Текст книги "Малайсийский гобелен"

Автор книги: Брайан Уилсон Олдисс

сообщить о нарушении

Текущая страница: 9 (всего у книги 20 страниц)

Рядом с нами обменивались мнениями две надменного вида девицы в платьях, являющих сочетание невинности с непристойностью. Одна – другой:

– Какая вульгарная дешевка! Не могу представить, что мы находили здесь смешного в прошлом году?

– Возможно, дешевка, Армида, но театр хорош. Мы влезли на обломок каменной арки, чтобы лучше видеть представление. Де Ламбант громко сказал мне:

– Де Чироло, ты слышал мнение этих приятных дам? Восторги юности уступают место язвительной критике в пожилом возрасте.

При этих словах девушки больше не притворялись, что они не замечают нас, мы тоже перестали делать вид, что не узнаем их. Мы поспешили к ним, а они – к нам. Мы взяли друг друга за руки, и они наперебой рассказывали, как им удалось улизнуть от своих служанок на рынке и выражали яростное недовольство тем, что им пришлось так долго нас ждать. Доставляло почти физическое наслаждение слушать их попреки, так хорошо, по контрасту, они дополняли друг друга.

Бедалар была невысока, с точеной фигуркой и пухлым личиком. Серые глаза – полны таинственности, поведение отличается легким флиртом. Даже при самой обычной беседе она не забывала загадочно поиграть ресницами. Эффект был изумительный, и уж конечно, де Ламбанту это доставляло удовольствие. Армида же была спокойна и внимательно смотрела на меня золотистыми очами, которые, казалось, горели на солнце. Даже закрыв глаза, я мог внутренним взором разглядеть во всех деталях очаровательные черты ее удивительного лица. Темные локоны были забраны сзади золотым кольцом и свободно ложились на плечи.

– Смешно слышать, как двое глупцов рассуждают о справедливом вознаграждении за заслуги,– сказала она.

– Мы – артисты, а не глупцы. А вы двое – наше достойное вознаграждение.

– Для вас было поучительно послушать наши мудрые высказывания,– добавил де Ламбант.

– За поучениями я лучше обращусь к служанке,– игриво ответила Бедалар.

– Твоя служанка, моя радость, могла б поучить меня всему, чему пожелает, если б она обладала хотя бы половиной твоей красоты!

– Пусть бы она ничему не учила. Только бы вы обе присутствовали на уроке. Вы бы убедились, какой я прилежный ученик,– сказал я.

Раздался взрыв аплодисментов – не по поводу моего остроумия, конечно,дети тепло благодарили кукол.

Спектакль закончился. Жена Банкира сбежала с Волшебником, который оказался переодетым принцем. Банкир наградил Полицейского. Шутник остался с Бетини, дочерью Банкира, Кинжалозуб проглотил Грабителя. Из-за занавеса появился кукольник. Как я и подозревал, это был мой друг Пиболд Пит. Я узнал его по писклявому голосу. Он кивнул мне в знак приветствия перед тем, как обойти по кругу с оловянной тарелкой, чтобы успеть собрать как можно больше монеток у быстро тающей публики. Я одолжил монету у Армиды и опустил в тарелку.

– Полагаю, ты не из тех, кто считает вознаграждением сам по себе талант или даже аплодисменты, Пит. Он потер лоб.

– Спасибо. Мне нужна как материальная, так и моральная поддержка для продолжения представлений. Приходите сюда вечером. Будет представление с участием турка, который ходит по канату и отрубает принцессе голову. Вы увидите настоящую игру.

– А Периан обязательно постарается принести свои деньги, а не брать их взаймы,– засмеялся де Ламбант.

Мы отправились дальше. Де Ламбант держал Бедалар за руку, мне же удалось втиснуться между двумя девушками и обнять обеих; ни одна из них и не подумала возразить против моей выходки. Мы немного задержались у прилавков. Волей судьбы я выиграл в лотерею немного денег и вновь ощутил себя любимцем Фортуны.

Приближался полдень, и девушки засобирались домой. Нам еле удалось убедить их, что во время праздника никто не заметит их отсутствия, большинство сейчас спит, наверстывая недосыпание предыдущей ночи.

– Кроме того, мы еще не обо всем поговорили,– сказал де Ламбант.– Мы пришли к выводу, что живем в век декадентства.

И тут вы, две красотки, попали в поле нашего зрения. Чистое совпадение, конечно.

– Разве не всякий век по-своему упаднический? – спросила Бедалар.

Но тут вмешалась Армида:

– Мы живем в век созидания. Это доказывают успехи, в области искусства. Возьмите, например, аппарат Бентсона. Искусство может пышно расцветать во времена декадентства. Никто не назовет турок декадентами из-за их воинственности. Разве люди не говорят часто "декадент", а подразумевают "миролюбивый"?

Я не мог удержаться и сказал:

– Но турки уже в упадке. Великие дни Турецкой Империи окончились вместе со смертью Сулеймана. С тех пор на троне восседали слабые и порочные султаны-правители. Армии разложились. Сам Твртко остановился у наших ворот и не смеет атаковать, как это сделал бы на его месте любой командир сто и более лет тому назад.

– Ты настоящий военный стратег! – скорее искренне, чем саркастически воскликнула Бедалар, сжимая мне руку.

– С тех пор, как он играет генерала Геральда, он во многом преуспел в этом направлении,– сказала Армида.

– Ив других направлениях тоже,– добавил де Ламбант. Девушки так захохотали – мы были готовы рассмеяться от

любой чепухи, – что их груди колотились, как спелые яблоки на

сотрясаемой ветке.

– Я лишь надеюсь, что ты не станешь обвинять меня в непостоянстве,сказал я.

– Есть много аргументов в защиту непостоянства, или, лучше сказать, против постоянства,– ответил де Ламбант.

Мы шли недалеко от разрушенной ветряной мельницы вдоль небольшой речушки Вокобан, обозначавшей границы ярмарки. Над нашей головой проплыла летающая женщина. Волосы ее были заплетены длинными лентами, которые развевались на ветру. Она была молода и обнажена. Ее полет на фоне солнечных лучей приятно ласкал взор. Когда она опускалась за ветряком, было слышно биение ее крыльев.

– Они так свободны,– вздохнула Бедалар.– Почему бы нам не полететь в горы?

Предложение было тотчас же принято. Взлетная башня летающих людей нечто вроде огромной плетеной корзины – находилась на внешней границе ярмарки. Оттуда можно было по одному или по два летать на небольшие расстояния, устроившись в легких портшезах. Мы взобрались на башню. Ступени под нашими ногами скрипели, как корсет старой куртизанки. Мы с Армидой устроились в одном из портшезов, де Ламбант и Бедалар – в другом. Четверо дюжих летающих мужчин подняли нас в воздух, а другие четверо проделали то же самое с нашими друзьями.

– О, Периан, я боюсь! Они нас не уронят?

– Это надежнее, чем мой воздушный шар.– Сбруя, на которой они тащили нас, казалась крепкой, а серьезное выражение их раскрасневшихся лиц успокаивало нас. И все же я подумал, что не только любовь заставила Армиду крепко прижаться ко мне и обнять.

Мы летели почти над головами людей. Полдень был на исходе. Толпа увеличивалась. У ларьков становилось все оживленнее. Пахло жареным мясом. С сумерками наступит время веселья:

ликующие толпы, зажженные огни, мелькание разноцветных масок, замысловатые восточные танцы среди ароматных курильниц.

С каждым взмахом крыла мы все дальше удалялись от ярмарки. Под нами лежали виноградники с ровными рядами кустов. Пролетев над великолепной березовой рощей, мы увидели еще один ручеек, который ниспадал со скалы и игриво пенился и бурлил. За ним простирались новые виноградники и начинались холмы Вокобана.

– Давайте опустимся здесь,– громко сказала Армида. Но де Ламбант возбужденно закричал из другой корзины:

– Нет, летим дальше. Я знаю уютное местечко впереди. Там нам никто не помешает.

Мы пролетели над склонами, поросшими яркой ромашкой, и приземлились на широком мшистом выступе скалы. Летающие люди освободились от веревок и, тяжело дыша от усталости, свалились на траву. Вскоре они поднялись, взяли с нас плату и медленно улетели в сторону ярмарки.

Мы стояли и наблюдали за ними. Потом обняли своих девушек и все четверо запрыгали от радости обретенного уединения.

Мне тут же захотелось излить свою любовь Армиде, но миг скорее подходил для проказ, чем для серьезных чувств. Я взял ее за руку, и мы с радостным смехом пустились бежать, чтобы где-нибудь спрятаться от глаз всего мира.

Карабкаясь вверх по скальным выступам, исцарапав лица и руки, мы, наконец, добрались до места, откуда открывался чудесный вид на окрестности, над которыми мы возвышались.

Жизнь Малайсии зависела от торговли и сельского хозяйства. Свидетельством последнему были лежащие перед нами виноградники, уходившие ровными рядами к реке. Все это купалось в полуденных лучах яркого солнца. Инстинктивно мы с Армидой прижались друг к другу, как бы чувствуя себя частью матери-природы.

Выбранное нами место позволяло видеть расположенную вдалеке реку Туа, ее мосты, павильоны ярмарки и город. Фортификационные укрепления, башни и величественные здания Малайсии были покрыты туманом и казались скорее призраком, чем действительностью. Букинторо играл золотыми отблесками.

За городом, на возвышенности, мы видели подножия холмов, где укрывался лагерь Твртко. Один раз в день турецкие пушки обстреливали город, но довольно вяло: не хватало боеприпасов. В этот час дня враг не подавал признаков жизни.

Вверху, слева от нас, просматривались шиферные крыши горной деревни. Мы едва различали ее из-за оливковых деревьев и низкой каменной стенки, которая обегала все поселение, петляя по ущельям. Деревня носила название Хейет. Люди там были темнокожими и странными – мы видели несколько человек, которые босые трудились на винограднике вместе с прирученными человекоящерами. Эти люди разговаривали на своем собственном языке и казались недружелюбными.

Вскоре мы с Армидой вновь присоединились к друзьям. Когда мы удобно расселись, Армида сказала:

– Мне известно, что горцы, пришедшие с далекого севера во дни минувшие, произошли от бабуинов. Они моложе нас исторически. А значит, как мне рассказывала старая няня моей матери (возможно, это только сказка), – в мире уже обитало так много богов, что боги горцев не смогли появиться на свет. Они до сих пор заключены здесь, в скалах Вокобана.

– Армида, это типичные бабушкины сказки,– мягко заметил де Ламбант.Если северные боги не смогли появиться, то они заперты в северных скалах.

– Ведь это аллегория,– вмешался я.– Если существуют неродившиеся боги, они находятся в самих нас, а не в каких-то камнях.

Армида повернулась и обрушила на нас весь свой пыл.

– О, вы, мужчины, такие снисходительные! Вы всегда считаете, что знаете лучше всех! Если бог находится в скале, то он вполне может двигаться, если потребуется, на тысячу километров над землей. Что касается "каких-то камней", профессор де Чироло, что заставляет вас думать, что люди выше их? Простые скалы могут сотворить то, на что даже люди не всегда способны. Во время сотворения мира люди сами были созданы из камня.

– Что? Что ты сказала? – спросил я, расхохотавшись.– Мы происходим от двуногих древних животных.

Она проигнорировала мои слова, продолжая бешеный поток слов.

– Не далее, как в прошлом году – я слышала это от одного из школьных друзей отца,– на побережье Листры из скал появился новый вид краба. Сейчас их сотни, и все могут видеть их. Этот вид краба лазает по деревьям и передает сигналы другим крабам с помощью клешни, которая намного больше обычной.

Де Ламбант засмеялся.

– Ничего нового в отношении крабов. Они обмениваются сигналами с тех пор, как существует мир. Представляю, сколько всякого вздора передали они друг другу за это время.

Нет, моя дорогая Армида, нам необходим совершенно новый вид краба особь, которая пела бы как петух, каждый понедельник приносила бы молоко и снимала свой панцирь по первому требованию, чтобы мы могли насладиться зрелищем жемчугов и бриллиантов. А еще лучше, чтобы это был ручной краб величиной с большой валун и ужасно резвый, чтобы его можно было обучить галопировать наподобие боевого коня. Только подумай, что мог бы сделать десяток таких животных против турок! А панцири были б окрашены в боевые цвета.

Было неловко смотреть, как девушки хлопали глазами, слушая чушь де Ламбанта. Я вклинился в его монолог.

– Это еще не все. Наш краб должен быть земноводным. Тогда он мог бы переплывать реки и перенес бы нас через моря к новым неоткрытым землям, легендарным землям Леопандис, Лемурия, Му, Хасш, Ташмана, Атлантис, Дис, Самаринд.

– И не только по морю, но и под водой, по глубокому мшистому дну, где время остановилось в коралловых городах и лесистых зарослях. Мы могли б забраться под панцирь, и вода не проникла бы туда.

– А под водой панцирь стал бы прозрачным, как кристалл, и мы бы увидели пристанища древних морских животных.

Девушки, уносимые в фантастические видения не менее идиотские, чем наши крабы, начали вторить всей этой несуразице.

– Я бы вырастила плющ и обсадила им своего краба, так, что он превратился бы в фантастический живой сад, и он бы стал знаменит, и каждый бы знал его имя. Его бы звали...– фантазировала Бедалар.

– У моего краба были бы музыкальные клешни. При движении они бы играли невообразимые мелодии. Все другие крабы, даже твой, Бедалар, оставили бы свои занятия и бежали бы за ним.– Это были слова моей Армиды.

– Девушки, девушки,– начал браниться, ухмыляясь де Ламбант,– вы так живо восприняли нашу глупую игру, что у вас от такого напряжения мозги могут расплавиться.

Мы все рассмеялись и уселись перед широкой каменной стелой с надписью на древнем языке. Девушки попросили меня прочесть ее. С некоторыми трудностями я с этим справился. Отец обучил меня древнему языку, когда я был еще пацаном.

– Это камень-пересмешник,– начал я.– Надпись на нем посвящена другу, который ушел в небытие. По дате можно определить, что эпитафия относится к покойному Фаландеру, жившему около одиннадцати тысячелетий тому назад, но тема надписи вечна. Она звучит примерно так...

Я сделал паузу и прочитал.

Фаландер, друг, достоинства твои убоги,

Притворна дружба и любовь фальшива.

Язык твой лживый был колюч, как шило,

Но не забыт ты – хоть давно сошел уже в Подземные Чертоги

Все потому, что радоваться жизни научил нас.

Армида засмеялась:

– Очень остроумно. Наверное, аристократ сочинял.

– И трогательно, я бы сказала,– дополнила Бедалар.

– Не имеет особого смысла. К счастью, поэзия опирается не на один только смысл в своем воздействии, как и любовь,– сказал де Ламбант.

Громко рассмеявшись, он вскочил на ноги и повернулся к стеле. Сдвинув ее, он вытащил из открывшегося в скале углубления еще теплое, наполненное специями блюдо, идеальное для восстановления наших сил, и поставил его перед нами. Боги и люди временами заботятся друг о друге, и тогда желудок и душа находятся в полном согласии. Блюдо состояло из рисовых зерен, смешанных с кишмишем, финиками и чесноком, и из рыбы, начиненной перцем. С радостным воплем я проник глубже в скалу и извлек оттуда овощи и вино в зеленых глиняных бутылках.

– Теперь нам не помешали бы четыре стакана мастера Бледлора,– сказал я с сожалением, опуская бутылки на импровизированный стол.– Пища для королей или, по крайней мере, для принца Мендикулы. Назовем ее легкой закуской, если не обильным обедом. Но она заставляет меня считать жизнь восхитительной.

Я запустил пальцы в рис.

Мы лежали друг напротив друга и поглощали желанную пищу. Внизу появился охотник. Он осторожно крался между небольших дубков. Разок мелькнуло желтое пятно – видимо, кольчужник, которого он выслеживал, но все было тихо, и мы предположили, что жертва избежала своей участи.

– Это и есть упадничество,– сказал де Ламбант, поднимая бутылку и возвращаясь к предыдущей теме нашего разговора.– Незаслуженный пир. Я чувствую в себе моральное разложение. Лесной незаслуженный праздник. Нам не хватает только музыки. У тебя не мелькнула мысль, де Чироло, стащить у лотошника флейту?

– Я еще не так испорчен.

– Или не так предусмотрителен?

– Я уже сыт твоими подковырками. Следующей заговорила Бедалар. Голос ее был мечтательным:

– Кто-то рассказывал мне, что Сатана решил замкнуть наш мир, и что маги согласились на это. Ничего страшного не произойдет, просто обыденное течение жизни будет все больше замедляться, пока не замрет полностью.

– Остановится, как часы,– подсказала Армида.

– Скорее, это будет похоже на гобелен,– ответила Бедалар.– Я имею в виду, что в один прекрасный день, вроде сегодняшнего, все замрет и больше никогда уже не будет двигаться, и наш мир и мы все застынем на веки вечные и будем похожи на вывешенный в воздухе гобелен.

– Пока его не сожрет небесная моль,– хихикнул де Ламбант.

– Это упадническая идея,– сказал я.– Сама мысль о конце всего упадническая.

Однако я был глубоко задет видением Бедалар. Превратиться в гобелен!.. Видимо, с целью просвещения богов – они тогда смогут изучать нас не вмешиваясь.

Глядя с высоты на город, золотой в полуденном солнце, я ощутил какую-то неподвижность в воздухе. Над районом Прилипит медленно таяли в высоте клубы дыма, белые и округлые,– признак очередной бомбардировки Малайсии. Но ни один звук не доносился до нашего небесного приюта, как будто мы, закусывая, действительно созерцали гобелен, распростертый перед нами для нашего удовольствия.

– Мир не может быть упадническим. Декадентство – это человеческое свойство. Оно ведь означает физическое или моральное разложение,– сказала Армида.

– Я не совсем уверен в том, что оно означает, но мы никогда не прекратим спорить об этом, моя любовь. Мы назвали этот век декадентским. Ты не согласилась. Однако ты допускаешь, что существует физическое и моральное разложение, не так ли? Возьмем наших друзей – принцессу Патрицию и генерала Геральда. Они жили в героическом веке воинских подвигов. И ее поведение мы называем декадентским – и дело не в неверности, случающейся довольно часто, а в ее нераскаянности после содеянного, превращением своего поступка в добродетель, в обмане, который она считает правдой.

– Ты неверно ее представляешь, Периан. Патриция не притворяется. Она обманута генералом, так же, как и Мендикулой. Именно Геральд играет роль обманщика, он обманывает даже Джемиму, которой он открыто признается в любви.

– Ну, тогда ее поведение декадентское. Согласимся на этом?

– Согласимся лучше с прекрасным вкусом рыбы,– проговорила Бедалар.– Я слегка устала от этой вашей пьесы.

– Полностью согласен по поводу рыбы и пьесы,– сказал де Ламбант, стряхивая с рукава рис.– Давайте согласимся на том, что это комфортабельный век, хорошо? Нет важных вопросов, требующих ответа, нет холодных ветров, дующих с туманного религиозного севера, и не слишком много обезглавленных трупов в сточных канавах. Я родился для этого века, а он создан для меня.

– Остроумно, но не совсем верно,– сказала Армида.– Об этом мы как раз говорили с Бедалар перед тем, как остановились посмотреть кукольное представление. – История – это непрерывная война, даже если никого не убивают. И идет она если не между народами, то между домовладельцами, классами, между возрастными группами и, о боже, Гай, между полами, между одной стороной человеческого характера и другой. Можно сказать, что войны это неотъемлемая часть нашей жизни. Что касается того, что нет больше вопросов, которые жаждут ответа, то позвольте не согласиться. Даже куклы в театре на ярмарке поднимали вопросы, на которые я не находила в себе ответа.

– Например, почему и как Пит Пиболд так скверно играет,– засмеялся де Ламбант.

– Например, почему я была тронута мишурными куклами Пита. Они не имитировали и не пародировали людей в действительности. Просто деревянные болваны, призванные развлечь нас. И все же я была взволнована. Сначала я радовалась за Банкира, затем за Грабителя. Что-то магическое было в этом. Это был артистизм кукловода? Или мой собственный? Плод моего воображения, возникший помимо моей воли? А может, в меня вселился дух Грабителя или Банкира? Почему герои пьесы или книги заставляют меня плакать? Я ведь не ощущаю ни их плоти, ни крови. Передо мной только печатные знаки.

– Перестань, достаточно,– громко сказал де Ламбант.– Я говорил глупости. Ты рассуждаешь здраво.– Он опустился перед Армидой, положив ей на колени свои руки.

Она улыбнулась его шутовству, положила руку, думаю, с презрением на его голову и продолжила свою уничтожительную речь по поводу последнего его замечания.

– Что касается твоей абсурдной идеи насчет леденящего ветра религии, то разве не обдувает нас ураган разных идей и вер? Что такое наша беседа, как не высказывание веры и недоверия, не так ли?

– Но это была всего лишь милая шутка, госпожа моя, только шутка! Пощади, молю тебя!

– Каждая шутка скрывает долю правды. Так учил меня мой отец.

Бедалар взяла меня за руку и сказала:

– Хотя мы обучались в одной и той же академии, Армида намного умнее меня. Мне кажется, что у меня вообще нет никаких идей в голове.

– Мне понравились твои рассуждения о гобеленах. Не сомневаюсь, что в твоей прелестной головке еще есть много интересного.

– О, но о гобеленах я услышала от кого-то другого. Вдалеке послышались приятные звуки музыки. Они стекали по склонам, как запах травы. Мы все повернулись. Только де Ламбант был занят примирением с Армидой.

– Даже я, жертва любви, признаю, что есть глобальные вопросы, на которые ответить невозможно. Например, природа времени. Перед тем, как мы встретили вас, двух ангелочков, мой симпатичный друг Периан де Чироло вместе со мной посетил художника и гравера по стеклу Джованни Бледлора.

Бледлор одержимо работает за жалкие гроши. Ему едва хватает, чтобы прокормить себя и жену. Зачем ему все это? Я думаю, он чувствует, что Время – тленное его начало и конец – против него. И он сооружает самому себе небольшие монументы единственно доступным ему способом, подобно коралловым организмам, которые неведомо как создают острова. Время составляет тайную суть искусства Бледлора. Какой алгебраист вывел когда-либо более суровую формулу, чем эта?

– Предположим, что Бледлор обладает всем временем мира. Предположим, что некий волшебник дал ему магическое снадобье, чтобы он жил вечно. Бьюсь об заклад, что он и пальцем не пошевелит, чтобы выгравировать хотя бы один бокал! И никто не узнает о скрытых в нем способностях. Время – великая тайна, нависшая над нами, как неоплаченный счет.

Звуки музыки то приближались, то удалялись, растекаясь по горным склонам. Прихотливая мелодия захватила меня. Я вскочил и взял Армиду за руку.

– Какой бы бродяга ни исполнял эту мелодию, его Время всегда с ним. Он – распорядитель. Мы уже достаточно насытились и вдоволь наговорились. Армида, возможно, сам дьявол бьет по струнам, но я должен потанцевать с тобой.

Она поднялась и припала к моей груди. Лицо ее пылало от счастья. И мы принялись танцевать нечто похожее на гавот. Ее движения были так легки и плавны, что я не чувствовал почвы под ногами. Душа моя воспарила.

Бедалар убрала из-под наших ног тарелку и швырнула ее перед собой. Весь не съеденный рис полетел вниз по склону горы. Затем она потянула за руку де Ламбанта, и они тоже закружились в танце.

В следующий момент в поле нашего зрения появился и сам музыкант. Мы едва могли слышать мелодию, когда он огибал скалу. Он уже как будто стал членом нашей компании. Я заметил, что он был стар, невысокого роста, неплохо сложен. Его сопровождал человекоящер. Старик играл на шарманке.

Пока играла музыка, мы танцевали. Казалось, мы не могли остановиться и не хотели останавливаться, покуда не сгустились над нами полуденные тучи. Это был не просто танец, это был своего рода куртуазный ритуал. Так говорила нам музыка, так говорили нам наши движения, наши взгляды, наши касания друг к другу. Наконец, смеясь и тяжело дыша, мы раскланялись. Музыка тоже затихла.

Мы снова взялись за бутылки с вином и одну передали музыканту и его компаньону. Шарманщик был так мал ростом и так плотно сложен, что он в своей бумазейной одежке, казалось, превосходил толщиной городскую стену. У него был темный цвет лица, запавшие глаза и рот. Он был стар и сед, хотя кое-где в его шевелюре еще попадались темные пряди. Мы с Гаем узнали его. Не далее как сегодня мы имели возможность созерцать его образ.

– Не живешь ли ты у блошиного рынка, о уважаемый певец? – спросил де Ламбант.

Музыкант не ответил. Он старался отхлебнуть как можно больше вина, пока де Ламбант не забрал бутылку обратно.

– Вы правы, сэр.– Его тонкий измученный голос не имел ничего общего ни с прелестью звучания музыки, ни со вкусом вина.– У рынка стоит моя лачуга. В свое время я был придворным музыкантом. Даже медведи танцевали легко, как бабочки, под мою музыку.

– Мы видели твое изображение на одном из бокалов мастера Бледлора.

Старый музыкант утвердительно кивнул головой, и по его морщинистому лицу пробежала улыбка. Человекоящер, стоящий за ним, подпрыгивал на месте, разливая вино. Капли падали в пыль и сворачивались в блестящие шарики.

– О, Джованни Бледлор, величайший художник нашего города. Он заботится о растоптанных и подавленных. Посмотрите вот на это, джентльмены.– Старик подошел ближе и показал нам свой музыкальный инструмент. Он был бледно-желтого цвета и имел форму сердца. Внизу под клавишами была написана картина с изображением двух детей. Дети были как живые. Они догоняли друг друга, мальчик бежал за девочкой. У обоих были вытянутые руки. Они смеялись на бегу. Картину дополняло сияющее солнце.

Я и де Ламбант сразу узнали, кому принадлежит работа.

– Работа мастера Бледлора! Кому еще удалось бы так много вместить на таком маленьком пространстве? А этих двух бездельников мы видели на ажурной вазе в мастерской.

– Вы правильно сказали, господа,– согласился музыкант, осторожно отбирая у нас шарманку.– Да, те же маленькие бездельники, благословенны пусть будут их души. Джованни не один раз использовал их как модель. И поскольку он не мог заплатить, ибо богатые покровители его оставили, он сделал эту миниатюру для меня, чтобы при игре я получал наслаждение. Эти две крошки – мои внуки, были моими внуками, пока проклятые восточные ветры прошлогодней зимы не унесли их обоих на небеса. Да, плохой был день...Он вздохнул и затем продолжил: – Эти хорошенькие создания могли танцевать весь день под мою музыку. У них почти не было игрушек. Они никогда не ссорились. Но маги с Епископского Моста наслали на них чары, и они начали увядать и умерли, когда подул ветер со стороны Византии. Теперь их больше нет. Нет больше.– Он начал плакать, человекоящер положил чешуйчатую лапу на его плечо.– Воспоминанием о них осталась лишь эта маленькая картина Джованни.

Когда он прижался бледной щекой к шарманке, Армида довольно дерзко сказала:

– Это счастье иметь такое утешение. Теперь, когда мы уже выслушали эту печальную историю, ты должен сыграть для нас другую мелодию. Мы не можем так проворно танцевать под твои слезы, как под твою музыку.

Он отрицательно покачал головой:

– Я должен продолжить свой путь в Хейет, моя госпожа, чтобы поиграть на свадьбе и заработать немного денег. Через несколько недель начнется зима, как бы усердно вы ни танцевали, молодые люди.

Он попрощался и зашаркал прочь. За ним последовал человекоящер, который, проходя мимо нас, скупо улыбнулся. Не успели наши странники скрыться из виду, как мы с де Ламбантом начали целовать своих любимых куколок.

– Бедный старик, его музыка зажгла нас, но не смогла воспламенить его,произнесли красивые губы Армиды, почти касавшиеся моих.

Я засмеялся:

– Утешение не всегда является предметом искусства! Я накинул ее темные волосы себе на лицо. Получился шатер, под которым встретились наши глаза.

– Не знаю, что есть предмет искусства, но я также не знаю, что является предметом жизни. Иногда мне страшно. Представь, Периан, дети уже мертвы, а их образы будут жить и после них в рисунках на дереве или в гравюрах на стекле!

Она вздохнула:

– Форма останется, когда плоть уже исчезнет.

– Ну, искусство должно быть .долговечным, не так ли?

– То же можно сказать и о жизни.

– Слушай, как ты можешь быть печальной, когда моя рука мнет твое шелковое белье... О, мое прекрасное создание! О, Армида, моя прелесть, нет никого лучше тебя...

– Ах, мой любимый, когда ты делаешь так... Если моя семья... Никакое искусство никогда...

– Оу, сладкая моя, если только... да...

– Ох, мой возлюбленный, это так...

Невозможно передать словами наш почти беспорядочный разговор. Искусство нашего занятия не поддается описанию. Могу лишь сказать, что я – словами любимого поэта – "и серьезно, и шутя наслаждался дамой".

Ее губы приоткрылись, ножки дрогнули, и я стремительно ворвался в явившийся мне райский уголок. В нескольких метрах от нас, скрывшись за кустами, тем же прелестям любви предавались де Ламбант и Бедалар.

Сердца наши трепетали... Но довольно об этом... Что касается метеорологических феноменов, то установившаяся погода одарила нас золотым закатом, и в лучах заходящего светила вся окрестная натура сверкала и полыхала, как бы тщась отогнать наступление ночного мрака. Редкие порывы легкого зефира только подчеркивали атмосферу безмятежности, царящую в наших душах и вокруг нас.

С наступлением вечера мы лежали в объятиях друг друга, уставшие и выдохшиеся, как старые, не способные уже к передвижению ковры-самолеты, у которых иссяк запас колдовства. Де Ламбант и я отдыхали, опустив головы на колени наших любимых дам.

Мы погрузились в глубокий сон, и далекий свет ярмарки заменял нам свет ночника, а поцелуи – молитву.

Нас разбудило холодное прикосновение предутреннего ветра. Все еще было во власти густых сумерек. Царило спокойствие. Мы постепенно приходили в себя. Девушки принялись приводить в порядок свои волосы. В восточной части неба появился просвет в облаках, напоминавший раскрытую челюсть, через которую пробивался свет, но свет был так же холоден, как и бриз, заставлявший нас ежиться. Мы осмотрелись. Затем запрыгали, забегали, чтобы согреть застывшую в наших телах кровь.

Потом мы взялись за руки и начали спускаться вниз по склону горы. Нам удалось отыскать узкую тропу, поросшую бархатником и яркими кустами ракитника, и мы пошли по ней. Туманный город не подавал никаких признаков жизни. Лишь у серых стен Хейета показались тускло горевшие фонари: крестьяне были уже на ногах, шли к колодцу за водой или направлялись в поле, прихватив с собой немного хлеба на завтрак. Когда мы шли через густой будняк, защебетали птицы, но они не нарушили горной тишины. Тут мы наткнулись на охотника, которого видели днем раньше. Одетый в оленью кожу, он задумчиво стоял на тропе. Он все же убил кольчужника. Туша зверя была переброшена через плечо охотника, голова свешивалась на грудь, и мухи уже копошились в еще влажных уголках мертвых глаз.

Мы достигли первых виноградников и направились к деревянному мосту через ручей. Мост охранял деревянный сатир, изрядно потрепанный временем, солнцем, ветром и дождем. На его источенной червями руке даже в такую рань лежали свежие цветы. Ручей звонко журчал и от него веяло свежестью.