Текст книги "Человек меняет кожу"

Автор книги: Бруно Ясенский

сообщить о нарушении

Текущая страница: 25 (всего у книги 39 страниц)

Глава пятая

Лестница, по которой он подымался, была узкая, деревянная, с почерневшими перилами и стоптанными ступеньками, – такие бывают только в очень старых домах. Зажжённые через этаж газовые рожки еле освещали каждую четвёртую площадку. Отец жил на последнем этаже, на четвёртом или пятом, – он не мог хорошенько припомнить. Впрочем, весь дом, кажется, пятиэтажный. Между тем он прошёл уже минимум восемь этажей, а конца всё не было. Напрасно он не считал площадок. Во всяком случае теперь уже недалеко. Он поднялся ещё на три этажа и остановился, запыхавшийся и усталый. Лучше всего спуститься вниз и узнать толком.

Двумя этажами выше внятно слышны чьи-то шаги. Кто-то медленно поднимается по лестнице, шлёпая туфлями. Слышно отсюда тяжёлое, свистящее дыхание. Должно быть, какой-нибудь старик или старуха. Надо догнать и спросить. Перепрыгивая через несколько ступенек, он пробежал ещё три этажа. Медленные старческие ноги слышались по-прежнему двумя этажами выше. «Что за чёрт! Задача об Ахилле и черепахе?» Набрав жадно воздуха, он опять метнулся вверх, тяжело дыша и отсчитывая в уме этажи: один! два! три! четыре! пять! Шаги остановились. Ещё две, восемь, двадцать, тридцать две ступеньки. Вот он наконец!

На повороте следующего этажа стоял дряблый старик в выцветшем халате, перехваченном в талии шпагатом. Старик держал зажжённую свечу. Он стоял, тяжело дыша, облокотившись на перила. Воздух в его глотке свистел и храпел, как в трубах органа.

«Неужели я так долго не мог нагнать этого старого хрыча?»

– Будьте добры, вы не сможете мне сказать, сколько этажей в этом доме?

Старик смотрел тупыми глазами, не отвечая, и продолжал сопеть. Потом, откашлявшись, медленно стал подниматься вверх, дрожащей рукой цепляясь за перила.

«Наверное, глухой; надо громче, в самое ухо».

– Сколько этажей в этом доме?! Вы слышите?

Старик безмятежно продолжал свой путь. Только в глазах – две насмешливые искорки.

«Издевается, собака! А ну-ка, потрясём его за грудку!»

– Вы ответите?!

Старик сделал гримасу и показал язык.

«Ах ты, старая перечница! Я тебя заставлю отвечать по-человечески! А об стенку не хочешь? Вот так! И вот так!»

– Ну! Отвечай, когда спрашивают, старая плесень!

Он схватил старика за подбородок и изо всех сил стукнул затылком о стенку. Свеча выпала и покатилась вниз. Старик присел и соскользнул на пол площадки.

«Вот тебе на! Хорошее дело! Кажется, я его кокнул».

Он нагнулся над стариком и стал тормошить, сгибая и разгибая его руки, как при искусственном дыхании. Глаза старика остекленели. «Зеркальце. Надо посмотреть дыхание». Зеркальце, приложенное ко рту старика, оставалось безукоризненно чистым. «Крышка. Весёлая история! Надо поскорее смыться, пока никого нет».

Он опрометью кинулся вниз и вдруг двумя этажами ниже налетел на какую-то подымавшуюся женщину.

– Виноват!

Женщина подозрительно поднесла к его лицу зажжённую спичку.

– Вам тут чего надо?

– Здесь живет профессор Булькингтон? – он залпом бросил первую подвернувшуюся на язык фамилию и, уверенный в отрицательном ответе, опустил уже ногу на следующую ступеньку.

– Профессор Булькингтон живёт двумя этажами выше. Ступайте за мной, я вам покажу.

«Вот так штука! Оказывается, существует какой-то профессор Булькингтон и даже живет в этом доме!» Он ощутил на лбу холодный пот.

– Очень вам благодарен, но мне надо ещё сойти вниз к швейцару, я оставил у него пакет. («Какой пакет? Что я говорю?»)

– Вниз вы по этой лестнице не сойдёте, она до третьего этажа разобрана для ремонта. Как вы вообще попали на эту лестницу?

– Я… я был тут у знакомых, как раз на третьем этаже («Лестница разобрана? Как я вообще сюда попал?»)

– Ступайте за мной, я вам покажу, где живёт профессор Булькингтон. Через его квартиру сможете пройти на парадную лестницу и спуститься вниз.

– Да, да… Большое спасибо.

Она стала медленно подниматься. Он поспешно следовал за ней. Миновали один этаж, на площадке следующего лежал мёртвый старик. «С этого поворота его будет видно, нельзя медлить ни минуты…» Он нащупал в кармане большой ключ от калитки. «Сто двадцать один (…как на фронте, когда бросали гранату…) Сто двадцать два. Сто двадцать три…»

Женщина издала короткий куриный писк. Рванув её к себе левой рукой за узелок волос, он с размаху долбанул ключом в темя. Ещё раз и ещё. Хватит. «Теперь старика и бабу вниз!» Подумают – не разглядели, что лестница разобрана, и сорвались с третьего этажа».

Он двумя прыжками поднялся на следующую площадку. Тела старика на площадке не было.

Все ступеньки задвигались под ногами, как клавиши. Он шарахнулся, оступился и полетел вниз с оглушительным грохотом, словно провели палкой по клавиатуре рояля, начиная с низких тонов, кончая самыми высокими и пронзительными…

…Узенькая уличка карабкалась вверх между домов с ажурными ставнями. Ставни были французские. Такие улички бывают на Верхнем Монмартре. Расстояние между домами постепенно суживалось. Уличка упиралась в небо, закупоренная огромным круглым солнцем. Вытаращенный глаз солнца смотрел, не мигая, в подзорную трубу улицы.

Бежать вверх было трудно, ноги заплетались на неровных булыжниках. Сзади внятно верещали свистки, гремел дробный топот ног. «Только бы добежать до перекрестка! Нет, кажется, не добегу. Ну, ну, ещё немного. Уф! Не добегу. Пропал!» Вверху на первом эта же окно открыто настежь. «Если руки выдержат, проскочу».

Последним усилием он уцепился за открытую ставню, вскочил на подоконник и прыгнул в комнату. Ставни за спиной захлопнулись автоматически. В комнате – полумрак. На столе в двух пятисвечных канделябрах горели свечи. За столом сидели три господина: один – совершенно седой, два – помоложе. Одно кресло было свободно, шведское кресло с высокой деревянной спинкой («…такие, как у Свенсонов в Орегоне…»)

– Пожалуйста, – сказал седой господин, указывая свободное кресло.

«Где я видел этого седоватого с чёрными усами? Кажется, он продавал мне перчатки на 7-м авеню».

Господин с белой бородой, подстриженной клином, сдал карты. У правого канделябра топорщилась груда кредиток. «Что это за игра? Надо посмотреть, как они будут ходить. Пойдём с девятки». На руках остались десятка и король пик. «С чего ходить? Есть ли у меня вообще деньги? Пойду с десятки».

Господин с седой бородой собрал карты и подвинул кипу кредиток. «Неужели это я всё выиграл?»

Седой господин сдал карты. «С чего мне ходить сейчас? С дамы бубен или с семёрки? Пойду с дамы… Оказывается, опять выиграл. И это всё моё?» Груда кредиток заняла четверть стола. «Теперь, пока не поздно, надо уйти».

– Вы меня извините, господа…

Он быстро стал запихивать кредитки в карманы пиджака. Невозможно уместить. Кредитки топорщатся и лезут из всех карманов. Он растерянно оглянулся. Матовый лакей в фиолетовом фраке протягивал ему небольшой чемодан.

– Разрешите?

Туго набитый кредитками чемодан не закрывался.

– Подождите, вот так, коленом.

– Прикажете отнести?

– Нет, спасибо, я сам.

Лакей сгибается в почтительном поклоне.

– Мисс Изабелл ждёт у себя в павильоне…

…Длинная анфилада комнат выводит на террасу, уступами сплывающую в парк. Стволы деревьев, серебряные, как берёзы, заканчиваются большими разноцветными зонтиками. По ту сторону палисадника – широкая, усыпанная гравием дорога на Кливеланд.

От белой виллы, такой белой, что почти голубой, отделяется чёрный крытый автомобиль, оставляя за собой тонкую тесьму бензина.

– Мисс Изабелл? Только что изволили уехать.

«Скорее добежать, пока не выехали на главное шоссе! Если б был револьвер, можно было бы продырявить шину…»

Выстрел.

«Что это? Ах да, это лопнула шина. Ещё максимум триста шагов. Ну, наконец! Как открывается эта дверца? Нажать вправо…»

Автомобиль был пуст. Нет, не пуст. В углу сидел длинный пожилой господин в чёрном сюртуке и цилиндре. Господин вынул часы.

– Вы опять опоздали на пять минут. Садитесь.

Автомобиль, покачиваясь, несётся вдоль шоссе. Справа и слева бегут дома, сталкиваясь на ходу буферами. Машина даёёт гудок и останавливается. Господин в цилиндре открывает дверцу и первым входит в небольшой оранжевый дом.

– Сюда. Внизу подождите.

Небольшой холл с широкой резной лестницей. У дверей, ведущих на улицу, два пёстрых, как попугаи, солдата с обнажёнными палашами. Арестован…

В комнате наверху, оклеенной зелёными обоями, куда ввели его два солдата, стоял большой игорный стол. За столом в шведских креслах с высокими деревянными спинками («…такие, как у Свенсонов в Орегоне…») сидели три господина. Посредине – длинный господин в сюртуке, надевший на голову вместо цилиндра высокий чёрный колпак. По бокам – два толстяка: один – рыжий, в очках, другой – с длинной шевелюрой и артистическим галстуком, похожий на учителя музыки. Длинный господин вытащил из кармана никелированную монету и подбросил её на руке.

– Орёл – виновен, решка – не виновен.

Оба толстяка склонили головы в знак одобрения. Учитель музыки подмигнул левым глазом. Длинный господин подбросил монету. Монета покатилась по столу. Рыжий прихлопнул её ладонью. Все трое наклонились над монетой.

– Орёл, – сказал учитель музыки и подмигнул левым глазом.

Цепкие ладони солдат затяжелели на плечах, как генеральские эполеты («…покупали ребятами с Джеком у кривого торговца игрушками, золотые с бахромой…»).

Длинный сырой коридор, откуда-то знакомый. Голая камера. Нары. Закрывают дверь.

– Хотите пастора?

«Пастора? Зачем? Ах, да, смертникам – всегда пастора. Пусть будет пастор».

В зарешёченное окно виден двор какого-то жилого дома с балконами. На балконах сушится бельё…

– Торопитесь, пастор ждёт.

Лицо пастора в полумраке блестит стёклышками очков. «Ведь это ж отец Дженни! Очевидно, меня не узнает. Тем лучше». Пастор вынимает из кармана требник.

– Сын мой, повторяй за мной слова господа нашего:

 
Птичка клетка попугай
На трамвае кнопка
Хип-хип, хоп-хоп
Реверендус бегемот аминь…
 

Пастор суёт в карман требник, наклоняется и шепчет на ухо:

– Есть девочка. Деликатес! – он смачно прищёлкивает пальцами, и лицо его расплывается в похабной улыбке. – Пять долларов. Даром. Администрация разрешает приговорённым, прежде чем – фьют! – он проводит рукой по шее, – немножко того… – он делает скабрезный жест. – Маленькое удовольствие и полная тайна. Не разболтают, хе-хе! Пять долларов, меньше – никак. Жалование священника, сам знаешь… семья, жена, дети… Деликатес! Мигом…

Дверь затворяется.

«Эта свинья вытащила у меня из кармана пять долларов. В конце концов – пусть. Всё равно».

Дверь открывается опять. В камеру проскальзывает женщина, закутанная в платок. Женщина отворачивается и начинает в углу стаскивать платье.

– За пять долларов – три минуты! Каждые следующие три минуты – пятьдесят процентов надбавки, – кричит в щелку пастор голосом деловитой телефонистки.

Женщина сбросила платье и повернулась лицом: «Дженни! Продажная шлюха! За пять долларов!..»

…Белая прямоугольная комната. Столик. Плетёное кресло. Окно. За окном – большой двор с квадратным водоёмом. Облезлая верблюдица кормит маленького сутулого верблюжонка. На глинобитном возвышении над водоёмом два перса или турка в чалмах и пёстрых халатах играют в кости.

Острая боль в голове. «Кажется, я только что был в камере…»

Верблюжонок перестал сосать и чешет себе бок, отираясь о ногу матери, как о телеграфный столб. Два черномазых перса кидают кости. «Кто это сегодня кидал кости? Нет, не кости, а монету. Орёл или решка. Было ли это действительно, или мне приснилось? Где я вообще нахожусь? Что я здесь делаю?»2

Он поднял к глазам правую руку, распрямил и сжал пальцы, сделал кистью несколько движений. «Нет, я не сплю. Я лежу на кровати, но где?»

Он пытался вспомнить, но припомнить ничего не мог. Растерянная память прыгала, как шарик, по вращающемуся рулеточному диску географических долгот и широт, не находя знакомой перегородки. Мысли путались и скользили на разбросанных то тут, то там, как банановые корки, обрывках воспоминаний. Тупая, ноющая боль в голове заставила закрыть глаза. Открыв их опять, он увидел над собой тот же голубой потолок. Он подумал с тоской, что забыл всё, что ничего никогда не вспомнит. Ему стало страшно. Он смотрел расширенными глазами на потолок, словно в рисунке фанерной решётки, разрезавшей его на квадраты, притаилось неуловимое воспоминание, но потолок был незнакомый.

«Может быть, я умер? Но ведь мёртвые не ощущают боли. И потом я ведь могу двигаться. А может быть, я сошёл с ума? Душевнобольные теряют память. Комната похожа на больничную. Только окно не зарешечено. Но ведь за решёткой держат только буйных». Он почувствовал холод в конце рук и ног. «Но ведь сумасшедшие не отдают себе отчёта в своём положении. Хотя нет, в моменты просветления…»

Ему хотелось вскочить и кричать, но большим усилием воли он заставил себя неподвижно лежать на постели. «Только не буянить. Тогда обязательно посадят за решётку. Если я даже сошёл с ума, то уже самый факт, что я сейчас мыслю об этом совершенно отчётливо и вполне владею собой, свидетельствует о близком выздоровлении. Не надо переутомлять мозг. Попробуем понемножку связать концы. Установить основные отправные точки. Что сейчас: зима или лето? Утро или вечер? Кто я такой? Как меня звать? По крайней мере какой я национальности?» Он повторил последнюю фразу вслух и от волнения присел на постели.

– Я – американец!

Сильная боль в голове заставила опять опуститься на подушку. Он закрыл глаза и некоторое время лежал неподвижно, повторяя шёпотом: «Я – американец, я – американец», как бы опасаясь забыть это открытие. Земной шар, вращаемый в воображении, остановился, повернувшись к нему лицом Северо-Американских Соединённых Штатов.

– Что сейчас? Зима? Лето? Осень?

Он бросил взгляд в окно, увидел верблюда, двух игроков в кости в экзотических чалмах и зажмурился. «Нет, по-видимому, я ещё не совсем здоров. Почему мне мерещатся эти персы и верблюды? Я – американец. Не надо смотреть в окно. Если смогу постепенно всё вспомнить, это марево за окном исчезнет».

Он попытался представить, как выглядит его родина, Америка. Вспомнил узенькую уличку, карабкавшуюся вверх, и трёхэтажные домики с ажурными ставнями. «Играли в карты. Выиграл много денег. Или мне это снилось? Не надо перебивать!»

Он увидел усыпанную гравием дорогу и белую виллу, такую белую, что почти голубую. «Мисс Изабелл ждёт у себя в павильоне…»

«…Вытряхивайтесь», – говорит Фред Риви. Все вылезают из машины. Фред идёт через большой холл прямо в парк. Деревья в парке подстрижены, как настоящие зонтики. У входа в павильон ждут девушки (десять, больше?). Среди парней – Рыжий Питерс (ах, и он здесь?). Фред Риви делает шутовской церемонный реверанс: «Разрешите представить: наш несравненный чемпион плавания и лауреат Джимми Кларк». («Джимми Кларк! Меня зовут Джимми Кларк! Неужели я мог забыть?») «Тот самый, который обштопал сегодня Рыжего Питерса».

Меня окружают. Рыжего Питерса выталкивают вперёд. Изабелл велит: «Пожмите друг другу руки». Питерс смотрит исподлобья, но покоряется. Мы жмем друг другу руки так, что хрустит. Все кричат. Девушки хлопают в ладоши. Приносят бокалы. Все чокаются и пьют. Девушки пьют, закидывая головы и жмуря глаза, как птицы.

Идём к столам. Столы заставлены всякой всячиной. Я – на почётном месте. По правую руку – Изабелл, рядом с ней долговязый верзила, потом Рыжий Питерс. По левую руку, между мною и Гертруд Ситтон, – короткий Фёргусон. Изабелл подливает вина. Долговязый подымается: его где-то ждут. Изабелл идёт провожать.

Короткий Фёргусон жрёт, как свинья. Он один съел почти всё, что было на этом конце стола. «Не жри!» Фёргусон с полным ртом: «Не толкайся, не твоё». И глотая остаток пулярки: «Эти Адамсы – настоящие буржуи. Если б я приходил сюда каждый день в течение месяца и сжирал один всё, что они выставили на этот стол, я лопну, а они даже не заметят ущерба. От одного этого сознания можно повеситься. Подвинь-ка мне вон ту тарелку с фазаном. Не хочешь – не надо, сам возьму». Фёргусон говорит с нескрываемым презрением: «Ты бы сам лучше кушал, а то хлещешь вино и жрёшь только глазами Изабелл Адамс. Всё равно не доплюнешь. Она крутит любовь с этим долговязым богачом. Ты нужен, как собаке пятая нога».

Действительно, немного шумит в голове. Это я, кажется, опрокинул стул. И вообще ноги почему-то подгибаются подо мной, как резиновые… Все разбредаются по парку. Длинная аллея. Я крепко прижимаю к себе плечо Изабелл: «Мы встречались уже раньше, только вы не помните. Но я запомнил вас хорошо. Я счастлив, что наконец с вами познакомился. Я люблю вас одну и никого больше». Как это всё складно у меня выходит. Я ведь никогда ещё не говорил о таких вещах с девушками её круга. И потом, ещё вчера я вовсе не думал об Изабелл, и она никогда мне особенно не нравилась. Как она здорово целуется! Её губы пахнут шоколадом. Хорошо бы подцепить в жены такую аппетитную девочку. Изабелл с характером, наверное уговорила бы Адамса дать согласие на брак. Это был бы номер! Джек и Лиэм сошли бы с ума от зависти.

«Правда ли, что вы крутите любовь с этим долговязым?» Она смеётся. Опять на какой-то лавочке. Я целую её губы. «Теперь, когда я выдержал хорошо экзамены и кончил университет, вы не кажетесь мне больше такой недосягаемой. Я, конечно, понимаю, у меня нет денег, но они будут. Вы напрасно смеётесь. Я не буду вовсе инженером, как все инженеры. Я буду изобретателем. У меня уже есть кое-какие идеи. Когда я их реализую, я заработаю много денег и тогда приду просить вашей руки. Нужно только, чтобы вы обязательно подождали – ну, год – полтора – и не выходили замуж».

Она смеётся: «Мы уезжаем с папой на год в Европу. Можете быть спокойны, – я выйду замуж только за американца».

Я целую её шею и грудь. Откуда вывернулся этот Фред Риви? «Пора убираться восвояси. Короткий Фергусон упился в стельку. Надо будет отвезти его домой. Девушки устали, и уже поздно». Какая досада! «Давай останемся ещё немного». Фред неумолим. Надо проститься и ехать. Ах, почему у меня нет своей машины!

Мы укладываем на сиденье пьяного Фергусона. Я сажусь у руля рядом с Фредом. Шумит в голове. С неба летят маленькие звёзды, и, может быть, это снег? Хотя нет, сейчас – лето. Фред, должно быть, тоже немножко пьян, – машина идёт по шоссе зигзагами, и телеграфные столбы перед самым носом автомобиля кланяются, как шлагбаумы…

А потом? Что потом? Только бы не потерять нити! Дыра. Ничего. Нет! Потом был сырой длинный коридор. Или я это видел в каком-то фильме? Нет, потом была камера, и пастор достал из кармана требник:

 
Птичка клетка попугай
На трамвае кнопка…
 

Нет, это не то! Потом Дженни отвернулась в угол и стала стягивать платье.

– Не смотри на меня. Я сейчас приду.

…Она пришла на постель совсем голая и тёплая… Мы лежим усталые, тесно прижавшись друг к другу. Она кладёт мне голову на грудь и прячет лицо. «Знаешь, Джим, я очень боюсь, мне кажется, я забеременела». Вот так история! «Не надо разводить паники. Может быть, тебе только показалось? Ведь не прошло ещё двух недель с тех пор, как мы сошлись впервые. Давай подождём ещё немного, чтобы убедиться наверное». Дженни плачет. Я глажу её по лицу: «Не бойся, я не такой и одну не оставлю». Она одевается и уходит.

Как же всё это случилось? И как все это некстати! Если б об этом узнала Изабелл? Но Изабелл ничего не узнает. Надо будет перевестись в другой штат. Всё это ужасно глупо. Как я смогу объяснить свой отъезд перед фирмой? В конце концов есть же какие-то средства, которые помогают. Только как с этим устроиться в этой проклятой дыре, чтобы не вышло скандала? На кой чёрт мне было связываться с этой девушкой! Зачем мы ходили тогда к реке? Был такой розовый день, и пахли травы. На ней было тонкое платье. И её обтянутые маленькие груди. А я так давно не имел женщины. И она совсем, совсем не защищалась. Если бы она защищалась, я, наверное, не стал бы настаивать. Шлюха! Действительно, почему она не защищалась?…

А потом?… Да, да, я получил от Дженни билетик. Она просит зайти к ним обедать в воскресенье после обедни. Родители удивляются, почему в последнее время я стал так редко заходить. Мы обедаем вшестером: отец Дженни, мать, сама Дженни, я, господин и госпожа Свенсоны. Господин Свенсон всё твердит, что отец Дженни произнес сегодня изумительную проповедь: «Очень жаль, что вы не были в церкви и не слышали». Госпожа Свенсон подтверждает: «Я наплакалась так, что глаза у меня будут болеть до следующего воскресенья. Но искренний плач приносит нам облегчение и делает нас возвышеннее и чище».

После обеда все переходят в гостиную. Пастор берёт меня под руку: «Пройдёмте в кабинет, поговорим на свободе о некоторых вещах». Пастор закрывает дверь: «Дженни созналась мне во всём. Бог сурово покарает вас за то, что вы посмели так низко обидеть невинную девушку».

Я краснею, как последний идиот! «Вы незаслуженно считаете меня негодяем. Я отдаю себе отчёт в своих обязанностях и сумею исправить мой поступок». Пастор жмёт мне руку: «Я ни минуты не сомневался, что как джентльмен вы ответите именно так». Он целует меня в лоб. «Сын мой, да простит тебя всевышний!» Мы возвращаемся в гостиную. Пастор объявляет Свенсонам: «Мистер Кларк уже давно просил руку Дженни. Хотя они обручены, было решено не сообщать об этом никому, пока мистер Кларк не получит разрешения от своих родителей. Теперь, когда он получил отцовское благословение, дети смогут наконец повенчаться».

Господин Свенсон крепко жмёт мою руку: «Поздравляю от всей души. Вы должны быть счастливы, что на вашу долю выпало сорвать такой восхитительный полевой цветок». Пастор ещё раз целует меня в лоб и шепчет, подымая глаза к небу: «Да простит мне господь ложь, которой пришлось искупить ваш поступок». Он заставляет поцеловаться с Дженни при всех. Господин Свенсон умиляется: «Как это невинное дитя очаровательно краснеет! Видели ли вы когда-нибудь, мистер Кларк, чтобы так краснели эти учёные девушки в Нью-Йорке?»

Мы – в церкви. Дженни в белом платье и в миртовом венке, как облаком, окутанная фатой. Господин Свенсон уверяет: «Она похожа на ангела».

Как всё это быстро случилось! Когда они вообще успели всё подготовить? Выходит, я уже женат. А Изабелл? А длинные шуршащие автомобили? А бело-голубые виллы? Как там всё незаурядно! А ведь я туда никогда уже не смогу подняться! Ну, и что ж! В конце концов всё это внешнее, не это выделяет незаурядного человека из серой массы заурядных. Если что даёт нам подлинное право считать себя выше других, то это именно внутреннее благородство. А это внутреннее благородство, не состоит ли оно прежде всего в том, чтобы мужественно принять последствия каждого своего поступка? Посредственные люди никогда на это неспособны. Потому они всегда стараются увильнуть от последствий…

А потом?… Потом – квартира с голубыми обоями. Дженни хворает. Нужно много денег. По вечерам дома – разработка проектов. Дженни родила ребёнка. А ведь с того времени, как мы сошлись, прошло всего шесть месяцев? Ребенок нормален, весит пять кило. Мать Дженни уверяет: «Преждевременные роды. Это бывает, но редко бывает удачно. Только потому, что Дженни – очень здоровая девушка, из здоровой и нравственной семьи, всё прошло так благополучно. Поблагодарите бога, что у вас родился такой красивый сын».

Всё это по меньшей мере странно. Теперь нужно ещё больше денег. Три месяца спустя ребёнок умер. Дженни плачет. Неужели мне его совсем не жалко? Нет, я никогда по-настоящему не смог бы полюбить этого ребёнка.

Потом – в штате Калифорния: Дженни хворает. Опять нужно много денег. Родился ребёнок. У Дженни пропало молоко. Надо взять кормилицу и послать Дженни на курорт. По ночам – над проектами. За проекты платят гроши.

Неприятности на работе. Они считают, что я задираю нос, и в отместку делают мне всякие пакости. Какие заурядные натуры! Они довольны своим положением и лишены каких-либо стремлений. По вечерам они собираются, пьют виски и играют в покер. Они ненавидят меня за то, что я избегаю их общества. Они не могут понять, что я им не ровня: эту мизерную жизнь я вынужден делить с ними временно. Никто из них не подозревает, что в ящике письменного стола у меня лежит проект сверхмощного канавокопателя, типа Грейдер-элеватор, недоконченный с университетских времён. Своей трудоёмкостью и быстротой он разобьёт наголову все употребляющиеся до сих пор канавокопатели. Из-за этих проклятых вечерних работ всё не хватает времени додумать кое-какие детали. Стоит лишь немного разгрузиться, разработать до конца и реализовать моё изобретение и я сразу стану богатым человеком, вырвусь из этого болотца. Не надо обращать внимания на их мелкие пакости. Посредственные натуры испокон веков терпеть не могут тех, чьё превосходство над собой ощущают инстинктивно. Однако эти вечные дрязги порядочно дергают и затрудняют рабо ту…

Потом… Эти сволочи подложили мне такую свинью, что оставаться было невозможно.

В штате Аризона – условия работы значительно хуже. Дженни брюзжит: «Пора тебе выучиться жить и срабатываться с людьми. Подумаешь, какой неоткрытый гений! Посмотри, как живут все люди, и поучись у них. Они работают вдвое меньше, чем ты, а их жёнам никогда не приходится считать каждый цент».

Дженни завела уже со всеми знакомство. Она не даст мне покоя, пока я не схожу с официальными визитами ко всем новым начальникам и коллегам. По правде говоря, что мне стоит выучиться играть в покер? Все это ведь временно (стоит лишь выкроить несколько вечеров и доработать проект).

Родился ещё один ребёнок. Дженни опять хворает. Откуда брать денег?

Потом… На работу приехала инспекция. Во главе – заместитель директора компании господин Джон Питерс. Пришли на участок. Это и есть заместитель директора? Да ведь это же Рыжий Питерс! Он не узнаёт меня. Или не хочет узнать? Напомнить? Рыжий Питерс сухо приказывает: «Проведите меня по участку».

Как он мало изменился. И как он великолепно одет! Ничего в его костюме не бросается в глаза, а всё исключительного, неповторимого качества. Так одеваются настоящие джентльмены. Неужели он даже не поблагодарит меня за то, что я обошёл с ним весь участок? Питерс садится в ожидающий его ослепительный «шевроле». Не изволил подать мне руки.

Инженеры вечером за покером только и говорят, что о блестящей карьере Питерса: «Он пошёл в гору, особенно с тех пор, как старый Адамс выдал за него свою единственную дочь. Бьюсь об заклад, что до будущего года у старого Адамса будет в руках большая часть акций и Питерсу, как пить дать, быть директором».

Для них Питерс – недосягаемая мечта. Рассказать им, что Рыжий Питерс – мой коллега по университету и что на состязании выпускников по плаванию я обштопал его на шесть метров? Нет, лучше не рассказывать. Ведь все видели, что он не подал мне даже руки.

Дома. Прежде всего надо отказаться от этих проклятых вечерних работ. Разобраться в проекте канавокопателя, проверить вычисление: Рыжий Питерс путался всегда при вычислении бесконечно-малых, и все в университете считали его последним олухом. Завтра же надо выкинуть из моей комнаты эти тумбочки с цветами. Притащить небольшой станок. И никакого покера! Кончилось!

По вечерам – в своей комнате. Максимум месяц работы – и проект будет доведён до конца. За обедом Дженни с глазами, устремлёнными в тарелку: «До конца месяца у нас не хватит денег. Не знаю, чем буду кормить тебя и детей. Все инженеры уже начинают над тобой посмеиваться. Наверное, нам придётся убираться отсюда, как тогда из Калифорнии. Только на этот раз уж неизвестно куда».

«Действительно, как это я посмел отказаться от вечерних работ! Я только и ждал, когда ты об этом заговоришь. На этот раз по твоему не будет, заруби себе на носу! Ты не заставишь меня проворонить всю жизнь. Достаточно долго я работал на тебя, как лошадь. Если я кому обязан тем, что до сих пор не выбился в люди, то это именно тебе. Ты опутала меня с самого начала вместе со своим папашей и, использовав моё благородство, заставила на себе жениться, состряпав с кем-то до меня ребёночка».

Дженни: «Ты просто хам!»

Истерика.

Не буду больше выходить к столу, буду обедать у себя в комнате.

На третий день: всё-таки я поступил по-хамски. Надо пройти к Дженни и извиниться за грубость. «Ты должна понять, когда я кончу своё изобретение, у нас будет сразу много денег, и мы начнём жить по-человечески. Ради этого можно немножко потерпеть и отказать себе кое в чём».

Инженеры на участке изощряются по моему адресу в колких насмешках: «Наш изобретатель!». Язвительно хихикают за спиной. Посмотрим, кто ещё будет смеяться последним.

Модель готова, выдержала все необходимые испытания. Главный инженер, прощаясь, говорит Дженни: «У вашего мужа исключительная голова. Он сделает карьеру». Дженни краснеет, как тогда, когда нас заставили в первый раз поцеловаться при людях: «Я очень рада!».

Двухнедельный отпуск, чтобы лично съездить в Нью-Йорк и реализовать изобретение в управлении компании. Перед отъездом – ужин. Много инженеров и много вина. Все пьют за здоровье «нашего изобретателя».

В Нью-Йорке. Патент в кармане. Надо купить приличный портфель. Отыскал правление компании. «Доложите, пожалуйста, самому директору. Невозможно? Почему невозможно?» Вот олухи! «Сдайте папку в бюро проектов. Вам незачем ждать в Нью-Йорке. Через месяц, самое большое – через два получите ответ». Ничего не поделаешь, проект придётся сдать, но уехать без ответа – ни за что!

«Попросите по крайней мере, чтобы ускорили рассмотрение».

Ежедневно один ответ: «Заходите через неделю, ничего нельзя сделать, очередь не дошла ещё до вашего проекта». Телеграмма в Аризону: – «Задержусь неделю. Кларк».

К концу третьей недели: «Пройдите к заведующему бюро проектов». Заведующий, на носу бородавка: «Ваш проект отклонен господином Питерсом как несвоевременный. Весь рынок завален хлопком и пшеницей. Компании приходится суживать старые оросительные сети, а не копать новые». Папка с проектом не влезает в портфель. Влезла. «Не в эту дверь. Выход налево». Рыжий Питерс, наверное, узнал на проекте мою фамилию и в отместку решил подставить мне ножку…

В другой крупной компании. Обещали ответить через неделю. Телеграмма в Аризону: «Задержусь ещё на неделю. Кларк». Через две с половиной недели: проект отклонили как несвоевременный.

В третьей компании. Проект держат всего неделю. Ответили отказом.

В четвёртой компании. Седой господин в очках, передавая папку: «Не занимайтесь неактуальными глупостями. Раз вы такой изобретатель, изобретите лучше способ, куда девать хлопок и пшеницу».

В пятой компании. Бюро проектов ликвидировано, и никаких новых изобретений компания не покупает. «Возьмите для просмотра, я продам за очень небольшую сумму». Вечером – телеграмма от Дженни: