Текст книги "Крошка Доррит. Книга 1. Бедность"

Автор книги: Чарльз Диккенс

сообщить о нарушении

Текущая страница: 22 (всего у книги 32 страниц)

Она еще более удивилась, даже испугалась, и взглянула на него, ожидая объяснения.

– Не делайте этого, – повторил Панкс, с серьезным видом передразнивая ее удивленный взгляд и жесты. – Не делайте этого никогда, где бы и когда бы вы меня ни встретили. Я ничто. Не думайте обо мне. Не обращайте на меня внимания. Не замечайте меня. Согласны, мисс Доррит?

– Я не знаю, что и сказать, – отвечала Крошка Доррит, совершенно ошеломленная. – Почему же?

– Потому что я предсказатель судьбы, цыган Панкс. Я еще немного сказал вам о вашей судьбе, мисс Доррит, не сказал, что скрывается за мною на этой ручке. Я сказал, что вы узнаете об этом. Решено, мисс Доррит?

– Решено, что я… не буду…

– Обращать на меня внимания, пока я не подойду к вам первый; не будете замечать меня. Это не трудно. Я неинтересен, некрасив, плохой собеседник, я только орудие моего хозяина. Вы только скажите себе, когда меня увидите: «А, цыган Панкс, он предсказывает судьбу; когда-нибудь он доскажет мне остальное, я узнаю все». Решено, мисс Доррит?

– Да-а, – протянула Крошка Доррит, смущенная его словами.

– Ладно! – Мистер Панкс взглянул на стену соседней комнаты и сделал шаг вперед.

– Честное создание, превосходная женщина во многих отношениях, но бестолковая, и язык без костей, мисс Доррит.

Сказав это, он потер себе руки, как будто был очень доволен результатами разговора, и, учтиво кивая головой, скрылся за дверью.

Смущение Крошки Доррит, вызванное странным поведением ее нового знакомого и содержанием разговора, ничуть не уменьшилось в последующие дни. Не только в доме мистера Кэсби Панкс подмигивал ей и значительно фыркал при каждом удобном случае, но он начал попадаться ей на каждом шагу. Она постоянно встречала его на улице. Всякий раз, как она являлась к Кэсби, он оказывался там. Не прошло и недели, как она с удивлением встретила его однажды вечером в сторожке, где он дружески беседовал с тюремщиком. Не меньшим сюрпризом для нее было убедиться, что он сделался своим человеком в тюрьме, побывав у ее отца на воскресном приеме, и, как уверяла молва, блистательно отличился на собрании в зале, обратившись к членам общежития с речью, пропев застольную песню и поставив компании пять галлонов [72]72
  Галлон– мера объема жидких и сыпучих тел в Англии, равная 4,5 литра.


[Закрыть]пива, – молва даже прибавляла к ним целый бушель креветок, но это, конечно, было преувеличением. Действие этих происшествий на мистера Плорниша, который был их очевидцем, могло только усилить впечатление, произведенное на Крошку Доррит самими происшествиями: они ошеломили и оглушили его. Он мог только таращить глаза и по временам бормотал слабым голосом, что подворье Разбитых сердец не поверило бы, что это Панкс; но к этому он не прибавлял ни слова и не пускался ни в какие комментарии, даже говоря с Крошкой Доррит. Мистер Панкс увенчал все свои таинственные поступки тем, что познакомился с Типом и однажды в воскресенье явился в общежитие под ручку с этим джентльменом. При этом он не обращал ни малейшего внимания на Крошку Доррит и только раз или два, когда никого не было поблизости, кинул ей мимоходом слова, сопровождавшиеся ласковым взглядом и дружелюбным фырканьем: «Цыган Панкс, предсказатель судьбы».

Крошка Доррит работала и боролась с жизнью по-прежнему, удивляясь всему этому, но скрывая удивление в своем сердце, так как с ранних лет привыкла скрывать и более тяжелые чувства. Перемена прокралась, однако, и в ее терпеливое сердце. Она с каждым днем становилась застенчивее. Выходить из тюрьмы и возвращаться никем незамеченной, оставаться везде и всюду неприметной и забытой сделалось ее главным желанием. Равным образом она всегда стремилась при первой возможности уединиться в своей комнате – неподходящей комнате для ее нежной юности и характера. Случалось, под вечер к ее отцу заглядывали посетители перекинуться в картишки: тогда ее услуг не требовалось, и ей можно было уйти. Она проскальзывала на двор, поднималась в свою комнату и садилась у окна. Какие разнообразные очертания принимали зубцы тюремной ограды, какими воздушными узорами сплеталось железо! Какими золотыми искрами светилась ржавчина, пока она сидела так и думала. Новые острые беспощадные зубцы чудились ей среди старых, на которые она смотрела сквозь слезы. Но в розовом ли, черном ли свете видела она перед собой решетку, она любила смотреть на нее, сидя в одиночестве, и на всё, что рисовалось ее воображению, падала эта неизгладимая тень.

Комнатой Крошки Доррит был чердак, настоящий чердак, да еще чердак Маршальси. Безобразие ее комнаты не скрывалось ничем, кроме опрятности, так как всякое украшение, которое Крошке Доррит случалось купить, отправлялось в комнату отца. Тем не менее ее пристрастие к этой жалкой комнате постоянно усиливалось, и сидеть в ней одной стало ее любимым отдыхом до такой степени, что однажды под вечер, в период таинственных поступков Панкса, она просто испугалась, услышав знакомые шаги Мэгги на лестнице. Убедившись, что шаги приближаются, она вздрогнула и смутилась до того, что почти не могла говорить, когда Мэгги наконец вошла в комнату.

– Пожалуйте, маленькая мама, – сказала Мэгги, переводя дух, – сойдите вниз, повидайтесь с ним. Он там.

– Кто, Мэгги?

– Кто? Конечно, мистер Кленнэм. Он у вашего отца и говорит мне: «Мэгги, будь добра, сходи и скажи ей, что это только я».

– Я не совсем здорова, Мэгги. Я лучше не пойду. Я хочу лечь спать. Смотри, я уже ложусь! Пожалуйста, скажи, что я уже легла, а то бы пришла.

– А ведь это неучтиво, маленькая мама, – сказала изумленная Мэгги, – так отворачиваться от меня совсем неучтиво!

Мэгги была очень чувствительна к мелким личным обидам и очень изобретательна в этом отношении.

– И еще закрывать лицо обеими руками, – продолжала она. – Если вам противно смотреть на бедную девочку, так лучше прямо сказать ей это, а не отворачиваться от нее, и не оскорблять ее чувства, и не разбивать сердца бедной десятилетней крошки!

– Это чтоб облегчить головную боль, Мэгги.

– Да, и если вы плачете тоже для того, чтобы облегчить головную боль, маленькая мама, так и я буду плакать. Вы хотите, чтобы все слезы достались вам, это просто жадность, – жаловалась Мэгги и немедленно принялась хныкать.

Не без труда удалось Крошке Доррит уговорить ее вернуться к гостю с извинением; только обещание рассказать сказку, – давнишнее и любимое удовольствие Мэгги, – с условием, что она сосредоточит все свои умственные способности на поручении и оставит свою маленькую хозяйку на часок в покое, подействовали наконец. Она ушла, бормоча себе под нос свое поручение, и вернулась в назначенное время.

– Он очень огорчился, – объявила она, – и хотел послать за доктором. И он придет завтра утром, и, я думаю, будет плохо спать в эту ночь из-за вашей головы, маленькая мама. О господи, вы плакали!

– Да, кажется, немножко, Мэгги.

– Немножко, о!

– Но теперь всё прошло, всё прошло, Мэгги. И голова не так болит, и мне гораздо лучше. Я очень рада, что не пошла.

Ее придурковатое большое дитя нежно обняло ее, погладило ее волосы, намочило ее лоб и глаза холодной водой (операция, которую неуклюжие руки Мэгги исполняли очень ловко), снова приласкалось к ней, порадовалось ее выздоровлению и усадило ее на стуле подле окна. Затем Мэгги с судорожными усилиями, которых вовсе не требовалось, притащила поближе к стулу сундук, свое обычное сиденье при рассказывании сказок, обняла свои колени и сказала с выражением жадного любопытства, широко раскрыв глаза:

– Ну, маленькая мама, какую-нибудь хорошенькую?

– О чем же, Мэгги?

– О принцессе, – оказала Мэгги, – о настоящей принцессе, о самой настоящей!

Крошка Доррит подумала с минуту и с довольно грустной улыбкой на лице, порозовевшем в лучах заката, начала:

^{Сказка о принцессе.}

– Когда-то давно, Мэгги, жил-был прекрасный король, и было у него всё, чего только ему хотелось, и даже гораздо больше. Было у него золото, серебро, алмазы и рубины и всякие, всякие богатства. Были у него дворцы и…

– Госпитали, – вставила Мэгги, продолжая обнимать свои колени. – Пусть у него будут госпитали: там так хорошо. Госпитали с целыми кучами цыплят.

– Да, у него было их много, и всего было много.

– Много печеного картофеля, – сказала Мэгги.

– Всего было много.

– Господи, – продолжала Мэгги, стискивая колени, – какой счастливец!

– У короля была дочь, самая умная и самая прекрасная из всех принцесс. Когда она была маленькой, то выучивала все свои уроки раньше, чем учителя успевали объяснить их, а когда выросла, то ей удивлялся весь свет. Подле дворца принцессы стояла хижина, в которой жила бедная маленькая женщина, и жила она одна-одинешенька.

– Старуха, – сказала Мэгги, чмокнув губами.

– Нет, не старуха. Совсем молоденькая.

– Как же она не боялась? – заметила Мэгги. – Продолжайте, пожалуйста.

– Принцесса каждый день проезжала мимо хижины в своей великолепной карете и всякий раз видела крошечную женщину за прялкой и глядела на нее, а крошечная женщина глядела на принцессу. И вот однажды принцесса велела кучеру остановиться недалеко от хижины и вышла из кареты, и пошла, и постучалась в двери хижины, и, по обыкновению, застала крошечную женщину за веретеном. И она взглянула на принцессу, а принцесса взглянула на нее.

– Кто кого переглядит? – вставила Мэгги. – Пожалуйста, продолжайте, маленькая мама.

– Принцесса была такая удивительная принцесса, что умела отгадывать все тайны. Она спросила у крошечной женщины: «Зачем ты ее прячешь здесь?». Тогда крошечная женщина поняла, что принцесса знает, почему она живет одна-одинешенька со своей прялкой, и стала на колени перед принцессой и просила не выдавать ее. Принцесса же отвечала: «Я никогда не выдам вас. Позвольте мне взглянуть на нее». Тогда крошечная женщина закрыла ставни, заперла дверь и, дрожа с головы до ног от страха, как бы кто не подглядел, открыла тайник и показала принцессе тень.

– Господи! – сказала Мэгги.

– Это была тень кого-то, кто ушел навсегда, кого-то, кто ушел далеко – с тем, чтобы никогда, никогда не возвращаться. Она была прекрасна, и крошечная женщина гордилась ею как великим, великим сокровищем. Посмотрев на нее, принцесса сказала крошечной женщине: «Итак, вы стережете ее каждый день?». А она опустила глаза и отвечала: «Да». Тогда принцесса сказала: «Растолкуйте мне, почему». На это она отвечала, что никого не встречала добрее и ласковее. Кроме того, прибавила она, от этого никому нет обиды или неприятности, и он ушел к тем, которые ожидали его…

– Значит, это был мужчина? – спросила Мэгги.

Крошка Доррит робко отвечала: «Да, кажется», – и продолжала:

– Ушел к тем, которые ожидали его, так что эта тень, это воспоминание не отнято, не украдено ни у кого. Принцесса отвечала: «А! Но когда вы умрете, ее найдут в хижине». Крошечная женщина возразила ей: «Нет, когда наступит это время, она ляжет со мной в могилу, и никто не найдет ее».

– Ну конечно! – сказала Мэгги. – Пожалуйста, продолжайте.

– Принцесса была очень удивлена, услышав это, как ты сама можешь представить себе, Мэгги.

– Понятно, она могла удивиться, – заметила Мэгги.

– И потому решилась следить за крошечной женщиной и посмотреть, чем это всё кончится. Каждый день она проезжала мимо хижины в своей прекрасной карете и всякий раз видела крошечную женщину одну-одинешеньку за прялкой и смотрела на нее, и крошечная женщина смотрела на принцессу. Наконец однажды прялка остановилась, и крошечная женщина исчезла. Когда принцесса стала разузнавать, почему остановилась прялка и куда девалась крошечная женщина, ей отвечали, что прялка остановилась, так как некому было прясть на ней: крошечная женщина умерла.

– Ее следовало поместить в госпиталь, – заметила Мэгги, – тогда бы она осталась жива.

– Принцесса, поплакав немножко о крошечной женщине, вытерла глаза, вышла из кареты на том же месте, где выходила раньше, пошла к хижине и заглянула в дверь. Но ей не на кого было смотреть и на нее некому было смотреть в хижине, и вот она пошла отыскивать драгоценную тень. Но ее нигде не оказалось, и принцесса убедилась, что крошечная женщина оказала ей правду, и что тень никому не причинила вреда и улеглась вместе с ней в могилу на вечный покой… Это всё, Мэгги.

Заходящее солнце так ярко озаряло лицо Крошки Доррит, что она заслонилась от него рукой.

– Она состарилась? – спросила Мэгги.

– Крошечная женщина?

– Ага!

– Не знаю, – отвечала Крошка Доррит. – Но было бы совершенно то же самое, если бы даже она была совсем, совсем старой.

– Оживет ли она? – сказала Мэгги. – Я думаю, что оживет. – Сказав это, она задумалась, уставившись в пространство.

Она так долго сидела с широко раскрытыми глазами, что Крошка Доррит, желая оторвать ее от сундука, встала и выглянула в окно. На дворе она увидела Панкса, который подмигнул ей уголком глаз, проходя мимо.

– Кто это, маленькая мама? – спросила Мэгги, которая тоже встала и прижалась к плечу Крошки Доррит. – Он часто приходит сюда.

– Я слышала, что его называют предсказателем судьбы, – отвечала Крошка Доррит. – Но вряд ли он может угадать даже прошлую или настоящую судьбу человека.

– Могла принцесса предсказать свою судьбу? – опросила Мэгги.

Крошка Доррит, задумчиво глядя на темное ущелье тюрьмы, покачала головой.

– А крошечная женщина?

– Нет, – сказала Крошка Доррит, лицо которой так и вспыхнуло в лучах заката. – Но отойдем от окна.

ГЛАВА XXV
Заговорщики и другие люди

Частная резиденция мистера Панкса находилась в Пентонвиле, где он нанимал квартиру во втором этаже у одного ходатая по делам. У этого господина была контора вроде ловушки с дверью на пружинах, отворявшеюся посредством особого механизма, и надпись на стекле полукруглого окна:

РОГГ, ХОДАТАЙПО ДЕЛАМ, СЧЕТОВОД, ВЗЫСКИВАЕТ ДОЛГИ

Эта вывеска, величественная в своей суровой простоте, господствовала над крошечным палисадником, примыкавшим к большой дороге, на которую свешивались в безысходной тоске донельзя пыльные листья. В первом этаже помещался учитель чистописания, немало способствовавший украшению садика тем, что развешивал на изгороди, в рамках за стеклом, образчики почерка своих питомцев до начала учения и после шести уроков. Квартира мистера Панкса состояла из одной просторной комнаты; он заключил с мистером Роггом, своим хозяином, условие, в силу которого за известное вознаграждение пользовался правом делить с мистером и мисс Рогг (хозяйской дочкой) воскресный завтрак, обед, чай или ужин, или все эти угощения, по собственному усмотрению.

Мисс Рогг обладала небольшим состоянием, приобретенным, вместе с великим уважением всех соседей, благодаря жившему поблизости булочнику, мужчине средних лет, который безжалостно растерзал ее сердце и растоптал ее чувства и против которого она возбудила с помощью мистера Рогга иск о неисполненном обещании жениться. Булочник, присужденный к уплате вознаграждения в размере двадцати гиней, до сих пор продолжал подвергаться травле со стороны пентонвильских мальчишек. Зато мисс Рогг, огражденная святостью закона и выгодно поместившая присужденную ей сумму, пользовалась общим уважением.

В обществе мистера Рогга, у которого было круглое, белое, точно полинявшее лицо и косматая, с желтыми волосами голова, напоминавшая старое помело, и в обществе мисс Рогг, девицы с жидкими желтыми кудрями и мелкими крапинками вроде пуговиц по всему лицу, мистер Панкс обедал по воскресеньям и дважды в неделю по вечерам угощался голландским сыром и портером. Мистер Панкс был одним из немногих мужчин, которым мисс Рогг не внушала ужаса. Он успокаивал себя двумя аргументами, – во-первых тем, что «эту штуку нельзя проделать дважды», во-вторых, тем, что на него «не позарятся». Защищенный этим двойным панцырем, он благодушно пофыркивал на мисс Рогг.

До сих пор мистер Панкс почти ничем, кроме сна, не занимался на своей пентонвильской квартире, теперь же, сделавшись предсказателем судьбы, он начал часто запираться до полуночи с мистером Роггом в его маленьком кабинете и даже после этого жечь свечи в своей спальне. Хотя его деятельность в интересах «хозяина» ничуть не уменьшилась и хотя эта деятельность напоминала ложе из роз разве только своими шипами, тем не менее он ретиво принялся за какие-то новые дела. Отцепившись вечером от патриарха, он принимал на буксир неведомый корабль и пускался в новые воды.

Знакомство с мистером Чивери-старшим, естественно, привело к знакомству с его любезной супругой и безутешным сыном. По крайней мере, мистер Панкс скоро познакомился с ними. Неделю или две спустя после своего появления в Маршальси он уже свил себе гнездышко в недрах табачной лавки и постарался сблизиться с юным Джоном, в чем и преуспел настолько, что вскоре отвлек огорченного пастушка от рощи и завел с ним какие-то таинственные дела. В результате юный Джон стал исчезать из дому на два-три дня. Благоразумная миссис Чивери, крайне удивленная этой переменой, не преминула бы протестовать против этих исчезновений с точки зрения коммерческих интересов, олицетворявшихся фигурой шотландца на вывеске, но воздержалась по двум причинам: во-первых, Джон относился с живейшим интересом к делу, ради которого предпринимались эти поездки, а это она считала полезным для его здоровья, во-вторых, мистер Панкс в конфиденциальном разговоре предложил ей довольно щедрую плату за время, потраченное Джоном на его дело, именно семь шиллингов шесть пенсов за день. Предложение это было высказано Панксом в весьма разумной форме: «Если ваш сын, сударыня, стесняется брать плату за свой труд, то к чему же вам потакать его слабости. Дело есть дело, сударыня, а потому извольте получить, и пусть это останется между нами!».

Как относился к этому мистер Чивери и знал ли он обо всем этом – осталось неизвестным. Как выше замечено, он был человеком неразговорчивым, и профессия тюремщика привила ему привычку держать все на запоре. Он держал свои мысли под замком, как должников Маршальси. Если он открывал рот за обедом, то, кажется, лишь для того, чтобы поскорее отправить кушанье под замок; во всех же других случаях относился к своему рту как к дверям Маршальси, никогда не открывая его без надобности. Когда необходимо было что-нибудь выпустить из него, он приоткрывал ею чуть-чуть, держал открытым ровно столько времени, сколько требовалось, и затем тотчас же закрывал. Мало того: как в тюрьме, когда нужно было выпустить какого-нибудь посетителя, а другой в это время подходил к ворогам, он дожидался последнего и тогда уже повертывал ключ и выпускал обоих разом, так и в разговоре он часто воздерживался от замечания, если чувствовал, что наклёвывается другое на ту же тему, чтобы выпустить оба разом. Искать же разгадку его внутреннего мира в выражении его лица было бы так же бесполезно, как спрашивать у ключа от ворот Маршальси о xaрактерax и историях тех, кого он замыкал.

Не было еще случая, чтобы мистер Панкс пригласил кого-нибудь обедать к себе в Пентонвиль. Однако он пригласил обедать юного Джона и даже доставил ему случай испытать на себе опасные (по своей дороговизне) чары мисс Рогг.

Обед был назначен на воскресенье, и мисс Рогг собственными руками изготовила фаршированную баранью ногу с устрицами и отправила ее жариться к булочнику – не тому булочнику, а другому, напротив него. Были также припасены апельсины, яблоки и орехи для дессерта. В субботу вечером мистер Панкс притащил домой рому, чтобы повеселить сердце гостя.

Но обед отличался не только изобилием телесной пищи. Характерную черту его составляла чисто семейная задушевность и простота. Когда юный Джон появился в половине второго без трости с набалдашником слоновой кости и без жилета с золотыми цветочками, – ибо солнце его было закрыто зловещими облаками, – мистер Панкс представил его желтоволосым Роггам в качестве молодого человека, влюбленного в мисс Доррит, о котором он часто упоминал.

– Радуюсь, – сказал мистер Рогг, напирая именно на это обстоятельство, – радуюсь высокой чести познакомиться с вами, сэр. Ваше чувство делает вам честь. Вы молоды, дай бог вам никогда не пережить ваших чувств! Если б я пережил мои чувства, – продолжал мистер Рогг, человек разговорчивый и славившийся своим красноречием, – если бы я пережил свои чувства, я завещал бы пятьдесят фунтов человеку, который отправил бы меня на тот свет.

Мисс Рогг тяжело вздохнула.

– Моя дочь, сэр, – сказал мистер Рогг. – Анастасия, тебе не чужды терзания этого молодого человека. Моя дочь тоже подверглась испытаниям, сэр, – мистер Рогг выразился бы правильнее, употребив это слово в единственном числе, – и может понять ваши чувства.

Юный Джон, почти ошеломленный этим трогательным приемом, всей своей фигурой выражал растерянность.

– Чему я завидую, сэр… – сказал мистер Рогг, – позвольте вашу шляпу, у нас очень маленькая вешалка, я положу ее в уголок, тут никто не тронет… чему я завидую, так это именно вашим чувствам. Для людей нашей профессии это, по мнению некоторых, недоступная роскошь.

Юный Джон, поблагодарив за любезность, отвечал, что он желал бы поступить справедливо и доказать свою глубокую преданность мисс Доррит, и надеется, что это ему удалось. Он не хотел быть эгоистом и надеется, что не был им. Он хотел оказать посильную услугу мисс Доррит с тем, чтобы самому остаться в тени, и надеется, что преуспел в этом. Он мог сделать немногое, но он надеется, что сделал это немногое.

– Сэр, – сказал мистер Рогг, взяв его за руку, – с таким молодым человеком, как вы, полезно познакомиться всякому. Я бы охотно посадил на свидетельскую скамью такого молодого человека, как вы, в целях нравственного воздействия на лиц судебного звания. Надеюсь, что вы захватили с собой ваш аппетит и окажете честь нашим блюдам.

– Благодарствуйте, сэр, – возразил юный Джон, – теперь я вообще мало ем.

Мистер Рогг отвел его к сторонке.

– То же самое случилось с моей дочерью, – сказал он, – в то время, когда, явившись мстительницей за свои оскорбленные чувства и свой пол, она возбудила иск, предъявленный от ее имени Роггом и Хокинсом. Полагаю, я мог бы доказать, мистер Чивери, если б считал это нужным, что количество твердой пищи, принимаемой моей дочерью в тот период, не превосходило десяти унций [73]73
  Унция– аптекарская мера веса, равная приблизительно 30 граммам.


[Закрыть]в неделю.

– Я, кажется, принимаю больше, сэр, – заметил юный Джон с некоторым смущением, как бы признаваясь в постыдном факте.

– Но в вашем случае нет врага в человеческом образе, – возразил мистер Рогг с убедительным жестом и улыбкой. – Заметьте, мистер Чивери, нет врага в человеческом образе!

– Конечно, нет, сэр, – ответил юный Джон простодушно: – мне было бы очень прискорбно, если б он был.

– Именно таких чувств, – сказал мистер Рогг, – я и ожидал от человека с вашими принципами. Моя дочь была бы глубоко взволнована, если б услышала нас. Я рад, что она не слышала. Баранина на столе. Мистер Панкс, не угодно ли вам занять место против меня. Милочка, садись против мистера Чивери. Будем (мы и мисс Доррит) благодарны за приемлемую пищу.

Если б не оттенок важной игривости в манерах мистера Рогга, можно бы было подумать, что Крошка Доррит ожидалась к обеду. Панкс ответил на приглашение своим обычным способом и принялся за угощение своим обычным манером. Мисс Рогг, быть может желая наверстать упущенное время, отнеслась к баранине весьма благосклонно, так что вскоре на блюде осталась только кость. Пуддинг исчез без остатка, значительное количество сыра и редиски испытало ту же участь. После этого явился дессерт.

В то же время, еще до появления пунша, на сцену выступила записная книжка мистера Панкса. Последовавший деловой разговор был краток, но загадочен, и смахивал на заговор. Мистер Панкс тщательно просматривал книжку, делая выписки на отдельных листочках бумаги; мистер Рогг смотрел на него, не спуская глаз, блуждающий взор юного Джона терялся в тумане размышлений. Окончив свои выписки, мистер Панкс, – по-видимому, глава заговорщиков, – просмотрел их еще раз, исправил, спрятав записную книжку, и собрал листочки в виде колоды карт.

– Ну-с, кладбище в Бедфордшире, – сказал он. – Кто возьмет?

– Я возьму, сэр, – отвечал мистер Рогг, – если никто не возражает.

Мистер Панкс протянул ему одну из карт и взглянул на колоду.

– Затем расследование дела в Иорке, – сказал он. – Кто возьмет?

– Я не гожусь для Иорка, – заметил мистер Рогг.

– Так не возьметесь ли вы, Джон Чивери? – опросил Панкс.

Юный Джон согласился, Панкс вручил ему карту и снова взглянул на колоду.

– Церковь в Лондоне – это я могу взять на себя. Семейная Библия – тоже. Стало быть, на мою долю два дела, – повторил Панкс, пыхтя над своей колодой. – Тут еще Дурхэмский клерк для вас, Джон, и старый моряк в Дунстэбле на мою долю, – не так ли? Да, на мою долю два. Вот еще надгробный памятник: три на мою долю. Мертворожденный младенец: четыре на мою долю. Ну, пока всё.

Распорядившись таким манером со своими картами (всё это он проделывал очень спокойно и говорил вполголоса), мистер Панкс нырнул в боковой карман и вытащил оттуда холщовый кошелек, а из кошелька достал деньги на путевые издержки и разложил их двумя стопками.

– Деньги так и плывут, – заметил он с беспокойством, вручая их своим собеседникам, – так и плывут.

– Я одно скажу, мистер Панкс, – сказал юный Джон: – глубоко сожалею, что мои обстоятельства не позволяют мне ездить на свой счет, а в видах экономии времени нельзя предпринимать путешествия пешком, потому что я ничего бы так не хотел, как ходить, пока не отнимутся ноги, без всякой платы или вознаграждения.

Бескорыстие молодого человека показалось мисс Рогг таким нелепым, что она должна была как можно скорее оставить комнату и сидела на лестнице, пока не нахохоталась досыта. Тем временем мистер Панкс, посмотрев не без сожаления на юного Джона, медленно и хладнокровно завязал свой холщовый кошелек, точно затягивал ему шею петлей. Хозяйка вернулась, когда он спрятал его в карман, соорудила пунш для гостей, не забыв при этом себя, и протянула каждому по стакану. Мистер Рогг встал и молча протянул свой стакан над столом, приглашая этим жестом остальных заговорщиков соединиться в общем чоканье. Церемония совершилась не без эффекта и была бы еще эффектнее, если б мисс Рогг, поднеся стакан к губам, не взглянула на юного Джона; тут ею снова овладел припадок веселости при воспоминании об его смехотворном бескорыстии, и пунш брызнул фонтаном на скатерть, а мисс Рогг убежала в смятении.

Таков был первый званый обед Панкса в Пентонвиле, и таков был деятельный и загадочный образ жизни Панкса. Повидимому, он забывал о делах и отвлекался от предмета своих забот лишь в те минуты, когда заходил в подворье Разбитых сердец к изувеченному иностранцу с костылем.

Иностранец, заинтересовавший почему-то Панкса, по имени Жан-Батист Кавалетто – в подворье его называли мистер Батист – был такой веселый, довольный, жизнерадостный малый, что, по всей вероятности, заинтересовал мистера Панкса именно в силу контраста. Одинокий, слабый, знакомый лишь с самыми необходимыми словами единственного языка, на котором он мог объясняться с окружающими, он отдавался судьбе с благодушным весельем, новым для этих мест. Мало ел, еще меньше пил; весь его гардероб заключался в том, что было на нем и что он принес с собою в крохотнейшем узелке; но это не мешало ему с сияющей физиономией, – точно дела его находились в самом цветущем состоянии, – ковылять по подворью в первый же день своего появления, смиренно стараясь заслужить расположение соседей своими белыми зубами.

Заслужить расположение Разбитых сердец было не легкой задачей для иностранца, будь он болен или здоров. Во-первых, среди них господствовало смутное убеждение, что у каждого иностранца припрятан нож за пазухой; во-вторых, они придерживались мнения, считавшегося здравой национальной аксиомой, что каждому иностранцу следовало бы вернуться на родину. Им и в голову не приходило справиться, какой массе их соотечественников пришлось бы убраться в Англию из разных частей света, если б этот принцип был признан повсеместно; они считали его практическим и специально британским принципом. В-третьих, они были убеждены, что иностранец не создан англичанином лишь в наказание за свои грехи, а страна его подвергается всевозможным бедствиям за то, что поступает не так, как Англия, или не поступает так, как Англия. В этой вере воспитали их Полипы и Пузыри, издавна проповедовавшие официально и неофициально, что страна, не покорившаяся этим двум великим семьям, не может рассчитывать на милость провидения. А когда эти люди верили им, они втихомолку между собой смеялись над ними, как над самыми невежественными людьми в мире.

Таковы были политические взгляды Разбитых сердец, но и помимо этого они могли бы возразить многое против допущения иностранцев в подворье. Они считали всех иностранцев нищими, и хотя сами жили в такой нищете, хуже которой и желать нельзя, но это обстоятельство ничуть не уменьшало силы аргумента. Они считали всех иностранцев бунтовщиками, которых усмиряли штыками и пулями, и хотя им самим разбивали головы при первой попытке выразить неудовольствие, но это делалось холодным оружием и потому не шло в счет. Они считали всех иностранцев безнравственными, и хотя сами нередко попадали под суд или разводились с женами, но этому не придавалось значения. Они считали всех иностранцев рабами, не способными к свободе, потому что их, иностранцев, лорд Децимус Тит Полип никогда не водил целым стадом в избирательный участок, с развевающимися знаменами, под звуки «Правь, Британия!» [74]74
  « Правь, Британия!»– национальная английская песня.


[Закрыть]. Много было и других убеждений в том же роде, которых мы не станем перечислять, чтобы не надоесть читателю.

Против этих предвзятых мнений увечный иностранец с костылем боролся, как умел, – впрочем не оставаясь вполне одиноким, так как Артур Кленнэм рекомендовал его Плорнишам (он жил в том же доме, на чердаке), – но всё-таки не без приключений. Как бы то ни было, Разбитые сердца были, в сущности, добрыми сердцами. Убедившись, что неунывающий иностранец, весело ковылявший по подворью, никому не делает вреда, не хватается за нож, не совершает гнусных и безнравственных поступков, питается преимущественно хлебом и молоком; увидев, как он возился с детьми мистера Плорниша, они решили, что хотя ему не суждено сделаться англичанином, но нельзя ставить бедняге и вину это несчастье. Они стали приспособляться к его уровню, величать его мистером Батистом, обращаться с ним как с младенцем и хохотать над его оживленной жестикуляцией и ломаным английским языком тем охотнее, что он не видел в этом обиды и сам хохотал вместе с ними. Разговаривая с ним, они кричали как можно громче, точно он был глухой, а для лучшего вразумления употребляли такие же обороты, как дикари, беседовавшие с капитаном Куком, или Пятница в разговоре с Робинзоном. В этом отношении особенной изобретательностью отличалась миссис Плорниш, фраза которой: «Мой иметь надежда ваш нога скоро здоров», – приобрела положительную славу и считалась почти итальянской. Даже сама миссис Плорниш начинала думать, что у нее прирожденный дар к этому языку. Когда он приобрел некоторую популярность, обитатели подворья пустили в ход всевозможные предметы домашней утвари, в целях обучения его английскому языку. Стоило ему показаться на дворе, как хозяйки высовывались из дверей с криком: «Мистер Батист, чайник! Мистер Батист, веник! Мистер Батист, кофейник!» – выставляя в то же время эти предметы и заставляя его ужасаться необычайным трудностям английского языка.