Текст книги "Малайсийский гобелен"

Автор книги: Брайан Уилсон Олдисс

сообщить о нарушении

Текущая страница: 18 (всего у книги 20 страниц)

Я задрал голову и позвал Николаев. Спустя секунду в дверном проеме показалась голова Фатембера. Он помахал мне рукой и начал спускаться по приставной лестнице, одновременно заводя разговор.

– Так-так, мастер Периан, почти год прошел – долгий срок – с тех пор, как мы видели вас в Мантегане. Видит Бог, это негостеприимное место одинокое, мрачное, холодное, обнищавшее, и оно кишмя кишит голодными крысами! Что вас привело сюда? Не поиски же развлечений, будь я проклят!

Я объяснил, что болел и что завтра уезжаю. Природная скромность помешала мне упомянуть о кинжалозубе.

Фатембер возложил тяжелую ладонь на мое плечо, другой же чесал себе под мышкой. То был крупный мужчина, кучерявая борода свисала с его тяжелого лица, как вековая древесная губка со ствола поваленного дерева.

– Ну да, Мантеган подходящее место для болезни, это точно. Однако чумы ты здесь не подцепишь. Чума любит жертвы упитанные, в соку, а такового в Мантегане отродясь не водилось. Тут даже тараканы не выживают – слишком много сквозняков. Вот малярия – да, для малярии здесь раздолье. Но, конечно, лучше малярия, чем чума.

Он повторял слова со вкусом, как будто кость обсасывал, временами мрачно поглядывая на кучу своих ребятишек. Дети окружили старую, костлявую гончую и стегали ее плеткой. То

239

были не самые упитанные дети в мире их – ребра просвечивались в прорехах грязных рубашонок.

Хотя Фатембер был человеком дюжим, как и подобает художнику, который много времени проводит, анатомируя людей, лошадей и древнезаветных зверей, каждый прошедший год ложился бременем на его широкие плечи, понемногу пригибал его к земле и добавлял седины в буйную шевелюру и горечи в выражение лица. Но взгляд его беспокойных черных глаз сохранял Дикую, магическую силу, а густые брови оставались черными. Я уважал его больше всех своих знакомых. Может, его жизнь была поражением, но это было поражение, достойное восхищения. Я был горд знакомством с ним.

– Как продвигаются ваши фрески, Николае?

– Как раз сегодня все закончил. Шучу. Все в том же состоянии, в каком находились в прошлый праздник Рогокры-ла, когда вы выступали с труппой в большом зале. Господь не позволяет мне запечатлевать счастье принцев, когда моя семья голодает – мои проклятые принципы противоречат порывам моей кисти. Так что, ничего не меняется. Я больше не могу работать даром, и – хотя не хотел бы жаловаться вам на вашего зятя – милорду Волпато лучше бы заняться приведением в-порядок своих земель, а не пытаться возвеличить себя с моей помощью. Все всегда возвращается к земле. Используй ее как следует, и твоя жизнь наполнится. Забросишь землю – и твоя жизнь пройдет впустую. Конечно, эти истины легче всего постичь нам, голодранцам, у которых даже цветочного горшка собственной земли никогда не было. Дай человеку дюжину ферм, и, возможно, ему трудней будет докопаться до истины. Я же сейчас настолько на мели, что пришлось уволить парня, который мне небо раскрашивал.

Говоря все это, Фатембер провел меня через боковую дверь в темный двор. Он был одним из величайших художников эпохи, а вот провел здесь почти зря десяток лет и, кажется, влип окончательно, без надежды отсюда вырваться, и жил, работая или не работая над фресками Мантегана, постоянно экспериментируя с дюжиной других искусств и ремесел. Его беспокойный гений был необуздан, агрессивен и сам себе создавал трудности.

– Если у меня все выгорит с женитьбой, Николае, я позабочусь о деньгах.

– Это твое "если" – одно из самых разрушительных орудий Времени. Ты говоришь как Волпато. Не стоит... И не надо удачно жениться. Не стоит мужчине становиться объектом насмешек и зависти. Я, по крайней мере, от этого свободен.

240

Мы прошли в банкетный зал со сводчатыми потолками. Окно с частой свинцовой рамой и резной фрамугой открывало вид на оживленное движение по реке Туа. Построение перспективы и световое решение незавершенных фресок Фатембера были рассчитаны на то, что фрески будут созерцать от этого окна.

Темой этих знаменитых фресок была Деятельность Человека, разрываемого между Искусами Зла и Доблестью Добра. Только одна или две пасторальные сцены были завершены, да сцена древнезаветной охоты. Далее за помостами и лесами на голых стенах проступали лишь отдельные фигуры или детали фона. На козлах лежали листы бумаги, покрытые по большей части смелыми карикатурами Фатембера. Наброски были совершенны, но не завершены.

Что же касается самого великого человека, то он, возложив тяжкую десницу на мое слабое плечо, стоял как столб и осматривал комнату с таким видом, как будто никогда раньше здесь не бывал. Затем он тяжело протопал к окну, взобрался на помост перед ним и стоял там, сверкая черными глазами. Я ждал, что будет, и в тишине огромной комнаты слышно было, как со стола спрыгнула мышка и побежала в угол.

– И у Времени есть другие изощренные пытки,– продолжал Фатембер.– Я вижу своим внутренним взором какой-то цветовой оттенок. Он так реален, что кажется, вот он – у меня в зрачках. Я работаю неделю, смешиваю краски, чтобы получить этот цвет, и что же? Получается что-то совсем другое, а то, что привиделось, забывается начисто.

– Ну, ничто не получается так, как задумано, Николае.

– Лучше молчи, если нечего сказать, кроме банальностей! Почему это внутреннее видение нельзя реализовать в действительности? Ну почему? Зачем нам тогда даются видения, если их нельзя воплотить?

– Возможно, видение и есть своя собственная реализация. Наверно, видения действительны сами по себе. Я вот тоже недавно пережил...

– Чушь. Что ты об этом знаешь? Мое видение фресок на этих стенах сохраняется во всем величии. Я знаю, что ты и Волпато, и твоя сестра, и добрая половина проклятой Малайсии никак не можете взять в толк, почему я ничего не произвожу, почему я не даю своему гению запрячь себя как вола и тянуть ярмо до тех пор, пока все не будет завершено и мое видение не будет воплощено. Что ж, может быть, я и вол, но давно не кормленный и которого уже не волнует ярмо на шее. Но я еще и дурак, вот в чем дело. Может быть, я предпочитаю оставить свое грандиозное

241

видение во всем его блеске там, где оно сохранит все великолепие внутри моей глупой башки,– он постучал себя по лбу,– где мыши и торговцы не смогут до него добраться. А? Это лучше, чем распять его на штукатурке и не оставить себе ничего, что могло бы согреть в оставшиеся годы жизни.

Он прохаживался по доскам помоста и явно радовался возможности излить душу. Но и в радости он был агрессивен.

– Не будет ли дерзостью предположить, что всем нам было бы лучше, имей мы возможность разделить с вами ваше видение?

– Лучше? Лучше? Улучшается ли мораль человека от того, что у него есть возможность поглощать обед из восьми блюд? Искусство не улучшает, это не лекарство. Великие художники все были злодеями, если не считать нескольких исключений, да и те были не святыми, а ханжами. Нет, вы можете желать моего видения, вы можете полагать себя достойным его, но истина в том, что мне плевать на чьи угодно желания, кроме моего собственного и Господа Бога, если это касается живописи.

Он зашагал по залу и эхо возвращало его слова и шлепки сандалий по паркету. Он был захвачен мыслью о своем видении. Казалось, оно материализуется в воздухе, по мере того, как Фатембер объяснял, что намерен сделать всему миру наперекор.

Затем он погрузился в угрюмое молчание, покусывая губу и скребя подмышки.

– Новые горизонты... Новые перспективы поражения...– бормотал он.

Я разглядывал грандиозную сцену свадьбы. В законченном виде она существовала лишь на листе картона. На стене же был набросок в натуральную величину в окружении пятен основных цветов. Сцена должна была увековечить женитьбу одного из первых Мантеганов с Беатрисой Бергонийской.

Стройная, юная Беатриса сидела, откинувшись на спинку сиденья открытой кареты, сделанной в форме лебедя, и протягивала руку красивому юному щеголю рядом с ней.

Беатриса была почти закончена, в отличие от остальных персонажей, существующих в некой призрачной форме. Свет омывал ее фигуру с мягкой доверительностью, равно как и флаги, и процессию, и в отдалении был не менее ясным и чистым. Кафедральный собор с готическими галереями и вид на долину и горы за ним были вписаны резкими штрихами в сетку тонких, прямых линий, доказывающих, что Фатембер в совершенстве владел искусством строить перспективу. Я понял, что когда сцена будет завершена, она станет каноном для всех подобных сюжетов.

242

Николае мрачно посмотрел на нее, пожал плечами и перешел к почти законченной панели. Панель была узкая, рассчитанная на то, чтобы поместиться между дверью и окном эркера, на ней были изображены солдаты и походные шатры за ними. Солдаты стреляли по рогокрылам, летящим в темном небе. За ними наблюдал крестьянский мальчик, сгибающийся под тяжестью щита. На голове мальчика был громадный солдатский шлем. На заднем плане высился фантастический город, сверкающий в закатном свете.

– Этот крестьянский мальчик,– сказал я,– настоящий юмористический шедевр.

– Это я сам. Всегда мечтал стать солдатом, да вот не довелось никогда сражаться.

– Не будьте так мрачны, Николае, пусть даже это доставляет вам удовольствие! Одна только виртуозность этой панели может...

Он резко повернулся ко мне.

– Не оскорбляй меня разговорами о виртуозности! Это может быть и хорошо на сцене, где надо на часок-другой развлечь почтенную публику. Здесь же должен быть упорный труд и жесткая дисциплина. Никакой виртуозности! Это смерть для живописи. Со времен Альбрехта традиция утеряна и все из-за шутов гороховых, стремящихся блеснуть виртуозностью и пустить пыль в глаза невеждам. Медленный, но постоянный рост мастерства не для них... Тут ты прав, я слишком мрачен – Малайсия создана для status quo, не для роста и прогресса.

– Вы знаете Отто Бентсона? Он верит в возможность прогресса в Малайсии.

Фатембер сверкнул на меня глазами из-под насупленных бровей.

– Я живу отшельником. Я не в силах помочь Бентсону, как и он мне. Но я уважаю его идеи. Они убьют его, так же как мои – меня. Нет, нет, Периан, я вовсе не жалуюсь на свою злосчастную долю, но правда в том, что я не могу ничего, ничего! Где-то там, за этими стенами из праха и мышиного дерьма, находится великий, пылающий мир истины и благородства, тогда как я погребен здесь и не могу шевельнуться. Только с помощью искусства, с помощью живописи можно овладеть этим пылающим миром и его секретами! Видеть недостаточно – мы не видим по-настоящему, пока не скопируем, пока детально все не опишем, все... А как описать божественный свет со всеми его оттенками... свет, без которого не существует ничего?

243

– Если бы вы продолжили работу, то у вас было бы нечто большее, чем описание...

– Не льсти мне, Периан, или я выставлю тебя, как выставлял других. Ведь ты именно льстишь... скверная черта. Ненавижу лесть. Минерва свидетель, деньги бы я принял, но не похвалы. Только Бог достоин похвалы, да еще Дьявол. Ни в чем нет доблести, если Бог ее не даст. Посмотри на локоны этого солдата, на румянец на щеке крестьянского мальчика, на оперение умирающей на траве птицы – разве это совершенство? Нет, это имитация. Ведь ты не обманулся, ты ни на миг не забыл, что перед тобой всего лишь раскрашенная стена? Стена – это стена, и все мои амбиции могут сделать ее лишь не вполне обычной стеной. Ты ищешь движения и света – я даю тебе пыль и неподвижность. Это кощунство – жизнь предлагает смерть! И подоплекой всему – тщеславие. Так стоит ли удивляться, зная мою ненависть к тщеславию, что я ничего не делаю?

Он стоял недвижимо, с отвращением глядя на фантастический город.

Наконец он отвернулся от картин и заговорил, как будто меняя тему беседы:

– Только Бог достоин похвалы. Он дает все, и многие не способны принять его дары. Его благородство заставляет нас визжать от ярости. Малайсия входит в новую эру, мастер Периан;

человек, которого ты упомянул, человек с севера с его революционными идеями – это символ нового времени. Я это чувствую, хотя и сижу безысходно в этой крысиной норе. И скоро – впервые за сотни тысячелетий – люди раскроют глаза и оглянутся вокруг. И впервые они начнут создавать машины, чтобы помочь своим слабым мышцам, и посещать библиотеки, чтобы помочь своим слабым мозгам – не здесь, возможно, а где-нибудь в другом, в другом месте. И что они обнаружат? Беспредельную протяженность этого Богом данного нам мира!

Сделав паузу, как будто для того, чтобы переварить собственные мысли, он разразился новым словесным потоком, как раз когда я снова попытался рассказать ему о своем лесном видении.

– Долгие годы – всю свою жизнь – я как раб изучал, копировал, описывал. Не говори мне, что я бездельник... И, тем не менее, я не способен на то, что делает простой луч света. Сюда, мой друг, иди за мной. Одну минуту. Я покажу тебе, с какой легкостью творит Господь то, чему мне не научиться за сотни лет!

Он порывисто схватил меня за рукав и потащил прочь из банкетного зала. Только дверь за нами хлопнула, когда мы уже пересекали двор.

244

– С чего это я должен украшать эти руины? Пусть загнивающее загнивает бесповоротно...

Вцепившись мне в рукав, он вел, а скорее, тащил меня назад в конюшню, в которой жил. Детишки, копошившиеся во дворе, радостно приветствовали его появление. Фатембер только отмахнулся от них. Он подтолкнул меня к приставной лестнице, и мы полезли наверх, на бывший сеновал. Детишки вопили, чтобы он с ними поиграл, Николае крикнул, чтобы они заткнулись.

Сеновал был теперь превращен в обширную мастерскую, забитую до отказа. Чего тут только не было! Столы, заваленные холстами, кипами бумаги, горшками с красками и кистями всех размеров. Инструменты самого разного назначения и геометрические фигуры. Множество предметов самых неожиданных, красноречиво говорящих об интеллектуальных интересах хозяина:

чосиная нога, бивень роголома, черепа собак и проныр-хватачек, кучи костей, плетеная из коры шляпа, кокосовый орех, сосновые шишки, раковины, ветви кораллов, засушенные насекомые, воинские доспехи, образцы пород и минералов, книги по фортификации и другим предметам.

Всему этому Фатембер уделил не больше внимания, чем детям во дворе. Он стремительно пересек помещение, отдернул занавеску и, подзывая меня рукой, воскликнул:

– Здесь ты можешь чувствовать себя, как у Бога за пазухой, и обозревать Вселенную! Смотри, что может сотворить свет в руках подлинного Мастера!

Мы находились в душном, темном алькове. В центре его стоял стол, а на крышке стола была изображена яркая, многоцветная картина. Краски так сверкали, что, казалось, освещали комнату. С первого взгляда я понял, что Фa^eмбep открыл какую-то чудесную технику, стократ превосходящую процесс мерку риза-ции Бентсона. Владея такой техникой, Фатембер становился по отношению ко всем остальным художникам, как человек по отношению к диким животным.

В картине что-то двигалось!

Ошеломленный, я подался вперед. И тотчас с разочарованием понял, что передо мной всего лишь заурядная камера обскура. Над нами было небольшое отверстие, откуда проникал свет, направленный особой линзой, установленной в башенке на крыше экс-сеновала.

Фатембер самодовольно потирал руки.

– Может наше искусство создать картину, столь же совершенную, как эта? Почему человек должен – что его заставля

245

ет – соревноваться с самой Природой? Как рабски я завишу от своего безумного видения!

Пока он со вкусом жаловался, я разглядывал сцену на столе. То был вид с верхушки крыши на дорогу за пределами замка, туда, где Туа текла меж пыльных берегов. Дорога раздваивалась на пригорке: один путь вел к старому кладбищу, второй сворачивал к воротам замка. У реки, среди валунов, расположилась на отдых группа людей, запыленных, как сама дорога. Их мулы паслись на привязи неподалеку. Во всех подробностях я видел старика, вытирающего лысину платком, вдову в черном, обмахивающуюся шляпой, и так далее. Я решил, что это группа пилигримов, отправившихся на покаяние и подвергающих себя трудным испытаниям. Каждая крошечная деталь была совершенна.

– Смотри, друг мой, какие они миниатюрные,– сказал Фа-тембер.– Мы их видим как бы глазами Бога или Дьявола – у него зрение острее. Мы считаем их реальными, тогда как на самом деле мы смотрим всего лишь на игру света, не оставляющую следов на столе. Погляди: вот идет моя жена, вот она карабкается на пригорок. Но ведь это не моя жена – это только крошечное световое пятно, которое я идентифицирую со своей женой. Какое оно имеет к ней отношение?

– Вы и не подозреваете, Николае, как пугают меня ваши рассуждения в связи с тем, что я недавно пережил. Он, не слушая, тыкал рукой в стол.

– Ее скопировал великий художник, который использовал только свет. Свет здесь, плоть там. Реальность там, идеал здесь.

– Почему вы уверены, что там действительно реальность?

– Что я – свою жену не знаю?

Я посмотрел на фигурку его жены, бредшую к воротам замка. Фигурка продвинулась на сантиметр или два по крышке стола.

– Может, нам спуститься и встретить вашу жену?

– Ей нечего нам сказать. И, скорее всего, у бедняжки и еды нет.

И отметая дальнейшие разговоры на эту тему, он отступил назад и, сдвинув рукоятку, повернул линзу. Медленно поднимающаяся на холм женщина и пилигримы мгновенно исчезли. Вместо них в волшебном круге света возникли крыши и фронтоны, а затем внутренний двор.

Необычная перспектива и чудесное свечение красок придали хорошо знакомым строениям такую поразительную новизну, что я невольно вскрикнул от восхищения. Крошечные птицы стремительно пересекали картинку на столе. То были образьгтех самых

246

вертков, которых мы с сестрой наблюдали часом раньше. Я мог даже видеть дымку в воздухе – вычесанная шерсть, поддерживаемая теплыми потоками воздуха, колыхалась над двором как паутина. Я поискал глазами окно своей спальни. Да, оно было здесь. Окно открыто, а на подоконнике сидит Посейдон и следит за быстрыми существами, расхватывающими клочки его бывшей шубы. Хотя окно на картинке не превышало моего ногтя, каждая его деталь была видна совершенно отчетливо. Так же совершенно было изображение кота.

Внезапно на картине возникло темное пятно, разрастающееся с пугающей скоростью. Это была птица. Она как будто подымалась из глубины стола и росла, пока не затмила всю картину полностью. Над нашими головами послышался скребущий звук, и из тьмы вынырнул верток и пронесся между мной и Фатембером.

– Мерзкая тварь, крыса пернатая! – взревел Фатембер. Он неуклюже бросился за птицей, попытался ее ударить, но попал в меня.– Все время залетают, и каждый раз бардак из-за них! Постой в сторонке, пока я с ней разделаюсь!

Он с бешеной энергией погнался за птицей. Я попятился и сказал:

– Николае, я должен вам что-то рассказать. Я испытал нечто, что изменило мою жизнь. Я был в лесу...

– Я тебя прикончу, паразит!

Он схватил длинный угольник и гонял им ошалевшую от страха птицу. Я отскочил в сторону.

– Николае, у меня было видение в лесу, которое глубоко задело меня...

– Как меня задела эта проклятая тварь! – Он было загнал вертка в угол, но тот вырвался и промчался мимо моей головы.– Нет, сволочь, не уйдешь!

– Вкратце, Николае, это видение убедило меня, что никогда, наверно, мы не будем в состоянии понять реальность. И все из-за ограниченности наших органов восприятия, хотя, возможно, это и к лучшему.

– Да зачем понимать? Главное – овладеть, покорить! – заорал он и с силой хлопнул угольником по стене. Угольник сломался. Тогда Фатембер бросился на птицу с кулаками.– Здесь тебе не место, ты, отродье пернатое, здесь храм искусств.

– Вы посвятили всю жизнь описанию того, что вы считаете реальностью. Но, боюсь, то, что мы принимаем за реальность, на самом деле само является описанием, наброском, сделанным Си

247

лами, превышающими наше понимание, так же как мы превышаем понимание этой несчастной птицы. Но бывают мгновения, когда сквозь один слой реальности просвечивает другой. И я думаю, что искусство и жизнь, факты и литературный вымысел – это взаимосвязанные описания друг друга...

– По крайней мере с одной жизнью я сейчас покончу! Почти достал!

–...и что все искусства – это только попытка разбить... пробиться сквозь пелену внушенной нам галлюцинации, которую мы называем...

Он тяжело, как роголом, пронесся мимо меня.

– Ну, я сверну ей шею! Я убью проклятую тварь прежде, чем она мне тут все вверх дном перевернет! За что на меня все эти напасти?! Ты видишь теперь, что мне приходится выносить? С дороги, Периан, ради Сатаны, с дороги!

Теперь он гонялся за вертком с дранкой в руке и снова чуть не задел меня. Он был вне себя от ярости и проклинал пищащую от ужаса птицу. Я увернулся от могучих замахов Фатембера и ретировался в безопасное место спустился по приставной лестнице во двор.

Во дворе оборванные дети Фатембера визжали от радости – в дверях показалась их мать. Она материализовалась почти одновременно с вертком. Дети облепили ее со всех сторон, и она на секунду прислонилась к дверному косяку, чтобы перевести дух. Ее огромные свернутые крылья шуршали о дерево. Она устало поздоровалась со мной и села передохнуть. Детишки тотчас принялись на нее карабкаться.

Мы уже встречались раньше. Она была женщиной полноватой, хотя и не лишенной некоторой грации. Лицо ее уже покрыли морщины, и оно потеряло большую часть былой красоты, хотя следы ее все еще оставались. Особенно красив был рот. Человеческое имя ее было Чарити.

Жизнь летающих людей подчинена очень строгим законам. Но Чарити в детстве и юности была так хороша собой, что ей, одной из немногих, позволено было гнездиться на вершине колокольни св. Марко и выступать перед епископом во время церковных праздников. Помню, когда я был совсем еще маленьким мальчиком, мать указывала мне на нее – Чарити со своими сестрами в тот день летала над Ареной. Прелестное это было зрелище, хотя и порождало сальные детские шуточки по поводу скудного одеяния летающих людей.

Теперь ее бело-коричневые крылья были постоянно свернуты. Чарити в свое время позировала Фатемберу, и художник умолял

248

ее выйти за него замуж. После того, как Чарити уступила его просьбам, она уже никогда не летала, а сейчас была уже слишком стара для полетов. ^

Восстановив силы, Чарити поднялась и предложила мне стакан красного вина. Детишки с такой силой тянули ее за складки платья, что Чарити снова вынуждена была сесть. Вино я принял с благодарностью: Николае был так занят своими думами, что о подобных мелочах забывал. Букет был терпкий, с горчинкой – весьма вероятно, что вино было из Хейста.

– Мы надеялись, что вы нас навестите, мастер Периан. Николае рад вашей компании, а надо сказать, что он очень немногих людей терпит около себя. Ваша добрая сестра сказала, что вы уже оправились от ран.

– Я никогда не навещал Мантеган без того, чтобы не зайти к вам и к Николасу. Я безмерно восхищен его работой.

– Ну и как вам Николае?

– Как всегда гениален и как всегда переполнен идеями.

– И, как всегда, сумасброден? И, как всегда, в отчаянии?

– Ну, может, слегка в меланхолии...

– И, как всегда, не способен разрисовать ни одного квадратного метра стены?

Прихватив с собой пару ребятишек, она подошла к бочке, набрала черпаком воды и напилась. Детишки все до единого тоже внезапно ощутили жажду. Она напоила всех по очереди, сначала мальчиков, затем девочек. Потом повысила голос, чтобы перекрыть их гам, и сказала:

– Николае замахнулся слишком на многое. Результаты вы видите. Нищета, голод, грязь... Я обстирываю богатые семьи, чтобы заработать на хлеб. Что мы будем делать зимой, я не знаю...

– Гении редко заботятся о хлебе насущном!

– Он считает, что станет знаменитым через две сотни лет.– Она воздела руки, и ее крылья зашуршали.– Две сотни лет! Что пользы от этого его бедным детям? Я не знаю. Ладно, мне надо приготовить им чего-нибудь поесть. Я не жалуюсь, мастер Перри;

по крайней мере, у нас есть крыша над головой.

– Я рад за вас.

С сеновала донесся торжествующий рев – вертка постигла злая участь.

– Жизнь великого художника – это одно, а жизнь его жены – это совсем другое.

Я прислонился к стене и маленькими глоточками отпивал вино, наблюдая, как она работает, ухитряясь одновременно раз

249

влекать детишек. Я размышлял – помнит ли она, как в юности летала над городом и наслаждалась видом сверху. Волшебными, наверно, казались ей улицы Малайсии, пока не настало время ходить по ним. Мне было ее жалко, и в то же время меня раздражали ее жалобы на мужа.

Фатембер, видимо, забыл про меня. Я слышал, как он расхаживает у себя наверху и что-то бормочет.

Оборванные детишки прыгали вокруг меня и просили дать им глоточек вина. Некоторые из них унаследовали рудиментарные крылья, но ни один не мог летать.

Я отдал Чарити пустой стакан и сказал:

– Я должен идти. Передайте Николасу, что я надеюсь скоро его увидеть. И я попрошу Катарину, чтобы она поговорила с Волпато о...– Я потер друг о друга подушечки большого и указательного пальцев.

Она сделала протестующий жест, и движение живо напомнило мне движение Фатембера.

– Не надо, пусть все будет, как будет. Мы не так уж и несчастны, могло быть хуже. Вы, может, и не знаете, но Волпато пригрозил, невзирая на все фрески, вышвырнуть нас на улицу, если муж еще хоть раз заговорит о деньгах.

– Ну, как хотите.

– Дело не в том, что я хочу, а в том, что я должна,– сказала она твердо. И этим тоже напомнила мужа.

– Когда фрески будут закончены, он легко найдет множество других заказчиков.

Она печально покачала головой.

Я направился к двери. Чарити вырвала из своего крыла длинное серое перо, наклонилась и вручила самому младшему ребенку, чтобы ему было с чем играть. Я вышел за дверь до того, как она выпрямилась.

День клонился к вечеру. Тени сгустились в углах двора, прохлада опускалась на город, где-то вдали звенели колокола. Вертков больше не было видно. Я поднял голову, в глаза ударил луч солнца, отразившийся от моего окна, но подоконник был пуст – Посейдон оставил свой пост. Все было тихо. Пучки кошачьей шерсти, наконец, опустились на мощеный двор. Ее скатанные ветром комки шевелились у моих ног. Только игра теней заполняла дремотный воздух.

Я чувствовал себя выздоровевшим; очарование уединенного покоя для меня кончилось. Завтра я покину замок ради того, что Фатембер назвал огромным пылающим миром.

250

СВАДЕБНЫЕ ЧАШИ И ОБНАЖЕННЫЕ ГОСТИ

Когда великий Деспорт основал наше государство, он объявил его местом счастья. На протяжении многих столетий его воля в общем выполнялась. Но, как сказал философ, у каждого морского судна должен быть киль; у счастья тоже есть другая сторона, подводная его часть, борющаяся с морскими течениями и обрастающая всякой дрянью, которая со временем может полностью это счастье уничтожить.

Несмотря на все это, в Малайсии гонялись за счастьем очертя голову, и многие его искатели собрались вместе, дабы убедиться, что свадьба Смараны де Ламбант и Трейтора Орини из Вамонала будет событием радостным. Им давалось три дня, чтобы налиться счастьем по самые краюшки, и простосердечно предполагалось, что по истечении сего срока каждый из гостей не менее трех раз помрет от удовольствия.

В первый день празднества в утренние часы Поззи Кемперер провел еще одну репетицию комедии "Фабио и Албризи". Он хотел еще раз убедиться, что и мы, и наши костюмы были ни чем иным, как самим совершенством. Мы играли с энтузиазмом, Ла Сингла выглядела неотразимой, каждый ее жест был маленьким соблазнительным чудом. Поскольку свадьбы обычно сопровождаются излишествами и беспорядками, Кемперер пригласил тощего чужестранца с двумя пантерами, и результат нельзя было назвать плачевным.

Мой костюм, сделанный по картинке из павильона Ренардо, был великолепен. Я только старался не думать – когда я смогу, и смогу ли вообще, расплатиться с портным. Камзол украшала изощренная вышивка с изображением пейзажей. То была работа семьи Златорогов. Аккуратность оторочки восхищала меня. Шею тесно облегал высокий накрахмаленный воротничок,, а элегантные лосины с завязками на коленках подчеркивали стройность моих ног. Зеленый же плащ был просто шедевром! Длинный, приталенный; широкие карманы и массивные полы были точно такими, как на картине. Пуговицы, как и заказывалось, были серебряными, а манжеты украшала яркая серебряная тесьма. Костюм был настолько красив, что я решил носить его в течение всего свадебного праздника. Он был слишком хорош, чтобы отдавать его одному только Албризи.

После репетиции, когда никто не смотрел в нашу сторону, божественная Сингла подбежала ко мне и поцеловала прямо в губы.

251

– Ты прекрасен, Албризи. Мне тебя так не хватало. Говорят, тебя тяжело поранил кинжалозуб. Сегодня вечером, когда танцы будут в разгаре, а Поззи уже напьется, давай ускользнем куда-нибудь. Я сыграю доктора и осмотрю, какие органы у тебя еще действуют.

– Дрогоценнейшая Сингла, когда я лежал полумертвый во дворце у Мантеганов, я часто вспоминал о тебе. Ты уже пришла в себя от потери своего галантного капитана Джона из тяжелой кавалерии Тускади?

Она элегантно изобразила рукой жест отчаяния.

– Он был такой... Но не хватит слез, чтобы плакать над жестокостью этого мира. Развеем нашу печаль сегодня же вечером.

Я сделал шаг назад.

– Никогда ничего лучшего мне не предлагали. Но я стал умнее, обрел знания и еще не привык к этому... Я дал обещание Армиде Гойтоле и должен сохранять верность. Как поется в песне: "Окончились дни моего донжуанства".

Она всем телом прижалась ко мне, и я ощутил приятную упругость ее бюста.

– Ты смешишь меня, дорогой, ты в своем роде герой, но такой сумасшедший! Невероятно! Попробуй сыграть эту роль на следующей неделе.

Я поцеловал ее в шею.

– Не искушай меня. Гороскоп не позволяет мне этого. Симли Молескин предупреждает меня, Армида предостерегает меня. Если я не внемлю им, для меня могут настать тяжелые времена.

– О, и у моего капитана тоже был такой ужасный гороскоп. А то я бы обязательно убежала с ним в Тускади. Знаешь, с какими опасностями он сталкивался? Однажды он был на волосок от смерти. Ядро турецкой пушки убило под ним скакуна. Ему казалось, что ядро летело очень медленно, оно пробило коня насквозь и было так раскалено, что походило на гигантскую ягоду малины. А он остался невредим, душка.

– Солдаты – ужасные лгунишки, дорогая моя, наивная Сингла.

Лицо ее дернулось, но она быстро овладела собой.

– Что бы он ни делал, для некоторых сегодня свадебная ночь. И хотя ты и свинья, но ты мне не чужой. Я тебя понимаю. Вслушайся что ли в музыку, если мой голос тебя не убеждает.

252

Уже некоторое время до нас доносилась музыка. Звучали сладкие голоса поющих. Особенно выделялись три девушки, на которых были свободные платья в греческом стиле эпохи Перик-ла. Они исполняли свадебную песню, написанную специально для случая на стихи Пиндара: