Текст книги "Жизнь и приключения Мартина Чезлвита"

Автор книги: Чарльз Диккенс

сообщить о нарушении

Текущая страница: 49 (всего у книги 64 страниц)

Было бы вполне естественно предположить, особенно по началу причитаний миссис Гэмп, что она держит контору дилижансов или почтовых лошадей. Сама же она не могла судить о том, какое впечатление произвели на молоденькую собеседницу ее последние слова, ибо вдруг прервала свою речь и воскликнула:

– А вот и она, самолично! Бедняжечка, такая молоденькая, а идет, словно агнец на заклание! Ну, ежели только стрясется какая беда, после того как пароход выйдет в море, – пророчески провозгласила миссис Гэмп, – то это прямо убийство, и я буду свидетельницей со стороны обвинения.

Она так значительно произнесла это, что сестра Тома добрая, как и он сам; не могла не отозваться хоть несколькими словами.

– Скажите, пожалуйста, где та дама, – спросила она, – которой вы интересуетесь?

– Вон там! – простонала миссис Гэмп. – Вон она, переходит сейчас деревянный мостик. Поскользнулась на апельсинную корку, – тут миссис Гэмп крепко стиснула зонтик. – Меня всю так и перевернуло!

– Вы говорите про ту даму, которую ведет мужчина, с ног до головы закутанный в широкий плащ, так что почти все лицо закрыто?

– И пускай закроется хорошенько! – отвечала миссис Гэмп. – Как ему только не стыдно. Видели вы, как он дернул ее за руку?

– Он действительно очень ее торопит, кажется.

– Теперь он ведет ее вниз, в душную каюту, – сердито говорила миссис Гэмп. – Что это он затеял? Бес в него вселился, что ли? Почему он не может оставить ее на свежем воздухе?

Какие бы ни были у него причины, однако он ее не оставил на свежем воздухе, а быстро увел вниз и сам тоже скрылся; он даже не откинул плаща и не задержался на переполненной народом палубе ни на секунду дольше, чем было нужно, чтобы пройти сквозь толпу.

Том не слышал этого краткого диалога, потому что его внимание было неожиданным образом отвлечено. Рука, ухватившая его за локоть, заставила Тома обернуться как раз в ту минуту, когда миссис Грмп заканчивала свое воззвание к паровой машине, и тут, справа от себя – слева была Руфь, – он увидел своего домохозяина и очень удивился.

Тома не столько изумило присутствие здесь хозяина, как то, что он сумел подобраться к нему так бесшумно и незаметно: только что, за секунду до этого, рядом с Томом стоял совсем другой человек, и Том так и не почувствовал никакого движения или давки в той кучке людей, где он стоял. Они с Руфью часто говорили, как бесшумно появляется и исчезает из дому их хозяин; однако от этого Том удивился не меньше, столкнувшись с ним сейчас носом к носу.

– Прошу прощения, мистер Пинч, – сказал он ему на ухо. – Я человек больной и страдаю одышкой, да и глаза у меня видят плохо. Годы мои уже не те, сэр. Не видите ли вы вон там джентльмена в длинном плаще под руку с дамой – дама под вуалью и в черной шали, – видите или нет?

Если он плохо видел, странно – как же это он нашел среди всей этой толпы тех самых людей, которых только что описывал своему жильцу? И теперь он быстро переводил глаза с них на Тома, словно ему не терпелось направить на них его блуждающий взгляд.

– Джентльмен в длинном плаще и дама в черной шали? – сказал Том. – Сейчас посмотрю!

– Да, да! – отвечал тот с явным нетерпением. – Джентльмен, закутанный с головы до ног, – странно кутаться в такое утро, как будто он болен, а может быть, он даже прикрывает лицо рукой. Нет, нет, нет! Не там, – прибавил он, следуя за взглядом Тома, – в другой стороне, вон в том направлении, вон там!

И, не выдержав, он показал пальцем как раз туда, где в эту минуту толпа задержала интересующую его пару.

– Тут столько народа, и такая толкотня, и так много всего, – сказал Том, – что, по-моему, довольно трудно… нет, право, я не вижу господина в длинном плаще и дамы в черной шали. Вон там стоит дама в красной шали!

– Нет, нет, нет! – нетерпеливо воскликнул его хозяин, опять показывая куда-то пальцем. – Не там. Совсем в другой стороне, в другой стороне. Возле трапа, слева. Они должны быть возле трапа, ведущего в каюту. Видите вы трап? Вот уж и колокол звонит! Да видите ли вы трап?

– Погодите! – сказал Том. – Верно. Вон они идут. Вы ведь говорите про джентльмена, что сейчас спускается вниз и складки плаща волочатся за ним по ступенькам?

– Про этого самого, – отвечал тот, глядя, впрочем, не туда, куда показывая Том, а в глаза ему. – Не окажете ли вы мне любезность, сэр, большую любезность? Не передадите ли вы письмо ему из рук в руки? Только передать, он ждет его, сэр. Мне это поручили мои хозяева, но я опоздал, и так как я уже не молод, мне ни за что не успеть подняться на борт и сойти вовремя. Не извините ли вы такую вольность с моей стороны и не окажете ли мне эту любезность?

Его руки дрожали, и на лице было написано сильнейшее волнение; он совал письмо в руки Тому и указывал, кому его передать, словно искуситель на мрачной старой гравюре.

Не в обычае Тома было колебаться там, где взывали к его добродушию или состраданию. Он взял письмо, шепнул Руфи, что вернется сию минуту и чтоб она его подождала, и сбежал по лестнице со всей быстротой, на какую был способен. Столько людей спускалось, столько поднималось, столько переправляли тяжелых тюков туда и обратно, так громко звонили, так сильно шипел пар и такой стоял крик, что Тому нелегко было проложить себе дорогу, и он чуть не позабыл, на какой пароход ему нужно. Однако он успешно добрался куда следует, не теряя времени спустился в каюту и увидел, что предмет его поисков стоит в салоне, спиной к нему, и читает какое-то объявление на стене. Когда Том подошел, чтобы передать ему письмо, он вздрогнул, заслышав шаги, и обернулся.

Каково же было удивление Тома, когда он узнал в нем того человека, с которым однажды имел столкновение в поле, – мужа бедняжки Мерси, Джонаса!

Насколько понял Том, Джонас пробормотал, какого черта ему тут надо; однако догадаться было нелегко, так невнятно он говорил.

– Мне самому ничего от вас не надо, – сказал Том, – минуту назад меня попросили передать вам это письмо. Мне указали, где вы, но я не узнал вас в этом одеянии. Возьмите же!

Джонас взял письмо, распечатал и прочел то, что было в нем написано. Содержание оказалось, по-видимому, очень кратким – не более одной строчки, – но оно поразило его, словно камень из пращи.

Волнение Джонаса было так странно, что Том, никогда не видевший ничего подобного, невольно остановился. Как ни кратковременны были колебания Джонаса, колокол перестал звонить, пока он стоял в нерешительности, и хриплый голос сверху осведомился, кто здесь возвращается на берег.

– Да, – крикнул Джонас, – я, я схожу. Дайте мне сойти. Где эта женщина? Идем обратно, идем сейчас же!

Он распахнул дверь в каюту и скорее потащил, чем повел Мерри за руку. Она была бледна и испугана и очень удивилась, увидев старого знакомого, но не успела с ним заговорить, потому что наверху поднялся шум и движение и Джонас быстро потащил ее на палубу.

– Куда мы идем? Что случилось?

– Мы идем обратно, – сказал Джонас. – Я передумал. Я не могу ехать. Не спрашивай меня, не то дело плохо кончится для тебя или для кого-нибудь другого. Погодите же, погодите! Нам надо на берег, слышите? На берег!

Он обернулся, невзирая на все безумие этой спешки, и, злобно нахмурившись, погрозил Тому кулаком. Немного найдется человеческих лиц, способных выразить такую ненависть, какая выражалась в его чертах!

Он тащил Мерри наверх, а Том следовал за ними. Он яростно тащил ее по палубе, через борт, по зыбкой доске и вверх по ступеням, не удостаивая ее ни единым взглядом и все время пристально рассматривая лица стоящих на пристани. И вдруг обернулся и крикнул Тому с ужасным проклятием:

– Где он?

Прежде чем Том, негодуя и возмущаясь, успел ответить на вопрос, которого он вовсе не понял, какой-то человек подошел к ним сзади и окликнул Джонаса Чезлвита по имени. Он был похож на иностранца, с черными усами и бакенбардами, и его учтивое спокойствие странно противоречило поведению Джонаса, изобличавшему отчаяние и тревогу.

– Чезлвит, дорогой мой, – сказал этот джентльмен, приподнимая шляпу в знак внимания к миссис Чезлвит, – двадцать тысяч раз прошу у вас извинения. Мне в высшей степени неприятно расстраивать семейную прогулку такого рода (я знаю, как это всегда очаровательно и освежающе действует, хотя сам и не имею счастья быть семейным человеком, что составляет величайшую трагедию моего существования), но дела, дорогой мой друг, дела… Вы не представите меня?

– Это мистер Монтегю, – сказал Джонас, по-видимому давясь словами.

– Самый несчастный из смертных, миссис Чезлвит, – подхватил Монтегю, – и более всех сокрушающийся о том, что эта маленькая прогулка не состоялась; но, как я уже говорил моему другу, дела, наши общие дела… Вы, я вижу, задумали небольшую поездку на континент?

Джонас хранил упорное молчание.

– Хоть убейте, – воскликнул Монтегю, – но я потрясен! Честное слово, я потрясен! А все эти проклятые дела, наш улей в Сити! Все остальное не считается, когда надо собирать мед, и в этом мое лучшее оправдание. Тут, справа от меня, все время приседает какая-то странная особа, – сказал Монтегю, прерывая свою речь и глядя на миссис Гэмп, – с которой я не знаком. Кто-нибудь ее знает?

– Ах, еще бы они меня не знали, господь с ними! – начала миссис Гэмп. – И ваша веселая женушка тоже, сударь, дай бог ей подольше быть веселой! Позвольте пожелать, чтобы все (она произнесла это, как произносят тост или поздравление) так же радовались и цвели красотой, как один будущий папаша, которого я называть не стану, чтобы никому не было обиды, боже сохрани! Дорогая моя дамочка, – тут она сразу перестала улыбаться, а до тех пор делала вид, будто страх как весела, – что-то вы уж очень бледны!

– И вы тоже тут, никак? – проворчал Джонас. – Ей-богу, а не слишком ли вас много?

– Надеюсь, сударь, – возразила миссис Гэмп, с возмущением приседая, – никому от этого вреда не будет, что мы с миссис Гаррис гуляли по пристани в общественном месте. Она так и сказала мне, этими самыми словами (хоть режьте меня, вот так и сказала): «Сара, говорит, пристань – это общественное место?» – «Миссис Гаррис, – говорю я, – как вы можете в этом сомневаться? Вы меня знаете вот уже тридцать восемь лет, сударыня, когда же это вы видели, чтобы я пошла или пожелала пойти туда, куда меня не просят, скажите сами». – «Нет, Сара, – говорит миссис Гаррис, – как раз наоборот». И еще бы ей этого не знать! Я женщина бедная, но за мной люди гоняются, сударь, хоть вы, может, этого и не думаете. Ко мне всю ночь стучатся, каждый час; сколько раз хозяева делали предупреждение, а то все соседи ругаются, думают, что пожар. Я бьюсь из-за куска хлеба, правда, зато никому ничем не обязана и, с вашего позволения, думаю так и до смерти дожить. Я женщина чувствительная, сударь, и сама была матерью, но попробуйте троньте хоть глиняный горшок, ежели он мой, или оговорите меня хоть единым словом насчет еды или питья, – и будь вы самая любимая служанка в доме, этакая какая-нибудь молоденькая вертихвостка, все равно, – либо вы уйдете с места, либо я уйду. Заработки мои невелики, сударь, но на ногу себе наступить я никому не позволю. Сохранить ребенка и спасти мать – вот мой сервиз, сударь; и разрешу себе к этому прибавить: не оговаривайте сиделку, она этого не потерпит!

В заключение миссис Гэмп обеими руками крепко стянула на себе шаль и, как обычно, сослалась на миссис Гаррис в подтверждение справедливости своих слов. При взгляде на нее можно было уже заметить то дрожание головы, которое у дам с таким горячим характером следует считать верным признаком приближающейся новой вспышки, но Джонас вмешался весьма своевременно:

– Раз вы уже тут, – сказал он, – так лучше позаботьтесь о ней и проводите ее домой. У меня есть другое дело. – Он не сказал ничего больше, но поглядел на Монтегю, словно давая ему понять, что готов сопровождать его.

– Мне очень жаль уводить вас, – сказал Монтегю. Джонас бросил на него мрачный взгляд, который надолго остался в памяти Тома.

– Жаль, клянусь жизнью! – сказал Монтегю. – Не надо было меня до этого доводить!

С тем же мрачным взглядом, что и прежде, Джонас ответил после минутного молчания:

– Никто вас не доводил, это все ваших рук дело.

Больше он ничего не сказал. Даже и это он говорил словно по принуждению, словно он был во власти другого, но не мог противиться сидевшему в нем угрюмому и загнанному бесу. Самая его походка, когда они шли вместе, казалась походкой человека, закованного в кандалы; но стиснутые кулаки, нахмуренные брови и крепко сжатые губы показывали, что в нем сидит все тот же бес, стремящийся вырваться на свободу.

Они сели в дожидавшийся их красивый кабриолет и уехали.

Вся эта необыкновенная сцена произошла так быстро и незаметно среди окружающей суеты, что показалась Тому похожей на сон, хотя сам он был одним из главных действующих лиц. Но после того как они сошли с пакетбота, никто не обращал на него внимания. Он стоял позади Джонаса и так близко от него, что слышал все от слова до слова. Он стоял, держа сестру под руку и дожидаясь случая объяснить свою странную роль в этом более чем странном деле. Но Джонас ни разу не поднял глаз от земли; остальные даже не взглянули на Тома, и, прежде чем он решил, как ему действовать, все они ушли.

Том осмотрелся, ища своего хозяина. Он все время искал его глазами, но того нигде не было видно. Все еще продолжая высматривать его в толпе, Том заметил, что кто-то машет ему рукой из кэба, и, бросившись туда, увидел, что это Мерри. Она торопливо заговорила, наклонившись к нему из окна, чтобы не могла подслушать ее спутница, миссис Гэмп.

– Что это такое? – сказала она. – Боже милосердный, что это такое? Почему он велел мне ночью готовиться к долгому путешествию и почему вы вернули нас как преступников? Дорогой мистер Пинч! – Она в отчаянии ломала руки. – Сжальтесь над нами. В чем бы ни заключалась эта ужасная тайна, сжальтесь над нами, и бог благословит вас!

– Если б это было в моей власти, – воскликнул Том, – вам не пришлось бы просить напрасно, верьте мне! Но я знаю гораздо меньше вашего и могу сделать еще меньше, чем вы.

Она скрылась в карете, и на одно мгновение он увидел махавшую ему руку, но махала ли она с упреком, с недоверием, в знак горя, скорби или грустного расставания, он не мог разобрать в такой спешке. Однако она уехала, и ему с Руфью оставалось только уйти в полном недоумении.

Не назначил ли мистер Неджет в это утро свидание на Лондонском мосту человеку, который никогда не держал слово? Он несомненно глядел в эту минуту через перила на пароходную пристань. Едва ли ради развлечения; он никогда не гонялся за развлечениями. Нет, надо полагать, что у него было там какое-то дело.

Глава XLI

Мистер Джонас и его друг, придя к общему согласию, начинают, одно предприятие.

Так как контора Англо-Бенгальской компании беспроцентных ссуд и страхования жизни находилась поблизости и мистер Монтегю повез Джонаса прямо туда, то ехать им пришлось недолго. Однако дорога могла бы продолжаться и несколько часов в том же нерушимом молчании: было ясно, что Джонас не намерен беседовать и что его любезный друг покамест не собирается вовлекать его в разговор.

Он сбросил свой плащ, не имея более нужды скрываться, и, скомкав это одеяние у себя на коленях, сидел, отодвинувшись подальше от своего спутника, насколько позволяла теснота экипажа. Во всей его повадке произошла разительная перемена, сравнительно с тем, как он держал себя несколько минут назад, когда Том встретил его так неожиданно на пароходе или когда он так страшно изменился в спальне у мистера Монтегю. У него был вид человека, которого разоблачили и приперли к стене, человека, сбитого с толку, загнанного и пойманного; но теперь на его лице все явственнее проступало выражение решимости, сильно его менявшее. Мрачное, подозрительное, хмурое, бледное от злобы и унижения, оно было все так же подло, жалко, трусливо и презренно; но чем бы ни кончилась эта внутренняя борьба, твердая решимость противостояла теперь каждому движению его души и подавляла их все, как только они возникали.

По внешности он не располагал к себе даже и в самые лучшие времена, поэтому легко себе представить, что и сейчас он был непривлекателен. Глубокие следы зубов остались на его нижней губе, и эти знаки недавно пережитого волнения так же мало его красили, как и изрытый морщинами лоб. Но он овладел собой – стал даже неестественно спокоен, что бывает и с малодушными людьми, когда они доведены до крайности; и как только экипаж остановился, Джонас, не дожидаясь приглашения, отважно выпрыгнул на мостовую и побежал вверх по лестнице.

Председатель компании последовал за ним и, когда они вошли, закрыл дверь зала совещаний и бросился на диван. Джонас стоял у окна и глядел на улицу, облокотясь на подоконник и подперев голову руками.

– Это некрасиво, Чезлвит, – сказал, наконец, Монтегю, – некрасиво, клянусь честью!

– Чего же вы от меня хотели? – ответил тот, круто оборачиваясь. – Чего вы ждали?

– Доверия, милейший, самого обыкновенного доверия! – сказал Монтегю оскорбленным тоном.

– Ей-богу! То-то вы мне очень доверяете! – возразил Джонас.

– Разве нет? – произнес его компаньон, поднимая голову и глядя на него, но Джонас опять отвернулся. – Разве нет? Разве я не посвятил вас в выгодную комбинацию, придуманную мною для нашей общей пользы, – для нашей, заметьте, не для моей только, – и чем же вы мне отплатили? Попыткой улизнуть!

– Откуда вы это знаете? Кто вам сказал, что я собираюсь улизнуть?

– Кто сказал? Будет уж, будет! Иностранный пароход, ранний час, закутанная фигура! Кто сказал? Если вы не собирались меня обмануть, зачем же вас понесло туда? Если вы не собирались меня обмануть, зачем же вы вернулись?

– Я вернулся, – сказал Джонас, – чтобы избежать шума.

– Вы поступили мудро, – возразил его друг. Джонас не промолвил ни слова; он все так же глядел на улицу, подперев голову руками.

– Так вот, Чезлвит, – сказал Монтегю, – невзирая на то, что произошло, я буду с вами откровенен. Вы слушаете меня? Я вижу только вашу спину.

– Слышу. Дальше!

– Я говорю: невзирая на то, что произошло, я буду с вами откровенен.

– Вы это уже говорили. И я вам уже сказал, что слышу. Дальше!

– Вы несколько раздражены, и не удивительно; сам я, к счастью, настроен как нельзя лучше. Так вот, давайте посмотрим, как обстоят дела. День или два назад я намекнул вам, любезный друг, что мне как будто бы удалось сделать открытие.

– Да замолчите ли вы? – крикнул Джонас, яростно оборачиваясь и бросая взгляд на дверь.

– Так, так! – сказал Монтегю. – Весьма здраво! Совершенно правильно! Если мое открытие получит огласку, с ним станет то же, что и с многими открытиями в этом честном мире, – мне уже не будет от него никакой пользы. Вы видите, Чезлвит, как я бесхитростен и прост: я показываю вам самое слабое место своей позиции! Но вернемся к прежнему. Я сделал, или думаю, что сделал, одно открытие и при первом удобном случае сообщил вам об этом по секрету, в том духе доверия, которое, как я поистине надеялся, существует между нами. Быть может, тут есть что-нибудь; быть может, и нет. У меня на этот счет имеется свое мнение, у вас – свое. Не станем об этом спорить. Но вы, любезный друг, проявили слабость: я именно хочу указать вам на то, что вы проявили слабость. Возможно, я желаю воспользоваться этим незначительным случаем к своей выгоде (а я именно этого желаю, не стану отрицать), но моя выгода заключается не в том, чтобы расследовать этот случай или обратить его против вас.

– Как это обратить против меня? – спросил Джонас, который стоял в той же позе.

– О, в это мы входить не будем, – сказал Монтегю с улыбкой.

– То есть превратить меня в нищего? Вы это имели в виду?

– Нет.

– Как это нет? – злобно проворчал Джонас. – А то в чем же ваша выгода заключается? Ведь это вы правду сказали.

– Я, конечно, хотел бы, чтобы вы еще немножко рискнули вместе с нами (риск тут самый небольшой) и не поднимали бы шума, – сказал Монтегю. – Вы обещали, и должны исполнить обещанное. Я говорю вам прямо, Чезлвит: должны. Рассудите сами. Если вы не сдержите слова, моя тайна теряет всякую цену для меня; в таком случае, пускай она становится общим достоянием – это даже лучше, потому что такая огласка сделает мне некоторую честь. Я хочу, кроме того, чтобы в одном случае, о котором я вам уже говорил, вы сыграли роль приманки. Я знаю, это вам ничего не стоит. До того человека вам дела нет (вам вообще ни до кого дела нет, вы слишком умны, – надеюсь, и я не глупей), и вы перенесете чужие потери с благочестивой твердостью. Ха-ха-ха! Вы начали с того, что попробовали улизнуть. Улизнуть вам не удастся, уверяю вас. Это я вам доказал сегодня. Я, как вы знаете, не слишком щепетилен. Меня нимало не трогает, что бы вы там ни сделали, какую бы маленькую неосторожность ни совершили; но я желаю воспользоваться этим, если можно, – и такому умному человеку, как вы, признаюсь в этом откровенно. Не один я грешен. Каждый пользуется оплошностью своего соседа, и больше других – люди с самой лучшей репутацией. К чему же вы мне доставляете столько хлопот? Все это должно кончиться дружеским соглашением или полным разрывом. Иначе и быть не может. В первом случае вы пострадаете очень мало. Во втором – ну, вам самому лучше знать, что тогда может случиться.

Джонас отвернулся от окна и подошел совсем близко к мистеру Монтегю. Он не смотрел ему в лицо – это было не в его привычках, – он только обратил глаза в его сторону и, глядя куда-то ему в грудь или в живот, заговорил с видимым усилием, медленно и раздельно, как пьяный, еще не потерявший сознания.

– Что толку врать! – сказал он. – Я хотел уехать сегодня утром и договориться с вами оттуда.

– Ну разумеется! Разумеется! – ответил Монтегю. – Ничего не может быть естественнее. Я это предвидел и принял свои меры. Но я, кажется, прервал вас.

– За коим чертом, – продолжал Джонас, видимо через силу, – вас угораздило выбрать такого посыльного? Где вы его разыскали, я вас не спрашиваю, а только он не первый раз подставляет мне ножку. Если вам действительно ни до кого дела нет, как вы только что говорили, вам должно быть все равно, что станется с этим куцым дворнягой, и вы предоставите мне рассчитаться с ним по-своему.

Если бы Джонас поднял глаза на своего компаньона, он увидел бы, что тот явно его не понимает. Но так как он стоял перед Монтегю, избегая глядеть ему в лицо и прерывая свою речь только для того, чтобы смочить языком пересохшие губы, то он этого не видел. Внимательный наблюдатель заметил бы, что пристальный и неподвижный взгляд Джонаса тоже говорил о совершившейся в нем перемене. Этот взгляд был прикован к одному месту, хотя мысли его блуждали далеко: так фокусник, идущий по канату или по проволоке к своей опасной цели, для сохранения равновесия смотрит на какой-нибудь предмет и не сводит с него глаз, чтобы не оступиться.

Монтегю быстро нашелся: он сказал наобум, что между ним и его другом нет ни малейшего разногласия по этому вопросу, ни малейшего.

– Ваше великое открытие, – продолжал Джонас с исступленной усмешкой, от которой не в силах был удержаться, – может быть, верно, а может быть, и неверно. В чем бы оно ни заключалось – мне думается, что я не хуже других.

– Нисколько, – сказал Тигг, – нисколько. Мы все одинаковы, или почти одинаковы.

– Я хочу знать вот что, – продолжал Джонас, – это открытие вы сделали сами или нет? Вы не удивляйтесь, что я задаю такой вопрос.

– Да, я сам, – подтвердил Монтегю.

– Да? – возразил тот резко. – А кому-нибудь еще оно известно? Ну же. Отвечайте, не мямлите!

– Нет, – сказал Монтегю без малейшего колебания. – Как вы думаете, чего бы оно стоило, если бы я не хранил его про себя?

Тут Джонас в первый раз посмотрел на него. После недолгого молчания он протянул руку и засмеялся.

– Ну что ж, не очень меня донимайте, и я буду ваш. Не знаю, может этак я больше выгадаю, чем если бы уехал сегодня утром. Но уж раз я остался, то дело кончено, можете дать присягу!

Он говорил хриплым голосом и, откашлявшись, прибавил уже менее напряженно:

– Ехать мне к Пекснифу? Когда? Скажите только!

– Немедленно! – воскликнул Монтегю. – Его надо привлечь как можно скорей;

– Ей-богу, – с диким смехом ответил Джонас, – а ведь забавно будет поймать этого старого лицемера! Я его терпеть не могу. Может, мне поехать нынче ночью?

– Да! Вот это похоже на дело! – восторженно отозвался Монтегю. – Теперь мы понимаем друг друга. Нынче ночью, любезный друг, разумеется.

– Поедемте вместе, – предложил Джонас. – Нам надо огорошить его: приехать в карете, захватить с собою документы, потому что это продувная бестия и ловить его надо умеючи, а то он не пойдет на удочку, я его знаю. Вашу квартиру и ваши обеды я туда повезти не могу – значит, надо везти вас самого. Можете вы ехать нынче ночью?

Его друг колебался; по-видимому, он не ждал этого предложения и не слишком ему радовался.

– Мы сговоримся насчет наших планов по дороге, – сказал Джонас. – Поедем к нему не прямо, а свернем из какого-нибудь другого города, будто бы повидаться с ним. Может быть, и не понадобится вас знакомить, но вы должны быть под рукой. Говорю вам, я его знаю.

– А что, если он меня узнает? – спросил Монтегю, пожав плечами.

– Он узнает! – воскликнул Джонас. – Да разве вы не рискуете этим пятьдесят раз на дню? А разве ваш отец вас узнает? Разве я узнал вас? Что ни говорите, вы были совсем другой, когда я впервые вас увидел. Ха-ха-ха! Как сейчас вижу дыры и заплаты! Ни парика, ни крашеных бакенов! В те времена вы были совсем другого рода фигура, да, да! Вы даже говорили по-другому. С тех пор вы так усердно разыгрывали джентльмена, что и сами себе поверили. А если даже он вас вспомнит, что за беда! Такая перемена доказывает ваш успех. Вы это сами понимаете, иначе не открылись бы мне. Так поедете?

– Любезный друг, – сказал Монтегю, все еще колеблясь, – я полагаюсь и на вас одного.

– Полагаетесь! Еще бы, теперь можете полагаться на меня сколько вам угодно. Больше я уж никуда не убегу – никуда! – Он замолчал и прибавил более спокойно: – Но только без вас у меня ничего не выйдет. Поедете?

– Поеду, – сказал Монтегю, – если вы так думаете. – И они пожали друг другу руки.

Взбудораженность, охватившая Джонаса при этом разговоре, особенно после того как он посмотрел в глаза своему почтенному другу, не покидала его ни на миг. Совершенно несвойственная ему и в обычное время совершенно не вязавшаяся ни с его нравом, ни с темпераментом и особенно неестественная для человека в таком положении, она не покидала его ни на миг. Ее нельзя было приписать действию вина; потому что он говорил вполне связно. Она даже сделала его нечувствительным к обычному влиянию горячительных напитков, и, хотя в тот день он много пил, забыв умеренность и осторожность, это нисколько не сказывалось на его настроении, и он оставался совершенно тем же.

Решив, после некоторого спора, пуститься в путь ночью, для того чтобы не нарушать течения делового дня, они стали совещаться о том, как им лучше ехать. Так как мистер Монтегю был того мнения, что надо взять четверку лошадей, на первый перегон во всяком случае, для того чтобы во всех смыслах пустить людям пыль в глаза, то к девяти часам была заказана четверка. Джонас не пошел домой, заметив, что такой спешный отъезд по делам будет прекрасным объяснением того, почему ему пришлось так неожиданно вернуться нынче утром. Он написал записку насчет чемодана и послал с ней посыльного, который вскоре вернулся с вещами и запиской от другой его движимости – жены, выразившей желание, чтобы ей позволили прийти повидаться с ним на минуту. На эту просьбу он ответил: «Пусть попробует!»; и поскольку это лаконическое утверждение выражало отрицание, хотя и вопреки всем правилам грамматики, – она не посмела прийти.

Мистер Монтегю был очень занят в течение дня, и потому Джонас осчастливил своим обществом доктора, с которым завтракал в собственном кабинете этого должностного лица. Встретив мистера Неджета в конторе, он подшутил над тем, что этот осторожный джентльмен всегда как будто старается избегать его, и осведомился, не боится ли он его. Мистер Неджет уклончиво ответил, – нет, очевидно это у него такая манера, потому что его не раз обвиняли в том же.

Мистер Монтегю услышал, или, чтобы выразиться изящнее, подслушал этот разговор. Как только Джонас вышел, он поманил к себе Неджета концом пера и шепнул ему на ухо:

– Кто передал ему нынче утром письмо?

– Мой жилец, сэр, – отвечал Неджет, прикрыв рот ладонью.

– Как же это случилось?

– Я встретил его на пристани, сэр. Надо же было что-нибудь делать, раз вы не приехали, а медлить было никак нельзя. Мне, к счастью, пришло в голову, что если я сам его передам, то в дальнейшем буду уже бесполезен. Я бы выдал себя.

– Мистер Неджет, вы поистине сокровище, – сказал Монтегю, похлопывая его по спине. – Как зовут вашего жильца?

– Пинч, сэр. Мистер Томас Пинч.

Монтегю подумал немного, потом спросил:

– Из провинции, вы не знаете?

– Из Вильтшира, сэр, он мне говорил.

Они расстались, не сказав более ни слова. Видя, как мистер Неджет кланяется мистеру Монтегю при новой встрече и как Монтегю отвечает ему на поклон, всякий мог бы поклясться, что эти люди никогда в жизни не разговаривали друг с другом по секрету.

Тем временем мистер Джонас и доктор весьма удобно устроились наверху, за бутылкой старой мадеры и бутербродами, ибо доктор, приглашенный отобедать внизу в шесть часов, предпочел вместо завтрака слегка закусить. Это представлялось целесообразным с двух точек зрения, пояснил он: во-первых, было само по себе очень здорово, а во-вторых, прекрасно подготовляло к обеду.

– А вы обязаны ради всех нас особенно заботиться о вашем пищеварении, мистер Чезлвит, дорогой мой, – сказал доктор, выпив стакан вина и причмокивая губами, – поверьте, о нем стоит позаботиться. Оно должно быть в прекрасном состоянии, сэр, работать совершенно как хронометр, иначе ваше настроение не будет таким превосходным: «Живительные силы меня как будто носят по земле, – я радостен и весел целый день»[126]126
  «Живительные силы меня как будто носят по земле, – я радостен и весел целый день». – Шекспир, «Ромео и Джульетта» (акт V, сц. 1-я).


[Закрыть], – как говорит в пьесе этот, как его там… Я бы желал, между прочим, чтобы эта пьеса оказывала хоть сколько-нибудь справедливости нашей профессии. В ней выведен аптекарь, сэр, а ведь это низкий сюжет, сэр, вульгарный сюжет, решительно не соответствующий натуре!

Мистер Джоблинг оправил плоеную манишку тонкого полотна, как будто хотел сказать: «Вот что я называю натурой в медике, сэр!» – и поглядел на Джонаса, дожидаясь ответа.

Джонас, не чувствуя склонности поддерживать разговор на эту тему, взял ящик с ланцетами, стоявший на столе, и открыл его.