Текст книги "Сквозь (СИ)"

Автор книги: Буравин Анатолий

сообщить о нарушении

Текущая страница: 1 (всего у книги 8 страниц)

Annotation

Анатолий Буравин

Анатолий Буравин

Сквозь

Сквозь

У меня есть дар заражения.

Это я. У меня есть руки, туловище, живот, серые или голубые глаза, локти и колени. Моя мама дала мне имя – слово, которым меня называют. Я могу смотреть по сторонам, слушать звуки, трогать вещи, ходить, бежать, подпрыгивать, садиться. Могу двигать себя в пространстве. Я умею читать буквы, считать цифры, ездить в транспорте, выговаривать слова. На моем теле есть волосы, у меня растут ногти, мне бывает больно. Меня научили радоваться, здороваться, носить одежду. У меня есть фамилия от моего отца, я умею любить, танцевать и ходить в

Все, к чему прикоснусь,

магазин. Я родился, был маленьким, игрался, учился в школе, учился в университете. Там мне рассказали, как нужно работать и что такое вообще работа. Я понял, что такое деньги, страны, дом, животные, космос, немного понял, что такое дети и воспитание. Мне показали,

Теряет углы.

что я могу быть совершенно разным – носить длинную или короткую прическу, носить бороду, покупать джинсы, могу быть толстым или худым, могу качать мышцы, быть умным, музыкантом, доктором, журналистом, оператором колл-центра,

Сердце каждого объявляю мишенью

бизнесменом, поэтом, нахлебником. Я могу быть общительным или замкнутым, хитрым, спокойным, женственным, мужественным, могу интересоваться политикой, пользоваться интернетом, зарегистрироваться в социальных сетях,

И вызываю душевный голод

сделать себе резюме, пить соки, есть в ресторанах, покупать по дороге на работу кофе. Я могу делать тысячи вещей, могу быть совершенно разным.

И сегодня я открыл дверь и вышел на улицу. Улица в городе – с домами,

Из космической внутренней мглы.

машинами, киосками, школами, людьми. Весь этот город состоит из улиц. Многие из них я видел, ходил по ним, знаю, как они расположены. Это город, в котором я существую. В котором знаю тысячи вещей, в котором могут быть совершенно разным.

Многого я, конечно, не знаю. Я не знаю

Заставляю терять равновесие,

инженерное дело и как правильно построить мост. У меня есть знакомый инженер, вот его я знаю, а про инженерное дело мне не рассказывали. Я не знаю, как вкусно готовить еду, рисовать или работать в банке. Не знаю, где в городе тюрьма, где варят

Даю усомниться в глазах,

пиво и где научиться ходить на ходулях. Но улицу свою я знаю. И сегодня утром я вышел из дома, чтобы проникнуть сквозь эту улицу и попасть сразу на все улицы вселенной. Скорее всего, вы не знаете, как я не знаю инженерное дело, что такое проникнуть сквозь улицу. Да и что значит понятие "все улицы вселенной". Но я хочу, чтобы вы сейчас не зацикливались на улицах или вселенной, я хочу, чтобы вы сконцентрировались на слове "сквозь". Даже не на слове "сквозь", а просто сконцентрируйтесь насквозь. Не буду вас

Ум в голове превращаю в месиво.

сейчас запутывать. Попрошу вас держать в себе 2 основы – на самом деле я знаю инженерное дело и я действительно пройду эту улицу насквозь.

Итак, я косноязычно выхожу из дома. За спиной девятиэтажка, напротив раздвигающая косоугольность – ходят люди, ездят машины, много пищавых звуков, грубые нервные деревья, цветное пыльное небо, погода, большие дома.

Вечность превращаю в прах.

Часть ╧1

Вступление

Глава ╧1

И я тебе улыбнусь. В лифте. Глядя в зеркало

***

– Мама? – тихонько крикнул я в темноту с балкона. – Мама?

Мне очень хотелось, чтобы мама услышала, может увидела меня. Почему ее так долго нет? Уже десять часов вечера, так долго возвращается с работы, а может зашла в магазин купить что-то сладкое?

– Мама?

Страшно идти обратно в комнату, но я вспомнил, что за телевизором стоит железный фонарик. Вернулся, взял его, включил-выключил и снова на балкон. Если буду светить, то быстрее увижу маму. Свет еле достает до асфальта с высоты четвертого этажа, рассыпается, путается в деревьях, лишь немного рассеивается.

– Мама? – вожу фонариком со стороны в сторону, по забору в детский садик, слышу чьи-то шаги, голоса, отвожу фонарик вверх, чтобы меня не заметили.

Сегодня был такой страшный день, когда я вернулся со школы. Мама, очень страшный день. Мама, приходи домой, я тут. Не оставляй меня, я знаю, что ты помнишь обо мне. Приходи не потому, что мне страшно в этой однокомнатной съемной квартире, нет, я эту квартиру побеждаю каждый день, я могу с ней справиться. Приходи, потому что я не знаю где ты, почему тебя так долго нет, может с тобой что-то случилось?

– Мама?

Тихонько кричу с балкона и бессмысленно свечу фонариком вниз.

Дикий веселый мальчик

Едет в такси утром

Это удивительный город. Это удивительное существование меня в нем. Там, вдалеке, чернеет моя школа, там, на третьем этаже, мой класс и сейчас он пустой и темный, с лунными зелеными партами, следами остывшего воздуха, черной размазанной доской. Много всего есть вокруг школы, много мест, предметов, на которых может остановиться мой взгляд, которых может коснуться моя рука, которых изнутри терзает миллионы ассоциаций и воспоминаний.

Вернулся в комнату, сел, поджав ноги, на диван. Тихо в комнате, часы отбивают такт и если начать играть паузами или пропускать мимо некоторые тики, создается мелодия. 22:15. В экране телевизора напротив, смотрящего мутно-серой выпуклостью и отпечатками пальцев из рваного обоями угла, отражается входная дверь квартиры, крохотная прихожая, где я включил свет, белая дверь в ванную. Снова эти черные куртки-силуэты в экране, немного двигаются внутрь рукавов во мне.

Движение облаков, движение рукавов

Движение

Движение мертвых

Движение меня

Движение букв

Движение движений

Жесты в движении

Но я уже долго с этим. Я все-равно победил, потому что соткан из этого страха.

Руки прочь от мира

Скажи нет

Управляй ветрами

Мир во мне

Скучная строка

Слова не оправдали

Жизнь моя легка

Но вам ее не дали

Тяжело нести легкость

Тяжелей, чем гору

Во мне мягкость

Ненависть мне в пору.

Кружит танец мира

Сильная мокрица

Ты один не согласен

И с тобой еще тридцать

Твердолобых

По полю шагают

Я на улице вселенных

В игры играю

Затыкаю

Замываю

Отмираю в простоте

И читаю буквы мира

И ты знаешь где

Слово знаешь?

В.пустоте.

Да, конечно, знаешь

Скучная строка

Не горжусь. Не вымываю.

Лаешь.

Корка.

Налегке.

Одноклассник Женя рассказывал мне, как он борется со страхами в пустой квартире, когда бабушки и мамы нет дома. Он накидывает на себя одеяло, словно гору каменных мускулов, берет швабру вместо ручного пулемета, фломастер в зубы вместо дымящейся утверждающей сигареты, запасается гранатами и с мощным победным криком врывается в комнату своей квартиры, по пути уничтожая все плохое, все страшное и непонятно темное. Я пробовал так, да, это работает, ты можешь превратиться в супергероя, который сквозь любые преграды, расстреливая врагов, забрасывая гранатами все углы комнаты и опасные места. Это работает, но я не такой человек. Я побеждаю тени,

Уходи

Не трогай меня

Мне тяжело

Тебе легко

Ты мертвый

Я живой.

сам становясь тенью, долго всматриваясь в экран старого телевизора, иногда вставая и прикасаясь к черным курткам в прихожей, обыскивая пустые карманы.

Слепни

Летают

Слепни

Навсегда.

Слепни дом

Слепни жизнь

Противно

Ком

Слепни высоко

Слепни низко

Играй в метаигры

Ищи дураков.

Или иди за мной

На все улицы вселенной

Преврати улицы в прямую

Длинную дорогу

Окажись на ней

И сделай классикой

Пусть жиреют постпостпост.

Кто тут?

Я?

Кто ты?

Мама сейчас обязательно придет, спасительным звонком в дверь, побегу, открою, мама, привет, поцелую, и даже ничего не буду рассказывать. Схвачу ее пакет

Прыть кузнечика

Меня не впечатляет.

Прыть человека

Угнетает.

Моя прыть

Злит меня.

с продуктами, отнесу на кухню смотреть, что она купила сегодня. А там вафли или бисквиты или шоколадное печенье или йогурт или что-нибудь в этом роде.

– Мама!

– Привет, сынок.

***

Кровавая цветная говорящая голова в блестках и ослепительно-кислотном окружении, бабушкина голова вид, с узкими белесо-серыми глазами-дырами, овальным провальным ртом и толстой исчезающей шеей, которая уходит за рамки моего детского сна.

Кошмар, который завешивает весь мир и я остаюсь один на один с цветным миром бабушкиной головы, ею случайно придуманным, ею скучно высказанным, как и все вокруг. Мое внучатое предчувствие лепит слова, просыпается, боится, тихо-тихо встает с кровати и прислушивается. Бабушка проснулась? Баба проснулась?

Застелил кровать, посмотрел в окно в поиске проезжающей мимо маршрутки, на которой ко мне, возможно, приедут, и как единственный шанс отсюда уехать – ребенку, который никогда сам не уезжал и не скоро это сможет сделать. Толкаю деревянную боязно-скрипучую дверь в смежную комнату большого замученного рыхлого дома и медленно, внимая звукам бабушкиного злого дыхания, иду по длинному коридору, который кишкой соединяет комнаты. В коридоре всегда тихо. В коридоре нечего делать. Бабушка в кухне – слышу ее слух, который слышит меня. Слышу вкус тушенной капусты, которую я поем позже. Теперь нужно придать моей детской походке вымоленной уверенности и двинуть к страшным путешествиям, а лучше сразу за двери и в космос, полетом аэроплана, схватив в охапку Бобика и звездную пыль, которая уже тогда начала толкать меня вниз с опушки семейных забот и уважения.

– Доброе утро, – умопомрачительно весело выдавил из себя слогами, выхватил слова из повторяющихся дней, затхлого "а поздороваться?" и внимательных приветствий.

– Привет. Иди умывайся и садись есть. Я сделана отбивные.

Баба повернулась полуспинным мозгом к плите и, не поворачивая головы, начала бросаться куриными отбивными в мягком яичном кляре со сковородки на теплую жирную тарелку, куда еще вчера бросала мясные блины.

Не люблю умываться. Делаю это только для того, чтобы на несколько секунд забыться, заснуть, отрезвиться от жарящего воздуха. Набрал целую пригоршню ледяной воды, вскинул ладони к лицу и забурчал щеками, чтобы издалека было слышно, что я правда умываюсь, а не улыбаюсь, не мастурбирую, не ищу глазами целых вещей, не выявляю желания убежать вон и рассказать соседям, что меня едят. Выйдя из ванной, я окинул прихожую головой, открыл дверь на улицу, высунул лицо в утро, и снова выжидающе прислушался, не едет ли маршрутка.

Пиршество. Брань. Как использовать слова, которые ты еще не использовал? Не превращай чистовик в черновик.

Тяжело?

Три часа ночи. Выглянул в окно, чтобы хоть кого-то увидеть.

Я сделаю этот начальный спуск максимально мягким. Крепче держись за поручни и доверься мне. Упусти свое непонимание, упусти свои глаза и просто скатись кубарем вниз сквозь текст. У тебя есть много других важных дел? Согласен, тебе все это незачем. Тогда останавливайся и не смотри дальше. Спуски будут крутые. Я просто предупредил, постелил мягко, чтобы не было больно. Сквозь не терпит мягких движений, но сейчас позволяет. Новичкам прощается. Сквозь считает тебя за новичка, кем бы ты не оказался перед буквами на этом месте. Соскальзываем. Мне и тебе из Латинской Америки передали пламенный страстный привет и посоветовали забивать в текст гвозди.

***

Эту страницу нужно начать сначала. Чтобы Соркош не заметил, как она началась. Чтобы я начал сжимать твердо ручку пишущую, а Соркош ничего не ощутил. Как незаметно слабо касается его моя рука. Ладно, упустим.

Соркош оглянулся. Наверное, заметил.

Нет, подозрение.

Соркош сам по себе. Соркош невозмутим и верит в свою независимость.

Соркош тысячу раз брыкался, резко выпрыгивал из-под ручки, но всегда теряется, не буду тебя оскорблять, в нигде. Еще попытка.

Соркош живет заново.

Соркош родился. Увидел мир вокруг себя. Соркош улыбнулся самому себе. И страстно ощутил ракету летящую по окружности радужной прямо в сердце самого всего.

– Я родился, – сказал он.

– Я ухожу, – скажет он себе дальше.

Но между двумя фразами Соркош прожил удивительно относительное время, которое началось и закончится. Как оно закончится, он никогда не узнает. Как оно началась, он так никогда и не знал. Свет выключился или остался включен? Превратилась ли драма в комедию? И почему Соркош смеялся, когда слезы удушливо сжались вокруг горла?

Соркош подвел руку к свету. Лампа суетливо осветила полупальцы, метнулась к глазам, но зрачки быстро привыкли.

– Как правильно, Соркош или Соркаш? – подумал он.

– Пусть будет как угодно, – подумал он себе.

Соркош замедлился. На улице, возле или внутри пышкого дворового подъезда, ждал друг. Остывший друг, который лучше бы ушел, а не ждал. Было холодно, дома тепло, но лучше в корне стоять тут, на холоде, и ждать друга, чем мерзнуть скучной, но все же родной и емкой домашней квартирой. Друга не злило, что Соркош медлит. Друг даже не знал, что Соркош медлит, ведь судил по себе.

Сыпало осенью. Тревожная приятная изморозь, но еще не мороз, щипала икры и лицо. Земля во дворе твердела, готовясь принять удар ниже пояса, стойко держала оборону и готова была пройти сквозь себя линиями ледяных лучей. Деревянные скамейки хладели, железные качели вбирали куски воды, луна со стороны в сторону перекатывалась. Я почти готов посыпать сверху снег, перебирая большим пальцем от мизинца до воздушного после указательного, все в жирненьком прозрачно-вязком налете.

Соркош надел джинсы, сменил футболку, надел свитер, нашел новые, а значит теплые носки, которые максимально натянул вверх, надел теплые мягкие ботинки, которые почти не промокали с прошлой зимы, но где-то внутри еще чувствовалась прошлая слякоть, приближающаяся морозная вода и колкие немые пальцы ног, надел теплую куртку, шапку, застегнул доверху куртку, и вышел из квартиры, до этого 3 или 4 раза проверив закрытое окно на балконе и выключенную технику.

Глухой лифт опустил Соркоша сверху вниз. Тугое парадное приняло его вечерним, почти ночным, немного тупоуглым стенным, и выпустило паром наружу – к другу и незвездному, а где-то звездному небу, круглому слева направо пространству, которое кинулось на Соркоша детской площадкой, лицом счастливого замерзшего друга и резвеющим быстропроникающим мятным воздухом в рот через легкие внутрь тела.

– Пиздец ты блядь долго. Хули ты так долго, – счастливо сказал друг, радостно вскинув навстречу тело и руки. – Пошли, я пиздец замерз.

– Да бля, сорри, – Соркаш сразу пошел по дорожке куда-нибудь, а друг сразу шел рядом куда-нибудь.

Идти было некуда, да и не в этом суть, поэтому было решено пройтись и вникнуть в ближайший супермаркет, купить пива, приколов, и встать там, где особо не ветренно и тепло, перед этим запихнув тепло человеческотелого магазина в расстегнутую куртку и за спину.

Разговор не клеился, талант испарялся. Я тебя понимаю – книга сама себя не напишет, пусть она и пишет сама себя.

Дорога к супермаркету была такой как обычно, работала мышечная память. Глаза не работали, работали только слух, рот и душа. Перебрасываясь сквозными проходящими предложениями, суть которых заканчивалась через несколько фраз, дорога к супермаркету была стандартной, но от этого не менее родной и успокаивающей. Дорога к супермаркету была своеобразным отдыхом от жизни. За это Соркош и друг любили этот путь. Люди вокруг ныряли в переулки, проходили мимо, но людей вокруг не было.

Буквы останавливаются. Возможно, скоро пора пересесть за компьютер, если хватит сил. Сегодня хватит.

Если у вас незакрытый вопрос, то он заслуживает того, чтобы я упомянул его в начале. Но не заслуживает того, чтобы я назвал его первым.

НИЧЕГО БЛЯДЬ НЕПОНЯТНО! Успокойтесь. ДА МЕНЯ Это и не злит вообще, мне все-равно. Этот текст является незавершением завершенности, парадоксальной синусоидой, этот текст является мной и тобой одновременно. Сюжетная линия только вырисовывается. Давайте очертим рамки. Главные герои постепенно просвечиваются сквозь и просвечивают сквозь насквозь. Какие заумные фразочки, Толик, за кого ты держишь тех, кто в данный момент, привет тебе, читает это, привет тебе, я тут, нахожусь в данный момент тут, без прошлого, Я ТУТ, ПРИВЕТ ТЕБЕ. Упускаем, спускаемся.

***

Атаель стоял молча и смотрел вдаль. Гора опутывала его снизу. Долгий путь, мой герой. Постоянно стихала слеза на прожженной ветреной щеке, рука правая сжимала меч воли. Даль распростерлась вдаль и в широту окружности всей головы.

– На этой высоте не хватает пения птиц, – почти подумал Атаель.

Стоять будем до конца веков. Пока герои являются единственными героями мира.

– Герои не умирают, – подумал Атаель.

Вдаль сверкали резкие зрачки, упорядковуючи вокруг сквозь. Сквозь Немо отвечало или казалось, что отвечало.

На этой высоте не хватает птиц.

Лови панчлайн и смотри, как я играю в постмодернизм, – подумал Атаель. Ой, извини, эстет.

– Лови панчлайн и смотри, как я играю в постмодернизм, – подумал Атаель.

Я делаю с ним, что хочу. Я и есть постмодернизм.

Конец додумай сам, только так я умою руки.

***

Было принято решение превратить жалкого беглого Соркаша в прыского шпиона. Против его воли и мечтаний, против манящих детских картинок, мультиков, манной каши и стопорящей продюсерской музыки. Соркаш – единственный персонаж, который слышит меня изнутри и парит в воздухе вместе со мной. Единственный персонаж, который осознает в себе принца.

Пуленепробиваемый. Пускаем наутек брызгающую жизнь беглого Соркаша. Разделяемся, друзья, раздеваемся. Как пел батя отец русского конокрада Сашенька, принимающий вину под розгами дождя слабенького, не имеющего силы поднять взгляд на Боженьку славненького, не имеющего пути опутать себя земным тяготением, не прыгучестью убийства. От галактики к галактике Соркаш раскачивается, тянется безвкусным каучуком и как отличительный качественный арканоид отталкивается весом тела от веса каждой отдельной паутинной галактики.

– Вот так вот, – сказал Соркаш своим наркотикам.

– Моя женщина не будет страдать от моей одиссеи, – додумал и надеялся Соркаш.

– Я – Высоцкий. А ты кто?

– Я – Саша Башлачев. А кто ты?

***

Я – это персонаж отлученный от бледного Соркаша и прекрасного Принца Смерти Атаеля. Но я не ощущает меня за страницами, я всего лишь прыгает по своей жизни от прошлых картинок к будущим. Я – тело мое изгубительное, рыпающееся, сын своих земных и единственно земных родителей, не смеющий возомнить себя Христом Батюшкой, родным иллюминатором, промежуточным пространством, тринадцатым апостолом, Седым. Я пытается всегда определиться, но никогда не может этого сделать. Я – существо умершее потом, умершее как Соркаш, но Соркаш хотя бы чуточку подозревает управление. Это отличает Соркаша от меня, хотя я не считаю это особенным качеством личности бледного шпиона.

Я мучается. Измученно вымученной походкой встает с кровати, прыгает из комнаты в комнату за вещами, листает книгу, но не читает. Читаю я, а я всего лишь двигает моими руками. Я – тело. Я – не тело.

Куда опустится текст, который разносит дым от пылающих огнем умочувственных позиций? Игру персонажей мысленных, провидящих конец концов, оплодотворяющих дорогу единственному и неповторимому Принцу Смерти. Глупому как тырса, уводящая и повторяющая взгляд по куче сырого дерева вглубь куриного сарая. Но смелому, как сам Создатель. Сыну мира и величию Принца никогда не придет конец, как битва с уклоняющимся драконом, как пистонный выстрел в пустой воздух и легкие кивки легких внутрь тела, обезоруживающие когда-то обязательно случившейся мертвенной точкой.

Персонажи крутятся своими не отличительными особенностями у меня в голове, а я могу проникать сквозь каждого по собственной воле и божественному провидению. Или как там называли эту срань во время великого Падения Возрождения.

Ты – моя эпоха возрождения возрождений

Круг и начало всех эпох

И возрождение – модерн сейчас

А не классика

Внимательно

Мужчина одел парик!

Каждый модерн – упадок

Но потом возрождение

Каждый модерн сейчас

Был возрождением раньше

Каждый модерн – модерн!

Ты мой миленький, как мало внимания лицу и как много внимания платью!

Я буду с тобой, милый друг, здороваться сквозь абзацы и предложения этой пастырской проповеди, этой истории молитвы, сатанинского страха и хватит уже напыщенности! Глава вторая готова раскрыть тебе свои объятия. Гвоздильное ответвление, чтобы ты не рассыпался. Когда в игре выбираешь нутром правильный путь, но терпко зудит замеченный новый путь позади. Там тупик, но там сокровище и лишняя жизнь. Сердечко, сохранение, новый щит против пустынных взглядов ружейных выстрелов впереди. Мы ничего не боимся. Глядим на меня смело. Рысью вниз!

Глава ╧2

Настоящие люди не танцуют, настоящие люди играют в танцы

На ощупь как-будто мягкое, принимающее форму. Протягиваешь руку, касаешься, пытаешься продавить, но стекло обхватывает пальцы,

Трава трава

Где желание?

Земля земля

Где влияние?

Нет желания

Нет влияния

Нет травы

Нет земли.

поддается вперед, вытягивается. Внутри колбы я спокойно двигаюсь, она совсем не мешает в движении, много воздуха. Постоянно забываешь, что живешь в этой стеклянной сфере, ноги легко передвигаются по земле, ты берешь руки в предметы, хорошо слышишь через стекло голоса и звуки.

Если ты один, то колбы вокруг тебя как бы и нет. Не замечаешь ее, забываешь. Ты себе сам живой человек. Сфера возникает, когда рядом появляется кто-то. И не в том случае, когда ты находишься с человеком в комнате или стоишь в очереди. В такие моменты

Пошел на хуй.

Пошел на хуй.

Стих о том,

Что ты идешь на хуй

А я иду

Вслед за тобой, любимый.

вы обычные живые люди.

Хожу в супермаркете и выбираю продукты. Никак не могу найти сахар. Прошел один стеллаж, второй, пятый, вернулся, посмотрел с других сторон. А вот человек в красном комбинезоне, женщина, работает здесь. Складывает чай в тележку. Немолодая, вся сейчас в складывании чая или в себе. Обошел нескольких, скользнул рукой по упаковкам.

– Добрый день. Извините, а не подскажете, где сахар?

И рот твой, криволинейное несложное устройство, привык к нему, выговариваешь.

Я.

Откуда ты?

Из меня.

Когда ты умрешь?

Я.

Почему?

Я.

Что делать?

Кроме быть, вариантов нет.

Вариант "не быть" – разновидность варианта быть.

Ты являешься небытием.

Пусть и не ощущаешь этого.

Смехотворный рукав

Смешные колючки

Я листья продал

И купил шипучку.

Тяжело перевести?

А ты постарайся.

Как вести себя

Грести?

Умора! Майся!

Ничего не делай

Жди

У моря погоды.

Коды

Воды

Дайте воды

Моды

Установленные

Перевернувшие

Все с ног на голову.

А слова вылетели, расширились в предложение, повисли немного, буквально полметра, и об стекло мягко, коснулись, сползли и только значение просочилось. И вся колба вокруг меня завибрировала, вниклась, и края в кривую вытянулись, просочившись к краям колбы этой немолодой женщины. Соприкоснулось стекло, плавно приняло форму друг друга, не пуская.

– Вон там, где хлеб.

Врата ада

Ада врата

Врата ада

Ада врата

Тихо вокруг

Ад спит

Рай блещет

Я в аду.

Скользнула глазами, повела рукой, ощутила неприятное соприкосновение наших стеклянных колб, нашей невозможности просочить слова, нашей невозможности быть вместе.

– Спасибо.

Вхолостую. Буквочками. Одна буква за другой, изнутри, язык, губы, по стеклу, и тонкий запотевший слой от только что сказанных между нами предложений.

Шаг назад и снова наши сферы приняли свою форму, не соприкасаются, нет кривой линии. А хочется сказать этой женщине еще что-то.

"Ты никогда не умрешь, никогда не умрут твои близкие, никогда не умрет твой сын, ты будешь жить вечно и будешь вечно счастлива. Все разорвется

Либо вина на мне

Либо вино на всех

Либо вино во мне

Либо вина в вине

вокруг, подует ветер, схлынет глубокое море, заберет эту искусственную боль, оживит тебя и уничтожит этот хаотичный, никому не нужный лишний город, супермаркет, твои замыленные глаза.

Убегай, мой друг, в себя

Ведь завтра рванет

Высчитают по кусочкам

Тебя не рвет?

Терпи, юный, терпи, терпило

Завтра будет точно лучше, чем сейчас

Все лучше, чем сейчас

Боль сегодня смешна по сравнению с болью завтра

Сейчас боль сильнее, чем завтра

Но завтра боль сильнее, чем завтра.

И больше никогда не будет холодно в груди, больше никогда не будет страшно. Мы все будем вместе всегда".

Стихи писать – не завтра родиться.

Мылится все вокруг.

Растапливаешь мир вокруг.

А все мылится.

Но я молчу. Даже если я скажу ей все это, то слова растекутся по моей колбе, размажутся, повиснут и растворятся сами в себе. Ты голос мой услышишь, дойдут до тебя твердые формы, а остальное ускользнет сквозь пальцы, сквозь этот день твоей жизни, сквозь прошлое и сейчас. Завибрируют наши стекла, ничего не поймешь, а я забуду, что сказал в тот же миг. Все, что я хочу тебе сказать, ты прекрасно знаешь, просто ускользает, когда пытаешься проникнуть.

В мужской половине класса назревала жажда унижения. Дракой в полной мере это не назовешь, ведь я не буду слишком долго пререкаться и не давать себя бить – от силы минуту. Глаза перебрасывались с одного на другого, подмигивали в мою сторону, чесались костяшки кулаков, хотя в этом возрасте их не будут задействовать – только ладони и только толкать. Холодное ощущение школьной зеленой стены, несильный удар спиной, простые человеческие ладони в плече, уже предчувствие слез в носу, брызг, безволие. Оставалось буквально несколько минут до конца урока. Я уже плохо слышал, что говорит учитель, вспомнил на секунду про нее за первой партой, но уже не замечал очертания. Она почувствовала мой взгляд на себе и укоризненно обернулась, смотрела в глубину моих зрачков, пытаясь придать мне сил, но расстраивалась, потому что не могла и не хотела мне помочь. "Ты мужчина", – словно думала она – "Ты сам должен помочь себе, а я всего лишь женщина, которая не хочет быть с мужчиной, который не может помочь себе сам". Оставалась минута. Я аккуратно положил тетрадку на учебник, ручку и карандаш прислонил слева. Жесткий звонкий звонок. Слава всему, что будет еще один звонок. Все в конце концов закончится. Следующий урок будет проходить здесь. Если бы урок проходил в другом классе, то никто бы не вспомнил обо мне – схватив ручные обертки домашних знаний, ринулись бы бежать на другой этаж – кто в столовую, кто пить воду из ржавого чистого крана возле входа, где я когда-то видел потом умершего, но в моей жизни всегда воскресшего, который никогда меня от чистого сердца не обижал и проговаривал не обидную обиду вслед только потому, что обиду мне вслед кричала его компания. А в раздевалке он здоровался со мной за руку и говорил "Привет", называя меня по настоящему имени, которое мне не принадлежит. Называл только потому, я надеюсь, что в глубине себя знал, что это не мое имя. Только так мы давали друг другу знать, что мы живые. Только потом он стал мертвым. А я живым.

Уняв боль в груди и засунув тетрадку, ручку, карандаш и учебник в старый прошлогодний рюкзак, я остался делать вид, что занят чем-то особенным, медленно вытаскивал следующую тетрадку, медлил, пытаясь продлить свободу, когда со мной никто не говорил и не звал выйти в коридор, чтобы показать моему я, как быть отпизженным и оскорбленным.

Главные герои выпрыгнули с криками, в классе остались только девочки и женственные парни. Я не был женственным парнем, но остался здесь, как самый женственный из всех мужественных. Ждал, когда придут. Мой страх не давал мне выйти из класса.

И останусь только я, идущий за очередным сахаром, и ты, складывающая очередной чай. И наши стеклянные мягкие колбы. И миллиарды других колб вне нас. Глыбы памяти, легкие истории, куски пропасти, сталкиваются планетарные континенты, ужимки бешеные, кометы мельтешащие, парадное окно открыто, стихи величаво уходят по бумаге вниз, столпотворение, отдача от удара, ударная волна, обратная тяга.

***

Принц Атаель был нервным молодым человеком из хорошей семьи. Смотрите, как я пытаюсь строить сюжет! Это похоже на начало истории! Мучения пререкатого Битова, которого я никогда не знал, но который открылся мне через вещи вещей, буквы которого не связались во мне, но всегда там были. Словно моя рука держит зажженную опаляющую воздух сигарету, оттеняя собой не такое уж и старое черное советское пианино, которое стоит у меня в комнате, как двойник. Словно я сидел и говорил, словно я вешался, словно я был всеми одновременно, словно прятался тот, кого я не могу унять, а я убегал и нырял в стакан с виски перед зубодробительным южным текстом со вкусом мускуса, горького миндаля, который напоминает о несчастной любви, жаркой пыли, уходящей прочь карты и томительного буквосплетения, которое покоряет меня и вселенную внутри себя, но не внешне. Словно сережка стальная, которая не выскочит в ухе со словами к любимой сестре. Словно все, кому я посвятил себя и все, кого я недостоин быть.

Семья любила Атаеля, но Атаель не мог себе признаться, любил ли он семью. Высокий, сильный, с резко-выраженными и специально сделанными чертами лица, уверенными повадками и броской мужской походкой. Внутри Атаеля билась женщина и Атаель ее скрывал.

Куда возвращаться обратно, Атаель не знал. Жутко хотелось вернуться, обомлеть, вымолить прощения, но не сформулированный вопрос уминал все окружности мыслей и последней детской драки. Атаель выглядел бегло, старался крепится на людях, но перед сном распадался, млел, дырявил подушку и трогал себя.

Комната уплывала своей нереальностью. Зыбкое окно охлаждало неровно-квадратное помещение, книги сыпались своими нечитанными буквами с плохо сделанной книжной полки, дешевая лампочка убила люстру и осталась одна на потекшем древнем потолке. Атаель высматривал точки тела и лежал, вытянувшись на кровати. Приятное ощущение в ногах, слабенькая пульсация в пальцах.

Где-то в те дни Атаель впервые обозначил для себя правило жизни, украденное не из своей души, а из души подсказанной, божественной, священной.

Я не хочу с тобой общаться,

Ты меня породил с этой хуйней,

И мне с ней разбираться.

Не знаю,

По воле случая или специально

Ты оставил вопрос не рожденным ответом

Я родился с не рожденным вопросом.

Дам ответ,

Не проебу,

Ты пропал, проебал, в жизни

Скорчился, перекочевал

Со стороны на сторону.

Падающей из ниоткуда, ровной, как всепоглощающая равнина, быстротечной, как сабля врага, легкой, как женская грудь, примирительной, как восточный облик матери. Атаель прочитал, придумал и заучил: «Как может сатана изгонять сатану? Если царство разделится само в себе, не может устоять царство то; и если дом разделится сам в себе, не может устоять дом тот; и если сатана восстал на самого себя и разделился, не может устоять, но пришел конец его. Никто, войдя в дом сильного, не может расхитить вещей его, если прежде не свяжет сильного, и тогда расхитит дом его. Истинно говорю вам: будут прощены сынам человеческим все грехи и хуления, какими бы ни хулили; но кто не будет хулить Духа Святаго, тому не будет прощения вовек, но подлежит он вечному осуждению. Сие сказал Он, потому что говорили: в Нем нечистый дух».