Текст книги "Сквозь (СИ)"

Автор книги: Буравин Анатолий

сообщить о нарушении

Текущая страница: 5 (всего у книги 8 страниц)

Парк. Дорожка. Как думает про меня моя жена? Что она думала, когда я думал, что. Где. Что происходит. Ого. Мне жалко маму. Где. Что. Смешной человек. Не смешной человек. Смешно – это понятие. Я люблю читать. Я люблю думать, что я люблю читать. Кто-то смотрит? Что делать? Я умру. Пыль по ветру. Вот стихи. Записать. Нет. Лень. Потом. Не забуду. Всегда ведь забываешь. Да похуй. Похуй не до конца. Какой же ты поэт. Надо поработать на работе, сделать все, что пообещал. Обещаешь и не выполняешь.

Скажете, что я наделяю Соркоша своими мыслями? Может быть. Соркош – плоть и кровь моя. Вопрос в другом – что нам остается кроме мыслей в голой голове и природы вещей? Опустим парадоксальные мыслишки Соркоша, снова вытрем природу вещей тряпкой и посмотрим, препарируем. Пусто? Вроде пусто. Нельзя определить, потому что мы с вами пытаемся увидеть, а пустоту увидеть нельзя. Вот в чем главная загвоздка. Когда вы смотрите в бездну, бездна смотрит в вас. Горький запоздалый ницшеанец в ХХI веке. Отпусти себе горькие усы, напиши как разбивается голова об стену с разбегу. Всего лишь. Внутри нас бездна? Оставим эти пустые бесплотные разговоры обо всем сущем. Что делает Соркош?

Соркош подошел к станции метро. Вспомнил о стихе, который прочитал нам вслух в парке. Подумал о том, что это была единственная цель стиха – написать и прочитать его в пустоту в парке, представляя меня, следящего со стороны, из угла, и вас, упертых и многоликих, смотрящий на Соркоша со страниц книги. Попытка показать автора в книге – мысль не новая, измученная. Пальцы стучат по клавиатуре, Соркош сейчас едет в метро, вы сейчас на буквах, я уже после них. Как всмотреться в свое подсознание и создание подсознания. Пахнет немецкими философами и мертвым Лениным, фашизмом, бесами и провокационной бомбой. Такие мысли приведут только к войне, как показала практика. Ты не умеешь придумывать истории. Да, сейчас не умею, но я вместе с вами читаю эти строки, не получается у меня структурировать, структурность нужна будет в следующий раз, наверное; что я тут пизжю, пока эту не допишу. Соркош где-то на середине пути открывает телефон, отворачивает экран вглубь себя и читает стих, который читал нам, еще раз. Соркош думает о том, как стать тем, кем он не является.

Ристалище на двоих

В борьбе за любовь

***

Не сказать, что Атаель был всегда таким, каким был. Атаеля нужно написать. «Просто так Атаель существовать не может», – подумал я, сидя в игровом баре. Описанная картина подчеркивала первое слово «описанная» красным, я сидел на сидении, играла затяжная игровая музыка драйв, я думал о том, какая смешная и старомодная предыдущая часть предложения, и о том, что я пришел сюда написать кусок текста про Атаеля. Меньше раздумий, Толик, меньше еботной дрожи в коленках, заканчиваем предложение и продолжаем рассказывать историю про Атаеля, Принца Смерти.

Атаель возник сразу. Не было возникающих вопросов. Атаель жил и считал, что такова его жизнь. Точнее он ничего не считал – он жил. Знал, за что умрет с раннего детства. Не было никаких определенных мыслей, страха и переживаний, вообще не было никакого зацикливания – Атаель был, как есть вы, но внутри себя знал, что совесть жива. Что бы ни случилось, как бы не повернулась вселенная, совесть Атаеля всегда вытянет за руку, всегда поможет, он ей поможет в ответ, и страх, в конце концов, просто может засунуть свое страшное лицо себе в задницу. Было ли страшно Атаелю? И да, и нет. В основе нет. Внешне – иногда да. Но даже это "иногда да" – смешное, потому что в основе – нет.

Атаель рассматривал страх с разных сторон. Не потому что любил страх, нет, упаси все от такого страшного времяпровождения, скучного времяпровождения, никакого, бессмысленного и невероятно смешного по своей сути, а потому что страх никуда не девался, а всегда оставался впереди Атаеля, впереди вокруг и цели, и он точно не был целью Атаеля, а даже если это и вся цель, то хватит переживать – пора создавать цель за целью – сделать так, чтобы страха не было, уничтожить его, сделать что-то. Даже мысль даровитая – "а зачем?" – иногда в голову Атаеля раз и влезла, понурила его голову, пару дней поворочала, дала рассмотреть страх с разных сторон, испытала его и себя (хотя такого испытания Атаель не заказывал), а потом снова все возвращается. Совесть Атаель тоже себе не заказывал. Так получилось.

Атаель сегодня должен попасть в комнату, где соберутся все – одновременно любимые люди и одновременно всякий сброд. "Любимый сброд", – усмехнулся про себя с любовью Атаель, оделся и вышел на улицу. Улицу насквозь сквозило. Не то, чтобы Атаель подумал, что сегодня сквозит особенно сильно, нет, но почувствовал особенность момента, сквозного выражения, выпуклости, тромба, черной дыры в черной дыре. Но день был как день, улица всего лишь немного сильнее сквозила (хотя ощутимо немного), люди обходили Атаеля с разных сторон, выгуливалась собака одна за углом, птицы волной пролетели по дуге, воздух дохнул, весна ощутимо выдвинулась, приливы где-то там вытянулись, земля дрожала, предвкушая расцвет.

Атаель шел по дороге. Шел вперед и занимался по ходу какими-то делами, но дел впереди не было, дорога шла. Вот так и пришла к точке, которая была нужна Атаелю. А ему был нужен дом. С комнатой. Где будет стоять книжный шкаф, кровать, стол, стул, крошки на кровати, еще какие-то предметы. Основными, наравне с предметами, будут несколько субъектов – Я, Я за Мной, Соркош, Седой, Рон. Некоторые субъекты не знают о существовании некоторых субъектов, но это не имеет значения для кульминационной части истории (совсем не секрет, что она так называется, хотя неважно, как она называется ("хотя что я вам рассказываю, вы и так все прекрасно знаете"), – подумал бы я, – подумал Атаель). Атаель стоял около дома. Он знал, что заходит в комнату последним, что все уже в сборе, даже Я за Мной. Он никого не пытался унизить, всего лишь еще одно доказательство, до начала судебного сквозь, что он являет собой главную опору и противооборону Сквозь. Атаель собой не гордился, Атаель не занимается такими вещами как гордость ("хотя может гордость и ведет Атаеля, заставляет его стоять еще дольше, еще сильнее, еще вечно", – подумал Я за Мной; понял, что он не имеет возможности поздороваться с Атаелем, потому что Атаель не слышит его, внутри себя знает, что Я за Мной тут, но нет смысла здороваться – Атаель себе сам живой человек, а Я за Мной – всего лишь стенографист. И в этом заключается игра в театр. Главная кукла завелась и заходит в комнату!), Атаель пришел последним к этому дому, потому что так получилось.

Атаель зашел в парадное. Поднялся ногами на 4-й этаж. Большие белые деревянные двери, целыми кусками откалывающийся фанерный шоколад, пролет плитки в полшага и в длинный коридор, заправленный красным и пыльным, но каждый день мытым, старым линолеумом, повернул направо (или налево, если смотреть глазами на лифт и лестницу верхвниз) и прошел 2 двери по правую руку – перед третьей остановился. Красная кожа, на которую натянули позолоченную сетку, сдавливала дверь, значок номера квартиры, зрачок, длинный коридор по сторонам рук, по сторонам глазспины – стены – коридор узкий, Чуть дальше другая дверь – ближние соседи. Атаель без лишних мыслей аккуратно толкнул дверь и зашел в квартиру. Все были в сборе. Я сидел за столом. Голову обхватил руками. Седой присел на пол. Рон был. Я за Мной думал о том, что он наблюдатель. Атаель встал возле двери, перед этим отправив Я за Мной узнать, где ему нужно встать. Он бы в любом случае встал туда, куда ему нужно встать, но такая процедура – сначала телохранительная проверка, потом он выдвигается ("да да, рассказывай", – подумал Я за Мной, – Атаель знал, что Я за Мной это подумал).

– Пацаны, привет! – радостно сказал Атаель, зная, что его первое приветствие всем принесет только боль, но в основе только радость, потому что с ними здороваются. Хотя нет, не всем. Некоторым поебать на приветствие Атаеля. Атаель тоже это знал и совсем не расстраивался. В основе Атаеля мысль такая: "ну и что, что человеку на меня поебать, я его все равно люблю, ведь в этом и заключается любовь – любить человека через всяческие поебать; поебать то всегда есть, а вот возьми и полюби – хуй"; но эта мысль не была обдумана Атаелем, она просто была им.

Я за Мной крутило от не открытых и не закрытых скобок. Атаель посмотрел на всех. Все посмотрели на Атаеля как на сумасшедшего. Атаель знал, что он сумасшедший, но от этого был не менее смелым. Такая судьба. Атаель знал, что он зашел в комнату одновременно со всеми, должен знать это, хотя если вспомнить, как он буквально вот-вот стоят возле дома и думал, а точнее был тем, кто есть тем, кто заходит в комнату последним.

Атаель посмотрел каждому в глаза.

Часть ╧2

ЖизнеСмертельно – ЖиЖа

***

Убивает тебя смерть и заново рождает в смерть. Только абсолютная смерть позволит тебе родиться в абсолютной жизни. Прими позицию абсолютной смерти, на шею черный череп, на шею черный чокер, чтобы жить вечно, быть вечно, со всеми вечно и все мы есть вечно. Только какой в этом смысл, если, чтобы жить, нужно умирать. Абсолютный конец. Конец абсолюта. Какого блядь еще абсолюта, доставь мне удовольствие, сучка, пропади! Пропади мысли. Пропади душа. Пропади и не превращай меня в твое волоконное сукно, плывущее по запахам и лучам, по улицам и планетам, по вселенной и вселенная сама в себе. Убери свое собственное растворение, где даже самоубийство никогда не поможет. Что поможет? Что тебя убьет? Что тебя уничтожит и раскрошит? Что ты, сука, прячешь? Ничего? Ничего? Ничего? Не ври! Ты врешь! Ты врешь!

Четыре тела за прямоугольным столом на рабочем совещании. Белесый, вечнохудеющий (такой уж уродился), ленивый и жалеющий себя за леность как главный бич личности, желающий вечных женщин и танцев до упаду на скачущей глазами в него дискотеке, стабильный, медленноговорящий, размазывающий слова сливочным маслом по белому сладкому куску батона, оторванного свежесваренной сосисочной рукой от здоровенного теплого куска приготовленной пшеницы, но несчастный, с дрожащими слезинками в глазах, боящийся успокоиться и проплакать всю жизнь насквозь. По левую руку обиженная размокающая мразь, черноюморящая и отпускающая бледноватые ссучные шутки о женских ногах и мужских деньгах, рявкающий песик, грызущий ногти и нижнюю губу, трогающий свой нос и буратинным жестом руками возле лица, на все плюющий, гибкий, как тугая линейка, глупый, как видноокольный предмет, пьющий воду, жующий еду, смотрящий в тебя только фокусом своего непопадания на удочку. По левую руку крыса, предатель, обманщик, весь в черном и в грязно-желтых больших ботинках, втаптывающих максимум 20 минут, но не более, стирающийся, волнующийся просто так, без особого опасения, восходящий наружу, выскакивающий, леденеющий ничто, опускающийся и стыдный за свое сексуальное никакое прошлое, но забытое, не замыкающееся на нем, грубый на вид, но легкий на ощупь, тесто на ощупь, пирожок, мяско, жирочек, запихивающая жизнь в носки, луч воина в глазах, сука в теле. По левую руку провинциальная сила и тупоуглость, отпущенная столичная борода, которая вызывает в односельчанах уважение и презрение, громкий пиздливый удар по столу кулаком перед богомужебоязненной женой, волосатый, членодрочащий (как и все, кто сидит за прямоугольным столом на рабочем совещании), джинсы как стиль, мужчина в скрепке, громкое чавканье, когда чужие силой стали своими, дрова на спине, диван на плечах, умные тихие слова, стеснение, ты собирал в детстве конструктор, а твой отец бил тебя рукой по твоей детской маленькой беспомощной попке, взглядывая и ощупывая твою душу своими похотливыми черными усами, не замечающий жену, умирающую в комнате наедине со своей пустотой. По левую руку грубость к женщине, улыбка, которая несет деньги, увиливающий из под каблука, унижающий, позади стоящий и говоривший о том, что сфотографировать, сделать селфи, опубликовать, обнимающий крепко жену, глаза которой молят о помощи, пьющий и жующий втихаря конфеты, выбрасывающий невкусные недоеденные конфеты, животнотворящий, съедающий родителей по кускам, выходящий в свет своих детей. Четыре тела за прямоугольным столом на рабочем совещании.

– Мы не можем продавать реальность за иллюзию. Мы уже работаем по этой схеме довольно долго и все это понимают, – утверждает провинциальный угол со столичной бородой.

Ни у кого нет особенного желания участвовать в разговоре. Все ведут к неоконченному концу, чтобы разойтись по своим компьютерам, упустить жизнь за веревочку, но держать конец, намотав на указательной палец правой руки, виляя им, закрывая глаза, расслабляя пах, жить. Сладкий певец женщин, танцор, которого в конце концов девушка обижает пинком, ухватывает слова и пытается продавить их в пространство. После сказанных слов ничего не меняется, ситуация остается такой как есть. Увиливающий из под каблука считает цифры. Стирающийся или стирающий самого себя, впитывает плоть каждого, пьет аурную кровь, лезет иногда глазами в душу, мешающий, лишний, молчит. Молчит и переросший птенец, не может вставить сальную шуточку о том, что девочки есть девочки, пищат, стонут под ним, никто в тебя не смотрит, мой низкий друг, говорящий тугоумные сборища слов и понятий, складывающий в предложения умирание мыслей, вот к чему привела жизнь в удовольствие, пусть и полная страданий и горя.

Вот она скука, вот она? Нащупывается. Простая и вязкая, однородная, скучная, мнимая и вольносмотрящая в голову каждого, вливающая пылесборник пустозвонства и пустосуществования, переживания и пережевывания, тут тянется, а я ебу ему впарил, да мы никуда не лезем, а кому претензии, ко мне? Где обещанный рай? Потерянный рай. Как вернуть рай? Зачем тебе рай? Как уйти от потока сознания в тексте? Как это сделать? Поток сознания лишь препарирует тебя и показывает, что ты, кто ты, откуда ты, и куда идешь. Пульсирующий мозг в вакууме. Что есть кроме? Давай создавай планету, что еще блядь делать. Давай создавай вторую планету и сталкивай ее с первой планетой, что еще блядь делать. Одна и та же история, все по кругу, по спиральному, по спиральной ленте, уходящей в себя и в себя умирающей. Вот она скука! Вот она ощутимая в этой комнате, в голове мозга каждого, сидящего за прямоугольным столом на рабочем совещании.

Ощутите проблему. Вы ведь ее ощущаете? Почему вы решили от нее отвернуться? Потому что считаете, что ничего с ней нельзя сделать? Давайте блядь смотреть трезво! Ладно, ладно, извините. Трусы! Извините.

Проблема крутилась, вертелась. Внутри проблемы нет ядра. Это то, к чему мы пришли. Нет виновного. Бог не виноват. Мир не виноват. Лента не виновата. Вселенная не виновата. Стул не виноват. Жизнь не виновата. Воздух не виноват. Никто не виноват. Мама не виновата. Отцы не виноваты. Душа не виновата. Виноват ты. Лично ты. Читающий этот текст. Виноват я. Лично я. Пишущий этот текст. Мы с тобой вместе не виноваты. Виноват каждый из нас. В отдельности себя. В отдельности собственной стеклянной колбы. Шизофрения начинается с первого шага – тело живет по одному жизнепринципу, а ты в теле живешь не так, как живет тело. Хочешь одного, делаешь другое. Как прожить хотя бы один день так, как хочешь? Покажи пример, писака, покажи пример. Показываю. Кнопками. Буквами. Сквозью. Хочу. Есть что сказать. Тебе лично. Перед собой.

Пустая комната. Никаких звуков. Никаких людей в доме. Выключи все, что может включиться. Что может звенеть, пищать, крыть, мешать. Комната. Встань посреди комнаты. Комната в тишине тебя. Ты в комнате комнаты, тело – твоя комната. Закрой глаза. Представь, что ты закрыл уши. Закрой рот. Представь, что ты закрыл пах. Руки опущены вдоль туловища. Стой ровно. Дыши. Один длинный вдох. Полудлинный выход. Второй длинный вдох, полудлинный выдох. Третий длинный вдох, полудлинный выход. Стоим. Ничего. Что есть? Есть я. Возьми куски своей жизни. Твоя голова состоит из кусков твоей жизни. Раннее детство. Что помнишь, если взять объемно? Не прокручивай сейчас все по-порядку, возьми едиными кусками киноленты, отложи. Детство. Кусок. Кинолента. Ощущение. Отрочество. Кусок. Кинолента. Ощущение. Юность. Кусок. Ощущение. Кинолента. Перемещай местами. Представь, что Отрочество было первым, а только потом было Детство. Сложно это, непонятно, но фантазер ты еще тот, если выдумываешь такую ебаную сраку в своей жизни. Представляй! Ничего не меняется. Видишь. Подожди. Длинный вдох. Полудлинный выход. Руки вдоль тела. Все закрыто. Длинный вдох. Полудлинный выход. Длинный вдох. Полудлинный выдох. Никто не зайдет. Ты есть ты. Тело – твоя комната. Не думай о своем отношении. Думай о киноленте. Детство. Юность. Отрочество. Отрочество. Юность. Вдох. Выход. Что есть ты? Длинный вдох. Полудлинный выход. Сквозь тебя входит вдох. Внешнее. Детство уходит с выдохом. Кинолента уплывает, смотри на нее, это кусок. Вдох. Внешний. Руки вдоль тела. Все закрыто. Тело – твоя комната. Сквозь тебя входит вдох. Внешнее. Юность уходит с выходом. Полудлинный выход. Глубокое тело, сквозь глубоко. Ты есть что? Длинный вдох. Полудлинный вдох. Вдох. Отрочество с выдохом полудлиным. Не создавай внешний пласт. Не придумывай. Ты есть что? Ты есть кто? Кто ты есть? Есть кто ты? Чистота. Пустота. Кто ты? Пустота. Кто ты? Пустота. Кто ты? Пустота. Кто ты? Пустота? Кто ты? Пустота. Выдох. Вдох. Полудлинный выход. Вдох. Полудлинный выдох. Ты знаешь о том, что у тебя есть. Что у тебя есть? Личность? Кто есть ты? Что есть ты? Что ты знаешь? Опыт? Движения? Возможности? Легкие? Почки? Тело – твоя комната? Тело. Кто есть ты? Руки вдоль тела. Глубокий глубокий вдох. Сквозь щекочет щеки, зубы, по языку в горло, в легкие расширяясь, вдоль рук, сквозь плечи, сквозь пищевод, живот, пах, держи пах закрытым, по коленкам, икрам, ступням, пятки, пальцы ног, пальцы рук. Держи сквозь, держи, вот оно, держи, держи. Полудлинный выдох. Я – Я.

Тебя смущает параболическая ракета? Тебя смущает твоя определенная смерть, которая точно ждет тебя, которая уже есть в тебе, которая уже есть вот она смотри смертюшка, кощеюшка за спинкой твоей прячется, иудушкиной щедрой улыбочкой, самострахование, ты жив, потому что она есть. Тебя смущает война? Тебя смущает голод? Тебя смущают детские страдания? Ты даже со своими проблемами разобраться не можешь. С собой. Тебя смущает твоя смерть. Признай. Признай. Признай. Пожалуйста. Это не разносторонний взгляд на ситуацию, это сквозной взгляд на ситуацию. Объемный. Одновременный. Смертельно-живучий. Ты ведь сторонник параболической ракеты? Нет старта, нет взрыва. Нет взрыва, нет старта. Одними словами блядь одно и тоже. Непробиваемое ты мое дно. А ты блядь проповедник чмошный. Идииинннахуйбляяяядьотсююда. Сам пошел на хуй, трус, слабак, никто, ничто, уничтожение, сквозное, взрывное, вездесущее, проходящее, трясущее все, поствсе превращающееся в всепост, разворачивание ситуации, не взгляд другой, повторюсь, сквозной взгляд. Сколько можно объяснять. Никакого блядь художества. Отдаю долги этим текстом. За всех нас миленьких страдальцев, раскидывающих в голове головы, такая уже у меня роль, никакой чести, работа, ссаная вонючая работа, работай, не хочу писать такой текст, а он пишется, а он пишется, течет, сквозь бесплотную мастурбацию глядящую в небо на каменных плитах, сквозь еблю самим с собой.

Меня раздражаешь ты,

И вся твоя текстура,

Но я тебя дочитаю,

Забью тебя твоей мыслью до смерти,

Перед другими,

Выверну,

Ради славы,

Выкручусь,

Отпущу,

И для славы веков,

Сделать мне было должно так,

Я другой,

И неважно кто и как поздно поднялся,

Я был раньше,

Ты знаешь,

Ты был раньше,

Ты знаешь,

Так зачем ты морду скрючил,

Недоделанная рожа,

Без добра пришел,

Ножик

Очевидная сложная рифма

В горло заходит плотно

Выворачивая

Наизнанку

Мое собственное горло.

***

Зимняя весна капала, стучала, приятным легким ветром по лицу. Жизнь восходила, земля на несколько дней проснулась, сладко зевнула свежими растениями, извечночеловеческое голубое небо вдыхало глубокий зеркальный взгляд. Словно дальние моря и океаны всхлынули по берегам, мягко вдавили сильной плотностью континенты, сдержанно вернулись огромными волнами обратно, лучась в бесконечно конечном блуждающем искристом солнце. Вода заливала существующее, от самых пяток по жаждущему горлу до краев губ, заливала зрачки, в секунду сдавливала барабанные перепонки и тяжело двигалась вне, превращая внутренности в бескрайнюю природу.

Соркош встал с кровати и оглянулся по сторонам. Вчерашняя комната, но так легко дышится. Приятно стоять босыми ногами на чистом паркете. Закатанные до колен спортивные штаны уверяли в уверенности, Соркош снял футболку для пущего отдыха. Пусть зимняя весна охлаждает после мороза, вдыхает тело мое, вдыхает душу мою, вдыхает меня и всех меня во мне. Соркош медленно двинулся на кухню. Движения были те же, но другие. Ноги передвигаются, глаза смотрят прямо, но взгляд не упирается в стены. Внутри не было мельтешения, дрожащего беспокойства, словно ты один в квартире, а за тобой никто не наблюдает, а наблюдатель тебе привиделся. Соркошу было приятно делать медленные шаги, словно они, такие автоматические и скучные обычно, приняли форму обдуманности и взвешенности. Ясно чувствовались окончания пальцев, сквозь вдох внутрь себя Соркош дышал сильным кислородным потоком. Видится все, слышится все, трогается, любится, хочется, выйти, сейчас, успокоение есть, неужели это вот такая простая практика – дышишь, любишь, слышишь, видишь, хочешь, можешь, сделаешь, умрешь, ну и пусть, что переживать. Умирание. Процесс. Не быть циником и любить. Уходить от биполярностей. Остановится в одной полярности? Разве это не означает быть необъективным стариком? Разве счастье является единственным истоком и результатом? Зимняя весна вдавливала кислород в тело, выдавливая тело наружу.

Соркош включил чайник. Медленно. Разглядывая чайник, прикасаясь к нему. Какой интересный и приятный чайник на ощупь. Почему я никогда этого не чувствовал? И неужели моя жизнь заключается в трогании чайников, таких приятных и шероховатых, таких разноцветных и словно удаленных от всех социальных сетей в моем телефоне. Вот это и есть жизнь? Соркош вдохнул, стоя возле стола. Чайник скрижит водой, пузыри внутри начали раскачивать его резкими рывками. Холодильник. Большой белый предмет комнатной температуры, внутри мороз, освежающий голову. За окном капало, стучало, кричало детскими удивленными и обращающими специально на себя внимание голосами, солнце, прячущееся за темным облаком, грело, нейтрально любило, охраняло, опускалось на головы и машины, ласкало изнеженных котов по углам улицы, убегало вместе с отражениями витрин, спускалось на балконы, вдыхало, путалось.

Соркош вышел на балкон. Открыл деревянное, тоже приятное на ощупь шероховатое, в будущих занозах, деревянное окно и выглянул вперед и вниз. Это мир. Это улица твоего дома. Это балкон твоего дома и мир внизу. Это люди, которые живут здесь и проходят здесь. Это предметы улицы, блуждающие тенью обычно, но сейчас устоявшиеся, спокойные. Скорее всего, такие же как и вчера, но сквозь призму глаз Соркаша одухотворенные, другие, свои, на своих местах, родные, близкие. Соркош невольно пустил в голову не свою мысль о том, что стоит в очереди. Что все зависит лишь от того, каким взглядом ты смотришь на улицу. Талый мир зеркальных существ. Нет очереди, ты лишь зеркало, отражающее твои внутренние лабиринты. Что построил, то и отразил. Что хотел, то и получил. Что смог, то и сделал. Соркош отбросил мысль в дальний фон, пытаясь, вдохнул, выдохнул. Чайник булькающе выключился в тряске.

Черный чай. Не слишком крепкий. Соркош без спешки достал чайный пакетик и заварил чай в сравнительно большой прозрачной чашке. Соркош остановился и попытался отмотать сравнительную оценку чашки. Никакой сравнительно большой чашки. Чашка есть. Я заварил чай, зачем вести мысль к безбренному тупиковому колесу, ленте, стынущей в своем основании. Соркош долил в чашку немного холодной воды. Вышел с чаем на балкон, закурил.

Прошло всего 6 минут с момента, как был включен чайник. Не так много времени, но так приятно хотя бы 6 минут быть в спокойствии с самим собой, в гармонии с чайником, холодильником, цельными предметами в кухне и целым миром цельных предметов снаружи. Если бы ты выбирал мир, каким бы он был? Таким как сейчас? Какое кино снимешь про себя ты в следующий приход? Что остается тебе, заваленному интимными воспоминаниями, что остается твоей личности, которая ждет и надеется на лучшее? Соркош снова думал о себе в третьем лице. Вдохнул, выдохнул.

***

Проснулся опять на работе. Через 40 минут рабочее совещание. Соркошу нравилось как он одет и какое производит впечатление. Дни между включением чайника и работой туманно сошлись вместе, развязались, связались. Словно стоял в дорожной пробке, сидел в дорожной пробке внутри транспорта, затягивает тело вперед, резкий плавноватый рывок назад, тошно, но не сильно. Люди прячут глаза по всем углам пространства, терпят лишние прикосновения, колбы перемешались, границы нарушены. Скуку победили терпением. Сложно раскрывать глаза и вдыхать стоя в пробке.

Соркош сидел на столом. Комната небольшая, прямоугольная, вся в дешевых столах или в себе. Жалюзи прикрыты, 6 столов стоят вдоль стен, места посередине осталось совсем немного – три шага максимум. Люди стандартные вокруг Соркаша.

Соркош на фоне думал о том, что работает в этой компании уже больше 2-х лет. Стыдно? Нет. А как? А никак. Скука охватывала тело Соркоша никаким оцепенением, не могла вообразить себе ничего, кроме себя. Соркош подумал о том, что он хотел бы сейчас делать. Точно быть не тут. Быть у себя в кабинете. Раскидать исписанные листки ради раскиданных исписанных листков. Трогать книги. Лечь. Посмотреть в потолок. Написать несколько скучных стихов, ведь стихи получаются даже в скуку. Пусть и скучные. Оглянуться. Включить видео. Смотреть видео как телевизор. Играть в игры. Смотреть порно. Кончить. Выпить пива. Не такие большие желания. Соркош подумал, что он никому не нужен. Соркош подумал, что никто не нужен ему. После подумал, что две предыдущие мысли – это инверсия ради инверсии. Никаких мыслей и в помине нет. Словно тебя нет и давит на тебя пыль, которой не видишь. Соркош подумал о том, что нужно перестать зацикливаться на своих ощущениях. Ведь это ничего не дает, ни к чему не ведет. А разве все должно вести к результату? Опять мы про счастье. Про самоудовлетворение. Соркош вспомнил художника в юности, который мастурбировал в небо. Такая красивая шляпа на памятнике и такая некрасивая на фотографии. Каким ты будешь, Соркош? Я сам себе Соркош, сам себе свой поток, сам себе мыслями по веретену, сам себе я, ничего никому не могу сказать, ничего не могу услышать, ничего не могу увидеть, поток за потоком, поток за потоком, весь поток – это сплошной я, сотканный линиями потоков глупости, из глупостей состою я.

Соркош не чувствовал наблюдателя. Наблюдатель слился с Соркошем и не чувствовал себя. Лень было встать. Лень было быть. Лень было жить. Лень было делать добро. Лень было делать зло. А всего лишь может нехватка энергии? Мяса в теле. Соркош решил проверить. Представил как он встает со стула, берет куртку и идет в столовую, которая находится в 4 минутах от офиса. Соркош медлил. Скучно было вставать. Соркош встает.

По пути в столовую Соркош напомнил себе утренние мысли. Вспоминал каким был человеком в последние школьные годы и куда улетучилась его безликая субкультурность. И улетучилась ли.

***

Пытаясь выдвинуться из парка, где победой светился отполированный танк и самолет, крепко ухватившийся хвостом за бетонный постамент и устремленный красным носом на угол, Соркош все сильнее прятал лицо в капюшон, а тело теснее сжимал в нетеплую куртку, джинсы и тяжелые черные ботинки. Начинался плотный дождь в долгую, а Соркош только зашел в пустой парк с парадного входа. Если бы путь был домой, то идти было бы легче, приятней, спокойней. Но сейчас Соркош шел к очередному куда-то, чтобы время ныряло между днями и не терзало смертельными ужимочками, которых Соркош еще не понимал, но предчувствовал.

Пластмассовые наушники дугой короновали верхнюю часть головы под капюшоном. Музыка играла максимально громко, палец твердо сдерживал вход наушников в плеер, не слишком сильно и не слишком слабо, чтобы музыка играла, а не выключалась. Когда палец затекал и дергался, музыка пропадала, а у Соркоша внутри разрывался маленький шарик ярости. Сейчас было принято решение превратить кисть левой руки в свинец и не двигать ею до конца парка. Пустой парк и плотный дождь, который плакал Соркошем, усиливали ощущение неповторимости момента и его фотографичности. Соркош принял решения разобраться с собой.

Ноги расслабились и замедлили шаг. Теснее вдавливая тело, Соркош остро резал глазами пространство, впитывал, поддавался верхнему слою музыки, не вслушиваясь, но находясь внутри слоя. Злые ударные зло выдергивали, злые рифы зло тряслись, злой бас бил бил бил, злые тексты взрослого подросткового взрослого ложились пластами, сквозь плеер, наушники и дождь проникали в уши, голову, отдавались блеском глаз, твердыми губами, давлением в груди и семенящим холодком в животе, создавая четкое представление о себе, как живом, непобедимом, уникальном, собой. Дождь, проникающий во все поры одежды, бился с серым небом, раскрыл объятия для парка и лил лил лил, выводил Соркоша на чистую воду, каплями развертывая конец отрочества.

Не слишком увесистая цепь, привязанная одним концом возле бляхи ремня, а другим концом на ремне левее, слепо билась об ногу чуть выше колена. Гольфы в черно-белую полоску, натянутые на руки до чуть выше локтей убаюкивали под курткой и звали скоро себя снимать. Отрочество выдавливалось вместе с бесследными слезами Соркаша, которые он зло и не стесняясь выдавливал, без всхлипов, смотря вперед исподлобья и равномерными шагами уничтожая победоносный парк. Любые обиды, воспоминания, которые делали Соркоша собой, враз сконцентрировались в единый сгусток, все воспоминания враз нырнули во взгляде, сейчас в Соркоше пережевывались последние школьные годы слепой веры в бесплотность системы. Соркош не выбирал себя, а шел по потоку парка, не заводя свои ноги, на первый взгляд извилистые, но на самом деле нет, дорожки сбоку. Прямой обычный путь через парк, как шел Соркош всегда, когда переходил с одной части города в другую.

Ощущение плыло, секундами уходило, Соркош его искусственно возвращал, но уже знал, что он другой человек. Парк встречал нового Соркаша зимним, переходящим в весну, дождем, пытаясь в пустоте нащупать новые аспекты существования.