Текст книги "Токеа и Белая Роза"

Автор книги: Чарльз Силсфилд

сообщить о нарушении

Текущая страница: 2 (всего у книги 15 страниц)

Страх, охвативший ребенка, поверг в смятение всех присутствующих. Когда же сквозь плач ей удалось выкрикнуть: "Он там!" – все уставились на дверь и, раскрыв рот, опустились на стулья.

На пороге стоял поджарый, огромного роста индеец. Он окинул комнату своим цепким взглядом и подвинул себе стул. Судя по облачению, это был вождь высшего ранга. Его фигура, обтесанная суровой жизнью, казалась поистине исполинской и таила в себе невероятную силу. Шея и голые руки были перевиты ремнями мышц. Но самое сильное впечатление производила голова, по древнему обычаю мико увенчанная диадемой из перьев. Узкий лоб, резкие бугры скул, образующие две глубокие складки, в коих прятались тонкие, как лезвия, губы. Одежда его состояла из подобия жилета дубленой оленьей кожи, полностью закрывавшей широкую грудь, и пестрого поясного платка, стянутого ремнем с вампумом и не доходившего ему до колен. Мокасины были богато изукрашены. В правой руке индеец держал карабин, за поясом боевой нож.

– Токеа! – воскликнул миссионер.

Хозяин хотел было поднести к губам стакан виски, но как только услышал имя индейца, жажда у него моментально пропала, это было имя злейшего врага белых. Капитан осторожно поставил стакан и принялся во все глаза разглядывать вождя.

– Шесть лет и шесть зим прошло с тех пор, как мико окони оставил свою дочь у бледнолицего брата, – сказал индеец. – Мико явился за тем, чтобы взять ее в свой вигвам.

– Стало быть, это вы в ту неспокойную ночку принесли нам Белую Розу? Так называет ее наш проповедник. Почему же вы сразу не открыли свое имя? И почему не забрали ее раньше? Она доставила нам немало тревожных часов. А если бы девочка пропала?

– Бледнолицым не надо от краснокожих нечего, кроме звериных шкур и земельных владений. Станут они думать о каком-то вожде, – с горечью и презрением усмехнулся индеец. – Но если бы девочка потерялась, ваши дети поплатились бы за это головами! А теперь краснокожий вождь возьмет то, что ему принадлежит.

– Неужели вы имеете в виду Розу, ведь ее родителей вы, скорее всего, убили?! – воскликнул миссионер с такой неожиданной отвагой, что заставил хозяина дома струхнуть.

Индеец полоснул проповедника презрительным взглядом.

– А где была бы сейчас Роза, если бы Токеа не перехватил руку, готовую размозжить череп девочки о ствол кедра? Кто ходил ради нее на охоту, когда она еще ползала на четвереньках? Кто посылал ей меха, отказывая себе в пище? Отойди, песье племя! Язык твой проворен, но сердце глухо. Ты убеждаешь нас любить ближних, а эти ближние отнимают у нас добычу, скот, землю и гонят в бесплодную пустыню.

– Но не станет же мико окони отрывать девочку от добрых людей, заменивших ей родителей? – возразил неустрашимый миссионер. – Белый отец, наверно, крепко рассердится. Он бы охотно за все заплатил!

– Нет надобности, – вмешалась миссис Коупленд. – Мы вырастили ее без всякой платы. Там, где дюжина едоков, можно прокормить и тринадцатого.

– Ясное дело, – произнес капитан не столь энергично и тут же осекся, ибо индеец надменным жестом приказал ему помолчать.

– Мико окони никогда больше не увидит Белого отца. Тропа мико долгая, а сердце хочет свободы. Он будет искать свою тропу там, где не ступала нога бледнолицых. Ему нужна его дочь. Она будет варить ему дичь и шить для него одежду.

Токеа поднялся, распахнул дверь, и в комнату вошло несколько индейцев. Среди них – две юные девушки.

– Канонда! – воскликнул миссионер, протягивая руку к одной из них. Индианка подошла к нему и, сложив на груди руки, смиренно опустила голову.

– Ты и в самом деле хочешь покинуть нас? – спросил проповедник.

Вождь сделал какой-то знак, – девушка не проронила ни слова. Другая девушка подошла к дрожащей Розе и повалила ее на ковер. Нижний угол ковра она передала первой индианке, а верхний перекинула через плечо и как бы обвязалась им. Затем она широкой лентой обернула розе бедра и, подняв ее, вынудила тем самым обвить руками свою шею. На том их приготовления в дорогу были закончены. Глазами, полными слез, наблюдали миссионер и жена капитана, как ребенок, оцепеневший от страха, безмолвно покоряется неведомой участи. Проповедник подошел к индианке и дрожащим голосом сказал:

– Канонда, ты всегда отличалась благородством, так обрати свою сестринскую любовь, свое доброе сердце к этой нежной травинке. Ты могла бы ей быть вместо матери?

Индианка кивнула.

– А эту книгу, – он протянул ей карманную Библию, – я дарю тебе и Розе на память о вашем учителе.

Потом, возложив ладони на головы обеих, он благословил их.

Вместе с ношей, в сопровождении мужчин, девушки вышли из комнаты.

Но вождь остался.

– Мико окони, – сказал он, гордо выпрямляясь, – расплатился за молоко для его дочери. Он уходит. Тропа его долга, а путь тяжел. Но еще тяжелее сердцу – видеть бледнолицых. Так пусть он никогда их больше не увидит.

С этими словами он повернулся и покинул дом.

Все разом глубоко вздохнули. Первым обрел дар речи капитан. Получалось, что он, вообще-то говоря, не слишком огорчен случившимся: одной заботой стало меньше. А уж эта забота, как никакая другая, отнимала у него сон.

Домочадцы и гости посидели еще пару часов, высказывая разные догадки насчет планов краснокожего вождя. Потом стали расходиться, весьма довольные, что несколько дней обеспечены темой для застольных бесед. В течение последующих месяцев заведение капитана все сильнее притягивало к себе клиентов, и таким образом история с индейцем даже споспешествовала обогащению хозяина. Но мало-помалу интерес к ней угас, а позднее изгладилась самая память и о событии, затерявшемся в превратностях переменчивой судьбы этого края.

Мы оставляем Джорджию, а с ней и семью скупщика, чтобы протянуть нить нашего повествования в иные пределы и перебросить ее на пять лет вперед.

3

У северных берегов озера Сабин, в краю тростниковых болот и кипарисовых чащ, в междуречье Сабина и Натчеза лежит узкая полоса земли. Она как бы раздвигает обе реки и по мере расширения плавно переходит в холмистую гряду. Порой кажется, что природе вздумалось немного почудить и как бы провести границу между двумя большими государствами.

Темный непроходимый лес стеной встает на правом берегу Сабина. Заросли, ощетинившиеся колючками, преграждают путь человеку, лишь оленю и койоту дано иногда немного углубиться в них. Почва выстлана густым ковром вьющихся стеблей. В этом предательском великолепии нет-нет да и мелькнет пятнистая чешуя гремучей змеи, подстерегающей диких голубей, пересмешников и белок. Извечный сумрак рассеивается лишь в редких просветах, и тогда можно увидеть нагромождения гниющих стволов, поваленных частыми в этих местах торнадо [сильный ураган в тропических широтах Западного полушария]. Это буйство дикой природы достигает своей высшей степени у поросшей болотными кипарисами низины, но на другой оконечности болот принимает уже не такой страшный вид. И заблудившийся кормщик мог бы подумать, что по мановению волшебной палочки попал в один из самых сказочных уголков Мексики, где развесистые мирты и роскошные лириодендроны сменяются темно-зелеными купами мангров, а на изумрудном бархате холмов серебрятся ветви платанов и хлопковых деревьев.

Весь лес подобен огромному шатру, испещренному соцветиями жасмина и увитому дикой лозы, которая взбирается по стволу до самой вершины, падает вниз, чтобы оплести другое дерево, и так переходит с мирта на мангр, с мангра на магнолию, с магнолии на папайю, образуя необозримый зеленый кров.

В самих же низовьях Натчеза, где он впадает в озеро, взору открываются густые рощи пальметто, шелестящих на ветру своими широкими листьями.

Над ручьями и протоками повсюду возвышаются кипарисы и мангры. Ветры не достигают этого прелестного уголка, но продолжительные ливни в так называемое зимнее время приводят к такому паводку, что задают немало работы щедрому солнцу летнего сезона, когда зловонные сумерки тропического леса наполняются ревом и криками зверей.

По осени же эти места можно принять за райский уголок. Воздух кажется золотым от солнца, которое садится за гребень лесов на восточном берегу Натчеза. В небе – ни облачка. Вся природа испускает какой-то бальзамический аромат. Тишина изредка нарушается трескучим криком попугаев и свистом пересмешника или плеском водоплавающих птиц, в изобилии гнездящихся у берегов Натчеза.

Так вот, на узкой тропинке, которая словно по своей воле и милости вилась между упомянутыми рощами пальметто и лесом, там, где немного расступаются деревья, маячила фигура девушки.

Она добежала до вывороченного с корнем платана и прислонилась к его сучьям, чтобы перевести дыхание. Это была индианка лет двадцати с весьма привлекательным и даже благородным лицом.

Прекрасная линия лба, черные глаза, изящный рисунок губ, – в этих чертах отражалась ее свободная и веселая душа, но, если судить по римскому носу и горделивой осанке, ей нельзя было отказать в решительности и самостоятельности.

Наряд ее в равной степени отличался и простотой, и вкусом. На ней было безрукавное платье из калико, доходившее чуть ли не до лодыжек. Волосы ее, как у большинства индианок не спадали длинными прядями, а были стянуты в узел и заколоты на затылке изящным гребнем. Золотые серьги и браслеты, полусапожки из кожи аллигатора, изукрашенные ярко-красной инкрустацией, довершали ее облик. К бедру она прижимала большую порожнюю корзину. Походка девушки была такова, что ее не назовешь ни ходьбой, ни бегом. Можно сказать, что индианка шла вприпрыжку, но через каждые десять-двенадцать шагов она останавливалась, оглядывалась и устремлялась дальше.

Во время одной такой короткой передышки у выворотня она крикнула:

– Роза, где же ты? – и двинулась навстречу другой девушке, которая, по всей видимости, не могла угнаться за подругой. – Куда же ты делась, Роза?

Стоящая перед ней девушка едва-едва вышла из детского возраста. Темно-карие тоскующие глаза, нежность всего ее облика не померкли бы перед самой богиней любви. Светло-русые волосы волнами спадали почти до пояса. Темно-зеленый шелк охватывал стройную фигурку. Мокасины были ярко-красного цвета, на шее – платок белого шелка. В руке – соломенная шляпа.

Это была та самая Роза, с которой мы познакомились пять лет назад на постоялом дворе "У индейского короля". Она ласково смотрела на подругу, но в глазах стояли слезы. Обе расплакались.

Индианка принялась утешать:

– Сердце Канонды для несчастной Розы.

– Верная моя Канонда, – прошептала девушка и вновь залилась слезами.

– Скажи своей Канонде, что гнетет твое сердце? Смотри, вот эта рука носила Белую Розу, когда она была еще маленькой. За эти плачи держалась она, когда переправлялись через большую реку. Канонда – след Белой Розы, Канонда сторожит Розу, как лань своего олененка. Но вот она стала большой, как стала Белой Розой окони. Так почему ее сердце закрыто? Скажи Канонде, что тебя печалит?

– Разве ты не знаешь? Белой Розе есть чего страшиться.

– Вождя Соленого моря? Это он причиняет тебе боль?

Роза побледнела и отступила назад. Потом закрыла лицо руками и разрыдалась. Индианка обняла Розу и отвела в тень. Немного помолчав, она заговорила взволнованно:

– Тропа девушки окони – печальная тропа. Когда воины уходят на охоту, мы день-деньской скучаем в вигвамах или ковыряемся в земле. Если бы я была мужчиной!

– А Эль Золь? – с грустной улыбкой спросила Роза. – Канонде не надо печалиться.

Индианка одной рукой зажала ей рот, а другой в сердцах погрозила.

– Да, – сказала она, – Эль Золь – большой вождь, и Канонда обязана ему жизнью. Она будет готовить ему пищу и ткать одежду. С легким сердцем она последует она последует за ним. Скоро Эль Золь придет в вигвам окони, и Канонда ласково прильнет к его уху. Он вождь, и мико не будет глух к его словам. Мико отправит назад дары, что прислал вождь Соленого моря, Белой Розе не видать его вигвама.

Роза недоверчиво покачала головой.

– Разве Канонда не знает своего отца? Буря может согнуть тростинку, но не серебряный ствол. Она может вырвать его с корнем, но не согнуть. Мико смотрит на вождя Соленого моря глазами воина, а не девушки. Он обещал ему Розу, но твоя бедная сестра скорее умрет, чем...

– Нет, нет! Роза не должна умереть. Эль Золь любит Канонду, и мико знает, что он более сильный воин, чем вождь Соленого моря.

– Слышишь! – воскликнула вдруг Роза, обернувшись к реке, откуда доносился отдаленный шум. – Что это? Аллигатор? Или медведь?

Звук несколько ослабел. Но все еще был слышен.

– Канонда! Ты опять вздумала охотиться на водяного гада?

Но индианка уже метнулась в тростник. Розе ничего не оставалось, как последовать за ней. Доносился шум и плеск, одновременно что-то яростно шлепало по илистому берегу. Затем все стихло.

Задыхаясь от усталости, Роза продралась сквозь тростник к самой реке, где и увидела свою Канонду: индианка стояла между двумя высокими деревьями, росшими прямо из воды.

– Канонда! – с горьким упреком крикнула Роза, когда услышала предсмертный хрип аллигатора, – он все еще молотил хвостом по прибрежному илу. – Зачем ты мучишь меня? Роза не хочет терять сестру! Ты не мужчина! Твое ли дело охотиться на водяных гадов?

– Ты лучше посмотри! – индианка показала на глубокую рану на шее аллигатора и гордо взмахнула окровавленным ножом. – Я вонзила его по самую рукоятку! Дочь мико окони знает, как поразить водяного гада. Не то что этот, – добавила она презрительно. – Канонда – всего лишь слабая девушка, однако она может научить бледнолицего юношу, как надо расправляться с водяными гадами.

– Бледнолицего юношу? – переспросила Роза. – Как он сюда попал?

Индианка молча показала на лодку, стоявшую в тростнике: Канонда увидела его в тот момент, когда он сделал несколько шагов к берегу и вдруг зашатался. Если бы не подоспела она, он бы попросту упал в воду. Канонда подхватила его и вытащила на берег.

Чужеземец обессилел от потери крови, сочившейся из бедра, – аллигатор нанес ему серьезную рану. Заметив это, индианка со словами: "Твой бледнолицый брат искусан водяным гадом", сорвала с шеи Розы платок и столь же проворно принялась рвать пучки травы и прутья. Затем, сломав о колено ствол молоденькой пальмы и содрав с нее кору, нащипала несколько нежных волокон. После чего подошла к незнакомцу и, первым делом, наложила ему на бедро жгут из волокон. Потом приладила пучок травы и обвязала рану платком. Все это заняло у нее считанные секунды.

– А теперь нужны твои руки, сестра, – сказала она Розе.

Канонда подхватила раненого под мышки сзади и с помощью Розы понесла через заросли. Насколько легка и неуследима в движениях была она минуту назад, настолько же нетороплива и основательна теперь, когда переносила чужеземца в его лодку. Наклонившись к Розе, она прошептала ей несколько слов, и Роза мгновенно побледнела. Они наклонились к раненому. Жизнь, казалось, покидала его. Землистый цвет лица, впадины глаз и щек говорили о том, что ему пришлось терпеть голод и лишения, быть может, не одну неделю. Он более напоминал выброшенный на берег труп, нежели живого человека. Выбеленные морской пеной волосы жесткими прядями спадали на лоб, одежда выгорела на солнце. И все же он производил впечатление совсем юного человека. И черты его лица, хотя страдания их изменили, не были лишены привлекательности.

– Наш бледнолицый брат приплыл в каноэ вождя Соленого моря. Но он не похож на его воинов.

– Наверное, он из тех, кого они называют матросами, – предположила Роза.

– Нет, – уверенно возразила Канонда, – посмотри на его руки, они едва ли сильней моих. Ладони нежны, как у девушки. А как они пожелтели от морской воды!

– Так, может быть, это гонец?

Индианка снова покачала головой.

– Сама посуди: он приплыл из Соленого моря в большое озеро, которое пьет воду из наших рек, но он не сумел провести каноэ через заросли. Водяного гада он принял за гнилую корягу и наступил на него, а тот вонзил в него свои зубы. Твой бледнолицый брат бежал от вождя Соленого моря.

Канонда сказала это с такой убежденностью, будто сама сопровождала чужеземца во время его скитаний.

– А не думает ли Канонда, что ее бледнолицый брат замерзнет холодной ночью или погибнет от лихорадки? Хотя ни ей, ни ее родичам он не сделал ничего плохого.

– Моя сестра говорит, как бледнолицая женщина. Но Канонда – дочь мико, – заносчиво возразила индианка, но тут же лицо ее посветлело, и она поспешно добавила:

– Канонда поможет Розе заступиться за бледнолицего брата. Однако сначала давай спрячем его в большом дупле.

Девушки снова подняли раненого и понесли его в сторону частокола пальметто. Это стоило им огромного труда. Белая Роза, как подкошенная, упала на землю. У Канонды еще хватило сил прислонить юношу к поваленному стволу, после чего она тоже рухнула на траву.

Последние лучи солнца еще скользили по верхушкам деревьев, а в нижних ветвях уже густел сумрак, когда Роза, как уговорились, разбудила Канонду. Индианка живо вскочила на ноги, и вскоре девушки углубились в лес.

Вот они остановились возле гигантского дерева. Мертвый ствол, увитый диким виноградом, образовал у основания причудливое подобие пещеры, в которой могло бы поместиться десятка два человек. Тщательность, с какою пещера была прибрана, равно как и близость источника свидетельствовали о том, что здесь во время охоты нередко ночуют индейцы.

Канонда осторожно вошла внутрь пещеры и, убедившись, что она пуста, через минуту вернулась. Девушки поспешили к старому кипарису и, собрав целые охапки испанского мха, покрывающего его сучья, понесли их в пещеру, чтобы устроить там постель. Индианка притащила ко входу несколько гнилых стволов: ночью сюда мог наведаться медведь или ягуар.

Вскоре раненый был опущен на довольное мягкое ложе. Индианка нагнулась к юноше и прошептала:

– Всякий раз, как только тьма окутает землю, канонда будет приходить к своему брату и смачивать его рану бальзамом.

Ее слова остались без ответа. Если бы не его слабое дыхание, юношу можно было бы счесть покойником.

4

Неподалеку от того места, где произошли только что описанные события, раскинулась довольно просторная поляна, протянувшаяся примерно на три мили вдоль берега и на полмили вдававшаяся в лес. Среди силуэтов мангров и пальм, из-за зеленых тынов, образуемых зарослями мирта, поднимались струйки дыма, и если повнимательнее приглядеться, можно было заметить лепившиеся к высоким стволам коробочки хижин, окруженных грядками с капустой и табаком. Деревня насчитывала, должно быть, не менее пятидесяти жилищ. Ни облик их, ни расположение не отличались каким-либо единообразием и порядком. Они были построены из самых простых материалов, взятых у природы в почти необработанном виде. На стены шли мелкие сучья хлопкового дерева, щели затыкались испанским мхом. Кровли крепились не деревянными клепками, как у обитателей Аллеганских гор, а жердями из пальметто. Окон в жилищах не было вовсе, и дым выходил либо через отверстие в потолке, либо через дверь. Вернее сказать, и двери не было тоже. Вход закрывался подвешенным на палке куском бизоньей шкуры, днем она просто откидывалась на довольно низкую крышу.

Главная же прелесть деревни заключалась не в строениях, а в живописных группах деревьев, под коими ютились хижины, что было вызвано практическими соображениями: так спасались от палящего летнего солнца. Отменная чистота и опрятность этого клочка земли тоже придавали ему своеобычный и притягательный вид.

Это был действительно чудесный уголок. Натчез, который в этих местах мощно катит свои волны в озеро, заключен в оправу роскошной темной зелени, вздымающейся по обоим берегам, а горстки хижин завороженно обступили раскидистых великанов. Все напоминало сказочный затерянный мир.

Только обитатели хижин не были столь уж необычными созданиями. У крайних вигвамов виднелись фигурки, – их кожа отливала медью. Они носились и прыгали среди невысокого кустарника, кувыркались, с непостижимой резвостью скатывались к реке. Поодаль, в глубине деревни – вереницы мальчиков постарше, их игры уже смахивали на упражнения воинов. То, что они изображали, видимо, означало разведку во вражеский стан. Один из них с кошачьей осторожностью прятал добычу, другие приникли к земле и, по звуку угадав маневры приближающихся врагов, переходили затем в стремительное наступление. Это испытание остроты слуха и зрения повторялось несколько раз, после чего юноши выстраивались в так называемые индейские шеренги и, приняв воинственные позы, начинали бой. Их тупые деревянные томагавки свистели в воздухе, грозя нешуточными ударами, взлетали, сшибались, трещали под ударами или, чтобы не наделать беды, уклонялись от цели. Не всегда это получалось ловко и сноровисто, но в каждом взмахе была своя особая грация.

Военная забава не привлекала ни малейшего внимания прочих жителей деревни. Удивительная невозмутимость и столь темпераментная проба сил казались одинаково естественными, и тем самым усиливался контраст. Перед каждой из хижин сидело несколько скво с дочерьми. Они спокойно лущили бобы, трепали коноплю или укладывали сушиться табак. Младенцы дремали в своих корытообразных люльках, подвешенных к внешней стене жилища. Руки и ноги женщин были охвачены ремешками из бизоньей кожи, и – никакой одежды, кроме лоскутка калико на бедрах.

Неподалеку от верхнего конца деревни виднелись два основательных по размеру строения, которые на первый взгляд можно было принять за рубленые дома или молельни белых поселенцев. Оба они, как и прочие, лепились к тутовым деревьям, но выделялись не только размерами, но и некоторой затейливостью и были окружены подобием беседок из пальмовых и мангровых листьев. Тропинки к деревьям вели через довольно обширные лужайки.

В тот день у одной из самых маленьких хижин собралось человек пятьдесят мужчин. Окутанные клубами табачного дыма, они сидели на корточках. У каждого – трубка от трех до пяти футов длиной. Одеты все были примерно одинаково: охотничья куртка из калико открывала бронзовый торс, перехваченный вампумом, набедренный платок доходил до колен. Все были длинноволосы – здесь не носили косиц на выстриженной голове.

Собрались по какому-то случайному поводу, что называется, просто покалякать, но нельзя было не заметить, что каждый занимал свое место по строго установленному ранжиру.

Старики расселись подковой, заключенной в два полукольца, – их образовали более молодые. Взгляды, полные доверия и обожания, были устремлены в самый центр, где виднелась фигура огромного старика, судя по всему, – вождя этого народца.

Трудно представить себе более примечательную наружность: совершенно иссохшее тело изборождено вспухшими венами. Распахнутая грудь напоминает изрубленную ножом доску, вся кожа испещрена следами ранений. На лице выражение стоической суровости и, в то же время, покорности судьбе. И было в его гордых резких чертах еще нечто такое, что говорило о грузе душевных страданий: семь лет гонений, поставившие племя на грань вымирания, наложили печать на весь облик мико окони. Голова его была опущена, он сидел молча, погруженный в глубокое раздумье.

– Опять мы потеряли большой кусок своей земли? – сказал сидевший во внутреннем полукольце пожилой индеец. Слова его прозвучали и как вопрос, и как горькая истина. Вождь минуту помолчал, а затем, не меняя позы, с непререкаемым достоинством глухо произнес:

– От восхода до заката олень трижды успеет пересечь землю моего народа.

Из груди индейца, задавшего вопрос, вырвался стон, он рванул свою сумку, выхватил пригоршню табачных листьев и с каким-то ожесточением принялся перетирать их.

– И священная земля окрасилась кровью краснокожих братьев?! – сказал второй индеец.

– Могил убитых в двадцать раз больше, чем мужчин окони, которых видят мои глаза, – тем же скорбным тоном ответил вождь. – Их тела устилают землю, подобно осенним листьям. Длинные ножи и карабины бледнолицых напоены их кровью. Никогда уже не смогут крики вырыть из земли свои томагавки. Но семь и семь раз по семь солнц назад предсказал это своим братьям Токеа. Вот его слова:

"Бледнолицых немного, сила их вроде дикой лозы, оплетающей наши деревья. Один хороший удар томагавка, и она бессильно падает на землю. И тогда ствол свободен. Но пройдет время и новые побеги перебитой лозы с предательской лаской охватят деревья и мало-помалу заглушат их. Знайте: бледнолицый – это лоза. Он пришел сюда слабым, он был слаб и тогда, когда Токеа метнул свой первый томагавк. Но с тех пор он оплел нас по рукам и ногам и, точно лоза, раскинул свои сети по нашим лесам и долинам. Племя бледнолицых разрослось. Они сжигают нас огненной водой, рубят длинными ножами и пожирают с ненасытностью голодных зверей. И ни зерно с наших пашен, ни вся дичь лесов не смогут насытить их утробы. И краснокожему останется только покинуть землю предков..."

– Как я сказал тогда, так и случилось, – с мрачной торжественностью добавил вождь. – Семь солнц назад предостерег их мико, и это было его последним предупреждением. Он послал своих гонцов к великому Текумсе, чтобы вновь завязать разрубленный узел единства. Его гонцы раскурили с вождем трубку мира, и Текумсе обещал им вступить в бой, как только заслышит воинственный клич мускогов. Но наши братья мускоги закрыли перед мико глаза и уши, они заговорили о зернах вражды, которые он хочет бросить между ними и бледнолицыми...

– Да, – помолчав, продолжал вождь, – Токеа пытался бросить семена вражды и разбить цепь предательской дружбы, в которую бледнолицые заковали краснокожих. Да, он хотел посеять вражду, чтобы победить врагов и прогнать их с земли предков, где нам суждено стать беглецами. Но мускоги узрели в нем предателя, а лживые языки его братьев, которым огненная вода и кораллы дороже свободы, передали его речь Белому отцу, и Токеа оставил землю предков. Он не хотел стать поживой врагов своего племени. Великий Дух ослепил краснокожих. Они перестали отличать врагов от братьев. Они позволили бледнолицым заполнить нашу землю, подобно стадам бизонов в широких степях каманчей. И лишь тогда глупцы догадались поднять томагавк, чтобы пасть в неравной борьбе.

Индейцы разом загудели, но ни один из них не мог заглушить в себе боли и возмущения.

Токеа продолжал:

– Их кости покрыты землей, их кровь смыта дождями. Но их землю в чужих руках, по их рекам скользят чужие каноэ. Кони бледнолицых торят новые тропы в их лесах, опустошаемых алчными скупщиками. Там, где бессильны длинные ножи и пули, янкизы [употребляемое индейцами презрительное прозвище американцев] пускают в ход свои раздвоенные языки и огненную воду. Токеа видел священную землю, видел сожженные деревни своего народа. Видел он и своих братьев, видел, как они, подобно свиньям, валяются возле домов с яркими вывесками, марая в навозе томагавки и ружья. Их презирают даже черные рабы.

Последние слова он произнес с потемневшими от ярости глазами. Индейцы глухо взвыли. Токеа обхватил голову руками. Воцарилось долгое молчание. Наконец, один из воинов спросил:

– И великий мико ничего не сказал своим братьям?

Вождь поднял на него глаза, его взгляд был исполнен надменного сочувствия:

– Мой брат, верно, забыл, что наши краснокожие братья за большой рекой сами разорвали узы и предали соплеменников? Лишь глупец говорит свое слово дважды. Наши братья заткнули уши семь солнц назад, когда еще было не поздно поднять томагавк войны, а теперь мико сомкнул уста. Когда он увидел могилы отцов, у него онемел язык. Но бледнолицые теснят и мускогов, скоро они погонят их через Большую реку. Наши братья поставят вигвамы на этом берегу, и тогда Токеа протянет им руку. Его вигвам открыт для них. Он поделится с ними всем, что имеет. И восстановится цепь союза.

Ликующим криком выразили индейцы свое преклонение перед мудростью вождя. Но от этого ему стало еще тяжелее. Не проронив больше ни слова, он опустил голову на грудь.

Солнце садилось за кромку леса на том берегу Натчеза. Меркли золотистые и пурпурные блики на вершинах деревьев. Искристое зеркало реки наливалось темной синевой. Природа отходила ко сну, тихо гася краски своего великолепия.

Мико смотрел вслед дрожащему исчезающему свету. Вождь продолжал сидеть, скрестив ноги, но вот медленно, хотя и без всякого усилия поднялся, не опираясь руками о землю. Это послужило сигналом.

Индейцы встали одновременно и точно таким же образом. Со стороны могло показаться, что они вырастали из земли.

Вождь направился к хижине, отличавшейся от прочих не только величиной, но и наличием дверей и окон. Переступив порог, он закрыл за собой дверь.

Помещение состояло из двух небольших комнат, разделенных ковровым занавесом. Пол и стены были покрыты циновками. Вдоль стен тянулись низкие скамьи, им с помощью пышных охапок меха и постеленных циновок было придано сходство с диванами. У одной из стен стоял длинный стол, сколоченный грубовато и без затей. Над ним висели американский карабин и двуствольный штуцер прекрасной работы, а также – нарезное охотничье ружье. У противоположной стены сложено в ряд традиционное вооружение индейцев: колчаны из оленей и крокодиловой кожи, луки, боевые ножи и томагавки. Посредине лежала довольно вместительная, испещренная богатой инкрустацией сумка. Формой она напоминала ягдташ, а выделкой – вампум и, вероятно, служила для хранения священных атрибутов и снадобий вождя. Как известно, подобные вещи переходят у индейцев от отца к сыну. Это символ власти, внушающий подданным благоговейный страх, подобно скипетрам, тиарам и коронам духовных и светских владык европейских народов.

Между тем сумерки очень быстро сменились полной темнотой, в это время и возникли на пороге две стройные фигурки.

– Мои дочери где-то пропадали, – не поднимая головы, произнес мико.

– Они собирали виноград, который так любит отец, – ответила Канонда.

Она взяла плошку, наполнила ее гроздьями и поставила на стол. Поставила и два других блюда: с вяленой олениной и жареными зернами маиса. Затем из глиняного кувшина налила в кубок какой-то напиток и протянула старику. Тот сделал глоток, отрезал себе несколько кусков мяса и взял горсть маиса. Весь ужин занял столь же мало времени, как и приготовления к нему. Канонда тут же убрала со стола.

– А мои дети не голодны? – спросил он у дочерей.

– Они уже наелись винограда.

– Пусть так.

Девушка приблизилась к нему и, скрестив на груди руки, упала на колени. Он положил свои ладони ей на плечи, словно благословил ее. И тут она что-то залепетала, слов невозможно было разобрать, казалось, что откуда-то издалека доносится прерывистая мелодия свирели. Но вот заговорила она громче, внятнее, чередуя резкие энергичные интонации племени с мягкой своей женственной речью. Это вдохновенная импровизация так захватила отца, что он начал невольно подпевать ей гортанным голосом.