Текст книги "Человек меняет кожу"

Автор книги: Бруно Ясенский

сообщить о нарушении

Текущая страница: 31 (всего у книги 39 страниц)

– Что же предлагает мистер Мурри?

– Мистер Мурри считает, что единственно реальный выход – оставить гору в покое и провести канал над всей низиной железобетонным акведуком. Помимо того, что это даст нам возможность обойти ненадёжную гору, это одновременно устранит опасность размыва дамб и прорыва воды в низину, а такой разрыв при нормальном канале, в больших или меньших размерах, всегда будет неизбежен.

«Месяцев одиннадцать работ и миллиона два расхода», – лаконически прикинул Морозов.

Иностранный писатель вытаращил глаза. При всей своей технической малограмотности он понимал, что железобетонного акведука, даже в этой стране чудес, в месяц построить нельзя. В воздухе запахло катастрофой.

– Так… Кто из товарищей хочет слова? – невозмутимо продолжал Морозов.

– Разрешите мне, – отозвался со своего места Уртабаев.

– Пожалуйста.

– Я вполне согласен с той оценкой, которую дает господин Мурри проекту бетонного русла. Для всякого, кто хоть сколько-нибудь знает наши грунты, ясно, что от бетонного русла останется к следующей весне одно воспоминание. Не зря же мы строим здесь целый ряд сооружений – водосбросов и распределителей – временного типа, деревянных, чтобы только потом, когда грунт освоит воду и минует опасность значительных просадок, заменить их бетонными. Но я удивляюсь, что господин Мурри, учитывая эти свойства нашей почвы, не принял их во внимание по отношению к своему проекту акведука. Ведь просадки-то будут так или иначе. Надо учитывать влияние зимних дождей. Акведук не висит в воздухе, а тоже опирается о землю. Железные столбы, на которых он будет покоиться, тоже будут подвержены просадке. А что это значит? Это значит, что при более значительной просадке может подвергнуться разрушению акведук, и тогда уж вода затопит всю низину, тогда уже не будет никакого спасения. Мне кажется поэтому, что проект господина Мурри, самый дорогой и требующий огромного количества времени, не даёт взамен никакой гарантии безопасности. Наоборот, я бы сказал, что это для наших грунтов самый опасный из вариантов.

– Что же вы предлагаете, товарищ Уртабаев?

– Мне кажется, все мы сильно преувеличиваем опасность нашего серозёма. Конечно, вода через него просачиваться будет, но размеры этих прорывов вряд ли будут такие катастрофические, как это некоторым сейчас кажется. Я бы хотел сказать два слова о происхождении этого самого серозема. Я специально интересовался этим вопросом и порылся немного в здешней почве. Я пришёл к выводу, что предположение, якобы серозём был специальной привилегией Ката-Тага, неверно. Полоса серозёма тянется через всё плато: правда, это довольно узкая полоса, и поэтому в других местах мы на неё не натолкнулись. А натолкнулись именно здесь, так как именно здесь русло нашего канала совпадает с руслом древнего оросительного канала, следы которого местами сохранились совершенно отчётливо. Если проследить трассу этого древнего канала, то легко убедиться, что она идёт, с большими или меньшими отклонениями, в том же направлении, что и наш нынешний канал. Мы опередили наших древних предков на точность инструмента. У горы Ката-Таг оба русла совпадают. И не удивительно, – это единственно возможная трасса: правее – низина, левее – гора. Так вот, везде, где бы вы ни раскопали русло древнего канала, вы найдёте этот самый серозём. Если хотите, проедем к нескольким точкам, где мы с товарищем Рюминым как раз в последние дни из любопытства немного поковыряли почву. На разной глубине, приблизительно там, где проходило когда-то дно канала, вы найдёте толстый слой серозёма. Что это доказывает? Мне кажется, это может доказывать только одно: серозём есть не что иное, как древний ил, покрывавший дно и скреплявший берега старого канала. Придя к этому выводу, я, естественно, заключил, что в данном месте, у Ката-Тага, как и во всех других, серозём проходит узкой полосой. Попав в трассу древнего канала, мы, очевидно, как раз натолкнулись на эту полосу. Мы с товарищем Рюминым рыли гору Ката-Таг в нескольких местах в сторону от трассы и серозёма в ней не обнаружили. Следствия, я думаю, для каждого ясны. Если даже серозём окажется грунтом, сильно подверженным размыву, то всё равно зона его очень ограничена. Мы можем считаться с обвалами грунта толщиной до двух-трёх метров. Этого, конечно, достаточно, чтобы запрудить канал, но это легко поправимо при наличии хотя бы одного экскаватора. Я кончил.

– Кто ещё хочет слова?

– Можно мне?

– Говорите, товарищ Рюмин.

– Я хотел бы только прибавить к тому, что говорил товарищ Уртабаев, два-три замечания насчёт насыпных дамб. Конечно, из одного серозёма дамбы сыпать нельзя. Но кто же нам мешает глинизировать дамбы и вообще укрепить их более устойчивым грунтом, которого поблизости, здесь же, на участке, имеется достаточное количество. Подвоз этого грунта по сравнению с затратами, связанными с другими предлагаемыми здесь вариантами, не будет представлять больших затруднений. Во всём, что касается серозёма и горы Ката-Таг, я полностью присоединяюсь к мнению товарища Уртабаева.

– Товарищ Кирш?

– Мне остаётся только подытожить мнение моих предшественников. Выводы товарища Уртабаева мне кажутся вполне убедительными. Предложения инженеров Кавальканти и Мурри имеют три основных недостатка. Они трудоёмки и фактически лишали бы нас возможности дать в этом году воду к поливу через магистральный канал. Они дороги. При всей своей дороговизне и трудоёмкости они не устраняют опасности прорыва воды в низину, а во втором случае, пожалуй, даже увеличивают эту опасность. Предложение товарищей Уртабаева и Рюмина имеет уже тот колоссальный плюс, что оно не срывает нам сроков нашего строительства, хотя, увеличивая объём работ, очевидно потребует значительной их интенсификации. С другой стороны, оно относительно ненамного удорожит стоимость работ. Я лично целиком за это предложение. Чтобы вполне застраховаться от возможных аварий, необходимо будет закрепить за этим отрезком на первых порах после пуска воды, может быть, даже не один, а два экскаватора. Что касается дамб, то, ввиду возможного их размыва, я бы советовал произвести заблаговременную заготовку необходимого материала – камыш, проволоку, колья – и уложить его штабелями по линии канала, скажем, через каждые сто метров. Это даст возможность своевременно ликвидировать каждый прорыв.

– Что ж, будем считать наше совещание законченным?

– Можно мне ещё слово? – попросил Мурри.

– Инженер Мурри говорит, – перевела Полозова, – что предложение товарищей Уртабаева и Рюми не является фактически предложением сохранить status quo. Инженер Мурри предостерегает администрацию от такого решения и указывает на катастрофические последствия, которые повлечёт за собой хотя бы частичное затопление окрестных полей. При общих трудностях, на какие строительство наталкивается по линии обеспечения новых земель достаточным контингентом переселенцев, это может запугать вконец дехкан и вообще затормозить дальнейшее переселение. Таким образом, спешка с окончанием строительства – единственный и решающий аргумент в пользу предложения товарищей Уртабаева и Рюмина – окажется бесполезной. Земли будут в этом году орошены, но останутся пустовать и не будут освоены из-за отсутствия переселенческих рук. Инженер Мурри просит администрацию принять это во внимание и в протоколе сегодняшнего совещания зафиксировать его особое мнение.

– А знаете, – сказал Морозову иностранный писатель, когда они садились в машину, – я слушал внимательно отзывы всех товарищей. Не знаю, кто из них прав, а кто нет, – каждый как будто по-своему прав. Твёрдо я знаю только одно.

– Что именно?

– Я не хотел бы быть на вашем месте.

– Почему?

– Принимать на основании этого совещания то или иное решение… Какая жуткая ответственность!

Ответа Морозова писатель не расслышал. Качнула машина, и он опять больно ударился головой о перекладину.

…Мурри, тронувшийся с места последним, приостановил машину, пережидая, пока уляжется пыль. Полозова, облокотившись о шасси, смотрела на нависшую над низиной невзрачную серую гору с миниатюрным кладбищем на вершине: несколько сухих жердей с повязанными на них выцветшими тряпочками.

– Интересно, зачем русские товарищи устраивают такие совещания, заранее зная, что сделают по-своему? – раздался за её спиной голос Мурри.

– Вы не правы, мистер Мурри. Вы хорошо знаете, что целый ряд ваших предложений был принят и применён строительством; может быть, не всегда в тех случаях, когда вы их предлагали. В данном положении, естественно, приходится выбирать наиболее простой и быстрый выход.

– Для того чтобы остановиться на таком выходе, не надо было никаких комиссий. Ну, скажите сами, стоило ли выписывать специального консультанта из Италии, чтобы ему сказать, что он ничего в этом деле не понимает?

– Не язвите и не извращайте фактов. Во-первых, итальянский инженер не был сюда выписан специально для этой консультации, а консультировал уже раньше другое строительство. А во-вторых, никто не утверждал, что он ничего не понимает. Говорилось только, что он незнаком с здешними грунтами. Вы, между прочим, первый возражали против его предложения.

– Я вообще удивляюсь русским, зачем они приглашают сюда за валюту иностранных инженеров, людей старого опыта, привыкших к своим методам работы. Это имело бы смысл, если б им представлялась в работе некая экстерриториальность: возможность применить своей опыт, работать по-своему. Но ведь такой возможности они лишены. Они в подавляющем большинстве не социалисты, а их заставляют применять так называемые социалистические методы труда. Они принуждены здесь проделывать с машинами вещи, которые в своей профессиональной совести считают техническим преступлением. Их предложения, основанные на многолетней практике, если они не обеспечивают достаточно стремительных темпов и головокружительных показателей, отклоняются как проявление старой рутины. В результате, вместо того чтобы, как об этом говорится, русское инженерство усваивало их технический опыт, их техническую культуру, – наоборот, их самих заставляют переучиваться по-новому. Это очень занятно, но зачем за это платить валютой? Наоборот, это они должны бы платить в валюте за своё обучение.

– Вы иронизируете? Вы не так уж далеки от истины. Насколько мне известно, в близком будущем ни иностранные инженеры нам, ни мы им не будем платить в валюте. Будем платить честными советскими рублями. Количество иностранных инженеров, готовых приехать к нам на любых условиях, лишь бы получить работу, настолько увеличивается, что никакая приманка в виде заработка в инвалюте больше не нужна. В особенности для инженеров, которым всё равно незачем возвращаться на родину: они останутся там без работы.

– Если вы имеете в виду меня, то я давно уже решил отказаться от заработка в долларах.

– Я не имела в виду специально вас, но если вы уже приняли такое благородное решение, что же вам помешало осуществить его на практике?

– Меня попросил не делать этого мой приятель Кларк.

– Кларк? Вот это новость! Кларк просил вас не отказываться от жалованья в инвалюте?

– Представьте себе.

– Это звучит довольно неправдоподобно!

– И тем не менее это так.

– А из каких же соображений он просил вас об этом, если не секрет?

– Отнюдь! Какой же секрет? Вы знаете великолепно, что в вашей стране, в стране социалистического соревнования, каждый поступок, приносящий пользу вашему государству, становится моментально объектом соревнования. Для уклоняющихся от этого соревнования существует у вас позорная кличка: дезертир. Совершенно очевидно, что, если один иностранный инженер на строительстве откажется от своего жалованья в инвалюте, примеру его должен последовать и другой иностранный инженер. Благодаря моему отказу мой друг Кларк очутился бы в очень затруднительной ситуации, так как он от своего жалованья, при самом искреннем желании, отказаться не может. Как вам известно, у него в Нью-Йорке жена и ребёнок. Оба живут на эти деньги и умрут с голоду, если перестанут их получать. Поэтому, как человек, привязанный к некоторым буржуазным предрассудкам вроде дружбы, я не счёл возможным поставить моего друга Кларка в неудобное положение. Тем более, что он сам попросил меня повременить.

– Значит, всё-таки только повременить, а не вообще отказаться от этой идеи?

– Вы сами понимаете, что в этом вопросе время не может ничего изменить.

– Почему? Кларк, очевидно, хочет как-то урегулировать этот вопрос. Может быть, не отказываться от всего жалованья, а установить какую-то сумму, как алименты для ребёнка…

– Вы же знаете, что там не один только ребёнок.

– Взрослые люди обычно зарабатывают сами.

– Не всегда. Для этого необходимы две элементарные предпосылки: чтобы данный человек вообще был приспособлен к работе и чтобы он имел объективную возможность найти какую-либо работу. Вы понимаете сами, что нельзя посылать деньги на прокормление ребёнка и знать, что тому, кто воспитывает этого ребёнка, нечего положить в рот.

– У нас эти вещи не представляют неразрешимой проблемы.

Она понимала, что Мурри завёл с ней весь этот разговор нарочно, чтобы её задеть. Больнее уколов Мурри было сознание, что Кларк, подробно обсуждавший вопрос с Мурри, скрыл его от неё. Или, может быть, весь этот разговор имел место уже после того, как они разошлись?

– Не знаю, как эти «роковые проблемы» разрешаются у вас, – сказала она, не в состоянии скрыть раздражение, – но знаю, что Кларк поступил очень… необдуманно, отговаривая вас от правильного шага только на том основании, что это может поставить его, Кларка, в неудобное положение, то есть в той или иной степени задеть его амбицию. По правде сказать, удивляюсь немного и вам. Неужели все вопросы принципиального характера вы решаете не в согласии со своими убеждениями, а в зависимости от честолюбивых капризов ваших друзей?…

…Приехав в городок второго участка, Полозова сбегала в комсомольскую ячейку и, только управившись с текущими делами, собралась обедать. В опустевшей столовой она застала Морозова и иностранного писателя. Она устроилась за столиком в углу и в не особенно разговорчивом настроении принялась за суп.

– Мария Павловна! – окликнул её с другого конца столовой Морозов. – А у меня с вашим Кларком вышла сегодня целая перепалка. Обозвал меня оппортунистом. Честное слово! Очень уж вы быстро познакомили его с нашей терминологией. Присаживайтесь к нам, расскажу. Большевизируется прямо не по дням, а по часам, только ещё не совсем с того конца.

Выражение «с вашим Кларком» смутило Полозову. Она покраснела, подумала: нужно бы сказать Морозову, что с Кларком она больше не живёт. Но сказать почему-то было неловко. Она послушно взяла тарелку и перешла к их столику.

– А вот как раз и жена товарища Кларка, секретарь нашей комсомольской ячейки, – познакомил с ней иностранного писателя Морозов.

У Полозовой и тут не оказалось нужных слов, чтобы разъяснить его заблуждение. Морозов и иностранный писатель вскоре поднялись и ушли, а она всё ещё подыскивала слова и, склеив наконец корявую фразу, обрадовалась, что сказать её уже некому.

– Мария Павловна, – вернулся с дороги Морозов. – У меня сейчас совещание по поводу скалы. Забыл предупредить Мурри. Хорошо, если бы и он принял участие. Будьте добры, известите его и заходите вместе с ним.

Он ушёл, не дожидаясь ответа.

Полозова подумала, что на совещании обязательно будет Кларк и избежать с ним встречи не удастся. Она не видела Кларка с момента их размолвки. Прошло с тех пор почти четыре недели. Разрыв с Кларком она переживала очень болезненно. Ей казалось, что на следующий, самое позднее на третий день, Кларк, терзаемый раскаянием, явится с повинной. При каждом стуке в дверь она вскакивала с колотящимся сердцем, кидалась открывать и возвращалась разочарованная: опять ребята из ячейки. Ночью, оставшись одна, она не раздеваясь ложилась на койку («он самолюбивый, не захочет встречаться при людях, наверно придёт ночью»). Рассвет заставал её в слезах, измученную и усталую. Она долго мыла лицо студёной водой из колодца и, припудрив синяки под глазами, шла на работу. Молчание Кларка задело её как пощёчина. На четвёртую ночь она разделась и впервые уснула тупым мертвецким сном. Наутро Полозова встала посеревшая и равнодушная. Она твёрдо решила не думать о Кларке, – избыток работы создавал все условия для реализации этого решения.

День на десятый, перебирая бумаги в ящике стола, она натолкнулась на написанное рукой Кларка «сочинение на любую тему» – его первое объяснение в любви. Она изорвала листок в клочья, не перечитывая. За окном в этот день дул стремительный афганский ветер. Она вышла на порог и раскрыла пригоршню с обрывками любовного упражнения. Ветер слизнул клочья и развеял их по степи. Полозова вернулась в комнату, бросилась на койку и заплакала.

Вечером пришло письмо от Кларка. Кларк сообщал, что он не без боли понял: комсомольская работа для неё важнее, чем их совместная жизнь. Смешно требовать от женщины более глубокого чувства, чем она на это способна. Он готов примириться и не возражать против её работы на втором участке при одном условии: если она откажется от обязанностей переводчицы Мурри.

Дочитав письмо, Полозова смяла его и бросила в угол. Сейчас, после оскорбительного десятидневного молчания, всякие условия, выдвигаемые Кларком, показались ей недостойной торговлей, разоблачающей лишь мелочность и низость этого человека.

Ответа на своё письмо Кларк так и не дождался.

И вот сегодня все – сперва Мурри, потом Морозов, словно по уговору, стали напоминать ей о Кларке чуть ли не каждую минуту, не догадываясь даже, насколько напоминание это было ей неприятно.

Неизбежная встреча вечером застигла Полозову врасплох. Прежде всего по поведению её и Кларка Морозов сразу догадается об их разрыве. Тем неприятнее, что она не сообщила об этом сама и позволила представлять себя чужим людям как жену Кларка. Оставалась одна возможность: Мурри не в духе после утреннего совещания, может быть, он не захочет присутствовать на вечернем.

У Полозовой пропала охота к еде. Не дожидаясь второго блюда, она поднялась и пошла на квартиру Мурри.

Мурри присутствовать на совещании не отказался.

Совещание, задуманное Морозовым, как расширенное заседание треугольника, началось поздно. Синицын явился к девяти с третьего участка, куда он выехал ещё с утра с уполномоченным контрольной комиссии. Гальцев не явился вовсе. Совещание прошло угрюмо, почти без прений. Все соглашались с необходимостью во избежание дальнейших обвалов увеличить угол наклона берегов канала на всём отрезке выемки скалы. По предварительным подсчётам, это увеличивало объём работ на тридцать с лишним тысяч кубометров и должно было оттянуть окончание канала на целый месяц. Морозову поручалось поставить об этом в известность Центральный комитет и правительство Таджикистана.

Кларк во время совещания мрачно молчал. Когда ему предоставили слово, он заявил кратко, что свою точку зрения он уже до совещания сообщил начальнику строительства, который отверг её. Добавить ему нечего.

Заявление Кларка не дискутировалось.

Когда приступили к выработке более детального плана работ и распределения механизмов, Мурри поднялся и, ссылаясь на усталость и на недостаточное знакомство с работами головного участка, ушёл домой. Полозова, сама не зная почему, не последовала его примеру, хотя делать ей здесь было нечего. Она убедила себя быстро, что уйдя сейчас, не будет знать окончательного плана работ по скале и тем самым потеряет представление о совокупности работ строительства.

Когда совещание подходило уже к концу, внезапно распахнулась дверь и вошел Гальцев.

– А ты бы попозже, – встретил его хмуро Морозов.

Гальцев бросил на стол потёртую тюбетейку.

– Прямо с митинга.

– С какого митинга?

– На головном. Добровольцы митингуют. Против оппортунистического руководства строительством. Это вот его рук дело, – Гальцев кивнул в сторону американца.

Все глаза устремились на Кларка.

– Я вас не понимаю, – спокойно сказал Кларк.

– Говори толком, в чём дело, – резко приказал Морозов.

– Он вот не понимает, а мне расхлёбывать приходится, – заартачился Гальцев. – Товарищ Кларк заявил сегодня бузотёрам, что он лично за то, чтобы работать на скале так как есть, только оппортунистическое руководство против. Вот и пошло дело. Добровольцы пришли ко мне в постройком: «Созывай митинг! Я их фактически послал куда следует. Пошли и созвали помимо постройкома. Мол, оппортунистическое руководство заодно с постройкомом хотят оттянуть на целый месяц окончание строительства, срывают сроки, установленные партией и правительством, душат рабочую инициативу, и всякая такая мура. Надо, мол, самим рабочим, наперекор гнилому руководству, взять дело в свои руки и к сроку довести строительство до конца.

– Кто ж этим заворачивает? – поинтересовался Морозов.

– Заправляет Тарелкин, а примкнула к этому делу, ясно, вся шпана, все бузотёры с головного участка. Громче всех кричат те, которые ни в какие добровольцы идти и не собирались. Его вот, – он показал на Кларка, – в начальники выдвигают.

– Ну, и чем же эта волынка кончилась?

– Ничем не кончилась. Кое-как уломал. Надо, чтобы он сам, – Гальцев опять указал на Кларка, – завтра же с ними поговорил. А то выходит, будто у нас руководство участка противопоставляется треугольнику, да ещё перед рабочими свои споры выволакивает. Куда это годится?

Кларк сидел бледный и нервно барабанил по столу.

– Товарищ Морозов, – сказал он, когда в комнате водворилась неприятная тишина. – Я прошу вас мне верить. Никому из рабочих я содержание нашего разговора не передавал и подобное, что говорит этот товарищ, не говорил.

– Как не говорил? Ко мне ребята приходили в постройком, сами передавали.

– Вам это не могли говорить! Вы врёте.

– Вот так фунт! Что же, мне ушам своим не верить? Говорит: всё руководство – оппортунисты, а особливо, говорит, начальник. Не иначе, как сам в начальники метит.

– Товарищ Морозов, прикажите этому товарищу сейчас выходить отсюда вон, иначе я отсюда выйду!

– Товарищ Гальцев, лишаю вас слова. Никто без моего разрешения больше слова не имеет. Спокойствие, товарищи!

Кларк встал и, взяв со стола кепку, вышел из комнаты.

– Вот вам новая история! – недовольно пробурчал Морозов. – Товарищ Полозова, идите-ка, введите его в оглобли.

Полозова послушно встала и вышла за Кларком.

– Тебе, Гальцев, за оскорбление американского инженера запишем выговор, а независимо от этого пойдёшь и попросишь у него извинения.

– Товарищ Морозов, – ей-богу! – ну что он мне в глаза врёт: «не говорил». Вся буза ведь из-за него. Демагогией перед рабочими занимается, а я пойду перед ним извиняться.

– Пойдёшь. Раз товарищ Кларк уверяет, что не говорил, – значит, не говорил.

– А откуда же рабочие знают?

– На участке уши и языки длинные. А оскорблять иностранных инженеров никто тебе не разрешал и не разрешит. Понятно?

– У тебя, Гальцев, вообще, кажется, язык плохо подвешен, – строго поддержал Синицын. – Сколько уже у тебя выговоров? Если думаешь, что выговоры можно коллекционировать, как почтовые марки, то не забывай: до полной коллекции тебе недостаёт не так уж много.

Гальцев виновато почесал затылок и ничего не ответил.

Полозова нагнала Кларка внизу у террасы.

– Кларк!

– Да?

– Это я. Можно мне с вами минутку поговорить? – спросила она по-английски.

– Пожалуйста.

– Давайте пройдёмся вот по этой дорожке.

– Я вас слушаю, Мэри… – Он посмотрел на неё искоса, она очень похудела и изменилась. Это не была уже прежняя девушка, немножко сухая и высокомерная. Это была женщина, много перестрадавшая, взволнованная, не сохранившая и следа прежней самоуверенности.

При звуке своего имени Полозова смутилась. Она заговорила быстро, не глядя на Кларка:

– Я вам хотела сказать прежде всего, что вы не правы…

– Это я знаю. Не было ещё такого случая, когда бы я был прав.

– Это тоже неверно. Давайте не ворошить старого. Я хочу вам сказать, что ни я, ни Морозов и никто из присутствующих, за исключением разве Гальцева, не думает ни минуты, что вы действительно говорили это рабочим.

– Почему же тогда товарищ Морозов позволяет меня оскорблять?

– Вовсе не позволяет, он лишил Гальцева слова.

– Надо было велеть ему выйти вон.

– Извините меня, но вы не имеете никакого права диктовать начальнику строительства, как ему вести собрание. Хорошая защита – на оскорбление отвечать оскорблением! Если вам нужно было удовлетворение, вы его получили. Может быть, не согласно вашим обычаям, но согласно обычаям, принятым у нас. Думаю, вы не требуете, чтобы для вашего удовольствия вводили бы здесь кодекс буржуазного приличия.

– По отношению к мелкому буржуа нужно соблюдать буржуазные правила приличия.

– Не острите. Никто вас здесь не считает мелким буржуа.

– Никто?

Полозова притворилась, что не расслышала вопроса.

– Морозов говорил мне ещё сегодня, рассказывая об утреннем конфликте, что вы большевизируетесь не по дням, а по часам. Только он правильно заметил, что не совсем с того конца. Подвергать опасности свою жизнь для скорейшего окончания строительства, это – очень красиво, но это ещё не по-большевистски, поскольку нет в этом прямой необходимости. Рыцарское благородство не есть ещё большевизм. Большевизм – это…

– Знаете что, Мэри? Не кажется ли вам, что эта русская мания читать на каждом шагу наставления может свести с ума даже человека, искренне желающего многому здесь научиться? Уверяю вас, за всё время моего детства, пока я бегал в куцых штанишках, я не наслушался стольких наставлений, сколько за один год моего пребывания здесь.

Полозова рассмеялась.

– Что же делать, когда вас надо учить и учить. А главное, никак не выколотишь из вас этого упрямства и фальшивого честолюбия. Вы понимаете прекрасно, что поступили неправильно, а признаться в этом перед другими не позволяет амбиция. У нас… Да вы опять скажете, что это – наставления.

– Это просто неверно. Я охотно признаю свою неправоту, если в ней убеждаюсь.

– Ну, зачем врать? Скажите сами, признали ли вы хоть раз, что были неправы?

– Признал.

– Например?

– По отношению к вам, Мэри, был неправ.

– Джим!

– Если можете мне это простить просто и без наставлений, то давайте больше об этом не говорить. Здесь стоит моя машина, поедемте ко мне? Завтра утром отвезу вас обратно на работу.

– И больше об этом не говорить?

– И больше не говорить.

– Ну хорошо. А перед Морозовым за сегодняшнюю историю извинитесь?

– Извинюсь. Но завтра. До завтра ведь ничего не случится.

Он взял её за плечо и подвёл к машине.

…В пустой квартире Кларка сиротливо попискивало забытое радио. Кларк выключил приёмник и завозился у стола. Полозова заметила, как он быстро сунул что-то в ящик и накрыл газетой.

– Раздевайтесь, я вскипячу чай.

Он вышел в сени. Слышно было, как в его неумелых руках страдальчески кряхтит примус. Полозова мгновение поколебалась. Потом, покраснев, бесшумно приоткрыла ящик и отодвинула газету. Под газетой лежало английское издание «Вопросы ленинизма» и русский учебник диамата для рабфаков. Она тихо задвинула ящик и, заметив в зеркале своё покрасневшее лицо, рассмеялась.

Проводив задержавшихся после совещания Кирша и Уртабаева, Морозов потушил свет и устало грохнулся на постель. Он уже задремал, когда услышал сквозь дрёму осторожный стук. Морозов вскочил и босиком пошёл к двери…

…За окном тысячью неуловимых шорохов росла ночь, шуршащая, как трава. Тишина, накопившаяся в комнате, стала весомой и тяготящей. Первой пошевелилась Дарья.

– Иван!

– А?

– Не спишь?

– Нет.

Она приподнялась на локте.

– Чего ж это ты запретил добровольцам работать на скале?

– Осточертели мне эти добровольцы! Целый день из-за них возня. Оставила бы хоть ты меня с ними в покое.

– Выходит, я напрасно старалась?

– А это твоих, что ли, рук дело?

– Нет, сначала затоварили об этом ребята из бригады Тарелкина. Но по первачку мало было охотников. Больше отмигивались. Тогда я настрочила своих баб. Решили, что наша бригада идёт вся как есть. Ну, а раз бабы не боятся, тут уж мужикам бояться стыдно. Записался почти весь участок.

– На кой чёрт тебе было разводить всю эту антимонию?

– Строительство опаздывает, кому за это шею намылят? Небось тебе! Думала, спасибо скажешь, а ты – чертыхаться.

– Ты, пожалуйста, такими онерами мне не помогай. Я уж как-нибудь сам… А вечернюю бузу с митингом тоже ты заварила?

– Не, это Тарелкин. Подслушал, как ты днём с американцем разговаривал, – будто американец обругал тебя, за наших, за добровольцев заступился, – и давай против тебя агитировать!.. Я ж тебе говорила: у него против тебя зуб. Как же ему такой случай упустить?

– Сволочь твой Тарелкин, вот кто… – пробормотал Морозов засыпая.

Через минуту его ровное дыхание наполняло уже комнату. За окном тускло белела луна – перламутровая пуговица на стёганом одеяле неба. Дарья присела на постели. Морозов спал, откинувшись навзничь, лицо в мучном свете луны. Дарья, тихо окунув руку в его волосы, густо исчёрканные сединой, долго, осторожными прикосновениями губ целовала его лицо, шершавое от ветра и от ранних морщин. Морозов спал, сонной рукой отмахиваясь от её поцелуев, и бормотал что-то невнятное. Дарье показалось, что он повторяет её имя, Она жадно прилипла ухом к его рту.

– …Аму-Дарья… Пяндж… триста тысяч кубометров воды…

Дарья заплакала.

Лунный свет на полу, как разлитая ртуть, дрогнул и скользнул в угол. За окном размеренно, как люлька, укачивая ко сну городок, стучала водокачка. Где-то на участке тревожным гудком аукнулся экскаватор. Приближался рассвет.