Текст книги "Крошка Доррит. Книга 1. Бедность"

Автор книги: Чарльз Диккенс

сообщить о нарушении

Текущая страница: 32 (всего у книги 32 страниц)

ГЛАВА XXXVI
Маршальси – сирота

Наступил день, когда мистер Доррит с семьей должны были навеки проститься с тюрьмой и камнями, которые они так часто попирали.

Времени прошло немного, но старик горько жаловался на медлительность и жестоко упрекал за это мистера Рогга. Он высокомерно обращался с мистером Роггом и угрожал взять другого поверенного. Он советовал мистеру Роггу не смотреть на то, что его клиент оказался в таком месте, а исполнять «свои обязанности, сэр, и как можно скорее». Он сказал мистеру Роггу, что ему известно, что за народ законники и поверенные, но что его не надуют. На смиренное заявление этого джентльмена, что он делает всё возможное, мисс Фанни ответила довольно резко, заметив, что она желала бы знать, как мог бы он делать меньше, когда ему сказано, что за деньгами дело не станет, и выразила подозрение, что он не знает, с кем говорит.

К директору тюрьмы, который состоял в этой должности уже много лет и с которым у мистера Доррита не случалось до сих пор никаких столкновений, этот последний отнесся очень сурово. Директор лично явился с поздравлением и предложил мистеру Дорриту воспользоваться двумя или тремя свободными комнатами в его квартире. Мистер Доррит поблагодарил его и сказал, что подумает об этом, но, как только директор вышел за дверь, уселся к столу и написал ему очень сухое письмо, в котором извещал, что, так как никогда раньше не удостаивался чести получать от него поздравления (что было совершенно справедливо, хотя правду сказать, поздравлять его было решительно не с чем), то считает своим долгом отклонить от имени своего и своей семьи предложение директора, со всей благодарностью, какой оно заслуживает по своему бескорыстному характеру и независимости от всяких светских соображений.

Хотя его брат отнесся к этому обороту судьбы так безучастно, что можно было усомниться, понял ли он, в чем дело, тем не менее мистер Доррит поручил его особу портным, сапожникам, шляпникам и чулочникам под своим личным наблюдением, а старое платье приказал отобрать и сжечь.

Мисс Фанни и мистер Тип не нуждались ни в каких указаниях по части мод и изящных костюмов. Все трое поместились в лучшей из соседних гостиниц, хотя, по справедливому замечанию мисс Фанни, эта лучшая гостиница была порядочной дрянью. Мистер Тип нанял кабриолет с лошадью и грумом и с большим шиком разъезжал по Боро-Хай-стриту – улице, примыкавшей к Маршальси. Тут же нередко появлялся скромный маленький фаэтон парой, из которого выпархивала мисс Фанни, ослепляя директорских дочерей роскошью своих феноменальных шляпок.

Масса дел была сделана в самое короткое время. Между прочими делами гг. Педль и Пуль, адвокаты, по поручению своего клиента, мистера Эдуарда Доррита, эсквайра [96]96
  Эсквайр– почетный титул дворянина в Англии, часто употребляемый при адресовании писем.


[Закрыть], передали мистеру Артуру Кленнэму письмо со вложением двадцати четырех фунтов девяти шиллингов и восьми пенсов – суммы, представлявшей долг (считая капитал и проценты по пяти на год) означенного клиента мистеру Кленнэму. Независимо от этого поручения гг. Педль и Пуль получили дополнительную инструкцию от своего клиента: напомнить мистеру Кленнэму, что возвращаемую ныне ссуду у него не просили, и сообщить ему, что ее бы не приняли, если бы она открыто была предложена от его имени. В заключение его просили доставить расписку в получении и оставались его покорнейшими слугами.

Немало дел пришлось также проделать в Маршальси, – в Маршальси, которой предстояло в скором времени осиротеть, лишившись своего Отца. Дела эти, главным образом, заключались в удовлетворении мелких денежных просьб со стороны членов общежития. На эти просьбы мистер Доррит отвечал с величайшею щедростью и со строгим формализмом, всякий раз уведомлял просителя, когда тот может застать его, затем принимал его за столом, заваленным документами, и присовокуплял к подарку (он каждый раз говорил: «Это подарок, а не ссуда») ряд полезных советов, сущность которых заключалась в том, что его, отбывшего свой срок Отца Маршальси, будут долго помнить как человека, умевшего сохранить собственное достоинство и заслужить уважение окружающих даже в такой обстановке.

Члены общежития не были завистливы. Независимо от личного и традиционного уважения, которое они питали к старожилу Маршальси, это событие подняло фонды коллегии, прославив ее имя в газетах. Быть может, оно также внушило некоторым из них надежду, почти бессознательную, что колесо фортуны может при случае повернуться и для них. Словом, они приняли эту весть радостно. Нашлись и такие, которые обижались на то, что им приходится оставаться в нищете; но даже они не злились на семью за ее блистательную удачу. В более приличных местах наверно проявилось бы больше зависти. Кажется, умеренное состояние более располагает к зависти, чем полная нищета обитателей Маршальси, перебивавшихся со дня на день, закладывавших последние вещи, чтобы добыть дневное пропитание.

Они поднесли ему адрес в изящной рамке под стеклом (однако он не был впоследствии повешен в его гостиной и даже не найден в бумагах, оставшихся после его смерти), на который он отвечал милостивой запиской. В этом документе он заверял их гоном царствующей особы, что принимает выражение их преданности с полным убеждением в его искренности, и снова советовал им следовать его примеру, что они исполнили бы с большим удовольствием, по крайней мере в отношении получения наследства.

Тут же он приглашал их на обед, который должен был состояться на дворе для всех членов общежития и на котором он будет иметь честь поднять прощальный бокал за здоровье и благоденствие тех, с кем расстается.

Он не принимал участия в этом пиршестве (оно состоялось в два часа пополудни, а ему приносили обед из гостиницы в шесть), но его сын любезно согласился занять председательское место за главным столом и держал себя очень мило и непринужденно. Сам виновник торжества ходил между столами, заговаривал то с тем, то с другим, смотрел, чтобы всего было вдоволь и всё было в порядке, вообще держал себя бароном старых времен и был в самом благодушном настроении.

В заключение пиршества мистер Доррит выпил за здоровье гостей стакан старой мадеры, выразил надежду, что они веселились за обедом и будут веселиться вечером, и пожелал им всего хорошего. Когда гости ответили на его тост восторженными криками, его баронское достоинство не выдержало, и он заплакал, как простой вассал с простым человеческим сердцем. После этого великого успеха, бывшего в его глазах позорной слабостью, он предложил тост «за мистера Чивери и его товарищей по службе», которым он еще раньше подарил по десяти фунтов каждому и которые присутствовали за обедом в полном составе.

Мистер Чивери на этот тост сказал между прочим: «Кого нужно запереть – запри, но помни, что он человек и брат твой, как сказал один африканец, попавший в неволю». Покончив со всеми тостами, мистер Доррит любезно сыграл партию в кегли со старейшим после себя членом общежития и удалился, предоставив своим вассалам развлекаться как угодно.

Всё это происходило до наступления торжественного дня. Но вот настал день, когда он со своей семьей должен был навеки распроститься с тюрьмой и камнями, которые они попирали столько лет.

^{Маршальси осиротела.}

Отъезд был назначен в полдень. С приближением этого часа все члены общежития вышли во двор, все тюремщики были в сборе. Эти последние явились в парадных мундирах, да и большинство членов общежития надели все, что было лучшего. Появились даже два-три флага, а дети украсились обрывками лент. Сам мистер Доррит в эту торжественную минуту сохранял важную, но благосклонную осанку. Больше всего он беспокоился за брата, опасаясь, что тот не сумеет вести себя прилично в эту торжественную минуту.

– Дорогой Фредерик, – сказал он, – дай мне твою руку, мы вместе пройдем среди наших друзей. Я полагаю, что нам следует идти рука об руку, дорогой Фредерик.

– Ха! – сказал Фредерик. – Да, да, да, да.

– И если бы ты мог, милый Фредерик, если бы ты мог, не делая над собою особенного усилия, придать немного (пожалуйста, извини меня, Фредерик), немного лоску своим обычным манерам…

– Вильям, Вильям, – отвечал тот, качая головой, – ведь это твое дело. Я не умею. Всё забыто, всё забыто.

– Но, дорогой мой, – возразил Вильям, – вот поэтому-то ты и должен встряхнуться. Ты должен попытаться вспомнить то, что забыл, дорогой Фредерик. Твое положение…

– А? – сказал Фредерик.

– Твое положение, дорогой Фредерик…

– Мое? – он взглянул сначала на свою фигуру, потом на брата и, наконец, сказал с глубоким вздохом: – Ха, конечно. Да, да, да.

– Твое положение, дорогой Фредерик, в настоящее время очень высокое. Твое положение как моего брата – высокое положение. И я знаю, что ты со своей обычной добросовестностью постараешься быть достойным этого положения, дорогой Фредерик, постараешься еще возвысить его. Не уронить его, а возвысить.

– Вильям, – отвечал тот со вздохом, – я сделаю всё, что тебе угодно, дорогой брат, лишь бы у меня хватило уменья. Пожалуйста, будь добр, не забывай, какой я слабый. Что мне нужно делать сегодня? Скажи, что именно?

– Милейший Фредерик, ничего. Я не хочу тревожить твое доброе сердце.

– Пожалуйста, не стесняйся, – возразил тот. – Я рад сделать для тебя всё, что могу.

Вильям провел рукой по глазам и прошептал с чувством царственного благоволения:

– Да благословит тебя бог за твою привязанность, мой бедный, милый друг! – затем прибавил вслух: – Дорогой Фредерик, попытайся, когда мы будем выходить, показать, что ты сознаешь свое положение, думаешь о нем…

– Что же ты посоветуешь мне думать о нем? – спросил покорный брат.

– О дорогой Фредерик, как могу я ответить на такой вопрос? Я могу только сказать тебе, что я сам думаю, расставаясь с этими добрыми людьми.

– Именно! – воскликнул брат. – Это поможет мне.

– Итак, дорогой Фредерик, я думаю, – со сложным чувством, в котором особенно выделяется нежное сострадание – что они будут делать без меня?

– Правда, – подхватил брат. – Да, да, да, да. Я буду думать об этом. Я буду думать, что они станут делать без моего брата? Бедняги, что они будут делать без него?

В эту минуту часы начали бить двенадцать, и мистеру Дорриту сообщили, что карета дожидается у ворот. Братья под руку опустились с лестницы. Мистер Эдуард Доррит, эсквайр (бывший Тип), и его сестра Фанни следовали за ними тоже под руку; мистер Плорниш и Мэгги, которым было поручено нести вещи, стоившие того, чтобы их увозить, замыкали шествие с узлами и корзинами.

На дворе собрались все члены общежития и тюремщики. На дворе были мистер Панкс и мистер Рогг, явившиеся полюбоваться финалом своей работы. На дворе был и юный Джон, сочинявший новую эпитафию для собственной могилы по случаю своей смерти от разрыва сердца. На дворе был патриарх Кэсби, сиявший таким ангельским благодушием, что многие восторженные члены общежития с жаром пожимали его руку, а их жены и родственницы даже целовали эту руку в уверенности, что он, а не кто другой, устроил все это. На дворе было сборище народа, обычное в таких случаях. На дворе был человек с туманной жалобой насчет фонда, незаконно присвоенного начальством; он встал сегодня в пять часов утра, чтобы составить бестолковейшую записку об истории этого мошенничества, которую он и вручил мистеру Дорриту как документ первостепенной важности, долженствующий произвести переполох в высших сферах и уничтожить директора. На дворе был неоплатный должник, который напрягал все свои силы, чтобы влезть в долги, и так же рьяно добивался попасть в тюрьму, как другие добиваются выйти из нее; должник, которого постоянно выкупали и поздравляли, а рядом с ним другой неоплатный должник – простой, смирный, жалкий торговец, выбивавшийся из сил, стараясь расплатиться с долгами, но не находивший дельца, который помог бы ему чем-нибудь, кроме упреков и брани. На дворе был человек, обремененный многочисленным семейством и многочисленными заботами, падение которого поразило всех; на дворе был человек без семьи и с большими доходами, падение которого никого не удивило. Были тут люди, которые непременно выйдут из тюрьмы завтра, но почему-то не выходят; были тут люди, попавшие сюда вчера и еще не примирившиеся со своей участью. Были тут люди, готовые ползать и пресмыкаться перед разбогатевшим узником и его семьей, только по низости душевной; были тут люди, готовые ползать и пресмыкаться, потому что глаза их, привыкшие к тюремному убожеству, не могли вынести такого яркого блеска. Были тут многие из тех, чьи шиллинги попадали в его карманы на покупку мяса и вина; но никто из них не решился бы теперь обращаться с ним запанибрата, напоминая о своей помощи. Напротив, эти пленные птицы как будто побаивались птицы, которая с таким торжеством вылетала на волю, робко жались к решеткам и съеживались, когда он проходил мимо.

Среди этих зрителей небольшая процессия с двумя братьями во главе медленно двигалась к воротам. Мистер Доррит, предаваясь глубоким размышлениям об участи этих бедных созданий, которым придется обходиться без него, был величествен, грустен, но не рассеян. Он гладил по головкам детей, точно сэр Роджер де Коверлей [97]97
  Сэр Роджер де Коверлей– один из литературных персонажей нравоучительного журнала «Зритель», издававшегося в 1711–1712 гг. английскими писателями Джозефом Аддисоном и Ричардом Стилем.


[Закрыть], шествующий в церковь, называл по именам тех, кто жался в задних рядах, он был воплощенной снисходительностью, и, казалось, над ним сияла для их утешения надпись золотыми буквами: «Утешьтесь, дети мои! Несите свой крест!».

Наконец троекратное ура возвестило, что он вышел за ворота и что Маршальси осиротела. Не успели замереть отголоски криков в стенах тюрьмы, как семья уже уселась в карету и лакей готовился захлопнуть дверцу.

Тут только мисс Фанни воскликнула:

– Господи, где же Эми?

Ее отец думал, что она с сестрой. Ее сестра думала, что она где-нибудь поблизости. Все они думали, по старой привычке, что она делает свое дело на своем месте. Этот торжественный выход был, может быть, первым случаем в их жизни, когда они обошлись без ее помощи. Этот переполох длился с минуту, как вдруг мисс Фанни, которая со своего места в карете могла видеть длинный узкий коридор, примыкавший к сторожке, вспыхнула от негодования.

– Послушай, папа, – воскликнула она, – это просто неприлично!

– Что неприлично, Фанни?

– Это просто позорно, – продолжала она. – Право, одного этого довольно, чтобы пожелать умереть даже в такую минуту. Вот эта дурочка Эми в своем старом, безобразном платье, которого она ни за что не хотела снять, папа; я ее просила, молила, – ничего не помогает, ни за что не хотела, обещала переодеть сегодня, говоря, что хочет носить его, пока остается здесь с вами, просто романтическая чепуха самого низкого сорта, и вот она позорит нас до последней минуты, и в последнюю минуту… смотрите, ее несут на руках в этом самом платье – и кто же? Этот Кленнэм!

Обвинение подтвердилось, как только оно было высказано. Кленнэм появился у каретной дверцы, неся на руках маленькую бесчувственную фигурку.

– Ее забыли, – сказал он с состраданием, не лишенным упрека. – Я прибежал в ее комнату (мистер Чивери показал мне дорогу) и нашел дверь открытой, а ее бедняжку, без чувств на полу. Кажется, она хотела переодеться, но лишилась чувств от волнения. Может быть, ее испугали крики, а может быть, это случилось раньше. Поддержите эту бледную холодную ручку, мисс Доррит; она сейчас упадет.

– Благодарю вас, сэр, – возразила мисс Доррит, разражаясь слезами, – я, кажется, сама знаю, что делать, с вашего позволения… Эми, милочка, открой глазки, душенька! О Эми, Эми, как мне горько и стыдно? Очнись же, милочка! О, что же они не едут! Пожалуйста, папа, вели ехать!

Лакей с отрывистым: «Позвольте, сэр!» – протянул руку между Кленнэмом и дверцей кареты, закинул подножку, и лошади тронулись.

Конец первой книги