Текст книги "Чеченцы в Русско-Кавказской войне"

Автор книги: Далхан Хожаев

сообщить о нарушении

Текущая страница: 10 (всего у книги 25 страниц)

“Итак, нам нечего надеяться? – сказал хитрый чеченец после некоторого молчания. – Из твоих слов, почтеннейший друг, я мог только извлечь полезный для себя совет: возвратиться обратно в Чечню, взяв с собой 230 монет серебра и золота, привезенные нами в подарок матери Шамиля, на помощь которой мы полагали всю нашу надежду“.

При наименовании такой значительной цифры Хасим сделался еще более внимательным к своему старинному кунаку. “Не будь так поспешен, – сказал он ему с приветливой улыбкой, – так ли я понял рассказ твой о настоящем положении и желании чеченского народа? Пожалуйста, расскажи мне еще раз цель твоего приезда со всею подробностью, а потом подумаем, нельзя ли помочь вашей беде. Мать Шамиля имеет сильное влияние на своего сына. Почти во всех случаях он повинуется ей слепо. Расположение этой женщины ко мне и 200 тюменей, привезенные вами ей в подарок, наверное, заставят ее действовать в вашу пользу. Я говорю 200 тюменей, потому, что это круглое число, которое гораздо приличнее поднести такой важной особе, и что остальные тридцать ты должен передать мне“.

Лукавый Тепи, после такого “бескорыстного“ объяснения, скрыв ироническую улыбку и сложив на груди руки, повторил прежний рассказ, в котором объяснил со всею подробностью бедственное состояние своего народа, живущего на Чеченской плоскости, где их прикрывали одни только леса, которые быстро и постоянно истреблялись русскими отрядами, многочисленность неприятелей, славу их оружия, неистощимые средства русских и собственное свое бессилие. К этому присоединил он, что русское правительство обходилось и обходится с покорными чеченцами миролюбиво, нисколько не стесняет их в обрядах религии и всеми мерами заботится об их спокойствии и благоденствии.

“Понимаю, понимаю, любезный друг! – сказал Хасим с притворным вздохом. – Чеченцы, живущие на плоскости, окруженные со всех сторон неприятелем, похожи на птичек в клетке; но ведь птичка побьется, побьется в западне своей, и убедившись в невозможности разрушить преграду, примиряется наконец со своей неволей, и даже начинает жить припеваючи, если встретит усердную заботливость о насущном ее пропитании. По моему мнению, великий пророк не осудит за покорность гяурам чеченцев, если они принесут ее не по доброй воле, а при неизбежной необходимости. Итак, призвав на помощь Аллаха, я примусь за ваше дело: завтра же переговорю со старухою Ханум (мать Шамиля, дочь аварского бека ГIир-Будаха, звали Баху-Меседу. – Д. X.), а к вечеру, без всякого сомнения, ты и твои товарищи будете представлены матери нашего Имама“.

Тепи, утешенный такими обещаниями, около полуночи дружно расстался с Хасимом и поспешил обрадовать своих товарищей, которые в ожидании его возвращения, находясь между страхом и надеждой, не могли сомкнуть глаз своих.

Хасим сдержал свое обещание. На другой день, часа за два до заката солнца, чеченские депутаты были представлены матери Шамиля. Она благосклонно приняла 200 тюменей, полученные ею от чеченских депутатов, и обещания их удвоить эту сумму, в случае успеха, возбудили в ней непреодолимое желание доказать чеченцам свою к ним благосклонность, а вместе и свое могущество. В тот же вечер она отправилась в кунацкую Шамиля, где застала сына своего с алкораном в руках, окруженного толпой мюридов, готовившихся отправиться к мехтулинцам и аварцам с различными возмутительными предложениями. Приход Ханум, не посвященной в политические тайны Шамиля, был очень некстати, но она, не обратив на это никакого внимания, самонадеянно потребовала аудиенции.

“Нельзя ли отложить до другого времени, любезнейшая мать?“ – спросил Шамиль почтительно, хотя с весьма недовольным видом.

“Ни одной минуты, – отвечала Ханум настойчиво, – дело, о котором хочу говорить с тобою, много занимает меня и ты должен уважить просьбу твоей матери для ее успокоения“.

Лицо Шамиля омрачилось еще более. “Хорошо, – сказал он до крайности суровым тоном, – я готов оставить для тебя мое важное занятие, будучи уверен, что твое настойчивое требование вполне заслуживает такой великой жертвы“.

Мать и сын, оставшись вдвоем, беседовали далеко за полночь. Что между ними происходило, остается тайной до настоящего времени, но на другой день Хасим нашел почтенную старушку с заплаканными глазами, на бледном лице ее изображалось горестное уныние. “Я взялась не за свое дело, – сказала она дрожащим голосом, – даже мой сын не смел решить вопрос о принесении покорности гяурам чеченцами, и чтобы дать этому делу законное направление, Шамиль отправился в мечеть, где будет поститься и молиться до тех пор, пока не удостоится услышать святую волю из уст нашего великого пророка“.

Шамиль действительно заперся в мечети, сделав заблаговременно распоряжение, чтобы все жители селения Дарго, собравшись на площади вокруг мечети, оставались там в беспрестанной молитве до тех пор, пока он не выйдет из своего заточения. Приказание немедленно было исполнено: народ стеснился на означенном месте и окрестности огласились от воплей молящихся. Все спрашивали о причине такого небывалого явления, но никто не мог ответить на эти вопросы. Каждый толковал по-своему и все единодушно ожидали совершения какого-либо чуда. Только мулла Хасим и несчастные чеченские депутаты знали истинную причину и молча, с трепетом ожидали неведомого результата.

Проходит день и ночь – Шамиль не является; уплывают другие сутки – дверь мечети остается затворенною; наконец, солнце в третий раз застает изнуренных жителей Дарго в молитвенном бдении. Звуки голосов сделались уже хриплыми; многие из народа, ослабев от поста и бессонных ночей, не могли уже подняться на ноги; невольный ропот пробегал по засохшим устам; ко вот дверь мечети распахнулась, выходит Шамиль, бледный, глаза налиты кровью, как бы от продолжительных слез. Мановением руки он подозвал к себе одного мюрида, шепотом отдал ему какое-то приказание, и тот быстро исчез в толпе народа. Потом великий Имам молча и медленно взошел на плоскую крышу мечети в сопровождении двух других мюридов.

Общая тишина, как предвестник страшной бури, царствовала на всем видимом пространстве. Но вот густая толпа народа заколебалась – посланный Шамилем мюрид очищал дорогу, а за ним неровными шагами, покрытая белой чадрой, двигалась мать грозного Имама. Двое мулл внесли ее на крышу мечети и поставили лицом к лицу ее сына. Несколько минут Шамиль хранил глубокое молчание, наконец, подняв мутные глаза к небу, произнес слабым голосом:

“Великий пророк Магомет! Святы и неизменны веления твои: да исполнится правый суд твой, в пример всем последователям священного алкарана“. Потом, обратясь к народу, сказал довольно громким голосом: “Жители Дарго, я должен объявить вам страшную весть. Чеченцы, изменяя долгу правоверных, забывая клятву, принесенную ими пред лицом Аллаха и Магомета, в преступных сердцах своих положили дерзкое намерение покориться гяурам и не устыдились даже прислать в Дарго своих депутатов, для получения на то моего согласия. Но чувствуя гнусность такого намерения, эти депутаты не осмелились явиться ко мне, а обратились к несчастной моей матери и она, как слабая женщина, решила ходатайствовать в пользу безумных чеченцев. Ее настойчивость и безотчетная моя к ней преданность внушили мне смелость узнать волю об этом любимого бога Магомета. И вот в присутствии вашем, при содействии ваших молитв, я в продолжение трех суток взывал постом и молитвами на правый суд пророка, и он удостоил меня ответом на мои дерзновенные вопросы. Но этот ответ как гром поразил меня! По воле Аллаха повелено дать сто жестоких ударов тому, кто первый высказал мне это постыдное намерение чеченского народа, и этот первый, увы! была мать моя!“. Услышав свое наименование, бедная старушка испустила жалобный вопль, но Шамиль, как верный исполнитель воли Аллаха и пророка Его, нисколько не поколебался. По его мановению мюриды сорвали чадру с несчастной жертвы и схватили ее за руки, а беспредельно преданный сын сделался палачом своей матери. Но за пятым ударом страдалица, бледная как полотно, лишилась чувств; голова Ханум безжизненно склонилась на грудь ее, Шамиль, пораженный этим убийственным зрелищем, опустил наказующую руку, упав к ногам своей матери.

Мертвая тишина, господствовавшая в народе, заменилась общим безутешным рыданием; многие простирали руки к мечети, молили о пощаде той, которую имели причину называть своею благодетельницею.

Но вот Шамиль поднимается на ноги. К удивлению всех в его лице не заметно и тени прежнего отчаяния, напротив, глаза играют каким-то непостижимым торжеством. Он выпрямился, поднял пылающие взоры к небу и восторженным голосом произнес: “Ла Иллаха Иллалахь Мухаммадан расуллуллахь. Жители небес! Вы услышали мои усердные молитвы, вы позволили мне принять на себя остальные удары, для которых была обречена бедная мать моя. Эти удары я приму с радостью, как неоцененный дар вашего милосердия...“ Тут он, с улыбкою на устах, скинул с себя красную чуху свою, снял бешмет, вооружил двух мюридов толстыми нагайскими плетьми и приказал отсчитать себе девяносто пять ударов, подтвердив при том, что если кто из них осмелится слабо выполнять веления пророка, тот будет поражен кинжалом из собственной его руки.

Мюриды, испуганные таким невыгодным для них обещанием, с подобострастным усердием наложили 95 кровавых рубцов на высокопочтенной спине их повелителя, но он не обнаружил ни малейших признаков страдания. По окончании варварской операции, совершенно спокойно надел лежащую у ног его одежду, быстро сошел с крыши мечети и, остановившись среди народной толпы, приведенной в крайнее удивление неслыханным дотоле событием, спросил совершенно спокойным голосом: “Где те злодеи, за которых потерпела мать моя позорное наказание, где чеченские депутаты?“

“Здесь, здесь“, – закричало множество голосов, и в одно мгновение ока несчастные жертвы были привлечены к ногам повелителя. Все присутствовавшие нисколько не сомневались, что страшная, мучительная и позорная смерть ожидает этих несчастных четырех чеченских депутатов. Надежды на пощаду не было никакой. Несколько мюридов обнажили уже шашки, чтобы быть готовыми к исполнению казни по первому слову или мановению руки их великого Имама. Чеченцы, приникшие лицом к земле в ожидании своей близкой кончины, тихо читали отходные молитвы, не смея приподнять голов своих и произнести слова мольбы о несбыточном прощении. Но Шамиль поднял их собственными руками, приказал им ободриться и окончил эту сцену словами, поразившими всех предстоящих неописанным удивлением: “Возвратитесь к народу вашему и в ответ на безрассудное их требование, перескажите все то, что вы здесь видели и слышали!“».

«Анекдот» ли все вышеописанное или так случилось на самом деле, пока неизвестно. И хотя для наказания матери и самого себя у Шамиля были, по-видимому, более веские причины, чем просто песня, все же что-либо подобное вполне могло произойти.

Известно много случаев, когда изнемогавшие в войне общества (а здесь идет речь не обо всех чеченцах, а только о тех, кто жил на территории, близкой к царским крепостям, и подвергался каждодневной опасности) посылали к Шамилю или к его наибам депутатов с просьбой о реальной помощи, угрожая в противном случае сложить в войне оружие. Были, кстати, примеры, когда наибы, не имея сил для защиты каких-либо чеченских или дагестанских обществ, разрешали временно внешне подчиняться царскому военному командованию. На самом деле эти общества платили налог в казну Имамата, выполняли поручения наибов и при приближении войск Имамата открыто поднимали восстания (к примеру, надтеречные и сунженские чеченцы). Положение чеченцев Большой и Малой Чечни, а также ряда других обществ чеченцев, из года в год лишенных возможности собрать урожаи с посевов – которые постоянно вытаптывали, жить в домах – которые постоянно сжигали, растить детей – которых постоянно уничтожали, было катастрофическим. Их силы были на пределе. И эта жизнь на пределе продолжалась десятилетия. Лишь необычайное свободолюбие и священная вера помогали держаться большинству из них.

Мюрид Шамиля Хаджио говорил капитану Руновскому в Калуге:

«Шамиля выбрал весь народ для того, чтоб он защищал нас... Шамиль умный человек, очень умный человек и, еще, он очень добрый человек, такой добрый, что добрее его никого нет. Зато, когда виноватым был бы Казы-Магоммет (сын Шамиля. – Д. X.), он сейчас же голову бы ему снял... За это все мы любили Шамиля и слушались его во всем» [Руновский, с. 53—54].

В этой страшной войне имам Шамиль не жалел ни себя, ни родных, ни чужих. И пока он отдавал священной борьбе всего себя, люди, несмотря ни на что, делали невозможное и верили в него, шли за ним.

Уже позже, в плену, на вопрос, отчего он не сдался раньше, Шамиль отвечал: «Я был связан своей присягой народу. Что сказали бы про меня? Теперь я сделал свое дело. Совесть моя чиста, весь Кавказ, русские и все европейские народы отдадут мне справедливость в том, что я сдался только тогда, когда в горах народ питался травою» [Чичагова, с. 119—120].

Аминат

У Шамиля было восемь жен. С первой женой – своей односельчанкой, гимринкой Хориа – молодой Шамиль прожил всего три дня.

В 1832 году Абдул-Азиз Унцукульский спас Шамиля от смерти, излечив его раны. Шамиль женился на дочери Абдул-Азиза – Фатимат (Петимат), которую любил больше других жен. От нес родились сыновья Шамиля – Джемал эд-Дин, Гази-Мухаммед, Мухаммед-Шафи. Фатимат была верным спутником имама в самые трудные годы его жизни, и он ценил ее за это. Когда она умерла в июле 1845 года, Шамиль оставил Ичкерию, где шло сражение с армией Воронцова, и уехал на ее похороны.

Третья жена, Джавхарат, была односельчанкой Шамиля. Вместе с грудным сыном Саидом Джавхарат погибла при обороне Ахульго в августе 1839 года.

После поселения в Ведено (Новое Дарго) в 1845 году имам женился на дочери своего мюрида шейха Джемал эд-Дина Казикумухского. Зайдат (Захидат, Залидат) было тогда всего 14 лет. Эта некрасивая женщина имела большое влияние на Шамиля, пользуясь тем огромным уважением, которое Шамиль питал к ее отцу. Зайдат сопровождала своего мужа до самого конца его жизни. Она ненадолго пережила Шамиля, скончавшись в 1871 году, через три месяца после его смерти в Медине.

Жена Шамиля Шуанет была моздокской армянкой. В 1840 году ее захватил в плен наиб Ахверды Магома. Шамиль был буквально очарован красотой 16-летней девушки. Дочь армянского купца ответила на нежность сурового владыки гор своей первой любовью. В 1842 году Анна Улуханова добровольно приняла ислам, получив новое имя Шуанет, и вышла замуж за Шамиля. Она также была верным спутником имама и умерла в Медине в 1877 году.

В последний раз Шамиль женился на старухе Фатимат, чтобы та смотрела за хозяйством.

Каждая из жен великого Шамиля достойна песен и написания романов, но здесь речь пойдет только о двух женах имама, имевших непосредственное отношение к Чечне.

Об одной из них М. Н. Чичагова писала: «Зайнаб, чеченка; Шамиль жил с нею всего три часа».

Кто же была эта «чеченка»? Н. Дубровин в своей книге «История войны и владычества русских на Кавказе» (с. 243) сообщал: «В начале ноября (1842 года – Д.X.) Шамиль задумал набег на Кизляр и поручил исполнить его Шуаибу, а сам с Джамал-ад-Дином отправился в Шали, в Большой Чечне, и желая привязать к себе чеченцев женился там на дочери Абдуллы. Этот Абдулла был уроженец Кази-Кумуха, но теснимый Аслан-ханом, бросил свою родину и поселился в Чечне. В короткое время он успел снискать себе расположение чеченцев, известность в горах, а впоследствии даже доверие русского правительства. Когда недовольные правлением г.-м. Пулло чеченцы начали волноваться, Шамиль, находящийся после потери Ахульго в Баяне (Беной, осень 1839 г. – Д. X.), послал к Абдулле для переговоров преданных себе мюридов – Казиоу и Шуаиба, вслед за тем возведенных в наибское звание. Они успели склонить его на сторону Шамиля, а народ последовал их примеру. С этих пор (с 1840 г.) мюридизм начал распространяться и в Чечне. Шамиль отблагодарил за это Абдуллу подчинением ему четырех наибств, в состав которых входила вся Чечня».

Как видим, Зайнаб была не чеченкой, а лачкой, дочерью влиятельного мусульманского ученого Абдулы Цакхара, вынужденного из-за преследований покинуть свою родину Кази-Кумух и поселиться в Чечне, в селении Шали. Конечно же, Шамиль, находившийся под обаянием чар молодой жены-армянки Шуанет, испытывал мало интереса к дочери Абдулы, а брак имел чисто политические мотивы. Можно предположить, что этот брак должен был показать общественному мнению независимость имама от влияния красавицы-армянки и укрепить его пошатнувшуюся репутацию. Бывший в 1842 году в плену у Шамиля князь Орбелиани вспоминал, что, по слухам, юная Шуанет до того очаровала Шамиля, что, оставаясь с ним наедине, заставляла степенного имама прыгать с собой по комнате.

Так или иначе, Шамиль, женившись на Зайнаб, провел с ней всего три часа и уехал обратно в Дарго, назначив своего нового тестя Абдулу начальником Чеченской области.

Среди прислуги жен Шамиля была и пленная ингушка с Тарской долины по имени Месси, девушка семнадцати лет, прибывшая в Калугу в 1859 году.

Но была среди жен Шамиля и чеченка. Об очень непростой судьбе этого нежного цветка со скалистой расщелины суровых гор и пойдет наш рассказ.

Аминат родилась в 1836 году в горной Чечне, в ущелье Чанты-Аргуна. В русских документах ее называли кистинкой, т. е. горской чеченкой. В некоторых селениях горной Чечни, отказывавшихся подчиняться Шамилю, власть устанавливали силой оружия. В начале 40-х годов в дом Шамиля в Дарго привезли маленькую плененную девочку Аминат. Почти одного возраста с шамилевским сыном Гази-Мухаммедом, Аминат играла и воспитывалась вместе с ним; и хотя жилось ей хорошо, не переставала думать о том, что когда-нибудь вернется на родину к сестрам и матери. Шли годы, росла и хорошела Аминат, и вскоре на обоюдную привязанность резвой девочки и юного Гази-Мухаммеда стали смотреть с подозрением. Случайностей допустить было нельзя, ведь Гази-Мухаммед был объявлен наследником эмирского престола. В 1850 году имам Шамиль берет Аминат в жены. С этим рушилась надежда Аминат на возвращение домой. 14-летняя Аминат начала хлопотать о том, чтобы к ней по крайней мере привезли мать. Шамиль согласился и исполнил ее желание. В том же году женили и Гази-Мухаммеда – на дочери наиба Данил-бека Елисуйского. Вместо убитого ученого Турача Гази-Мухаммед был назначен наибом Каратинского общества и поехал в свое наибство. Аминат осталась одна: она ни с кем не могла так сблизиться, как была близка с самого детства с Гази-Мухаммедом.

Воспоминания грузинских княгинь Чавчавадзе и Орбелиани, бывших в 1854 году в плену у Шамиля, раскрывают облик и характер Аминат. «...Княгини заметили очень стройную и прекрасно сложенную женщину лет семнадцати или восемнадцати. Она была в пестром ситцевом ахалуке, темной рубашке и красных шальварах; вместо вуали, или легаки (головное покрывало. – Д.X.), на голове ее был большой черный шелковый платок. Лицо ее отличалось белизной, нос был небольшой, тонкий, немного вздернутый, рот довольно большой, но зубы ослепительно белые, а губы самого живого розового цвета, из всего этого составлялась весьма привлекательная наружность, которую прекрасные, большие серые глаза озаряли выражением доброты и живой, пылкой души. Это была Аминат, кистинка, третья жена Шамиля» [Вердеревский, с. 17].

В особом отделении сераля вместе со старшими дочерьми Шамиля жила кроме других женщин и «кистинка Нана, мать третьей жены Шамиля, миловидной Аминаты, очень худая и бледная женщина, уже немолодая и постоянно отправляющая обязанности кухарки». Кроме того, в Ведено служил брат Аминат, с которым она виделась только через дощатый забор.

В то время двумя другими женами Шамиля были Зайдат (23 года) и Шуанет (30 лет), причем Зайдат считалась старшей (главной) женой, зато Шуанет была «царицей сердца» Шамиля.

Кушанья, обыкновенно самые простые и незатейливые, подавались имаму обеими женами, то есть Шуанет и Зайдат.

«Третья жена Шамиля, – вспоминали княгини, – как будто удалена от непосредственного участия в услугах своему повелителю... Действительно, Аминат – более прихоть, чем жена или подруга Шамиля. Трудно определить настоящие чувства его к ней, но на деле, в ежедневной жизни сераля, она постоянно является как будто на втором плане. Несмотря на это, Аминат все-таки едва ли не более любима Шамилем, чем старшая его жена Зайдат.

...Аминат еще пока не в силах бороться с такими соперницами: она еще слишком молода... Но молодость такой порок, который иногда лучше всякого достоинства, да притом же и проходит без особенного затруднения... Соперницы это понимают и задумываются о будущем...»

Аминат долго как будто уклонялась от сближения с пленными княгинями. Они только встречали ее мимоходом или видели издали, в комнате Шуанет, вместе с которой она часто работала или пела, и пела очень приятным голоском, свои полузабытые кистинские песни; иногда же находили ее в кругу детей, с которыми она бегала взапуски, прыгала или лазила на крышу, откуда порой очень долго и очень задумчиво смотрела вдаль, в сторону своей родины. Но наконец понемногу Аминат стала беседовать с пленницами и незаметно сблизилась с ними. Это дитя природы выказало пленницам много ума, но еще более чувства, нежности и какого-то ребяческого простосердечия, привлекательного и иногда трогательного. Аминат понимала своё положение, но покорялась ему с беспечностью; никому не завидовала и никого, кроме Зайдат, не ненавидела, да и той всегда прощала с истинным великодушием. Оставаясь наедине с пленницами, она посвящала их в свою жизнь. «Зайдат я не люблю, – говорила Аминат, – она скупая, ревнивая, злая женщина во всех отношениях. Всего ей мало. Весь дом поручен ей, но никто ей не угодит; на всех она жалуется. Шуанет люблю; да и кто же ее не любит? Она всем делает добро; сама не вмешивается ни в хозяйство, ни в домашние дрязги, а хлопотать и ходатайствовать готова за всех. Но и с нею дружбы у нас нет: она гораздо старше меня, и мы как-то не во всем сходимся. А Написет (дочь Шамиля. – Д. Х.) слишком молода для меня. Так вот я все больше и живу сама с собой...

– А муж? А Шамиль? – спросили княгини.

– Шамиль? Я как-то все еще не привыкну к нему, будто все чего-то боюсь при нем... – вздохнув, заключила Аманат».

Откровенность прекрасной кистинки очень многое в жизни сераля разъяснила княгиням, а во многом утверждала их собственные догадки и заключения.

В другой раз Аминат рассказывала о нравах, обрядах и обычаях народа, среди которого ей суждено вести свою невеселую жизнь.

Аминат обладала добрым, отзывчивым характером. Так, когда 30 августа 1854 года Шуанет родила дочь, то Аминат не отходила от больной все время, пока та не встала на ноги. В ночь с 10 на 11 сентября одна из беременных женщин, бывшая у пленных княгинь, рожала и долго страдала. На рассвете прибежала Аминат (она никогда не ходила, а всегда бегала), узнала, в чем дело, тотчас же отправилась к Шуанет и привела бабку-татарку, которая за несколько дней до того повивала дитя Шуанет.

Как и другие жены Шамиля, Аминат имела свои обязанности. Так, по уходу Шамиля в пятницу в мечеть, Аминат вытрясала ковры и производила уборку кабинета.

Во время посещения столицы Эмирата Гази-Мухаммедом Аминат преображалась.

Очень довольная и веселая прибежала она к пленницам и пригласила их послушать, как поют люди Гази-Мухаммеда. Когда Гази-Мухаммед пребывал в серале, княгини не могли налюбоваться Аминат – была она постоянно весела, игрива и счастлива. Причину угадать нетрудно: она ежедневно виделась с другом своего детства.

В свободное время Аминат вышивала золотом и серебром узоры на чехле для пистолетов для Гази-Мухаммеда. Но впоследствии эта любезность оказалась почему-то неудобной для исполнения, и великолепные чехлы отослали к брату Аминат.

Время отъезда Гази-Мухаммеда из столицы было тяжелым для молодой горянки. Она сидела возле дверей своей комнаты и была очень расстроена.

Жены Шамиля жили изолированно от всего мира, большую часть жизни проводя на женской половине дома. Часто Аминат и Написет следовали примеру Зайдат и Шуанет – подкрадывались к окну, чтобы поглядеть на сидящих в кунацкой приезжих наибов.

Аминат быстро схватывала все новое; часто болтая с княгинями, она успела за короткое время порядочно выучиться говорить по-грузински.

Юная и резвая горянка не могла обойтись без озорства над обитателями сераля. Особенно Аминат подружилась с княжной Баратовой и иногда вместе с ней проказничала так, что княгини смеялись от души их шалостям и в эти минуты забывали о своем грустном положении. В особенности занимательны были проделки Аминат и княжны с простаком и святошей Хаджио. Пользуясь исключительным его расположением, княжна позволяла себе жестокие с ним шутки: она узнала от Аминат, что всякий добрый мюрид должен всего более избегать прикосновения к нечистой женщине, т. е. женщине-христианке, если же с мюридом случилось подобное несчастье, то по закону он должен семь раз совершить омовение после такого осквернения. По наущению Аминат княжна заставляла почтенного казначея раз по двадцать в день совершать омовения: завидев его где бы то ни было, она подкрадывалась к казначею и прикасалась к нему рукой. Хаджио смущался, плевал, приходил в ярость, но все-таки отправлялся мыться. Кончилось тем, что он стал бояться княжны как огня, околицами обходил те места, откуда мог ожидать ее появления, озирался во все стороны и был в постоянном, очень забавном, страхе. Несмотря на это, он ежедневно являлся к пленницам узнать о их здоровье.

Жизнь Аминат омрачалась ее отношениями со старшей женой Шамиля Зайдат. О Зайдат А. Руновский писал (с. 33): «Зайдат есть нечто вроде домашней язвы, прикосновение которой становится тлетворным для всех, кто имеет несчастье вступать с нею в какие-либо сношения. Шамиль терпит ее как неизбежное зло, к которому он привык, без которого ему скучно будет и которое, наконец, служит источником всякого добра имамского дома. Он терпит ее еще и потому, что она дочь Джемал-ад-Дина, его воспитателя, который пользуется неограниченным его уважением и имеет огромное влияние в народе; а это придавало Зайдат в глазах ее мужа... большое достоинство...»

Как-то во время похода Шамиля в сентябре 1854 года и поездки его по селам с проповедями приехали с подарками чеченцы из Хасав-юрта. Женам Шамиля дали по куску атласа. Получив дары, «Зайдат очень обрадовалась, но тут же заметила, что третий кусок, предназначенный для Аминат, не может быть ей отдан, потому что она этого не стоит, да притом она и не настоящая жена и т. п.». Атлас передали дочерям имама.

«Аминат жестоко обиделась и так рассердилась, что дня два не приходила к пленницам, а когда, наконец, пришла, то растрогала их своими, впрочем, совершенно справедливыми жалобами на судьбу и на притеснения старших жен.

– Уйду отсюда, – говорила она, – не хочу здесь жить: у всех много платья и вещей, а у меня ничего!..

– Да ты попроси Шамиля, когда он вернется: он, верно, тебе не откажет в том, что принадлежит тебе, – заметили княгини.

– Просить? Нет, я на это не способна!

Забавна была пленницам эта бесполезная гордость молодой дикарки, но в то же время она была так благородна, да и так шла к красоте ее, что княгини не могли не полюбить еще более Аминат...»

После возвращения Шамиля из похода история с атласом не осталась без последствий. Шамиль рассудил, что с Аминат поступили несправедливо, и чтобы избавить жен от яблока раздора, приказал положить все три куска атласа на хранение в свой кабинет.

Хитрая Зайдат пыталась оправдаться перед Шамилем тем, что она якобы знала, как не любит он роскоши на своих женах, и потому хотела приберечь атласы для дочерей Шамиля.

С приезда Шамиля Аминат опять уже успела поссориться с Зайдат из-за атласа и говорила княгиням, что она очень рада, что материи у Шамиля и никому не достались.

В другой раз Аминат пожаловалась на Зайдат Гази-Мухаммеду, при котором неосторожно пригрозила, что убежит из сераля со своим братом, если Шамиль за нее не заступится и не уймет Зайдат. После этого Шамиль был с нею ласковее обыкновенного и даже сказал, что если уж ей так хочется возвратиться на родину, то он ее удерживать не станет. Аминат радовалась своим успехам, делясь с княгинями, а между тем не знала, что ее брат уже никогда более не навестит ее, так как Шамиль принял меры предосторожности, отдав приказание прекратить его посещения.

Пылкая и простосердечная Аминат часто платила своим притеснителям той же монетой, позволяя себе проказы даже с самим Шамилем.

Однажды поздним вечером княгини решили выйти на галерею, чтобы посидеть на своей скамеечке и подышать холодным воздухом лунной зимней ночи. Аминат была с ними. Вдруг показался Шамиль, одетый в белую шубу. Он шел через двор из своей комнаты к комнате Аминат. Заметив это и не говоря ни слова, Аминат спряталась за скамью, на которой сидели пленницы. Между тем Шамиль вышел из комнаты, прошел раза два по галерее, очевидно ожидая, что она выйдет откуда-нибудь из других комнат, но, не дождавшись, запер ее дверь, взял к себе ключ и спрятался за угол дома. Долго стоял за углом дома имам Чечни и Дагестана, уподобляясь простому грешному юноше, мерзнувшему в ожидании любовного свидания. Но он караулил напрасно: Аминат не хотела показаться из-за скамьи пленниц. Наконец холод и скука напрасного ожидания заставили Шамиля подумать о теплой комнате, и он вернулся в свой кабинет.

Аминат через несколько минут вылезла из-за скамьи со словами: «А! Он стал за мной присматривать? Это Зайдат, это все Зайдат сплетничает... Так хорошо же, пусть будет правда!» – и ушла ночевать к Написет.

Пленницы опасались, что Аминат сильно достанется от Шамиля, но на другой день они с удовольствием узнали, что Гази-Мумаммед успел примирить с нею своего отца.

Аминат была очень щепетильна в отношении того, как относятся к ней другие жены Шамиля. Так, когда Шуанет получила из Хасав-юрта через княгинь кусок двуличневой шелковой материи на рубашку и разделила материю с Зайдат, то Аминат, которой опять ничего не досталось, перестала ходить к пленницам, сердясь на них за обиду.

Детскую обиду свою Аминат забыла, когда княгини защитили Шуанет от несправедливых словесных нападок Хаджи-Ребиль – воспитательницы детей Шамиля. Явившись свидетелем этого, Аминат тут же приблизилась к грузинским княгиням, позабыв свое недовольство за двуличневую материю и уверяя, что ей «весело бесить Зайдат».