Текст книги "Крошка Доррит. Книга 1. Бедность"

Автор книги: Чарльз Диккенс

сообщить о нарушении

Текущая страница: 23 (всего у книги 32 страниц)

В этой стадии его существования, спустя примерно три недели после водворения в обществе Разбитых сердец, маленький иностранец успел привлечь к себе внимание мистера Панкса. Взобравшись к нему на вышку, с миссис Плорниш в качестве переводчицы, он узрел мистера Батиста в самой скудной обстановке, состоявшей из постели на полу, стола и грубой работы стула, но в лучезарнейшем настроении духа.

– Ну, старина, – сказал мистер Панкс, – расплачивайтесь!

Деньги были уже приготовлены, завернуты в клочок бумаги; иностранец подал их, смеясь, затем оттопырил на правой руке столько пальцев, сколько было шиллингов, и сделал крестообразное движение в воздухе, означавшее добавочные шесть пенсов.

– О, – произнес мистер Панкс, глядя на него с удивлением. – Так вот оно как, так-то? Да вы исправный жилец. Право! Не ожидал!

Тут вмешалась миссис Плорниш и очень снисходительно объяснила иностранцу:

– Ему доволен. Ему рад получить деньги.

Маленький человек улыбнулся и кивнул головой. Его сияющая физиономия показалась необыкновенно привлекательной мистеру Панксу.

– Как его нога? – спросил он миссис Плорниш.

– О, гораздо лучше, – отвечала она. – Мы думаем, что еще неделька – и ему можно будет ходить без костыля. – Случай был слишком удобный, чтобы пропустить его, и миссис Плорниш не преминула обнаружить свои способности, объяснив с вполне извинительной гордостью мистеру Батисту: – Ему иметь надежда ваш нога скоро здоров.

– И какой весельчак, – заметил мистер Панкс, рассматривая его, точно механическую игрушку. – На какие средства он живет?

– Вырезает цветы, видите. – (Мистер Батист, следивший за выражением их лиц, поднял свою работу. Миссис Плорниш тотчас объяснила ему на своем итальянском диалекте: «Ему доволен. Вдвое доволен».)

– И ему хватает на жизнь? – спросил мистер Панкс.

– Ему очень немного нужно, сэр, так что со временем, когда он поправится, он, наверное, заживет недурно. Эту работу доставил ему мистер Кленнэм, он же доставляет ему и другую мелкую работу на дом и в мастерской тут рядом, говоря попросту – придумывает ему занятия, когда видит, что тот нуждается.

– Ну, а в свободное время что он делает? – опросил мистер Панкс.

– Ничего особенного, сэр, должно быть потому, что не может много ходить. Гуляет по двору, болтает с соседями, хоть и не вполне понимает их, да и его не понимают, играет с детьми, сидит и греется на солнышке, – садится он всюду, где придется, и сидит точно в кресле, – поет, смеется.

– Смеется, – сказал мистер Панкс. – Да у него каждый зуб смеется!

– А то заберется на другой конец подворья, поднимется по лестнице и так занятно выглядывает наружу! – продолжала миссис Плорниш. – Многие из нас думают, что это он смотрит туда, где находится его родная страна, а другие думают, что он высматривает кого-то, с кем боится встретиться, а иные не знают, что и думать.

Повидимому, мистер Батист уловил общий смысл их разговора или заметил и понял ее жест, когда она рассказывала, как он выглядывает наружу. Во всяком случае он закрыл глаза и покачал головой, как будто желал показать, что у него есть достаточные причины поступать таким образом; затем он прибавил на родном языке: «Altro!».

– Что значит «Altro»? – спросил мистер Панкс.

– Хм… Это такой общий способ выражения, сэр, – отвечала миссис Плорниш.

– Да? – сказал Панкс. Ну, altro вам, старина! Прощайте, altro!

Мистер Батист со свойственной ему живостью несколько раз повторил это слово; мистер Панкс повторил его еще раз со своим обычным пасмурным видом. С этого времени цыган Панкс стал частенько заглядывать в подворье Разбитых сердец по вечерам, возвращаясь домой. Он спокойно взбирался по лестнице, просовывал голову в дверь мистера Батиста и, убедившись, что он дома, говорил:

– Эй, старина! Altro!

На это мистер Батист с бесчисленными радостными кивками и улыбками отвечал:

– Altro, синьор. Altro! Altro! Altro!

После этого весьма лаконического разговора мистер Панкс отправлялся своим путем, с видом человека, который освежился и у которого стало легко на душе.

ГЛАВА XXVI
Ничье состояние духа

Если бы Артур Кленнэм не пришел к твердому решению не влюбляться в Милочку, его жизнь была бы исполнена терзаний и жестокой борьбы с собственным сердцем. Не последнюю роль играла бы при этом борьба между антипатией к мистеру Генри Гоуэну, доходившей почти до отвращения, и угрызениями совести, подсказывавшей, что подобное отношение к человеку является недостойным. Великодушная натура не склонна к сильным антипатиям и поддается им не без долгих колебаний, даже когда в них не участвует личное чувство; если же она замечает в основе своего недоброжелательства чисто личное раздражение, то чувствует себя несчастной.

Итак, мистер Гоуэн тревожил бы сердце Кленнэма и вспоминался бы ему чаще, чем другие более приятные лица, если бы не вышеупомянутое весьма благоразумное решение. При данных же обстоятельствах мистер Гоуэн донимал, главным образом, Даниэля Дойса; по крайней мере как-то так случалось, что мистер Дойс первый заводил о нем речь в дружеских беседах с Кленнэмом. Беседы происходили теперь довольно часто, так как компаньоны нанимали сообща часть обширного дома в одной из тихих, старинных улиц Сити, близ Английского банка.

Мистер Дойс отправился на денек в Туикнэм, Кленнэм остался дома. Мистер Дойс только что вернулся. Он заглянул в комнату Кленнэма, чтобы пожелать ему спокойной ночи.

– Войдите, войдите, – сказал Кленнэм.

– Я увидал, что вы заняты чтением, – сказал Дойс, входя, – и не хотел вас беспокоить.

Если бы не решение, о котором столько раз упоминалось, Кленнэм не сумел бы рассказать, что такое он читает, ни разу не заглянув в книгу в течение целого часа, хотя она лежала перед ним открытой. Он быстро захлопнул ее.

– Здоровы ли они? – спросил он.

– Да, – отвечал Дойс, – здоровы. Все здоровы.

У него была старая привычка, распространенная среди ремесленников, держать носовой платок в шляпе. Он достал его, отер лоб, медленно повторяя:

– Все здоровы. Мисс Минни выглядит лучше, чем когда-либо.

– Были еще какие-нибудь гости?

– Нет, никого.

– Как же вы проводили время вчетвером? – спросил Кленнэм весело.

– Нас было пятеро, – возразил его компаньон. – Был еще… как, бишь, его… он тоже был.

– Кто такой?

– Мистер Генри Гоуэн.

– А, да, конечно! – воскликнул Кленнэм с необычайной живостью. – Я и забыл о нем.

– Помните, – сказал Даниэль Дойс, – я говорил вам, что он бывает каждое воскресенье.

– Да, да, – подтвердил Кленнэм, – теперь я вспомнил.

Даниэль Дойс, продолжая вытирать лоб, упорно повторял:

– Да, он был там, он был там. О да, он был там. И его пес – он тоже был там.

– Мисс Мигльс очень привязана к… к его собаке, – заметил Кленнэм.

– Совершенно верно, – согласился Дойс. – Более привязана к собаке, чем я к человеку.

– Вы подразумеваете мистера?..

– Я подразумеваю Гоуэна, именно его, – сказал Дойс.

Наступила минутная пауза, которой Кленнэм воспользовался, чтобы завести часы.

– Может быть, вы слишком поспешны в своих суждениях, – сказал он. – Наши суждения, я говорю вообще…

– Конечно, – заметил Дойс.

– …Зависят от самых разнообразных побуждений, которые почти без нашего ведома могут оказаться несправедливыми. Поэтому нужно быть крайне осторожным в своих приговорах. Например, мистер…

– Гоуэн, – спокойно вставил Дойс, которому почти всегда приходилось первому произносить это имя.

– …Молод и хорош собой, общителен и боек, талантлив, видал свет. Трудно себе представить какую-нибудь объективную причину нерасположения к такому человеку.

– Для меня не трудно, Кленнэм, – возразил Дойс. – Он вносит тревогу, а в будущем, опасаюсь, внесет и горе в семью моего старого друга. Я вижу, что морщины на лице моего старого друга становятся тем резче, чем ближе он подходит к его дочери, чем чаще на нее смотрит. Словом, я вижу, что он ловит в свои сети милое и нежное созданье, которое он никогда не сделает счастливым.

– Как можем мы знать, – сказал Кленнэм почти страдальческим тоном, – что он не сделает ее счастливой?

– Как можем мы знать, – возразил его компаньон, – что мир простоит еще сто лет? А между тем мы считаем это в высшей степени вероятным.

– Ну, ну, – сказал Кленнэм, – мы должны надеяться на лучшее и стараться быть, если не великодушными (в данном случае это и не требуется), то справедливыми. Нельзя же осуждать его за то, что он пользуется успехом у той, кого поставил целью своих домогательств, как и от нее нельзя требовать, чтобы она не любила того, кто кажется ей достойным любви.

– Может быть, дорогой мой, – сказал Дойс, – может быть и то, что она слишком молода и избалованна, слишком доверчива и неопытна, чтобы разбираться в людях.

– Этому мы не в силах помочь, – заметил Кленнэм. Даниэль Дойс с важностью покачал головой и сказал:

– Боюсь, что так.

– Стало быть, остается одно, – сказал Кленнэм, – помнить, что с нашей стороны неблаговидно осуждать его. Отзываться о нем дурно – жалкий способ отводить себе душу. Я, со своей стороны, решил воздержаться от этого.

– Я не так уверен в себе, – отвечал Дойс, – и сохраняю за собой право бранить его. Но если я не уверен в себе, то уверен в вас, Кленнэм; я знаю, какой вы беспристрастный и честный человек. Покойной ночи, друг и компаньон. – Говоря это, он пожал ему руку, как будто в основе их разговора таилось что-то очень серьезное; затем они расстались.

После этого они не раз навещали семью друга, и всегда при самом беглом напоминании о мистере Генри Гоуэне туча омрачала обыкновенно смеющееся лицо мистера Мигльса, как это было в день первой встречи Гоуэна с Кленнэмом, когда оба они появились в столовой. Если бы Кленнэм питал запретную страсть в своем сердце, этот период был бы для него истинной пыткой; при данных же обстоятельствах он, конечно, ничего особенного не чувствовал, ничего.

Равным образом, если б он укрывал в своем сердце эту запретную гостью, его молчаливая борьба с самим собой могла бы считаться до некоторой степени заслугой. Постоянные усилия не поддаться греху эгоистического преследования личных целей низкими и недостойными средствами, а действовать во имя высокого принципа чести и великодушия могли бы считаться некоторой заслугой. Решение посещать дом Мигльса, чтобы не доставить даже легкого огорчения его дочери, знавшей, что отец дорожит своим новым знакомством, могло бы считаться некоторой заслугой. Скромное сознание большего равенства лет и значительно больших личных преимуществ мистера Гоуэна могло бы считаться некоторой заслугой. Мужественная и спокойная твердость, проявлявшаяся во всем этом и многом другом, наружное спокойствие, несмотря на тяжкую душевную пытку, свидетельствовали бы о некоторой силе характера. Но после принятого им решения он, конечно, не испытывал ничего подобного, и описанное состояние духа не имело никакого значения.

Мистер Гоуэн во всяком случае не имел никакого отношения к этому состоянию, было ли оно чьим-либо или ничьим. Он сохранял обычную ясность духа, как будто сама мысль о возможности каких-либо претензий со стороны Кленнэма казалась ему смешной и невозможной. Он относился к нему очень любезно и беседовал с ним очень дружелюбно, что само по себе (то есть в том случае, если б Кленнэм не вооружился благоразумным решением) могло доставить тому много неприятных минут.

– Жаль, что вас не было с нами вчера, – сказал мистер Генри Гоуэн, заглянув к Кленнэму на следующее утро. – Мы провели время очень приятно.

Кленнэм отвечал, что он слышал об этом.

– От вашего компаньона? – спросил Генри Гоуэн. – Какой милый человек!

– Я глубоко уважаю его, – заметил Кленнэм.

– Клянусь Юпитером [75]75
  Юпитер– в древнеримской мифологии верховный бог неба, громовержец (то же, что Зевс – в древнегреческой мифологии).


[Закрыть], чудеснейший малый! – сказал Гоуэн. – Такой наивный, невинный, верит таким странным вещам!

Эти слова несколько покоробили Кленнэма, но он только повторил, что относится с глубоким уважением к мистеру Дойсу.

– Он прелестен. Приятно смотреть на человека, который прошел такой долгий жизненный путь, ничего не обронив, ничего не подобрав на дороге. Как-то тепло становится на душе. Такой неиспорченный, такая простая, добрая душа. Ей-богу, мистер Кленнэм, в сравнении с таким невинным существом чувствуешь себя ужасно суетным и развращенным. Я говорю о себе, конечно, не включая вас. Вы тоже искренни.

– Благодарю за комплимент, – сказал Кленнэм, чувствуя, что ему становится не по себе. – Надеюсь, и вы такой же?

– Положим, положим, – отвечал Гоуэн. – Так себе, если сказать правду. Не могу назваться настоящим обманщиком. Попробуйте купить мою картину – я скажу вам по секрету, что она не стоит ваших денег. Попробуйте купить у другого, у какого-нибудь знаменитого профессора, – и наверное, чем больше вы дадите, тем сильнее он надует вас. Они все так делают.

– Все художники?

– Художники, писатели, патриоты – все, кто торгует на рынке. Дайте десять фунтов любому из моих знакомых – он надует вас в соответственной степени; тысячу фунтов – в соответственной степени; десять тысяч фунтов – в соответственной степени. Чем больше успех, тем больше обман. А народ чудесный! – воскликнул Гоуэн с жаром. – Славный, прекрасный, милейший народ!

– Я думал, – сказал Кленнэм, – что принцип, о котором вы говорите, проводится преимущественно…

– Полипами? – перебил Гоуэн, смеясь.

– Государственными мужами, которые удостоили взять на свое попечение министерство околичностей.

– Не будьте жестоки к Полипам, – сказал Гоуэн, снова рассмеявшись, – это премилые ребята. Даже бедняжка Кларенс, прирожденный идиот, самый приятный и любезный олух, и, ей-богу, у него тоже есть смекалка своего рода, которая поразила бы вас.

– Поразила бы, и очень, – ответил Кленнэм сухо.

– И в конце концов, – воскликнул Гоуэн с характерной для него развязностью, не признававшей ничего серьезного на свете, – хоть я и не могу отрицать, что министерство околичностей может, в конце концов, добиться общего краха, но, по всей вероятности, это не при нас случится, а пока что оно останется школой джентльменов.

– Слишком опасной, неудовлетворительной и разорительной школой для народа, который оплачивает содержание ее питомцев, – заметил Кленнэм, покачивая головой.

– Э, да вы ужасный человек, Кленнэм, весело сказал Гоуэн. – Я понимаю, что вы запугали до полусмерти этого осленка Кларенса, милейшего из дураков (я искренно люблю его). Но довольно о нем и о них вообще. Я желал бы познакомить вас с моей матушкой, мистер Кленнэм. Будьте любезны, доставьте мне эту возможность.

Если бы Кленнэм не находился в безразличном настроении, он меньше всего желал бы этого и больше всего затруднялся бы, как этого избежать.

– Моя матушка ведет самый простой образ жизни в Хэмптон-корте, в угрюмой кирпичной башне, знаете, – продолжал Гоуэн. – Решите, когда вам будет удобно, назначьте сами день и отправимся к ней обедать. Вы поскучаете немножко, а она будет в восторге.

Что мог ответить на это Кленнэм? Его скромный характер отличался в значительной степени тем, что можно назвать простотой в лучшем смысле слова, и в своей простоте и скромности он мог только ответить, что всегда готов к услугам мистера Гоуэна. Так он и ответил. Назначили день, тяжелый день, о котором он думал со страхом и которому он совсем не был рад, но этот день, наконец, наступил, и они отправились вместе в Хэмптон-корт.

Служитель миссис Гоуэн, семейный человек, состоявший в этой должности уже несколько лет, имел против общества зуб из-за места в почтовой конторе, которого ожидал и никак не мог получить. Он очень хорошо знал, что общество не может посадить его на это место, но находил какое-то злобное удовольствие в мысли, что общество мешает ему получить его. Под влиянием этой обиды (а может быть, также скудных размеров и неаккуратной уплаты жалованья) он стал пренебрегать своей внешностью и был всегда мрачен. Усмотрев в Кленнэме одного из гнусной толпы своих угнетателей, он принял его презрительно.

Зато миссис Гоуэн приняла его снисходительно, Это была изящная старая леди, когда-то красавица, до сих пор сохранившаяся настолько, чтобы обходиться без пудры на носу и искусственного румянца на щеках. Она отнеслась к нему немножко свысока, так же как и другая старая леди, чернобровая, с орлиным носом, у которой, без сомнения, было хоть что-нибудь натуральное, иначе она не могла бы существовать, – только не волосы, не зубы, не фигура и не цвет лица; так же, как и старый седой джентльмен величественной и мрачной наружности. Дама и джентльмен были приглашены на обед. Но так как все они бывали в различных частях света в качестве представителей британского дипломатического корпуса и так как британский дипломатический корпус не может придумать ничего лучшего для поддержания хороших отношений с министерством околичностей, как относиться с безграничным презрением к своим соотечественникам (иначе он уподобился бы дипломатическим корпусам других стран), то Кленнэм чувствовал, что в общем они относятся к нему еще довольно милостиво.

Величественный старый джентльмен оказался лордом Ланкастером Пузырем, который в течение многих лет служил представителем ее британского величества за границей по поручению министерства околичностей. Этот благородный холодильник леденил в свое время иностранные дворы с таким успехом, что и теперь, четверть века спустя, самое имя англичанина бросало в холод иностранцев, удостоившихся когда-то чести иметь с ним дело.

Теперь он был в отставке и потому соблаговолил явиться на обед (в массивном белом галстуке, напоминавшем снежный сугроб). Присутствие благородного холодильника способствовало торжественности обеда. Он бросал тень на присутствующих, охлаждал вина, заставлял стынуть соус, замораживал зелень.

Кроме хозяев и гостей, в столовой присутствовало только одно лицо: микроскопический мальчик-лакей, помощник недоброжелательного господина, не попавшего в почтовую контору. Даже этот юнец, считая себя в некотором роде членом семьи Полипов, лелеял надежду поступить на государственную службу, в чем легко было бы убедиться, расстегнув его куртку и заглянув в его сердце.

Миссис Гоуэн с печатью изящной меланхолии на челе, вызванной сожалением, что ее сын принужден заискивать у этой свинской публики в низком звании художника, вместо того чтобы получить заслуженное в качестве признанного Полипа, завела речь о нашем печальном времени. Тут Кленнэм впервые увидел, на каких маленьких пружинах вертится этот огромный мир.

– Если бы Джон Полип, – сказала миссис Гоуэн после того, как развращенность нашей эпохи была признана и засвидетельствована, – если бы Джон Полип только оставил свою несчастнейшую мысль угождать толпе, всё пошло бы исправно, и, я думаю, страна была бы спасена.

Старая леди с орлиным носом согласилась, но прибавила, что если бы Август Пузырь приказал кавалерии пустить в дело оружие, то страна, по ее мнению, была бы спасена.

Благородный холодильник согласился, но прибавил, что если бы Вильям Полип и Тюдор Пузырь, заключая свою достопамятную коалицию, согласились надеть намордник на газеты и запретить редакторам, под страхом уголовной ответственности, подвергать критике действия каких бы то ни было законных властей дома и за границей, то, по его мнению, страна была бы спасена.

Все согласились, что страну (под этим термином опять-таки подразумевались Полипы и Пузыри) надо спасти, но как ее спасти – оставалось не совсем ясно. Ясно было только, что вопрос сводится к Джону Полипу, Августу Пузырю, Вильяму Полипу и Тюдору Пузырю, Тому, Дику или Гарри Полипам или Пузырям, потому что кроме них существует только толпа.

Эта именно особенность их разговора произвела неприятное впечатление на Кленнэма, не привыкшего к таким мнениям, даже возбуждала в нем сомнение, хорошо ли он делает, что сидит и слушает молча, как великую нацию втискивают в такие узкие пределы. Припомнив, однако, что в парламентских дебатах, ведутся ли они о материальных или духовных нуждах нации, вопрос обыкновенно исчерпывается Джоном Полипом, Августом Пузырем, Вильямом Полипом и Тюдором Пузырем, Томом, Диком или Гарри Полипами или Пузырями, – он не счел нужным заявить что-либо от имени толпы, решив про себя, что толпа привыкла к этому.

Мистер Генри Гоуэн, повидимому, находил какое-то злобное удовольствие в натравливании собеседников друг на друга. Его забавляло недоумение Кленнэма, пораженного их разговором. Он одинаково презирал тот класс, от которого отстал, и тот, к которому не пристал, так что происходившее за столом ничуть не задевало его. Он даже забавлялся неловким положением и одиночеством Артура в этой компании, и если бы Кленнэм не принял известного нам решения и не испытывал внутренней борьбы, он стал бы подозревать дурные намерения в Генри Гоуэне и старался бы бороться с подозрением, как с низостью, недостойной его.

Спустя два часа благородный холодильник, всегда отстававший от своей эпохи на столетие, попятился разом на пять веков назад и произнес торжественную политическую речь, соответствовавшую той эпохе. Окончив ее, он заморозил поданную ему чашку чая и уехал домой на самом низком градусе температуры.

Тогда миссис Гоуэн, привыкшая в дни своего величия иметь подле себя свободное кресло, на котором усаживались один за другим ее преданные рабы, удостоившиеся коротенькой аудиенции в знак особой милости, движением веера пригласила Кленнэма приблизиться. Он повиновался и занял треножник, только что покинутый лордом Ланкастером Пузырем.

– Мистер Кленнэм, – сказала миссис Гоуэн, – независимо от удовольствия познакомиться с вами, – хотя бы в этой отвратительной и неприличной казарме, – я желала бы побеседовать с вами о предмете, глубоко меня интересующем. Он находится в связи с обстоятельствами, при которых мой сын имел удовольствие впервые познакомиться с вами.

Кленнэм наклонил голову, считая это самым подходящим ответом на заявление, смысл которого был ему не вполне ясен.

– Во-первых, – сказала миссис Гоуэн, – что, она действительно хороша собой?

Если бы он находился в безразличном настроении, то затруднился бы ответить на этот вопрос; с большим трудом принудил он себя улыбнуться и спросил:

– Кто?

– О, вы знаете, – отвечала она, – предмет любви Генри. Его несчастная страсть. Вот! Неужели помнить фамилию… мисс Мигльс… Мигльс.

– Мисс Мигльс, – сказал Кленнэм, – очень хороша собой.

– Мужчины так часто ошибаются в этом отношении, – возразила миссис Гоуэн, покачивая головой, – что, откровенно признаюсь вам, и даже теперь отнюдь не чувствую себя убежденной, хотя, конечно, не без причины же Генри отзывается о ней с таким воодушевлением. Он подобрал их в Риме, если не ошибаюсь?

Этот вопрос показался бы смертельным оскорблением тому, кто не принял бы известного уже решения. Кленнэм отвечал:

– Извините меня, я не понимаю, что вы хотите сказать.

– Где он их подобрал? – повторила миссис Гоуэн, постукивая своим большим зеленым веером по столу. – Встретился с ними? Нашел их? Наткнулся на них?

– На них?

– Да, на Мигльсов.

– Я не знаю, – сказал Кленнэм, – где мой друг мистер Мигльс впервые представил мистера Генри Гоуэна своей дочери.

– Я почти уверена, что он подобрал их в Риме; впрочем, не в этом дело. Все равно, где. Теперь (это между нами), ее манеры очень плебейские?

– Право, сударыня, – возразил Кленнэм, – будучи сам плебеем, я не могу судить об этом.

– Очень ловкий ответ, – сказала миссис Гоуэн, спокойно развертывая веер. – Очень удачный. Я заключаю из него, что, по вашему мнению, ее манеры соответствуют ее наружности.

Кленнэм после минутного холодного молчания поклонился.

– Это очень утешительно, и я надеюсь, что вы правы. Генри, помнится, говорил мне, что вы путешествовали вместе с ними.

– Я путешествовал вместе с моим другом мистером Мигльсом, его женой и дочерью в течение нескольких месяцев. – Не будь известного решения, сердце Артура, быть может, дрогнуло бы при этом воспоминании.

– Очень утешительно; значит, вы имели случай хорошо познакомиться с ними. Видите ли, мистер Кленнэм, это тянется уже давно, и я не замечаю перемены к лучшему. Поэтому для меня большое утешение поговорить с человеком, знакомым со всеми обстоятельствами дела. Необыкновенная удача. Истинное счастье.

– Извините меня, – возразил Кленнэм, – но я не пользуюсь доверием мистера Генри Гоуэна. Я вовсе не так близко знаком с обстоятельствами этого дела, как выдумаете. Ваша ошибка делает мое положение очень щекотливым. Ни единого слова об этом предмете не было сказано в наших беседах с мистером Генри Гоуэном.

Миссис Гоуэн взглянула на другой конец комнаты, где ее сын играл в экарте [76]76
  Экарте– старинная азартная карточная игра для двух лиц.


[Закрыть]со старой леди, желавшей, чтобы кавалерия пустила в ход оружие.

– Не пользуетесь его доверием? Нет, – сказала миссис Гоуэн. – Ни единого слова не было сказано? Нет. Я могу себе представить это. Но бывают невысказанные признания, мистер Кленнэм; и так как вы оба бывали запросто у этих людей, то я не сомневаюсь, что этого рода признания имеются налицо и в настоящем случае. Быть может, вам известно, что я испытала жестокое разочарование, убедившись, что Генри избрал карьеру… да!.. – (пожимая плечами) – карьеру весьма почтенную, конечно… и многие художники, без сомнения, превосходные люди, но в нашей семье никогда не заходили далее любителя, и мне простительно чувствовать некоторое…

Миссис Гоуэн остановилась и тяжко вздохнула, но Кленнэм, хотя и решившийся быть великодушным, не мог не подумать, что их семье вряд ли угрожала опасность зайти дальше любителя даже в настоящем случае.

– Генри, – продолжала его мать, – своеволен и решителен; и так как эти люди, естественно, из кожи лезут, чтобы поймать его, то я питаю мало надежды, мистер Кленнэм, на благополучное окончание этого дела. Боюсь, что у этой девушки очень маленькое состояние; Генри мог бы найти гораздо лучшую партию; впрочем, он действует самостоятельно, и если я не замечу перемены к лучшему в самом непродолжительном времени, то принуждена буду покориться судьбе и ладить как умею с этими людьми. Я бесконечно обязана вам за ваше сообщение.

Она пожала плечами, а Кленнэм сухо поклонился. Затем, с краской на лице и видимым волнением, он сказал еще более тихим голосом, чем прежде:

– Миссис Гоуэн, я не знаю, как и приняться за то, что считаю своим долгом высказать, но тем не менее прошу вашего любезного внимания. Тут есть недоразумение с вашей стороны, огромное недоразумение, смею сказать, которое нужно устранить. Вы полагаете, что мистер Мигльс и его семья из кожи лезут… так, кажется, вы выразились…

– Из кожи лезут, – повторила миссис Гоуэн, глядя на него с холодным упорством и защищая лицо от огня зеленым веером.

– Чтобы поймать мистера Генри Гоуэна?

Леди спокойно согласилась.

– Ваше предположение совершенно расходится с действительностью, – сказал Кленнэм. – Мне известно, что мистер Мигльс крайне огорчен этим обстоятельством и изыскивает всевозможные препятствия в надежде положить конец этому делу.

Миссис Гоуэн свернула свой большой зеленый веер, слегка ударила Кленнэма по руке, а себя по улыбающимся губам и сказала:

– Ну да, конечно. Я так и думала.

Артур вопросительно посмотрел на нее, ожидая объяснения этих слов.

– Вы серьезно говорите, мистер Кленнэм? Неужели вы не понимаете, в чем дело?

Артур не понимал и заявил об этом.

– Видите, я-то ведь знаю моего сына и знаю, что это лучший способ поймать его, – сказала миссис Гоуэн презрительно, – и Мигльсы это знают не хуже меня. О, ловкий народ, мистер Кленнэм, очевидно деловые люди! Кажется, Мигльс служил в банке. Должно быть, он хорошо пользовался этим банком. Как видно, он умеет обделывать дела!

Слышать эти высокомерные слова, видеть, как она постукивает себя веером по губам, складывающимся в презрительную усмешку, было так оскорбительно для него, что он сказал очень серьезным тоном:

– Поверьте, сударыня, это несправедливое и совершенно лишенное оснований подозрение.

– Подозрение? – повторила миссис Гоуэн. – Не подозрение, мистер Кленнэм, а уверенность. Дело обделано мастерски, и, повидимому, вы тоже попались на эту удочку. – Она засмеялась и, по-прежнему постукивая себя веером по губам и качая головой, прибавила: – Не говорите. Я знаю, что подобные люди на все готовы ради такого почетного родства.

В эту минуту игра весьма кстати кончилась, и мистер Генри Гоуэн подошел к матери со словами:

– Матушка, не отпустите ли вы мистера Кленнэма; нам далеко идти, а время уже позднее.

Мистер Кленнэм встал, так как ничего другого ему не оставалось делать, а миссис Гоуэн отпустила его с тем же презрительным взглядом и постукиванием веера по губам.

– Вы имели чудовищно длинную беседу с моей матерью, – сказал Гоуэн, когда дверь затворилась за ними. – Надеюсь, что она не очень надоела вам?

– Нисколько, – сказал Кленнэм.

Они уселись в маленький открытый фаэтон и покатили домой. Гоуэн, правивший лошадьми, закурил сигару. Кленнэм отказался. Как бы то ни было, он был так рассеян, что Гоуэн снова заметил:

– Я боюсь, что матушка надоела вам.

Кленнэм встрепенулся, ответил: «Нисколько», – и вскоре опять погрузился в задумчивость.

Мысли его обращались к человеку, сидевшему рядом. Он вспоминал то утро, когда впервые встретил его на реке, вспоминал, как тот сбрасывал камешки ногой, и спрашивал себя: «Неужели он и меня сбрасывает с дороги с той же беззаботной жестокостью?». Не потому ли Гоуэн познакомил его со своею матерью, – думал Кленнэм, – что знал наперед, о чем она будет говорить с ним, и хотел таким способом предупредить и предостеречь соперника, не снисходя до личного объяснения? Или, если у него не было такого умысла, не хотел ли он позабавиться его волнением, помучить его? По временам нить этих размышлений прерывалась упреками совести, подсказывавшей ему, что питать такие подозрения, хотя бы мимолетные, – не значит держаться того прямого, честного пути, который он наметил для себя. В такие минуты его внутренняя борьба достигала крайнего напряжения, и, случайно встречаясь глазами с Гоуэном, он вздрагивал, точно нанес ему обиду.

Потом, глядя на темную дорогу и предметы, терявшиеся вдали, он снова предавался своим мыслям: «Куда мы стремимся, он и я, по темному жизненному пути? Что будет с нами и с нею в туманном будущем?». При мысли о ней в нем снова пробуждались укоры совести, и ему приходило в голову, что с ее стороны было бы даже нехорошо разлюбить Гоуэна и что, осуждая последнего так легко, он, Кленнэм, тем менее заслуживал ее расположения.

– Вы, очевидно, не в духе, – сказал Гоуэн. – Право, я боюсь, что матушка самым ужасным образом надоела вам.

– Нисколько, уверяю вас, – отвечал Кленнэм. – Это ничего, ничего!