александр не получит от него ни единого.

Лучше всего рассчитывать лишь на самого себя. Тем более, что перебои со вдохновением у Александра весьма относительны, так что его литературные собратья во все времена не перестают ему завидовать лютой завистью.

В пятьдесят четыре года, когда уже проделана необъятная работа, он пытается вывести ее общую формулу: «С момента, когда впервые взяли мы в руки перо – тому уж вскоре тридцать лет, – сосредоточивалась ли наша мысль на драме, или же охватывала роман, всегда мы видели перед собой двойную цель: просвещать и развлекать.

Но прежде всего – просвещать; ибо развлечение для нас – лишь маска просвещения.

Преуспели мы в этом? Нам кажется, что да.

Рассказами своими, всегда привязанными к определенному времени, нам удалось охватить огромный период: между «Графиней де Солсбери» и «Графом Монте-Кристо» уместилось пять с половиной веков.

Ну так вот, мы полагаем, что об этих пяти с половиной веках мы преподали Франции столько исторических уроков, как ни один историк»[139]139
  В «Соратниках Иегу», edition Le Vasseur citee, volume 4, p. 115. Следующая цитата оттуда же, стр. 144. Другие цитаты взяты из предисловия «Слово к читателю», стр. 5–11. Что касается даты путешествия в Варенн вместе с Полем Бокажем, то мы используем ту, что дает нам Александр в первой главе (стр. 25) книги «Рене Бессон, свидетель Революции», предисловие Алена Деко, введение Клод Шопп, Paris, Francois Bourin, 1989, 426 p., a именно – 19 июня 1856 года (отъезд из Парижа).


[Закрыть]. Это размышление сразу же уточняется и развивается: «Вполне возможно, что те, кто читает каждую из наших книг порознь, удивлены нашим настойчивым вниманием к деталям, которые кажутся иногда слишком подробными для отдельно взятой книги.

Но дело в том, что мы не пишем отдельно взятых книг; как уже было сказано, мы заполняем или же пытаемся заполнить огромное пространство.

Для нас присутствие персонажей не ограничивается их появлением в книгах: тот, кого вы видите адъютантом в одном произведении, в другом оказывается уже королем, а в третьем его ссылают и расстреливают». Вот кого это напоминает: «Бальзак создал большой и прекрасный столикий труд, озаглавленный «Человеческая комедия».

Наш собственный труд, начатый с ним одновременно, но, как мы считаем, еще не завершенный, можно было бы назвать «Драма Франции».

Это осознание своих трудов как единого целого позволяет ему внимательнее отнестись к еще не затронутым в его творчестве историческим периодам. «Графиню де Шарни» он оставляет в период Террора, но собирается продолжить историю через Директорию, Консулат, до «момента, когда Наполеон становится Бонапартом». Это новое плавание по романическим волнам как будто бы совпадает с началом его связи, о которой практически ничего не известно, с Мари де Фернан, именовавшей себя Виктором Персевалем. Ни хрупкая и скорбная Изабелла, только что потерявшая ребенка и нуждающаяся в его постоянном присмотре, ни скорбная и хрупкая Эмма Маннури-Лакур, не оправившаяся от своих преждевременных родов и нуждавшаяся скорее в том, чтобы ей перевязали эпистолярные и поэтические трубы, не могли более служить ему интеллектуальными стимуляторами. Виктору Персевалю был двадцать один год, явилась она из родной своей Биггории с длинными зубами и с целой кучей переводов с английского. Ей страшно повезло с Александром, который разом принял все ее тексты и самую переводчицу – новую любовь, способную вдохнуть жизнь в творческий карбюратор. Поэтому, стоило издателю «Journal pour tous» Жюлю Симону заикнуться о новом романе, как Александр рассказал ему о готовом замысле «Рене из Аргонна», истории волонтера 1792 года. «Действие происходило в 1791–1793 годах, и первая глава начиналась в Варенне, в вечер ареста короля.