Текст книги "Сироты Цаво"

Автор книги: Дафни Шелдрик

сообщить о нарушении

Текущая страница: 9 (всего у книги 15 страниц)

Снова дома

Как только мы выехали на дорогу, Грегори был выпущен из клетки. Выйдя на волю, он сразу же чрезвычайно заинтересовался другой клеткой, откуда раздавался отчаянный вой, поскольку Олд Спайс не получал никакого удовольствия от поездки.

Ко времени возвращения домой Спайс дошел до крайней степени возбуждения, и я была очень рада, что могла освободить его. Выскочив из клетки, он немедленно нырнул в густую и высокую траву, выросшую ниже террасы, и я едва заметила его еще раз, когда он перебегал из травы в буш. Все происшедшее было для него, конечно, большим испытанием, и я не была уверена в том, что он вспомнит эти места после столь долгого отсутствия и вернется когда-нибудь в наш дом.

Быстренько оглядев прекрасный, как и всегда после дождей, сад, я взяла Грегори из машины и понесла его знакомиться с домом. Больше всего я боялась, чтобы он не влетел в закрытое окно, как это делают иногда ласточки, и не разбился. Но все страхи были напрасными. Я просто недооценивала ум Грегори. Домом он страшно заинтересовался и облетел его весь, комнату за комнатой, внимательно исследуя каждый блестящий предмет. Он присаживался на абажуры и с удовольствием вылетал и влетал в комнаты через окна, ни разу не задев при этом стекол. Если какая-либо из дверей оказывалась закрытой, он влетал в комнату через другую, а когда портьеры были задернуты, садился на пол или на подоконник, пролезал снизу и выскакивал с победным писком с другой стороны.

Исследовав дом сверху донизу, Грегори отправился в здание управления заповедником, влетев туда через открытую дверь, и уселся на плече Дэвида. Письма, лежавшие на столе, произвели на него совершенно неотразимое впечатление. Молниеносным движением подхватив одно из них клювом, он подбросил письмо. Надо было видеть радость Грегори, когда оно, покачиваясь и планируя, опускалось на пол. Естественно, что вся корреспонденция немедленно оказалась там же, а следом за письмами последовали и карандаши. Чтобы сохранить хоть какое-то подобие порядка, Дэвиду пришлось просто выставить ткача вон.

Следующий заход Грегори сделал в мастерские и в гараж, обнаружив, что и то и другое помещение полностью отвечает его вкусам. Здесь он мог, например, усесться рядом с дизелем, обеспечивающим электроэнергией весь поселок, и на самой пронзительной ноте пытаться перекричать оглушающий шум машины.

Естественно, к концу дня Грегори, окончательно измотавшись, засыпал. Когда мы повесили его клетку на окне в спальне, он немедленно забрался туда и заснул, сунув голову под крыло. В клетке был сделан насест, но ткач предпочитал сидеть на полу и категорически настаивал на том, чтобы дверца клетки всегда была открыта.

Устроив Грегори, мы стали с надеждой ждать виверру. И вот сразу же после обеда наш любимец, бесшумно ступая, прокрался через веранду в спальню, а оттуда – в гостиную, где, после того как любовно потерся о наши ноги – так он здоровался с нами, – направился к камину за едой. Прошло три месяца, но он не забыл свой старый маршрут.

Грегори Пек всегда просыпался с первым лучом солнца. Он подходил к дверце клетки, оглядывался по сторонам, пикировал на постель и легонько дергал нас клювом за веки, убеждаясь, что мы действительно проснулись. После этого он подлетал к окну и исчезал. Но как только приходило время взяться за работу, Грегори уже оказывался на месте и первым готов был принять в ней участие. Обычно его можно было найти там, где раздавался наибольший шум. Во время перерыва на ленч он возвращался домой, занимал прочную позицию около хлебницы и начинал отрывать громадные куски из самой середины буханки. Продолжалось это до тех пор, пока в хлебе не образовывалась дыра. Если ему представлялась такая возможность, он хватал пищу прямо с тарелок, и не раз подхваченное им яйцо всмятку оказывалось на полу в неизбежной луже. Несмотря на свою миниатюрность, он был удивительно силен и очень любил это демонстрировать. Грегори получал какое-то садистское наслаждение, когда сбрасывал различные предметы с камина. Однажды он даже скинул с верхней полки шкафа мою восьмимиллиметровую кинокамеру. Отремонтировать ее удалось, но она никогда уже не снимала так, как прежде. Еще одним, очень большим соблазном были вазы с цветами, стоявшие в гостиной. Грегори терпеливо ждал, и, когда я забывала о нем хоть на минутку, тогда он молнией влетал в комнату и, вытаскивая цветок за цветком, буквально устилал ими пол. Если я внезапно появлялась, Грегори издавал виноватый писк и старался ускользнуть с глаз долой. Моя пуховка тоже ценилась им необыкновенно высоко – Грегори никогда не упускал случая стянуть ее с туалетного столика и умчаться через окно, не выпуская добычу из клюва. Как и Пиглет, Грегори самыми сладкими считал для себя запретные плоды. Если ему что-то не разрешалось трогать, он с непоколебимой решимостью добивался своей цели. Так, невозможно было оставлять где попало сигареты – Грегори обязательно их находил, клевал и трепал до тех пор, пока они становились непригодными для курения.

Грегори очень интересовали все наши воспитанники, и он проводил с ними много времени. Особенно привлекательным казался ему Руфус. Если вокруг Руфуса собиралась группа посетителей, то Грегори поражал всех, спокойно усаживаясь с независимым видом носорогу на ухо. С ним, этим ухом, Грегори устраивал настоящие битвы, задавая ему беспощадную трепку и долбя клювом, и чем настойчивей Руфус пытался стряхнуть Грегори, тем упорней становился последний.

Вскоре Грегори стал проявлять большой интерес к строительству гнезд. В этом отношении он был просто одержимым: складывал ветки и палки в самых невероятных местах, что-то лопотал и в то же время передвигал их клювом в разные стороны, пока результаты окончательно не удовлетворяли его. Когда Грегори занимался этим важным делом, он становился совершенно нетерпимым к какому-либо вмешательству извне и начинал гневно щелкать клювом, хлопать крыльями и свирепо сверлить пришельца своими маленькими блестящими глазками.

Иногда Грегори сооружал три или четыре гнезда сразу в доме, конторе, «лендровере» или бетономешалке. Корзинка для цветов, которую я обычно держала на веранде, также была его излюбленной стройплощадкой. Я часто находила ее забитой палочками, листьями, бутылочными пробками и бумагой. Интересно было наблюдать за Грегори, когда он пытался рвать цветы, чтобы украсить ими свои гнезда. Он крепко захватывал стебель клювом и с силой тянул назад. Стебель пружинил, распрямлялся, и Грегори, вцепившийся в него, как пиявка, взлетал вверх. С каждой попыткой Грегори злился все больше и больше. Так продолжалось до тех пор, пока я, сжалившись над ткачом, не помогала ему.

Несмотря на огромное старание, которое Грегори вкладывал в свое строительство, его архитектурные способности могли вогнать в краску любую уважающую себя птицу-ткача. Однажды мы решили показать ему, как это делается. Дэвид забрал старое гнездо ткача из брошенной птицами колонии и принес его домой. Мы стали вешать его на дерево на лужайке. Грегори в это время прямо выходил из себя от возбуждения. Он так и крутился вокруг, кудахтая от радости, и мы были уверены, что наш ткач наверняка чему-нибудь научится. Но, увы! Скоро стало очевидным, что его воображение было воспламенено не конструктивными особенностями гнезда, а материалом, из которого оно было сделано. Грегори затратил массу времени на то, чтобы разобрать гнездо. С увлечением выдергивая из него колючки и веточки, он впихивал их… в свои собственные архитектурные шедевры.

Нам так и не удалось научить Грегори вести себя прилично в комнатах, поэтому мне постоянно приходилось ходить по дому с тряпкой и совком, убирая его «поцелуи», как мы называли помет, который он повсюду оставлял.

За первые недели своего пребывания в Вои Грегори получил несколько серьезных уроков в школе жизни: дважды за ним гнался ястреб, и только скорость, с которой ткачик нырнул в кусты, спасла ему жизнь. Когда я подошла, чтобы забрать его, ткач весь дрожал; обычная беззаботность вернулась к нему очень нескоро. Умудренный опытом, он стал внимательно прислушиваться к тем сигналам тревоги, которые подавали дикие птицы, и при первых их звуках немедленно прятался в доме или в самых густых кустах.

Прожив несколько месяцев дома, Грегори начал проявлять непонятное беспокойство перед сном. Выглядело это странно, но складывалось такое впечатление, что его собственная клетка уже не казалась ему достаточно удобной для ночлега. Несколько раз он ночевал на абажуре в комнате у Джилл, после чего перебрался в мою кладовку, но ни то ни другое его так и не устроило. Мы соорудили ткачу насест в углу комнаты, но он даже не удостоил его своим вниманием.

И вот однажды вечером мы нигде не могли его найти. Я обошла весь дом, ходила в контору, звала и звала Грегори, но мои призывы так и остались без ответа.

Первый раз Грегори не вернулся домой, и я провела очень тяжелую ночь, представляя себе самое страшное, что могло с ним случиться. Как только забрезжил рассвет, я распахнула окно и позвала ткача. К моему огромному облегчению, я услышала ответное чириканье, раздавшееся с дерева напротив, и сразу же вслед за ним влетел в окно Грегори. Выглядел он, правда, несколько взъерошенным, но зато был цел и невредим.

Когда Грегори сел мне на руку, я пробормотала все те глупые и нежные слова, которые помнила. Ткач уставился на меня своими маленькими черными глазами, обдумал все, что я ему сказала, и ответил громким хриплым кудахтаньем, показавшимся мне в этот момент прекраснейшей музыкой.

Вечером, в надежде узнать, где он устроился на ночь, мы не спускали с ткача глаз. Когда наступили сумерки и Грегори вылетел из окна, вслед за ним выскочили мы с Дэвидом. К нашему удивлению, он уселся на траву за кухней, а потом просто исчез с глаз. Мы были в полном недоумении, по решили подождать еще, до полной темноты, чтобы быть вполне уверенными, что он не переменит место. Час спустя мы нашли ткача сидящим на земле под спутанным клубком травы и крепко-крепко спящим! Легкая и лакомая добыча для змеи, виверры и вообще кого угодно. Мы осторожно подняли Грегори и посадили его в собственную клетку, где ткач устроился очень хорошо и без всяких возражений. После этого вечера отход ко сну стал для Грегори обычным ритуалом, и, хотя он категорически отказывался сам залетать к себе в клетку на ночь, ткачу чрезвычайно нравилось, когда с наступлением темноты его, как ребенка, укладывали туда спать.

Я так и не смогла понять, почему он вел себя так эксцентрично, предпочитая сидеть на земле, а не на дереве, как это делают все остальные ткачи, – но ведь Грегори и не был обыкновенной птицей.

Грегори всегда безукоризненно соблюдал режим рабочего дня и требовал, чтобы именно он был центральной фигурой, какие бы события ни происходили. Строя гнездо на бетономешалке, ткач азартно пищал, причем настолько громко, чтобы все его слышали. Время от времени он имел обыкновение нырять в открытую дверь мастерской за стружками. Всякий шум приводил его в восторг, и, когда мы начали строить у центрального въезда новую линию домов для объездчиков (довольно далеко от нашего дома), Грегори каждый день летал туда с явной целью убедиться, что на стройке все в порядке. У конторы он появлялся всегда ровно в семь утра, к выезду грузовика, развозившего рабочих-африканцев, усаживался на кабину и так ехал, взмахивая для сохранения равновесия крыльями, к великой потехе всех, кто за ним наблюдал. Если по какой-то причине Грегори запаздывал, то он летел к главному въезду и перехватывал грузовик там.

К перерыву на ленч Грегори, измученный и покрытый смазочным маслом, возвращался на грузовике, но как только часы били два, он вылетал в окно, чтобы не пропустить обед. Он был настолько занят, что я начала беспокоиться: ведь у ткача совершенно не оставалось времени для охоты за кузнечиками – его собственной пищей! Я знала, что он голоден, и стала снова наполнять консервную банку Грегори кузнечиками, оставляя ее на веранде, чтобы он всегда мог закусить.

Величайшее очарование Грегори состояло в полном отсутствии комплекса неполноценности. Он считал себя главнее всех птиц и равным всем другим существам и, кроме того, не терпел, когда над ним смеялись. Если в дом приходил кто-нибудь незнакомый, Грегори обязательно появлялся, чтобы осмотреть его. Становясь против гостя, он задирал голову и с чувством превосходства глядел на него. Если же, как это часто случалось, гость начинал над ним смеяться, Грегори издавал гневный писк и взлетал ему на голову. По всей видимости, Грегори считал, что именно таким образом он может доказать, кто здесь главнее. Чем отчаяннее гость старался стряхнуть его с головы, тем упорнее Грегори стремился остаться там. Наказывая насмешника, он добавлял еще «поцелуй», что было довольно неприятно, особенно в тех случаях, когда прическа оказывалась уж очень сложной.

Как раз в это время мы решили восстановить в парке поголовье леопардов, пополняя его отловленными в заселенных областях (дело в том, что браконьеры особенно интенсивно охотились именно на леопардов, и их у нас осталось совсем немного). Пойманных животных сажали в деревянную клетку и в сопровождении вооруженного охранника отправляли к нам.

Я обычно ходила посмотреть, как этих необычайно красивых зверей выпускают на свободу. Некоторые случаи были довольно впечатляющими. Так, однажды в благодарность за то, что его выпустили из клетки, леопард бросился на кабину грузовика, в котором мы сидели, и, яростно рыча, начал бить по стеклам и царапать их когтями. Стекла были, конечно, подняты, и мы находились в безопасности, но ощущение оказалось не из самых приятных.

Грегори обычно настаивал на своем присутствии во время освобождения леопарда, и мы безуспешно удерживали его от соблазна взлететь на верх клетки, откуда ткач с интересом наблюдал за злобно рычащим зверем. Я много раз думала, что эта история кончится печально, особенно, когда леопард прыгал, стараясь достать Грегори лапой. У нашего ткача, как я уже говорила, совершенно отсутствовало чувство страха и поэтому было практически невозможно удерживать его от всякого рода рискованных приключений: только к ястребам он, по-видимому, еще питал какое-то уважение.

Когда Грегори жил у нас, у меня подобралась несколько необычная коллекция и других птиц. Так, я держала тогда Оливера Твиста – птенца стрижа, выпавшего из гнезда на железнодорожной станции. Я выходила его, и он жил у нас, пока однажды не набрался смелости взлететь. Стремительно, как настоящий взрослый стриж, Оливер взмыл в небо, и больше мы его не видели. Жил у нас Абдулла, птенец бюль-бюля, судьба которого сложилась не так счастливо. Во время своего первого полета он попал в когти ястреба. Услышав пронзительный писк птенца, я сразу же выскочила наружу, но сделать уже ничего не могла. Жил у меня и маленький пушистый сорокопут по имени Паффин. Его, правда, полностью затмил Грегори, что, впрочем, не мешало Паффину жить счастливо. Мне подарил его Парке, который в то время работал главным егерем района, расположенного вдоль восточной границы заповедника. Паффин был совершенно очаровательным маленьким птенчиком, преимущественно черного цвета с ослепительно белой грудкой и забавной манерой поднимать дыбом белые перья на спинке, образуя некоторое подобие мантии. Обычно он делал это тогда, когда хотел спать или когда ему становилось холодно. В остальных случаях белые перья на спине были незаметны. Паффин – мягкое и застенчивое существо – полностью подавил Грегори, негодовавшего уже по поводу, самого факта существования птенчика и смотревшего на него, как на самое низкое из всех стоящих ниже его существ.

Неделю или две, пока Паффин не усвоил свое имя и не стал отвечать на него робким писком, я держала его в клетке. Когда настало время предоставить ему свободу, мы открыли дверцу клетки, и птенец немедленно вылетел наружу, в сад, где и уселся на дерево. Я позвала его, показывая одновременно кузнечика, зажатого в поднятой вверх руке. Паффин немного подумал и, слетев вниз, без всяких колебаний выхватил кузнечика из моих руку, а, когда был голоден, прилетал, устраивался на перилах веранды и ждал там, чтобы я его накормила.

Паффин не был домашней птицей, возможно потому, что дом считался территорией Грегори. Ночью он спал на дереве, стоящем на лужайке; причем всегда устраивался под густой веткой и, когда засыпал, топорщил перья, а когда просыпался – сразу же летел на веранду и сообщал об этом своим особым, пронзительным писком. Я выходила и кормила его. Радость Паффина при виде меня была безграничной, я нежно гладила его по спинке. Крылья у него трепетали от удовольствия.

Паффин был однолюбом и, кроме меня, ни на кого не обращал внимания. Он все время следил за мной, заглядывал в окна и, если ему казалось, что я иду к задней двери, быстро облетал дом и ожидал меня там. По утрам, когда я рвала в саду цветы, он кружил вокруг и весь трепетал от радости, как только я поворачивалась к нему.

Паффин принимал пищу только из моих рук, что было не очень удобно, и я подумала, что следовало бы попытаться приучить его брать кузнечиков у садовника. С тех пор, стоило мне куда-нибудь выйти, я оставляла для Паффина пищу наколотой на колючки живой изгороди, хорошо укрытую от всевидящего ока Грегори, так что Паффин мог перекусить в любой момент в случае, если почувствует голод.

На первых порах он отказывался брать кузнечиков у садовника, но уже через несколько дней голод преодолел робость. Я почувствовала значительное облегчение, когда Паффин перестал полностью зависеть от меня, и я смогла отлучаться из дома с легким сердцем.

Прежде мы не замечали в саду других пушистых сорокопутов. Паффин же нашел себе подружку и настолько увлекся ею, что постепенно начал все больше и больше дичать. Вскоре он совсем перестал прилетать за пищей. Паффин продолжал жить в саду и иногда, когда я там гуляла, чирикал на дереве рядом, как бы вспоминая о моей роли в его жизни.

В свое рабочее время Грегори Пек трудился столь самозабвенно, что несколько раз был близок к гибели. Так, однажды он вернулся крайне удрученным и без хвоста, а в другой раз упал в горшок с зеленой краской и, перекрасившись, мог бы в течение месяца свести с ума любого орнитолога. Очень часто он появлялся вечь перепачканный различными маслами и смазками, а однажды прилетел таким грязным, что мы отмывали его шампунем. Грегори так отчаянно протестовал против этой операции и выглядел таким несчастным и покорным после нее, что мы, боясь нанести ему непоправимую моральную травму, больше никогда не мыли его. Чтобы Грегори простил нас, потребовалось очень много кузнечиков.

В сухой сезон 1962 года у нас было очень плохо с водой. Ее уровень настолько понизился, что насос уже не смог качать, и пока мы отыскивали другой источник водоснабжения, воду привозили из Вои на специальной машине. Грегори расценил это как новое и страшно увлекательное занятие и эти две изматывающие недели провел, разъезжая туда и обратно, балансируя на крыле кабины грузовика. Наше положение с водой облегчилось, когда пошли дожди, и я перестала беспокоиться за Грегори, так как он за эти поездки совершенно изматывался. Теперь он мог позволить себе немного передохнуть и перейти к менее напряженной деятельности, например к ловле кузнечиков, к поддразниванию других наших воспитанников или к простым прогулкам на машине.

Красная головка

Любовь Грегори к нам и преданность, которую он постоянно выказывал, послужили хорошим примером и для других птиц, обитавших в саду. Они стали более доверчивыми и постепенно превращались почти в ручных. Многие из них оказались впоследствии нашими большими друзьями. Например, Джаспер – белобровая кукушка. Звуки, напоминающие бульканье воды в бутылке, – одно из первых приветствий, которое мы слышали от него каждое утро. Стоило позвать Джаспера, как он быстро бежал ко мне, чтобы узнать, какое лакомство приготовлено ему сегодня. Для Джаспера мы обычно держали на лугу чашку с молоком и хлебом, которая привлекала также множество маленьких бюль-бюлей, прыгающих вокруг и терпеливо ожидающих, когда Джаспер насытится.

Нашим общим любимцем стал Красная головка – красноголовый ткачик, поселившийся в нашем саду с 1959 года. В засушливые месяцы Красная головка, правда, несколько терял в своем внешнем виде, но зато, когда начинались дожди, он появлялся во всем великолепии. Его обычным занятием было строительство очередного гнезда на большом дереве на лугу.

На этом дереве всегда висело по крайней мере три его гнезда, при этом для себя он, как правило, оставлял самое новое и самое лучшее. Другое доставалось его супруге. Самое старое гнездо он бросал на произвол судьбы, и там обычно поселялась пара воробьев.

Искусство, с которым Красная головка строил свои гнезда, было поистине поразительно. Нужные ему по толщине и длине ветки он находил прямо на дереве и там же обрывал с них листья быстрыми короткими клевками. Затем отламывал ветку, после чего торжественно доставлял ее к строящемуся в данное время гнезду и тщательно вплетал. Готовое гнездо имело вид плетеного шара со свисающей вниз длинной горловиной – искусно сделанным коридорообразным входом.

Супруга Красной головки – маленькая деликатная серенькая птичка с очаровательными красными полосками на каждом крылышке. Она во всем подчинялась своему господину, и хотя проявляла величайший интерес к каждому новому дому, ей запрещалось даже приближаться к нему. Если же в великом энтузиазме птичка случайно подлетала к гнезду слишком близко, супруг гневно отгонял ее прочь. И тем не менее – стоило ему отвернуться хоть на минутку, как она влетала в гнездо и быстро осматривала его. Впрочем, супруга хорошо знала, что будет жестоко наказана, если Красная головка вернется раньше, чем ожидалось, и поймает ее «на месте преступления». Когда новое гнездо считалось почти законченным, ей разрешалось принять, правда самое малое, участие во внутренней отделке: приносить листья и другой подходящий материал.

Когда появлялся выводок, Красная головка и его супруга были заняты кормлением птенцов с рассвета и до заката. Я им очень сочувствовала, ведь мне тоже пришлось много повозиться с Грегори Пеком. Задача эта действительно тяжелая! Как только кто-либо из птиц-родителей касался горловины гнезда, оттуда появлялось несколько уже открытых маленьких ртов. Слегка постукивая по гнезду, мы добивались такого же эффекта. Вместе с тем за все эти годы мы ни разу не видели ни одного молодого красноголовика, после того как они покидали родительское гнездо. В один прекрасный день все птенцы загадочно исчезали и в саду оставалась только родительская пара. Оперившиеся птенцы окончательно рвали все контакты с родителями и улетали, чтобы найти где-то свое место в жизни.

Около самого нашего дома в хорошо скрытом пушистом гнезде жила пара маленьких черных нектарниц. Нектарницы и Красная головка дружили и в случае опасности даже приходили на выручку друг другу. Особенно хорошо определяли нектарницы присутствие змей в саду. Обнаружив пресмыкающееся, нектарницы кружились вокруг него и, возбужденно щебеча, оповещали всех птиц об опасности.

Красная головка – птица с характером. Он быстро принимает решение. Услышав тревожный сигнал, Красная головка немедленно летит к опасному месту и принимает руководство операцией на себя. Обладая огромным мужеством, он, не раздумывая, бросается на врага, пролетая над змеей так низко, что последняя занимает оборонительную позицию и переходит к отступлению. Очень часто Красная головка пользовался нашей помощью, подлетая либо ко мне, либо к Дэвиду, а затем возвращаясь и делая круг над змеей, чтобы показать нам, где она. Все это время был слышен его сигнал опасности – высокий, пронзительный писк.

Как-то днем, когда я отдыхала, Красная головка появился в окне в особенно возбужденном состоянии. Понимая, что случилось что-то неладное, я выскочила наружу и увидела, как тревожно вьется он над своим гнездом. И тут я заметила кольца змеи, уже забравшейся в птичий домик. Я громко позвала. Дэвида, выскочившего к нам с большой палкой. Он сильно ударил по гнезду, змея стрелой выскочила оттуда и скользнула вдоль ветки.

К огромной радости Красной головки и маленькой черной нектарницы, напряженно наблюдавших за поединком, Дэвид убил крупного бумсланга. Если бы мы не успели, тот быстро покончил бы с птенцами. К несчастью, расправляясь со змеей, Дэвид сбил одно из гнезд на землю. Покончив с бумслангом, он поднял гнездо и крепко привязал его проволокой к ветке. Пока шла работа, Красная головка летал вокруг и довольно критически взирал на неловкие узлы, которые вязал Дэвид. Стоило нам отойти, как он добавил несколько своих. Окончательным результатом Красная головка, видимо, остался доволен, так как следующую ночь он как обычно ночевал в своем гнезде.

Через два дня еще один бумсланг забрался в одно из гнезд Красной головки. И опять птица искала у меня помощи. Я подоспела как раз вовремя, так как змея, обнаружив гнездо пустым, уже вылезла из него, подбираясь к птенцам. Я крикнула садовника, схватила палку, которую мы всегда держали на такой случай под рукой, и бросила ее в змею. Каким-то образом я ухитрилась попасть в нее. Змея сорвалась с дерева и с глухим стуком ударилась у моих ног. Я отпрыгнула назад, потому что пришедшее в ярость пресмыкающееся изготовилось к битве. Садовник помог мне справиться со змеей, и я уложила ее мертвую на дорожке для того, чтобы Красная головка и его маленький черный дружок могли ее видеть. Они несколько раз низко пролетели над ней, пока совершенно не удостоверились в том, что их страшный враг действительно мертв.

В другой раз я вдруг увидела, как супруга Красной головки с отчаянной отвагой атакует длинную зеленую змею, затаившуюся в пальме, росшей ниже террасы. Змея так хорошо там замаскировалась, что, если б не ткач, я бы никогда ее не обнаружила. Яростно бросаясь на змею, птица иногда даже клевала ее. При этом небольшая стайка бюль-бюлей ободряюще попискивала с безопасного расстояния. Я не могла не восхититься мужеством птицы.

Как-то вечером, когда мы уже ложились спать, к нашему величайшему удивлению, в окно влетел Красная головка. Он сделал несколько кругов по комнате и уселся на коврик. Естественно, мы предположили, что его что-то обеспокоило, взяли электрический фонарь и вышли наружу.

Мы обследовали все дерево, но никого не обнаружили, а госпожа Красная головка мирно спала в своем собственном гнезде. Мы поймали Красную головку. Он крайне невоспитанно и притом пребольно клюнул Дэвида в палец, пока мы несли его в собственное гнездо, где ткач мгновенно успокоился. Почему Красная головка решил внезапно среди ночи покинуть гнездо, так и осталось для меня загадкой. Я, например, думаю, что ему снились какие-то кошмары. Как ни странно, но он повторил то же самое через несколько недель. Правда, в этом случае он настоял на том, чтобы остаться ночевать и комнате – трижды в ту ночь мы относили его в гнездо, и каждый раз он прилетал обратно.

В начале этого года госпожа Красная головка едва-едва избежала гибели. К счастью, мне вовремя удалось вмешаться и спасти ее. Меня разбудил отчаянный писк. Выскочив наружу, я увидела, как Олд Спайс взбирается по гнезду в поисках входа. Как только я появилась, он соскользнул с дерева и растворился в темноте, а бедная птица буквально вывалилась из гнезда и также исчезла. Я побежала в дом, разбудила Дэвида и рассказала ему обо всем. Больше всего я боялась, что Олд Спайс мог поранить птицу своими когтями, когда царапал гнездо, – ведь его стенки были такими тонкими! Мы провели несколько тревожных часов, пока, наконец, не начался рассвет. С облегчением и радостью мы увидели супругу Красной головки живой, здоровой и выглядевшей нисколько не хуже, чем до этого опасного приключения.

Красные головки до сих пор с нами, и мы считаем их членами семьи. Они также считают нас своими друзьями и обращаются за помощью, если им грозит беда.