Текст книги "Человек меняет кожу"

Автор книги: Бруно Ясенский

сообщить о нарушении

Текущая страница: 37 (всего у книги 39 страниц)

– Значит, вы уверены, что авария всё-таки будет?

– Почти уверен. В противном случае мотивы действий инженера Табукашвили были бы совершенно непонятны.

– А вот сейчас узнаем. Пять минут второго. Взрыв был назначен ровно в час.

Комаренко взял телефонную трубку.

– …Морозова. Да. Это ты? Говорит Комаренко. Как со взрывом перемычки? Взорвана? Всё благополучно? Головное сооружение не повреждено? Так. Спасибо. Больше ничего.

Комаренко повесил трубку.

– Никакой аварии, дорогой гражданин Крушоный. Перемычка взорвана вполне благополучно. Что вы скажете по этому поводу?

– Скажу, что это ничего ещё не доказывает. У инженера Табукашвили могло в последнюю минуту не хватить решимости. Он побоялся повредить головное сооружение, за которое отвечает непосредственно сам. Сорвать строительство можно не только путём аварии головного сооружения. Есть целый ряд других объектов, повреждение которых может иметь те же последствия. Это даже значительно удобнее, поскольку за эти объекты инженер Табукашвили персональной ответственности не несёт. Я скажу, что ошибся в своих предположениях только тогда, когда пуск воды и замочка канала обойдутся без единой серьёзной аварии.

– Это уже гораздо предусмотрительнее. А почему инженер Табукашвили, при выборе лица, которое должен был оклеветать, остановился именно на вас? Были ли у вас с ним какие-нибудь личные распри?

– Нет. Я вообще довольно мало знаю инженера Табукашвили. По моей работе в секторе механизации мне приходилось сталкиваться с ним очень редко. Но в таких случаях меньше всего благоразумно выбирать жертвой лицо, с которым у вас имеются личные распри. При следствии это всегда всплывает и может вызвать только ненужные подозрения. Инженер Табукашвили остался верен общепринятому принципу: сваливать вину на людей, как это у нас говорится, с подмоченной репутацией. Это самый верный и безопасный метод.

– Почему вы считаете себя человеком с подмоченной репутацией? На предварительном допросе вы заявили, что никогда не подвергались суду и каким бы то ни было взысканиям.

– Я показывал правильно. Дело не в моём прошлом, – безупречность его легко проверить, – а скорее в той работе, которая мне была поручена на здешнем строительстве. Вам известно, что я стоял во главе сектора механизации, и вам, конечно, хорошо известно, что именно в этом секторе, до моего назначения, был вскрыт целый ряд более или менее значительных вредительств. Мой непосредственный предшественник, инженер Немировский, за вредительство был предан суду. Естественно, что то недоверие, в атмосфере которого развертывалась вся работа механизации, с моим назначением не исчезло. Особенно в последнее время, точнее – с того момента, как я отказался в течение одной ночи изготовить из несуществующего материала три гидромонитора, – отношение ко мне товарища Морозова приняло характер совершенно недопустимый. Я не ставил вопроса о моём уходе только потому, что уходить за несколько недель до окончания строительства не имеет смысла. В последнее время Морозов приставил ко мне инженера Кирша, контролировавшего фактически каждое моё действие. Вполне понятно, что, зная о моём положении, инженер Табукашвили остановил свой выбор именно на мне. Он правильно рассчитал, что обвинение во вредительстве прилипнет ко мне скорее чем к другим, и что созданная вокруг меня атмосфера сделает меня беззащитным.

Комаренко из-под прищуренных век пристально наблюдал за Крушоным.

– Вот что, – сказал он, закуривая. – Я вас слушал терпеливо и внимательно. У вас – определённое литературное дарование. Вам надо писать криминальные романы… Теперь вы послушайте меня внимательно, очень внимательно. Достаньте, пожалуйста, ваш бумажник. Раскройте. Пересчитайте, сколько у вас денег. Пересчитали? Сколько?

– Триста сорок семь рублей.

– Три бумажки по десять червонцев? Так?

– Да.

– Отложите эти три бумажки. Теперь посмотрите внимательно: на лицевой стороне, внизу, в левом углу. Что вы там видите?

– Какой-то значок карандашом.

– Буква «К», не правда ли?

– Да, как будто буква «К», – бледнея, подтвердил Крушоный.

– Посмотрите на две другие бумажки, на том же самом углу. Тоже буква «К»? Да? Что ж вы умолкли? Нашли? А вот вам пачка кредиток, которую вы передали инженеру Табукашвили. Все они, как видите, помечены в углу карандашом буквой «К». Моя фамилия Комаренко. Деньги помечены мною. Почему же вы так побледнели? Вам дурно? Вот стакан воды. Пожалуйста! Пейте, пейте, это помогает. Лучше? Вот видите… Ну, а теперь давайте садитесь сюда ближе и рассказывайте всё по порядку. Вы – неглупый человек, и вы понимаете сами, что в таких случаях самое умное, что вам остаётся сделать, это рассказать всё. Просто и без беллетристики. Итак, от кого вы получили деньги для передачи их инженеру Табукашвили?…

В открытые пролёты головного сооружения семью ревущими ниагарами хлестала взмыленная вода. Будто Вахшу прокололи вилами левый бок, и из семи дыр в подготовленный желоб хлынула мутная кровь. Грузные гряды переплетённых волн кубарем катились по бугристому дну. Канал медленно набухал бурной веной на пергаментной спине плато.

Морозов, Уртабаев, Кирш, Кларк, забывая о гостях, взволнованные, смотрели вниз. Каждый из них не раз, стоя в этом месте в трудные дни очередных неудач, пытался представить себе эту минуту, тогда такую далёкую и недостижимую. И теперь, переживая её наяву, каждый из них ощущал, наряду с большим подъёмом, какую-то неуловимую нотку разочарования. То, что развёртывалось перед их глазами, было бесспорно грандиозно и, в то же время, немножко обыденно. Вода неслась каналом, как будто так и полагалось, как будто так и было всегда. Даже им, прорывшим этот канал, казалось сейчас невероятным, что ещё две недели тому назад место для каждого кубометра этой жёлтой бурды приходилось выгребать руками, организованным усилием сотен людей. Хотелось чего-то необыкновенного, невозможного: чтобы из этой голой, выжженной земли, от одного её соприкосновения с заново рождённой рекой, выстрелили сейчас, на глазах у ошеломлённых людей, зелёные лезвия осоки, гибкие пики тростника или хотя бы крохотные, с мизинец, побеги самой вульгарной травки. Но земля пила воду жадными глотками и оскорбительно молчала.

Гости, насмотревшись досыта, предложили двигаться. Пришлось спуститься к машинам. У узла на сорок шестом пикете к вылезавшему из автомобиля Морозову подошёл серый от пыли Гальцев и, не говоря ни слова, сунул ему в руку смятую записку. Морозов, помогая высадиться старому бельгийскому профессору, украдкой заглянул в записку. Прочтя первую фразу, он почувствовал, что волосы шевелятся у него на голове. Он пропустил профессора вперёд и, взбираясь за ним по лестнице, дочитал записку:

Мыс горы Ката-Таг обвалился. Засыпано всё русло канала. Вода хлынула через дамбу и заливает равнину. Немедленно прекратите пуск. Шлите людей и механизмы. Желательно ещё два экскаватора.

Рюмин.

Морозов сунул записку в карман.

– Да, да, – сказал он, приятно улыбаясь дожидавшемуся наверху профессору. – Вот это и есть наш узел на сорок шестом пикете. Часть воды, как вы видите, отходит в правую ветвь… Товарищ Кларк, вы это объясните господам лучше… Вот как раз начальник первого участка. Пожалуйста! А я позабочусь, чтобы к, нашему приезду приготовили обед. Пообедаем у меня, на втором участке. Там просторнее в смысле помещений. Товарищ Кларк, после осмотра узла и правой ветки везите всех гостей ко мне, на второй. Господа, наверное, проголодались… Товарищ Кирш! Будьте добры, на минуточку!

Морозов, не спеша, спустился вниз и пошёл к машине. Из подъехавшего парткомовского фордика на ходу выскочил Синицын.

– Да, да, всё знаю, – кивнул ему Морозов. – Не говори, пожалуйста, так громко. Позови сюда незаметно Уртабаева. Буду вас ждать в машине.

Через минуту Кирш и Уртабаев, облокотившись на шасси, весело жестикулируя, читали рюминскую записку. Синицын, указывая почему-то в сторону ветки, говорил вполголоса:

– Ты, Морозов, поезжай сейчас на второй, распорядись насчёт обеда и дожидайся гостей. Никаких разговоров! Никуда не поедешь! Начальник строительства должен быть всё время с гостями. Покажешь им свой городок и всякое такое. А потом повезёшь обедать. Банкет, пожалуйста, закати пошикарнее, чтобы было много блюд и чтобы слишком быстро не подавали. Надо растянуть до вечера. Речи… ну, одним словом, сам знаешь. Обставь дело так, чтобы гостям не было скучно и чтобы незаметно проканителились до сумерек. Товарищ Кирш останется с тобой. Пожалуйста, спорить будем потом! Вы хорошо говорите на иностранных языках и сумеете занять гостей. Руководство работами на Ката-Таге поручите Уртабаеву. Он этот проект отстаивал, пусть сейчас отстаивает его на практике. Надо ему дать в подмогу одного американца. Предлагаю Кларка. Мурри будет злорадствовать, что вы не послушали его и провалились со своим проектом. А Кларк – свой парень. Ну вот, давайте не терять времени. Ты, Морозов, поезжай сейчас один. Отдай со второго участка распоряжение, чтобы немедленно закрыли воду. До этого времени иностранцы осмотрят всё и каналом больше интересоваться не будут. Через десять минут, не раньше, незаметно смоются Уртабаев и Кларк. Мобилизуют рабочих и механизмы и двинутся на Ката-Таг. А товарищи Кирш и Мурри минут через десять привезут гостей в городок… Я поехал. Буду вас ждать на Ката-Таге.

– Товарищ Уртабаев! – окликнул удалявшегося Уртабаева Морозов.

Уртабаев вернулся.

– Берите со второго участка два экскаватора и гоните их самоходом на Ката-Таг.

Уртабаев молча склонил голову.

Банкет, предполагавшийся на вечер, начался в четыре часа дня. Повара, как очумелые, метались вокруг котлов, ударной выдумкой ускоряя процесс претворения живых, блеющих баранов в съедобные произведения искусства. Гости, утомлённые жарой и карабканием по отвалам, встретили приглашение к обеду с нескрываемым восторгом. Их рассадили в клубе за неимоверно длинными столами и оглушили количеством наплывающих блюд.

Уртабаев звонил с Ката-Тага, просил прислать ещё сотни три кетменей и лопат, обещал в течение ночи обвал ликвидировать: часам к семи утра можно будет опять пустить воду. Смеркалось в девять. Банкет должен был длиться не менее пяти часов.

У Морозова гудело в висках. Первую речь полагалось произнести ему, и говорить надо было долго, а как раз сегодня он чувствовал, что не в состоянии склеить трёх фраз. Нервы, истрёпанные за последние месяцы, с момента известия о новом сюрпризе на Ката-Таге, начали явно шалить. За полчаса до катастрофического сообщения Морозов узнал от приятеля-наркома, приехавшего в числе гостей, что Дарью в Сталинабаде разыскать не удалось: очевидно, вместе с другими освободившимися рабочими уехала в Россию. Найти её среди 160-миллионного населения огромной страны не было уже никакой надежды. Морозов ходил, отдавал распоряжения, улыбался гостям, объяснял, что-то рассказывал, доказывал, даже смеялся, но собственный смех и голоса окружающих доходили до него профильтрованные через монотонный гул. Это, должно быть, гудела кровь в размытых дамбах височных артерий и, не доходя до мозга, уходила обратно к сердцу через неизвестные биологии слои межклеточного плывуна.

Банкет уже давно начался, а Морозов всё ещё не знал, с чего ему начать речь. Кирш, улыбаясь, протянул ему через стол записку. В записке были две фразы: «Иван Михайлович, начинайте. Больше затягивать нельзя». Этого было достаточно. Морозов, как дисциплинированный оратор, грузно поднялся с места и попросил у присутствующих минуту внимания.

– Товарищи и господа! – сказал он очень громко, и поглощающий голоса монотонный гул в висках внезапно утих. – Когда я впервые приехал сюда, один таджик, по имени Фархат, работавший у нас кладовщиком, рассказал мне легенду о древнем ирригационном строительстве, следы которого вы имели возможность осматривать сегодня невдалеке от головного сооружения. Легенда эта связана с именем тёзки моего рассказчика, неизвестного истории князя Фархата.

В древние времена местность эта, если верить преданию, входила в состав владений молодой княжны Замин и представляла собой густо заселённую цветущую равнину. Владевшая ею княжна, как полагается всем легендарным княжнам, наряду с неземной красотой отличалась ещё ангельской кротостью и любовью к своим верноподданным. Однако не эти именно качества сделали её героиней легенды. Героиней стала она случайно, благодаря нередкому здесь стихийному бедствию. Река, некогда протекавшая через эти края, в одну бурную весеннюю ночь внезапно переменила русло и, покинув владения княжны, ушла орошать земли её коварных соседей. Поля окрестных дехкан, лишённые воды, высохли. В стране начался голод. Объявила тогда княжна Замин, что отдаст свою руку и сердце только тому, кто сумеет повернуть обратно строптивую реку и напоит поля голодающих дехкан.

Доблестный князь Фархат, безнадёжно влюбленный в княжну, узнав о её заявлении, согнал всех своих подданных мужского пола и стал днём и ночью рыть новое русло. Рыл он его долго, проделывая приблизительно ту же работу, какую проделали мы. А так как он не имел в своём распоряжении ни экскаваторов, ни компрессоров, ни взрывчатых веществ, так как единственным транспортом, которым он располагал, был транспорт человеческий и верблюжий, и так как он не строил социалистического общества, а лишь добивался руки своей возлюбленной, – тем самым не мог рассчитывать на ударничество и соревнование своих рабочих, – рыл он русло долгие годы.

На работу Фархата часто приезжал смотреть его злейший соперник, богатый купец Урзабай. Урзабай не был мечтательным романтиком, как Фархат. Он был трезв и толст. Он был купец, и любовное увлечение не лишало его способности арифметической калькуляции. Посмотрев на работу Фархата, он подсчитал в уме: на прорытие русла Фархату потребуется столько лет, что, когда он наконец повернёт реку и добьётся руки Замин, прекрасная, как роза, княжна будет уже увядшей старухой. Урзабай был стар. Он не мог тягаться на выдержку с молодым Фархатом. Ему нужна была Замин, пока она молода и прекрасна. И он решил добиться своего хитростью.

Три дня и три ночи рабы разгружали верблюдов Урзабая, притащивших огромные тюки из далёкого города Бухары. Тюки сбрасывали на дороге от реки до дворца княжны, вдали от каменного русла, которое рыл в скале упрямый Фархат. На четвёртую ночь Урзабай явился во дворец к Замин, окружённый мудрейшими муллами и ишанами, и подкупленная им тётка княжны побежала доложить племяннице. «О прекрасная Замин! – сказала она. – Ты обещала отдать свою руку мужчине, который обуздает нашу вероломную реку и поведёт её обратно в твои владения. Богатый и мудрый Урзабай, из любви к тебе, совершил это чудо. Выйди на балкон и посмотри: река течёт у подножья горы, на которой стоит твой дворец».

Когда Замин вышла на балкон, она действительно увидела у подножья горы широкую ленту реки, поблескивавшую в отсвете лунного сияния. По настоянию Урзабая его обвенчали с Замин в ту же ночь. А когда взошло солнце и несчастная княжна, покинув спящего супруга, вышла на балкон, она отшатнулась в отчаянии и ужасе. То, что ночью она приняла за реку, было лишь широкой дорогой из циновок. Аккуратно уложенные циновки, отсвечивавшие серебром в сиянии луны, сейчас тускло отливали на солнце ржаной желтизной.

Предание гласит, что обманутая княжна покончила самоубийством, кинувшись вниз с балкона, и что, узнав о её смерти, молодой Фархат размозжил себе голову о каменные пороги необузданной им реки.

Так говорит легенда. Мы, марксисты, привыкли самые поэтические предания переводить на язык низменной экономики. Легенды не теряют от этого своей поэтичности, а зато помогают нам понять жизнь, стремления и горести создавшего их народа.

В этой стране, по которой бешеные реки бродили в течение веков, как неукротимые мастодонты, из года в год произвольно меняя свои пастбища; в этой стране, где субтропическое солнце в одно лето превращало в жупел землю, лишённую воды, – в этой стране вода и жизнь были всегда понятиями равнозначными. И не случайно вы не найдёте здесь ни одного предания, которое бы не говорило о воде. И не случайно героями самых ярких легенд являлись здесь не праздные забияки из русских былин, а отважные строители новых ирригационных сооружений, призванных напоить водой опустошённые солнцем поля.

Для людей, живущих под постоянной угрозой, что река, орошавшая их поля, может однажды уйти и не вернуться; для людей, наблюдавших со страхом, как в арыке из года в год убывает вода, как год за годом уходит жизнь из выхоленных ими полей, как медленно заволакиваются они сухой плёнкой мертвечины, – для этих людей не было такой цены, которой они не уплатили бы за безмятежную уверенность, что вода, закреплённая за их полями, останется с ними навсегда. Об этом хорошо знали местные феодалы. И не было такого хана, который, высосав все соки из подданных, не смог бы выжать из них ещё вдвое больше одним обещанием воздвигнуть новые ирригационные сооружения. И не было такого хана, который, выманив таким образом от народа последние средства, сдержал бы своё обещание. Чудовищные тяготы, взимаемые каждым ханом под традиционным предлогом расходов на водоустройство, утопали в бездонной ханской казне. Обещанные оросительные каналы оставались фикцией, обманной рекой из циновок легендарного Урзабая. Изнывающий от тягот народ настолько потерял веру в ханское слово, что всякий раз, когда на престол садился новый феодал, вместо хартии прав население брало с него клятву, что за всё время своего господства он не будет затевать никаких ирригационных работ. Это уже не легенда, это исторический факт. Народу, разуверившемуся в надеждах на реальную помощь, оставалось мечтать о пришествии некоего мифического князя Фархата, который напоил бы водою их изжаждавшуюся землю, потому что Замин по-таджикски значит земля. Но даже в этих мечтах горькая народная ирония не давала осуществиться добрым помыслам Фархата, ибо в эпоху господства Урзабаев никакой героический князь не был в состоянии помочь дехканству.

Последний повелитель Бухары, эмир Саид Олимхан, выгнанный отсюда революцией, обратился не так давно в Лигу наций с объёмистым меморандумом, в котором отстаивал свои права на утерянный бухарский престол. Желая засвидетельствовать примером из своего эмирского прошлого безмерные заботы о верноподданных, высочайший эмир, обозрев вспять двадцать лет своего господства, нашёл и, обрадованный находкой, торжественно привёл… один каменный мост, построенный им на одной реке, ныне, кстати, уже не существующий.

Горькое народное предание о Фархате отжило свой век вместе с последним бухарским феодалом. Раскрепощённый революцией народ, ликвидировав Урзабая и других баев, отвёл на пустыню реку, которую не мог повернуть легендарный Фархат. Это уже не легенда. Это тоже народное творчество, но творчество с помощью других средств: народ, создавший некогда легенды о беспросветности и горечи жизни, ныне сам создаёт новую светлую жизнь.

Вот всё, что я хотел сегодня рассказать. О том, как мы рыли наш канал и в каких условиях нам приходилось это делать, расскажет вам лучше наш главный инженер, товарищ Кирш…

Глава одиннадцатая

Поздно вечером, управившись с банкетом, Морозов вызвал машину.

Банкет, по отзывам присутствующих, прошёл хорошо. Кирш сказал блестящую, остроумную речь. Хорошую советскую речь сказал и Мурри. К девяти часам утомлённые гости сами предложили отсрочить до завтра осмотр дальнейших участков. Кирш, не выдержав до конца, уехал на Ката-Таг вместе с предцика и предсовнаркома Таджикистана. Морозов, как подобает хозяину, не тронулся с места, пока не проводил на отдых последних гостей. Только отдав все распоряжения на следующее утро, он вскочил в ожидавшую машину и велел везти себя во весь опор на Ката-Таг.

Не доезжая до Ката-Тага, мотор остановился, изрядно хлебнув воды. Дорога была затоплена. Продвигаться дальше приходилось пешком. Морозов достал карманный фонарь и полез в воду. Прохлюпав по воде километра полтора, он выбрался наконец на сухую дорожку и пошёл на свет рефлекторов. В жидком электрическом сиянии он увидел когорты людей, вооружённых кетменями, похожими на кривые секиры. Люди прыгали через урчащие водопады, проваливались по колена в жидкую мякоть земли, карабкались и бежали дальше. Подхваченный человеческим потоком, Морозов побежал наугад. До него долетели передаваемые из уст в уста беспорядочные слова команды:

– Посторонись! Посторонись!

– Чего?

– Экскаваторы идут!

С грохотом и лязгом, покачиваясь на причудливо сплющенных колёсах гусениц, проползли мимо, один за другим, два экскаватора, таща на буксире громоздкие громады собственных теней. У каждого экскаватора было по две стрелы: одна – реальная, устремлённая высоко вверх, другая – удлинённая в бесконечность – ломаным зигзагом бесшумно скользила по земле.

– Бе-ре-гись!

– Бригада колхоза «Передовик» – на сто девяносто четвёртый пикет! Расчистить проход для экскаватора!

Лава людей, опережая механизмы, хлынула на полуразмытый отвал. Из-под опущенных кетменей дружно брызнула земля.

Морозов выбрался на бугор и лицом к лицу столкнулся с Уртабаевым.

– Что слышно?

– Экскаваторы пришли, товарищ начальник! – официально отрапортовал Уртабаев.

От Уртабаева и к Уртабаеву, вниз и вверх, бежали эстафеты с короткими распоряжениями и рапортами с места.

«А хорошо работает малый. Организованно и без паники», – подумал Морозов.

– Возьмёте руководство? Я тогда пойду присмотрю за укреплением дамбы, – предложил Уртабаев.

– Нет, зачем же? Вы уж организовали работу, руководите до конца.

– Как хотите.

– Кто там присматривает за дамбой?

– Рюмин.

– Хорошо. Скажите ещё в двух словах: какие потери?

– Затоплен посёлок одного колхоза.

– А жители?

– Жители ушли за несколько часов до обвала. Оба киргизских колхоза. Остальные все на месте: вышли с кетменями помогать в ликвидации прорыва.

– Хорошо. Материалы для укрепления дамбы не снесло?

– Часть смыло водой, но того, что осталось – хватит.

…У ста девяносто седьмого пикета группа рабочих, под командой плотника Климентия, штукатурила глиной обнажённый скелет дамбы. Морозов подобрал лопату и погрузил её в землю. Нога увязла по колено в глинистом вареве. Он вытащил лопату и, вырывая раз за разом огромные комья земли, стал зашпаклевывать первую заплатанную камышом брешь. Глина, размытая водой, брызгала в лицо. Он уминал её руками, заклёпывал заступом, наваливал поверх новые центнеры притащенной снизу земли. Истёртые в кровь руки прилипали к черенку лопаты. Земля под подошвами билась, как придавленная артерия. Он топтал её в исступлении ногами. Кто-то силой оттащил его в сторону и поволок под откос. Утрамбованная Морозовым земля вздулась и выскочила, как пробка. Вода рухнула вниз.

– Беги, зови на подмогу! На подмогу зови! Дамбу снесёт! – заглушая шум воды, кричал с той стороны поток Климентий.

Морозов бросил лопату и побежал на гул голосов. В двухстах шагах он наскочил на ораву пёстрых теней. В середине, на бричке, стоял Уртабаев и кричал что-то по-таджикски. Морозов протиснулся через толпу и ухватил Уртабаева за руку.

– Дайте людей! Людей дайте! Дамбу снесёт к чёрту!

Уртабаев привлёк его за плечо.

– Сколько? Сто? Двести? Бери! Колхозники пришли! «Красный Октябрь» и «Красный пахарь»! Эх, Морозов, живём! Ещё идут! Бери всех!

– Слушай, Уртабаев, там вода пошла опять каналом. Вода пошла! Позвони на головное!

– Телефон не работает.

– Надо кого-нибудь послать.

– Поехал Кларк. Уже час назад. Там какая-то мелкая неполадка с одним щитом. Всё будет в порядке…

…Когда колхозники «Красного пахаря» сменили выбившуюся из сил команду Климентия, Морозов вытер рукавом лоб и присел под откосом на опрокинутую тачку. Хотелось курить. Он достал папиросы, долго тёр отсыревшие спички, и, сломав последнюю, растерянно оглянулся. Рядом, спиной к нему, отдыхал рабочий из бригады Климентия. Морозов тронул его за плечо.

– Спичек случайно нет, товарищ?

– Нет! – грубо буркнул рабочий.

Голос показался Морозову знакомым: да ведь это же Тарелкин! Морозов не ощутил привычного раздражения, которое вызывал в нём раньше один вид Тарелкина. Сейчас он напомнил Морозову о Дарье, которой не будет никогда, и этот грубый парень вдруг показался ему кем-то очень близким, может быть самым близким, единственным человеком, способным разделить его боль.

– А Дарья уехала… – сказал вслух неожиданно для самого себя Морозов.

– Куда уехала? – обернулся Тарелкин.

– Не знаю. Не сказала. Искал её в Сталинабаде, – нет. Говорят, в Россию уехала, а куда в Россию, разве найдёшь?

– Это ты её обидел, – сурово сказал Тарелкин. Лица его в темноте нельзя было разглядеть.

– Да, я её обидел, – покорно подтвердил Морозов.

Мимо с плеском и грохотом, обдавая их обоих водой, пронеслась вереница бричек, стремительных и тревожных, как тачанки.

– На, кури! – неожиданно достал из кармана спички Тарелкин.

Морозов взял спички и протянул Тарелкину портсигар.

Курили жадно, молча.

– Надо тебе её найти, – строго заговорил Тарелкин. – Через милицию искал?

– Искал. Не нашли. Говорят, видно, не задерживалась в Сталинабаде.

– Может, домой поехала?

– А я знаю, где её дом?

Огонёк папиросы Тарелкина последний раз вспыхнул и потух.

– Тамбовская она. Какой деревни и уезда, сам не знаю. – Он поднялся, подобрал лежавшую рядом лопату. – Ну, передохнул и ладно. Пора за работу.

Морозов поднялся тоже.

– Да, пора.

Голос Тарелкина донёсся до него из темноты:

– Ты того… не унывай… Вернусь на головной, расспросим у девок из её бригады. Может, которая знает…

Часа через два после отъезда Морозова, когда гости спали уже крепким сном, инженер Мурри вызвал по телефону машину и, сев рядом с шофёром, велел везти себя на Ката-Таг.

Не доезжая до Ката-Тага, он почему-то раздумал и приказал свернуть на дорогу, ведущую к пристани. Ехали быстро. Вскоре справа замерещились огни третьего участка. На перекрёстке дорог шофёр взял вправо.

– Зачем городок? – положил руку на руль Мурри. – Я говорил: пристань.

Шофёр указал глазами на счётчик:

– Горючего не хватит. Бензин нихт. Возьмём в городке.

Мурри опустил руку. Машина летела, увеличивая скорость. Они ворвались в городок, миновали колонку с бензином и свернули влево.

– Бензин там! – указал Мурри на оставшуюся позади колонку.

Шофёр отрицательно покачал головой. Машина круто свернула вправо.

– Что вы делаете?! – схватился за руль Мурри.

Они неслись прямо в какой-то загороженный двор. Шофёр отстранил руки пассажира и, проскочив узкие ворота, затормозил на полном ходу посередине двора.

Военные в зелёных фуражках гурьбой окружили машину.

– Что это всё значит? – спросил, вскакивая с места, Мурри…

Кони шли полным галопом. Воздух раздавался перед ними с треском распарываемой материи. Комсомольский разъезд приближался к огонькам головного участка. Нусреддинов осадил лошадь и рысью выехал на дорогу. Подметая тень длинными мётлами фар, по дороге приближалась легковая машина.

– Стой! Кто едет?

Машина затормозила. Три револьверных дула выглянули навстречу комсомольцам.

– Это ты, товарищ Кларк?

Револьверные дула мирно утонули в карманах.

– Фу ты, чёрт! А мы думали – басмачи! – засмеялся шофёр. – Ни зги не видать. Думаю: тормозить, не тормозить?

– Вы куда?

– На головной.

– Товарищ Кларк?

– Да. А что тут, не спокойно?

– Не совсем спокойно, – нагнулся с коня Нусреддинов. – Банда человек в сорок прорвалась в двадцати километрах от второго участка. Если не возьмут вправо, должны по прямой линии выйти к Вахшу. Надо предупредить Курган и усилить на головном охрану… А вы зачем, собственно, на головной?

– Гальцев говорит: когда закрывали воду, что-то повредили в пятом щите. Хочу проверить. Как только починят дамбу на Ката-Таге, надо будет открыть.

Машина тронулась. Три всадника рысью поехали следом.

Городок казался вымершим. Над пустой площадью одиноко горела лампа. В пустых бараках ютилась ночь.

– Куда это весь народ девался? – озираясь по сторонам, удивился Нусреддинов.

Урунов стегнул коня.

– Часть рабочих разъехалась ведь ещё до открытия. Кроме небольшой охраны, никого не осталось.

Они подъехали к конторе второго прорабства. Нусреддинов спешился.

– Вы, ребята, поезжайте, предупредите охрану. Пусть расставят посты и держат винтовки наготове. А я позвоню по телефону, извещу Курган.

Он зажёг свет, подошёл к аппарату и несколько раз повертел ручку. Станция не отвечала.

– Ну и телефон, чёрт их побери! Когда нужно, разве дозвонишься!

Он покрутил ручку ещё и ещё. Ничего.

– Не работает, что ли?

За окном невдалеке раздался выстрел. Один, два, ещё два. Нусреддинов кинулся в дверь и вскочил в седло. Комсомольцев перед канцелярией не было. Он снял винтовку, щёлкнул затвором и, ударив коня каблуками, поскакал туда, откуда густо, как дождь по толевой крыше, забарабанили выстрелы.

Из переулка навстречу проскакала лошадь Зулеинова, потом незнакомый всадник без шапки, с лицом, рассечённым, как арбуз, ловким сабельным ударом. За всадником с гиком и воем неслась орава джигитов с занесёнными над головами клинками. Две пули, одна за другой, просвистели, не задевая Нусреддинова. Лошадь стала на дыбы и метнулась в сторону. Нусреддинов свободной рукой вцепился в повод, но не смог осадить коня. Лошадь, храпя, неслась вскачь, закинув голову на спину. Позади, как эхо, гудел тяжёлый топот. Мимо, задевая его коленом, проскакал Урунов с перекинутым через седло Зулеиновым.

– В Курган! В Курган! – пролетая, крикнул Урунов. – Провода перерезаны!

Керим постепенно овладел конём и перевёл его на рысь. Из городка долетели ещё топот и гам, но выстрелы утихли.

Нусреддинов попробовал собрать всполошенные мысли:

«Охрану, очевидно, зарубили, иначе было бы слышно перестрелку. Да и сколько их могло быть, всей охраны? Налёта здесь никто не ожидал. Ах, чёрт! Если бы приехать на десять минут раньше! У них кони оказались лучше наших. Надо скакать в Курган, вызвать отряд. Кто же там остался, на головном? Ах, Кларк! Ай-ай-ай!»

Нусреддинов машинально приостановил коня.

«А я-то тут при чём? Что я ему, в няньки нанимался?. Зачем его сюда чёрт принёс? Сидел бы себе с гостями… Всё-таки неприятно: убьют…»

– Надо ехать обратно, – сказал он вслух не то себе, не то лошади. – Это подлость.

Он повернул коня и медленно поехал в городок. Лошадь шла неохотно. Он больно ударил её каблуками. Какой-то голос в нём самом бунтовался и кричал, что ехать не надо, но Керим знал уже, что поедет непременно.

Доехав до механических мастерских, он слез с коня, привязал его к изгороди и стал пешком продвигаться вдоль стен, он услышал вдруг шум мотора и новую пальбу. Свет автомобильных фар ослепил его и вытолкнул из темноты. Мимо, задевая его крылом, пролетела машина Кларка и, круто повернув за угол, умчалась в степь. Керим прилип к стене. От внезапного тяжёлого удара прикладом он пошатнулся и упал лицом в пыль. Его подхватили и поставили на ноги. Он рванулся от боли в вывороченных руках, почувствовал на губах холодок револьверного дула и зажмурил глаза. Выстрела не последовало.