Текст книги "Просто металл"
Автор книги: Борис Некрасов
сообщить о нарушении
Текущая страница: 6 (всего у книги 12 страниц)
7. Раунд второй и последний
Жизнь человеческая, как известно, не подчиняется законам формальной логики. Двигаясь вперед, она из бесконечного разнообразия путей выбирает единственный, Определяемый множеством больших и малых причин. И если причины эти чаще всего создаются самим человеком, то это не значит еще, что он способен предугадать все их последствия. Иначе откуда было бы взяться столь часто употребляемой поговорке: «Знал бы – соломки подстелил».
Не подстелил соломки и Лешка Важнов. Два дня не появлялся он на работе и в общежитии. Исчезновение его объясняли по-разному. Некоторые решили, что он дал стрекача с участка, другие – что он ударился в загул, как это случалось и раньше. А через два дня труп его был случайно обнаружен в старом шурфе, битом еще разведчиками Ивана Гладких. Судебно-медицинский эксперт констатировал, что смерть наступила мгновенно около двух суток назад от пролома черепа и что погибший находился в этот момент в состоянии сильного опьянения. Составив акт предварительного осмотра, он уехал. Но следователь остался на участке, хотя картина гибели Важнова представлялась всем совершенно ясной: возвращаясь ночью с прииска на участок и решив сократить путь, он свернул с дороги, пошел напрямик через тайгу и спьяну угодил в восьмиметровый шурф.
Этому чрезвычайному происшествию предшествовал ряд событий, быть может, не столь трагических, но тоже необычайных. Все началось с того, что Семен Павлович Карташев, под руководством которого монтировался шестой прибор, усмотрел в частых его простоях ущемление своего рабочего престижа. Правда, никто его ни в чем не упрекал, но сам, он посчитал, что, так или иначе, а тень падает на него. Что из того, что остальные смонтированные им приборы работали отлично? Шестой монтировался последним, и люди могли подумать, что он со своими монтажниками напортачил там; чего-то в спешке. Старик так и сказал начальнику участка:
– Стар я, Федорыч, чтоб на меня народ косил. Посылай меня к тем девчонкам на помощь, как полагается. Ничего с ихней бригадой от того не случится: по возрасту я уже вполне за бабу могу сойти.
Подчиняясь спасительному закону человеческой памяти, старик уже не вспоминал бесславных дней своей работы на разведучастке. Не вспоминали об этом и другие: Семен Павлович вполне того заслуживал.
Проценко, составлявший сводку о выполнении плана, поднял голову: – Думаешь, девчонки сами виноваты?
Карташев пожал плечами.
– Ничего я не думаю. Посмотреть хочу, что к чему там… Ну, и под рукой буду, в случае чего – подлатать что-нибудь или гвоздь вбить…
Над стариком посмеивались. Генка Воронцов сочувственно рассуждал:
– На работе, я понимаю, ты вроде и не отличаешься от бригады, потому что девчонки тоже в штанах и сапогах ходят. Лысину косынкой прикрыть только, и порядок. А вот как ты по праздникам из положения выходить будешь? Бальное платье или какой-нибудь сарафан, на худой конец, у тебя есть?
– Нету, дитятко, нету, – сокрушенно соглашался Семен Павлович. – И еще языка непутевого бабьего у меня нету. Как у тебя, к примеру.
Работал старик на приборе молча, сосредоточенно, добровольно взвалив на себя заботу о текущем ремонте и профилактике всех узлов прибора. Прежде чем пустить его, он тщательно осматривал чуть ли не каждую гайку, каждый кронштейн крепления. И в течение нескольких дней шестой прибор в девичью смену не имел ни одной минуты внепланового простоя. Карташев доложил начальнику участка:
– Прибор смонтирован, как полагается. И механизмы все – я механика трижды звал – как часы работают.
Гладких, бывший здесь же, спросил:
– Так в чем же дело? Злой умысел? Чей?
– Не знаю. Надо еще посмотреть.
– Это верно, надо, – согласился Проценко. – А не надоело тебе в этом женском батальоне служить?
– Батальон как батальон. Не хуже иных прочих, – возразил старик. – И чтобы надоесть – нет. Устал вот только малость. Года не те, чтобы без передыху крутиться. Вот я и прошу, как полагается, денька три отгула за переработку.
– Вот тебе раз! – удивился Гладких: чего-чего, а после памятного разговора с Карташевым о его возрасте он никак не ожидал услышать от него жалобы на усталость. – Только-только дела налаживаться стали, сам говоришь – посмотреть еще надо. И вдруг – отдыхать. Не понял я.
– А чего тут понимать? Говорю – устал. Года не те. А какой из меня толк, если я у дела сонный ходить буду?
Проценко недоверчиво покачал головой.
– Темнишь ты чего-то, Семен Павлович. Но дело твое. Уговаривать не буду. Но не больше трех дней.
– Вот и спасибочко, – не вдаваясь в дальнейшие объяснения, поблагодарил Карташев. – За мной не пропадет.
– Знаем-знаем.
Семен Павлович вышел из конторы и неторопко зашагал к общежитию. На полпути, там, где тропинка огибает старый отвал, он почти лицом к лицу столкнулся с Лешкой и сердито сплюнул.
– Чего плюешь? – остановился тот. – Или мордой моей брезгуешь?
Карташев отмахнулся:
– Морда у тебя и в самом деле не большим художником рисована. Да не о тебе речь. Зло берет. Работаешь-работаешь, а как два-три дня отдохнуть, так и возможностей нет. Доказывай, что тебе не двадцать годков!
– Не дали?
– Дали. Но торговаться, как на толчке, пришлось.
– С сегодняшнего?
– С сегодняшнего. На три дня.
– Ну, гуляй-гуляй, – оживился Лешка. – С тебя приходится.
– Ага. С меня получишь, как же! – хмыкнул старик. – Пора, парень, на свои переходить, на трудовые.
– А то ты меня поишь! – обиделся Лешка. – Ладно, давай отдыхай иди.
– Вот спасибочко – отпустил. Иди и ты потихоньку. Работяга!
Они разошлись. Карташев ворчал на ходу:
– Труженик нашелся. Сочувственный. Моему отгулу, как своему обрадовался.
Не привыкший к безделью, старик весь день копошился в общежитии: починил сломанный стул, укрепил чуть державшийся на согнутом гвозде репродуктор, приладил в сушилке еще одну вешалку, А когда кончилась смена и с полигонов стали подходить ребята, предложил вдруг Вите Прохорову пойти на озерко «потревожить рыбку».
– Какая там рыбка? – возмутился Цыган. – По мне подушка плачет.
– Выспишься еще. Пойдем, – настаивал Карташев. – Ушицей побалуемся.
Дружок Лешкин, Серков, уловив краем уха слово «ушица», подкатил к ним мелким бесом:
– И я с вами!
Карташев смерил его взглядом.
– Не подойдет, – вынес он приговор. – Нам рыбаки, а не едоки нужны.
Николай обиделся:
– Места хоронишь? Боишься, всю рыбу выловлю?
Старик покачал головой:
– Не боюсь, потому как не выловить тебе всей рыбы. Рыбалка, она, брат, терпения требует. И аккуратности. А тебе где их взять? Вот перепугать всю рыбу, как полагается, это ты можешь, точно.
Вид у Николая был действительно живописный. Засаленная телогрейка с торчащими из многочисленных дыр клочьями почерневшей ваты, штаны с металлическим блеском, украшенные нашлепками заплат, заскорузлая, торчащая коробом кепка и лицо в темных разводах грязи делали бы его похожим на беспризорника с плаката двадцатых годов, если бы не рыжая щетина на подбородке.
Из угла умывалки, где происходил разговор, отозвался Генка Воронцов:
– Наплюй, Коля. Что это – за культурный отдых – рыбалка? Лучше уж почитать что-нибудь для повышения общего уровня. «Мойдодыр», например. Удивительно поучительная для твоего возраста книга.
Серков обиженно надулся.
Когда же Карташев и Прохоров ни с чем вернулись с рыбалки, Генка вволю поиздевался над Виктором, который жил в одной с ним комнате.
– Что же ты не покажешь, Витя, – изощрялся Воронцов, – какая рыбина у тебя с крючка сорвалась? Это не по правилам! В клубе на неделю вперед сеансы отменили. Говорят, что хватит теперь с нас ваших рыболовных рассказов, а ты молчишь. Сознательно культмассовую работу срываешь?
Прохоров отмалчивался, раздевался, а Генка не унимался.
– Чудаки вы со стариком все-таки. В озерке – чем не уха? Рыбы навалом, бульону, сколько хочешь. Зелень всякая плавает. Перцу бы да соли подсыпали немного да и черпали бы себе ведерком. Холодноватая, правда, зато свежая.
Но Виктор, добравшись, наконец, до подушки, сразу же заснул, так и не удостоив Воронцова ответом. Острословие Генкино утратило в связи с этим всякий интерес; и в общежитии воцарилась тишина.
Только через день выяснилось, о каком улове помышлял Карташев, приглашая Виктора Прохорова на рыбалку. Ночная смена на шестом приборе закончилась. Рабочие толпились у колоды, где священнодействовала съемщица. Светлой струйкой стекал с чашечки весов в специальную банку-контейнер золотой песок, тяжело переваливались в нее «таракашки» – маленькие, обкатанные водой и временем самородки. Девушка-стрелок приисковой охраны, что сопровождала съемщицу, строго выговаривала горнякам:
– Опять у вас ограждение не в порядке. Руку вон просунь в колоду – и черпай золото пригоршью.
Генка смеялся:
– А что с ней делать, с пригоршней этой? Если бы это: семечки были, – другое дело. Или, скажем, готовые клипсы, чтоб тебе подарить.
Лешка Важнов подхихикнул:
– Точно. Теперь за эти семечки очень просто и вышку получить можно.
Девушка веселого настроения горняков не поддержала.
– Находятся, однако, ворюги, – все так же строго заметила она. – Не приведете в порядок ограждение – рапорт буду писать.
– О чем разговор? Будет сделано, – успокоил ее Лешка. – Сей же минут.
– И как следует! – предостерегла девушка. – Я проверю.
Ей, видимо, очень нравилась эта роль строгой и требовательной начальницы.
– Сказал – лично сделаю. Могила!
Съемщица опечатала банку с золотом, и они с сопровождающей прямиком через полигон пошли к следующему прибору.
– Топайте и вы, давайте, – предложил Лешка товарищам по смене. – Трап я и без вас обмету. И сетку прилажу заодно.
Он проводил ребят долгим настороженным взглядом, дождался, когда последний из них скрылся за ближайшим отвалом, и стал действовать. Он ринулся к облюбованному заранее валуну, ткнул его под транспортерную ленту и ловко ударом лома заклинил ее. Бросив беглый взгляд на дело рук своих, убедился, что снаружи ничего не заметно, но в этот момент раздавшийся сзади шелест гальки заставил его испуганно оглянуться. На зыбком склоне галечного отвала стоял Виктор Прохоров.
– Ремонтируешь? Чего ж один? Помочь, может быть?
Лешка учуял в его голосе недоброе.
– Топай мимо, – кивнул он в сторону. – Без помощничков обойдусь.
– Отчего ж? Я помогу. Поглядим, что там у тебя, стряслось… – Не лезь, говорю! – В голосе Важнова послышалась угроза.
Виктор оглянулся. Метрах в тридцати – Лешке снизу это не было видно – остановились только что ушедшие отсюда ребята, встретив идущих им на смену девушек.
– Э-гей! Хлопцы! – крикнул Прохоров. – Скорей сюда! Авария!
Лешка воровато оглянулся. Отступать было некуда. Путь по обе стороны отвала ему в любой момент мог преградить Прохоров, сзади был наполненный водой котлован.
– Ты чего, олень? – изменил он тактику. – Чего пристал? Тронулся, что ли?
– Сейчас посмотрим.
– Факт – тронулся. Ребята, чего он пристал? – увидел Важнов появившихся из-за отвала горняков. – Прилип, как к подследственному: чего да чего? Скажите ему, что я для дела остался.
Все повернули головы к Прохорову.
– А ну-ка, – попросил Виктор, – посмотрите кто-нибудь, что вон там под лентой у четвертого катка. Это и есть его дело.
Клава и Генка бросились к эстакаде. Воронцов присвистнул.
– Чистая работа! Ты смотри, как приспособил сволочь! Ленту заклинил камушком. Лента как лопнет, камушек и свалится вниз. Гадай, что к чему. Со знанием дела пакостит негодяй!
Но Клава, которой и так было уже все ясно, не слушала брата. Размахивая кулаками, с глазами, полными слез, она наступала на Лешку.
– Подлец! Подлец! – только и могла выговорить девушка, задыхаясь от обиды и негодования.
Лешка, оскалился, как затравленный волк:
– Но-но! Полегче с кулаками. Это еще доказать надо. Не лезь, говорю!
Он замахнулся. Не для того, чтобы ударить, может быть, а так, попугать. Но Генка перехватил его руку.
– Ты что, мразь?! Ударить хочешь?
Лешка вырвал руку, отступил на шаг, споткнулся и чуть не упал в воду. Но Генка успел схватить его за за грудки и развернул спиной к отвалу.
– Погоди тонуть, а то тюрьма осиротеет.
Важнов рванулся, схватил камень, замахнулся.
– Уйди, убью!
Генка умел драться. Ребята рассказывали потом: им показалось, что камень, выскользнув из разжавшегося Лешкиного кулака, на какое-то мгновение повис в воздухе, а сам он плашмя, с лета, ударился спиной о склон отвала и сполз вместе с галькой обратно к Генкиным ногам. Тут же вскочив, он слепо, по-бычьи наклонив голову, бросился на Воронцова, но наткнулся на встречный удар и снова опрокинулся навзничь.
– Убью-у-у! – взревел он, пытаясь опять подняться на ноги, но Прохоров толчком усадил его обратно на камни.
Генка сделал шаг вперед.
– Хватит! Оставь что-нибудь для прокурора, – остановил его Виктор.
– Убью, – сплевывая кровь, уже тихо повторил Важнов. – Сам к стенке встану, а тебя, гада, убью! – Он заскрипел зубами. – У-у! Не приколол я тебя, как кабана, тот раз…
Генка, обматывая платком кулак, пораненный о Лешкины зубы, ответил спокойно, с усмешкой.
– Припомнил все-таки, значит? Ничего! Второй раунд тоже за мной. В третий раз столкнемся – раздавлю, как гада. А ну! – прикрикнул он. – Мотай отсюда, не порть пейзаж девушкам!
Лешка тяжело поднялся, утерся, размазывая рукавом кровь по лицу, и выдавил, глядя на Прохорова:
– С тобой, Цыган, у меня тоже расчет будет. Полный!
Генка расхохотался почти весело.
– Нет, – как вам нравится это «тоже»? Смотри, Витя, достанется тебе, как мне бедному. Ну?! – повернулся он к Лешке.
Тот обвел всех тяжелым ненавидящим взглядом, словно запоминая всех участников этой сцены, на этот раз промолчал и, не оглядываясь, побрел к поселку.
Прохоров рассказывал торопливо, захлебываясь словами от возбуждения:
– Старик это все. На рыбалку позавчера это мы так, для виду, пошли. А сами совет держали. «Погляди, он мне говорит, за шестым прибором, пока я отдыхаю вроде. Погань, говорит, какая-то там вредничает, не иначе». Он Лешку подозревал, наверное, но хотел с поличным поймать. Вот я и поддежуривал здесь, благо в вечернюю смену эту неделю. Вчерась зря просидел, а сегодня вот – клюнуло.
– Хорош язь!. – похвалил Генка. – То-то я тебя вчера здесь на полигоне приметил. И чего, думаю, не спится человеку? А ты, оказывается, в детективы подался. Шерлок Холмс и майор Пронин от зависти лопнули бы.
Виктор не понял:
– Какой майор?
– Неважно. Есть такой у Овалова. А кто такой Овалов? Это – не Конан Дойль. Конспираторы! Не могли нам сказать! Что мы сами не уследили бы?
Чувствовал он себя немного обиженным – недоверием, вероятно. Не давали покоя и лавры, доставшиеся на долю Карташева и Прохорова. И еще – досада. Вроде как бы все они в дураках остались, обманул их этот проходимец. А тут еще Виктор подлил масла в огонь.
– Не уследили же, – возразил он, – И потом старик предупреждал, чтоб никому. Кто вас знает, может, вы таким способом соревнование выиграть у девчат решили.
– Что?! – Генка сжал кулаки. – Что ты сказал? Повтори!
– Не хорохорься, – примирительно сказал Прохоров. – Понравилось искры из глаз выколачивать? Теперь ясно, что вы здесь ни при чем. Только ведь за такое дело все равно вся бригада в ответе.
У Клавы наступила нервная разрядка, и она плакала горько, как ребенок:
– Ой, девочки! Что теперь будет? Что же это будет, а?
– А чего будет? Судить его, наверно, будут, и все, – сказал кто-то.
Засуетился Серков.
– Ох, зачем вы его отпустили? Изолировать его надо. Вы его не знаете! Как бы крови не было. Он в крайности на все способен.
– И как это ему так тебя перепугать удалось? – перебил его Воронцов, – Прямо Бармалей какой-то! Если уж ты так боишься, то выхлопочи себе бюллетенчик у фельдшера – бывает, что дают в результате нервного потрясения – и запрись.
Не исключено, что и сам Генка чувствовал себя не совсем спокойно, но в этом он даже себе не признался бы.
– Девочки, – напомнил он, – а фрегат-то ваш уже полчаса вне плана стоит. Зрелищ больше не будет, а на хлеб надо самим зарабатывать. Коля, ты для успокоения возьми ломик и выковырни это вещественное доказательство из-под ленты, а то им еще полдня стоять придется…
– Будем судить, – сказал Проценко, когда ему доложили о случившемся, и выговорил все же Карташеву: – Что же, ты Семен Павлович, не сказал нам с Гладких ничего о подозрениях своих? Видел, во что это вылилось? Самосуд учинили. Впору хоть самих под суд.
Возразил Витька Прохоров: – Никакой не самосуд, Павел Федорович. Ну, двинул ему пару раз Воронцов. Так это же он в порядке самообороны вроде.
– Вроде! – хмыкнул Проценко. – Насчет самообороны никакие вроде не пройдут у прокурора. Ладно, идите, – махнул он рукой. – Разберемся.
Но Важнов исчез с участка, а спустя три дня делом о его гибели уже занимался угрозыск.
– У меня лично не вызывает никаких сомнений, – сказал следователь начальнику участка и парторгу, – что мы имеем дело не с несчастным случаем; а с убийством. Пока это – между нами, разумеется.
Проценко встал.
– Убийство? Не может быть!
– Почему же не может быть? – спокойно возразил следователь. – К сожалению, бывает еще.
– Но я не могу себе представить…
– Погоди Павел Федорович, – остановил его Гладких. – Вероятно, это не только интуиция, но у товарища следователя и доказательства какие-то есть. Кто убил? Мотивы?
Следователь не ответил, а продолжал, как бы рассуждая вслух:
– Шурф, в котором обнаружен труп, недостаточно широк, чтобы в него можно было свалиться, оступившись, вниз головой. А уже падая, тело не могло бы перевернуться. Для этого ствол шурфа слишком узок. Но и это не единственное сомнение. Смерть, по утверждению эксперта; наступила мгновенно. Причем череп проломлен каким-то твердым предметом в результате сильного удара. Это, конечно, мог быть и камень, о который ударился убитый, падая с восьмиметровой высоты. Но дело в том, что я самым тщательным образом исследовал шурф. Дно его заилено, и никаких камней там нет. Нет выступающих камней и на стенках шурфа. Словом, в результате падения в шурф – я имею в виду именно этот шурф – такого повреждения черепа просто не могло быть.
Гладких согласился:
– Довольно убедительно. Но если Важнов был там не один, то должен же был тот, второй, оставить какие-то следы?
– Конечно, – подтвердил следователь. – Но, к сожалению, – он развел руками, – мне их пока обнаружить не удалось. Но это еще ничего не значит. Не бывает таких случаев, чтобы преступнику удалось вообще не оставить никаких следов. Видимо, я их не нашел. Хотя на песчаном бруствере следы видны очень отчетливо. Кстати, и они свидетельствуют, что убитый не споткнулся, а топтался вокруг шурфа.
– А самоубийство? – спросил Проценко.
– Исключается, – покачал головой следователь. – Не мог же он сам пробить себе череп, а потом нырнуть в шурф.
– Мистика какая-то, – сказал Гладких.
– Не мистика, а преступление, – поправил его следователь. – Преступление, совершенное очень опытной рукой.
8. Детективная лихорадка
Предупреждение следователя о том, что его выводы пока разглашать не следует, носило чисто символический характер. Через два-три дня о его подозрениях знали на участке все. Конечно же, не Проценко и не Гладких были тому причиной. Просто стало известно, что следствие продолжается и что в комнате Гладких, которую парторг уступил следователю, побывали уже и Лешкин дружок Серков, и недруги его – Воронцов и Прохоров, и еще; несколько человек. Так что тут и ребенку стало бы ясно, что версия о несчастном случае подвергается уголовным розыском серьезному сомнению. Всякого рода предположениям и мнениям по этому поводу, разумеется, не было конца. Как всегда в таких случаях, нашлось немало доморощенных специалистов сыска, воспитанных на многочисленных литературных образцах. Были и скептики, с усмешкой отмахивающиеся от предлагаемых этими специалистами вариантов, считавшие, что дело это ясное, как пятак: напился, свалился и разбился.
Гладких негодовал:
– Нужна сейчас участку эта детективная лихорадка, как трактору духи! Других забот нет!..
Проценко, тоже возмущаясь, соглашался:
– И так участок уже ославлен этой историей на шестом. Только убийства не хватало!
Генка Воронцов, приглашенный к следователю уже после того, как у него побывали и Серков и Прохоров, разговаривал с ним несколько вызывающе, с чуть чуточной насмешливостью.
– Гражданин Воронцов по подозрению в убийстве явился, – отрапортовал он с порога.
Следователь внимательно и строго посмотрел на него поверх очков и без улыбки спросил:
– Скажите, а по подозрению в глупости вас еще никуда не приглашали?…
– Нет. А что? – растерялся Генка, но тут же глаза его по-озорному блеснули: – Каждый раз, когда возникало такое подозрение, гражданин следователь, у меня находилось неопровержимое алиби.
– Понятно, – кивнул следователь головой. – Каждый раз, когда вам доводилось совершать или говорить глупости, голова ваша в другом месте оказывалась. Так? Но, предупреждаю, сюда я вас с головой приглашал. Садитесь. И пригласил я вас не на допрос, а просто побеседовать. Так что, если хотите, можете даже продолжать упражнять свое остроумие. Хотя лично я никакого повода для веселья не вижу.
– О чем же мы будем беседовать, позвольте спросить? О вине и дамах?
– О вине – возможно, – согласился следователь. – А о дамах – если останется время. Для начала скажите, откуда вы взяли, что я мог заподозрить в убийстве именно вас?
– А как же! Я бы обязательно заподозрил. Морду ему бил я, в лютой ненависти обоюдной мы клялись, убить один другого грозились. Что еще надо? Все улики.
– Так. А откуда в тебе образованность такая: гражданин следователь, алиби, улики? Где это ты нахватался? На Колыме уже?
Генка улыбнулся:
– Исключительно теоретически. По литературе. И не юридической, а приключенческой. Кино – тоже. А что, соображаю немножко?
– Это точно – немножко.
– Нет, я серьезно, – пропуская укол без внимания, настаивал Генка. – Я что думаю? Для ограбления Важнов – объект неподходящий вроде. Месть? Так он больше всего девчонкам насолил. Не они же его тюкнули. А я, – Генка сокрушенно развел руками, – ну, честное слово, не убивал! Если бы смог, может быть, и возгордился бы потом, что землю от такой мрази избавил, Но нет у меня оснований для такой гордости. Виноват.
– Мразь, говоришь? А почему? На приборе вот из мести вредил, так? Или еще что за ним знаешь?
Генка пожал плечами: чего, мол, спрашивать, и так все известно. Но следователь все же вызвал его на разговор, обстоятельный и серьезный. Поговорили они, между прочим, и о вине, а точнее – об участии Воронцова в попойках, устраиваемых Важновым, о картишках и прочих предметах, для Генки не очень приятных.
– Но это пока разговор между нами, – успокоил следователь Воронцова. – Но и ты не будь трепачом, как дружки твои. Не болтай о нашем разговоре. Дело серьезное.
Серьезное!.. Куда серьезнее, чем полагал Генка и чем это представлялось участковым «пинкертонам». Следователь счел нужным посвятить Геннадия в некоторые обстоятельства и трудности порученного ему дела. Версия его была такова. Видимо, разоблачение Важнова, так глупо попавшегося у промывочного прибора, показалось кому-то опасным. Но так как на этот раз совершать поломку не удалось, а юридически доказать причастность Важнова к предыдущим простоям прибора было очень трудно, то вряд ли ему грозило большое наказание. Значит, рассуждал следователь, кто-то боялся разоблачений в преступлении или ряде преступлений более серьезных, настолько серьезных, что даже убийство показалось кому-то приемлемым средством замести следы. К выводам этим следователь пришел не только в результате одних рассуждений, а уже имея в руках какие-то материалы. Во всяком случае, его в высшей степени интересовала фигура Седого.
– Он, этот Седой твой, такой же геолог, как ты криминалист. И единственная правда во всей этой истории – то, что работали они с Важновым вместе. В заключении, – объяснил следователь Воронцову, – Мы знали, что ничего хорошего от этой дружбы ждать не приходится… Между прочим, похожего на Седого человека видели у вас на прииске накануне исчезновения Важнова.
– Он арестован? – поинтересовался Генка.
– Нет. Уж больно ты прыток. Во-первых, похожий – это еще не значит, что тот самый. Во-вторых, Андрей Возников, он же Седой, работает на автобазе, но получил отпуск и, по документам авиапорта, вылетел в центральные районы страны за два дня до предполагаемого убийства.
– Ничего не понимаю! Если он улетел, то при чем тут?..
– Всякое может быть, – перебил следователь. – Погода в эти дни стояла неважная, в аэропорту затор образовался. Так что желающих приобрести с рук билет было немало, по-видимому. Есть и косвенная зацепка. На билет Возникова было зарегистрировано около ста килограммов груза, а сам он уехал с автобазы с небольшим спортивным чемоданчиком.
– Вот тебе и да-а. Словом, если повстречается тебе Седой, не падай в обморок. Не призрак это, а он сам, своею собственной персоной.
Даже в шутку высказанная мысль следователя, что он, Генка, может кого-то или чего-то испугаться, показалась парню оскорбительной.
– Будьте уверены, – сказал он, – если я эту тень короля встречу, то вам ее ловить уже не придется. За шиворот приведу.
– Какого короля? – не понял сразу следователь.
– Папы Гамлета, – объяснил Генка. – Был такой классический призрак.
– А, ну да, – кивнул головой следователь. – Нет, дорогой товарищ, давай договоримся, что сам ты никого за шиворот брать не будешь. Это – на всякий случай, если и в самом деле встретитесь. Вот сообщить, куда следует, будет надо. А самодеятельности – никакой. Хватит мне работы над одним убийством.
– Так я ж его убивать не буду, – со святой наивностью успокоил Генка. – Я его вам доставлю.
– Не дури. Я серьезно.
Генка отмахнулся небрежно: ладно!
Уже на прощанье, когда Генка взялся за ручку двери, следователь спросил вне всякой связи с предыдущим разговором:
– Да, а заграждение на колоде вы привели все-таки в порядок?
– А как же? Обязательно, – ответил Воронцов и задержался у двери, ожидая, что следователь продолжит разговор, но тот сказал только:
– Ну и правильно. Желаю успеха.
Была одна незначительная, на первый взгляд, деталь, на которую, осматривая труп, следователь не мог не обратить внимания, но которой он не придал сначала никакого значения. Ботинки на ногах Важнова не были зашнурованы. Разувался перед тем как перейти ручей, решил следователь, а потом либо забыл спьяну, либо просто поленился обуться как следует. Позднее, ища разгадку всего этого подозрительного происшествия и перебирая в памяти все известные ему обстоятельства дела, он подумал вдруг: а что если?.. Снова – в который раз! – выехал он на место и попытался, представить, как это могло быть. Вот преступник, обутый, в ботинки своей жертвы, подносит на плече труп к шурфу.
Теперь, прежде чем сбросить тело в шурф, надо снова надеть на него ботинки. Как это можно сделать, не оставляя собственных следов? Ага! Вот валун почти у самого края шурфа. Можно положить на него тело так, что голова будет свешиваться в шурф, а ноги торчать по эту сторону камня. Так, два шага назад – здесь галька, на которой следов не видно. Можно спокойно снять с себя ботинки, надеть их на ноги убитого и столкнуть его в шурф. Точно! Именно здесь, у камня, край шурфа чуть обрушен – след скользнувшего вниз тела. Теперь, опять же не оставляя никаких следов, можно отойти босиком по гальке до самого ручья…
Ни руководителям участка, ни Воронцову об этой своей версии следователь говорить не стал – она требовала еще подтверждения, доказательств. Но, связав воедино эту свою догадку, указание на появление схожего с Седым человека: на прииске и кое-какие подозрения о его деятельности, он счел нужным предупредить Воронцова на случай его встречи с Возниковым.
И Генка уже не мог не думать о такой возможности. Больше того, он жаждал этой маловероятной встречи, почти мечтал о ней. Дело было не только и не столько в свойственной возрасту жажде приключений и подвига, сколько в угрызениях совести и оскорбленном самолюбии. Как это так, досадовал он, его, Геннадия Воронцова, провели! Проходимца, опасного преступника он принял за порядочного человека, пил с ним водку и чуть ли не благожелателем, спасителем своим считал. Седой этот, ясно теперь, и Лешку-то тогда от поножовщины удержал, чтобы тот не влип, а не ради его, Генкиного драгоценного здоровья.
Но страда оставалась страдой, и скоро за повседневными заботами страсти вокруг таинственной гибели Важнова стали стихать. Уехал следователь. Все пошло обычным своим чередом, если не считать, что бурную деятельность все по тому же поводу, но в ином направлении, стал проявлять теперь директор прииска. Отъезд следователя Горохов расценил как знак того, что следствие зашло в тупик. А тут еще на каком-то совещании в районе докладчик помянул недобрым словом прииск «Славный» в связи с последними событиями. Было сказано, что в хваленом коллективе не все, видимо, благополучно, если там имеют место факты, когда техника сознательно выводится из строя, а пьянство приняло такие размеры, что гибнут люди. И еще в докладе говорилось, что «Надо, вообще, посмотреть поглубже, как на «Славном» обстоят дела с воспитательной работой». Все это означало, что Горохову следовало ждать «смотрин». Значит, считал он, надо в первую очередь найти и наказать виновных. Тогда никакая комиссия не придерется. В чем, мол, дело, товарищи? Мы во всем, сами уже разобрались, приняли меры, наказали виновных. Чего ж еще?..
За воспитательную работу на участке отвечают в первую очереди начальник и парторг. Значит, решил Горохов, надо вкатить выговор Проценко по административной линии, а Гладких вытащить на бюро. Этого второго давно пора на место поставить, а то после того памятного собрания больно уж он возгордился, во всем правым себя считает.
Не то, чтоб Горохов был очень злопамятен, нет. Случалось, что разругавшись с, кем-либо из начальников отделов днем, у себя в кабинете, директор уже вечером как ни в чем не бывало сражался на квартире недавнего своего противника в преферанс, был душой застолья, и частый хохоток выдавал в нем человека благодушного и веселого. Правда, для этого должны были быть соблюдены два обязательных условия. Во-первых, дневной оппонент Горохова, пусть в результате самой жестокой баталии, но непременно должен был согласиться с его, директорским, мнением. И, во-вторых, любой спор должен был носить, так сказать, локальный характер и ни в какой мере не ущемлять его директорский авторитет – ни в глазах подчиненных, ни тем более начальства.
Итак, Гладких должен быть наказан. Что же еще?.. Да, надо бы уволить заодно, да построже, по пункту «г», и этого собутыльника важновского, Воронцова. И из комсомола турнуть. Этого хамовитого парня он еще тогда приметил, при первой встрече. И на посту потом. Кстати, и Гладких припомнить надо, как он этого отъявленного хулигана неизменно под защиту берет…
