Текст книги "Просто металл"
Автор книги: Борис Некрасов
сообщить о нарушении
Текущая страница: 10 (всего у книги 12 страниц)
12. Здравствуй, тундра!
Под крылом самолета – безбрежное, волнующееся море тундры. Волнующееся потому, что вся она в бурых волнах голых приземистых сопок. На самых высоких из них, как пена на гребнях настоящих волн, уже лежит снег. Это – первое впечатление. Потом глаза начинают различать детали. Впереди, слева, справа круглыми пудреничными зеркальцами сверкнули тундровые озерки; змеясь, выползла из какой-то подземной норы серебряная лента реки; черными островками проплывают оазисы тундры – жмущиеся к воде заросли чосении. Пустынно. Дико. Вроде и не бывал здесь никогда человек и не оставил никакого следа – ни топором своим, ни колесами, ни лопатой. Но нет, вон, кажется, петляет по склону сопки тоненькая ниточка тропы. Кто проторил ее? Зверь? Человек? Охотник или геолог? А вот, должно быть, и ответ на этот вопрос – едва приметный дымок, черный треугольничек временного жилища и, чуть в стороне, неясное, меняющее свои очертания пятно – оленье стадо.
Чем дальше уходит самолет на север, тем меньше преобладают внизу темные тона – все ниже нахлобучивают сопки снежные свои шапки и уже белеют снега в распадках между ними. Зиму от осени здесь отделяют километры, а не время.
Ребята притихли, приникнув к иллюминаторам и лишь изредка обменивались короткими репликами.
– А вон две точки на склоне видите? Дикие олени, наверное. – Это – Клава.
Витя Прохоров со своего места откликнулся:
– Разглядела! А слева от них, видишь, комар сидит и лапки потирает – замерз.
Шутку не подхватили. Из-за меня, снова подумал Иван с досадой. Неужели у меня на морде такое написано, что у всех теперь похоронное настроение?
Еще с утра он заметил, что у ребят по отношению к нему появилось какое-то настороженное внимание. Болван! И зачем ему надо было говорить Клаве о неожиданном приезде Веры, о возникших в связи с этим неразрешимых проблемах? Вот и старик Карташев сидит рядом и всю дорогу душеспасительные истории рассказывает. О себе вроде говорит, но ведь явно для него, для Ивана. В назидание и в утешение.
– …Писал, конечно, как полагается. Снизу и до самого верху просил: разберитесь. Какое там! На фронт просился, как война началась. Тоже не получил ответа. Когда срок вышел, вроде и радости уже не было – изболелось все. Да и какая радость? Один, как перст. Как взяли, так и с семьей связь порушилась. Ни о жене, ни о дочери ничегошеньки не знал – как в воду канули. И вдруг – письмо. Нашла меня супруга-то. Пишет: жди, приеду, мол. А куда ей ехать, думаю? Так и отписал ей, как полагается. Твердо отписал, бесповоротно. Живы будем – свидимся, мол, а здесь тебе со мной быть не следует – не бабье это дело. Замолчала. Ну, думаю, обиделась. Только прихожу однажды с работы – я тогда на шахте проходчиком работал, – смотрю, наше мужицкое общежитие баба какая-то голиком драит. Не узнал по первости, а выпрямилась, глянула на меня, я и ахнул. Прикатила-таки моя благоверная!
Поначалу и верно трудно было – ни тебе жилья своего, ни работы подходящей, ни ихнего общества женского. Сам знаешь, сколько здесь женщин в то время было. Раз, два – и обчелся. Но чтоб я от старухи своей хоть одно слово жалобы слышал – ни-ни! А потом и притерлось все вскоре. Я реабилитацию получил, а за ней – и квартиру. Какая ни на есть, а отдельная комнатушка. Дочку вызывал. Погостить приезжала студенткой еще. Все по-людски стало, как полагается. Зря и противился, выходит, приезду старухи-то. Оно, конечно, и нелегко ей было, а все же легче, со мной-то. Потому как женщина, если она настоящая, без того, чтобы не заботиться о ком-нибудь, никак не может. Материнское в ней – всему голова. А о себе что говорить? Ясное дело. Мне, сам понимаешь, как с ней полегчало. Нужным человеком себя почувствовал.
– А сейчас что же? Где она? – спросил Гладких и прикусил язык, спохватившись: не затронул ли горького чего, о чем не стоило бы и спрашивать вовсе?
Но Семен Павлович улыбался.
– Сейчас-то? – переспросил он. – Сейчас моя Катерина Фоминична при большом деле находится. Внука нянчит. Как одарила нас дочь в позапрошлом году званием деда да бабки, так я и наладил ее туда на подмогу.
– Выходит, что опять один?
– Разве ж это один, милый человек? Это уже не один. Жена, дочка, внук, как полагается. Далековато, конечно, а все равно мое и при мне вроде. Да и среди вас, среди людей, значит, опять же не один я, а как бы в общем гурте. А со своими скоро свижусь. Сей год пенсия мне выходит. Однако решил вот сразу не ехать, – он с хитрецой, совсем по-стариковски прищурил один глаз. – А как же? Взялся за гуж – не говори, что не дюж. Раз вызвался помочь комсомолии твоей новый прииск ставить, значит, так тому и быть. Зиму нынешнюю и промывочный сезон первый считай за мной.
Редко доводилось слышать Ивану, чтобы Семен Павлович так много говорил о себе, а уж о пребывании своем в лагере он и вовсе никогда не касался. От Проценко знал Иван, что арестован Карташев был у себя в колхозе в тридцать восьмом году по обвинению в экономической диверсии. Дискуссия на экономические темы с районным начальством обошлась ему тогда в десять лет лишения свободы плюс пять – поражения в правах.
Проценко тоже рассказал эту историю Ивану, как говорится, к слову. Тогда они с возмущением говорили о практике так называемого перекрывания отстающих, когда передовые предприятия вынуждены восполнять в ущерб собственной подготовке к промывочному сезону недомытое в целом по управлению золото. Средняя цифра приобретала таким образом желанный трехзначный вид и обеспечивала кому-то до будущего года спокойную жизнь. А промывочная техника между тем работает на износ, в ремонт поступает поздно и ремонтируется поэтому очень плохо. Сокращается время и на подготовку золотоносных песков. Это потери, так сказать, материальные. Моральная же сторона – иждивенческие настроения у одних и снижение стимула к хорошей работе у других. Получается, что самая спокойная жизнь – в середнячках. И оборачивается ущерб моральный опять же в величины вполне материальные: недоданные граммы драгоценного металла, потерянные рубли. Словом, не перекрывание это, а самое настоящее прикрывание лодырей, разгильдяев, перестраховщиков, просто людей, не способных организовать производство. Все это безобразие прикрывается часто громкой фразой о взаимной выручке, чувстве локтя. А это – новый ущерб. Происходит девальвация, обесценивание понятий высоких и чистых.
Карташеву ненадолго удалось отвлечь Ивана от мыслей, которые занимали его сейчас больше всего. Тяжелая, ничего не решившая ночь была у него позади. Убедить Беру, что она не может ехать сейчас с ним на Чукотку, ему так и не удалось. Согласившись с Иваном, что сам он не ехать не может, девушка стала требовать, чтобы он взял ее с собой.
– Но куда, Вера? Я сам не знаю еще, как мы устроимся, в каких условиях на первых порах будем жить. Не имею я права тебя туда тащить! Ну, я понимаю, весна бы еще была – попробовал пошутить он. – Построили бы с тобой шалаш – с милым ведь и в шалаше рай, так? – и жили бы, как Робинзон с Пятницей. А сейчас зима на носу. Чукотская, не какая-нибудь.
Вера грустно качала головой.
– Нет. Здесь что-то не так, Иван. Ведь едут же с тобой девушки. Они могут, а я не могу?
– Но у всех у них горняцкие профессии, Вера! Они едут работать. А ты? В качестве моей невесты? Жены? Но я не могу быть исключением, пойми же!
Снова и снова приводил он ей один за другим свои доводы уговаривал девушку переждать несколько месяцев в Магадане или, еще лучше, вернуться на необходимое время к матери. В самом деле, как представляла она их совместное пребывание на строящемся участке? Как мужа и жены? Хорошо, этот вопрос между ними решен. Но там, в тундре на отдельное, пусть самое непритязательное, даже самое временное жилье они рассчитывать не имеют права. Да и представься Ивану возможность каким-то образом обзавестись, скажем, отдельной палаткой, разве смог бы он такой возможностью воспользоваться? Ведь это значило бы поставить себя в исключительное положение. Но слишком крепка и неистребима была в нем армейская, фронтовая закваска. Офицер-танкист, он привык делить с подчиненными и кусок хлеба, и бронированную крышу над головой, и смертельную опасность, и тяготы походной жизни. Такая вот своеобразная, уравнивающая людей автономия, свойственная, кроме танковых войск, может быть, только разведчикам, авиации и экипажам небольших боевых судов, воспитывает в человеке особое чувство локтя, товарищества, спаянности, надолго, если не навсегда, накладывает отпечаток на характер его отношения к своему месту среди людей…
Так, что же, значит, жить врозь, ему в мужском, а Вере в женском общежитии? И вероятнее всего – тоже в палатках? Что ж, некоторые начинают и так. Но по какому бы праву Вера стала занимать место в палатке? Как выглядела бы она в глазах подруг по общежитию, когда те возвращались бы с работы, очень уставшие, промерзшие, проголодавшиеся? Казалось бы, чего проще – надо работать и ей. Но где? Кем? Учиться какому-нибудь горняцкому или строительному ремеслу? Но, во-первых, было бы большой роскошью держать ученицу там, куда подбирались люди, способные совмещать две-три профессии, чтобы не перенаселять участок, пока там не будут созданы сколько-нибудь сносные условия быта. А, во-вторых, самой Вере это было совсем не нужно. Через полтора-два года диплом защищать человеку в мединституте – при чем тут горняцкая или строительная квалификация?
Но Вера стояла на своем. Она настолько свыклась с мыслью о том, что теперь-то они будут наконец вместе, настолько была вся устремлена к этому, что никакие доводы разума уже не в состоянии были поколебать этой ее устремленности.
Ну, а сам Иван, считал ли он свои доводы достаточно убедительными? Трудно сказать. Но он испытывал горькое, невыразимое чувство досады, обиды на судьбу, что ли, плетущую вокруг него паутину, кажется, совсем неразрешимых вопросов. Почему?! Почему получается все время так, что общественный долг его перед людьми и перед собой и его сугубо личные интересы, его любовь приходят в противоречие? Или он сам виноват в этом? Может быть, чувство долга в нем слишком гипертрофировано, и щепетильность его – не что иное, как донкихотство? Может быть, он слишком требователен и жесток к себе и, вместе с тем, к любимому человеку? В конечном счете, все – в нем. Не разговоров же он вокруг боится, не что люди скажут, а потерять уважение к себе. А значит, и к людям. Любить себя и уважать себя – это разное. Уважать в себе только человека можно, и такое уважение непременно распространяется на человека вообще, на то человеческое, что есть в каждом. А любить себя – значит, ради блага своего, ради шкуры своей поступаться этим человеческим.
Голос рассудка спрашивал: а куда она денется, ваша любовь? Не выдержит еще одного короткого испытания временем? Какова же тогда ей цена?.. Все так. Но до каких пор можно испытывать чувство – на разлуку, на время, на сомнения?..
Щадя бдительную нравственность дежурной по этажу, они не решились вести разговор в номере у Ивана или у Веры и далеко за полночь засиделись в холле. Поначалу здесь было людно: работал телевизор, через холл, выходящий прямо на лестницу, сновали люди. Их становилось все меньше, гостиницу постепенно одолевала ночная тишина…
– Вера, Вера! Родная ты моя! Ну давай договоримся с тобой так. Зиму переждем еще. Одну только зиму! Между нами ведь все уже решено, правда? Пусть тебя ничто не смущает. Мы уже свои, совсем свои люди. Муж и жена. Поезжай обратно к маме! А весной я тебя обязательно вызову.
Вера встала.
– Тебе завтра рано ехать, Иван. Пора спать.
– Но ты мне скажи, ты согласна? Ты понимаешь, что это самое разумное решение, какое мы можем принять?
– Я не знаю, Ваня. Не знаю! Я должна что-то еще обдумать, понять, быть может. Насильно я с тобой не поеду, конечно. Нет-нет, ты не думай, что я не понимаю ничего или не верю. Верю: любишь. И, может быть, ты прав. Ты же умный, все рассудил. А я еще не успела. Я, наверное, придумаю что-нибудь все-таки. Иди спать.
Иван проводил Веру до дверей ее номера. Положил руки на плечи, привлек к себе. Девушка отвернулась, подставив ему щеку.
– Иди-иди, Ваня. Я завтра провожу тебя.
Проводила. В аэропорт не поехала, но когда он в восемь утра вышел из номера, она сидела уже в холле, поджидая его. С улыбкой встала ему навстречу.
– Ну, ты и соня все-таки! Я уж думала, не идти ли тебя будить. С добрым утром.
– С добрым утром, родная! Вот, кажется, в порядке все, да? Ты уже и улыбаешься. Вот такую я тебя люблю.
Вера, наклонив голову набок, чуть прищурив ясные голубые глаза, глянула с лукавинкой.
– Я буду все время улыбаться. Возьмешь?
Иван развел руками. Девушка рассмеялась:
– Ну, ладно-ладно, поезжай холостяком.
– Ну что ты решила? Иван был удивлен и, чего греха таить, чуть-чуть уязвлен столь разительной переменой в Верином настроении.
– Я напишу тебе.
– Но что же здесь писать? Ты решила что-то или нет?
– Нет-нет еще. – Быстрым знакомым жестом, означавшим решительность, она отбросила свалившуюся на лоб золотую прядку. – Меня заставляешь терпеть – терпи и сам. Сказала – на-пи-шу!
Появилась Клава. Не глядя на Веру, подошла к Гладких.
– Доброе утро, Иван Михайлович. Будем собираться?
– Готов-готов. С добрым утром. Познакомься, – он запнулся, не зная, как представить Веру. – Моя жена, – выговорил он наконец.
Клава, пряча глаза, наклонила голову. Вера почему-то расхохоталась.
– Это он явно преувеличивает. Совсем еще не жена.
Клава крутнулась на одной ноге и уже на бегу, тоже смеясь чему-то, крикнула:
– Побежала ребят тормошить. Торопитесь!
– В ожидании твоего письма мне предстоят очень трудные дни, Вера.
– Ничего. Долг платежом красен.
– Я, как приеду на место, сразу же тебе открытку отправлю или, еще лучше, телеграмму. А ты уж, пожалуйста, отвечай, – сказал Иван просительно.
– А куда?
– Я же сказал, что сразу сообщу.
– Вот я и спрашиваю, куда ты писать будешь?
– То есть, как это – куда? К маме, конечно.
– Ну, хорошо-хорошо. Договорились. Только знаешь что, не пиши сразу. Я в пути задержаться могу и боюсь, что письмо твое меня опередит и мама переполошится зря. Она же думает, что мы вместе.
– Ерунда какая! Где это ты можешь задержаться?
– Мало ли. Погода, билеты… В общем, ты не торопись, ладно?
Иван пожал плечами.
– Ладно. Но весной ты приедешь?
– Спишемся.
Так с этим «спишемся» и уехал Иван на аэродром в настроении смятенном и растерянном. Вероятно, только этим и можно было объяснить, что он поделился с подсевшей к нему в автобусе Клавой.
– Ну и зря, – с присущей ей прямотой заявила Воронцова, – надо было, чтобы ваша невеста с нами поехала.
Не поняла, значит, и Воронцова, что действительно все не так просто…
Радостный вопль Вити Прохорова: «Снижаемся, снижаемся!» – отвлек Ивана от его нелегких дум. Тундра встречала новоселов разливом электрических огней. Постепенно разряжаясь и наконец совсем растворясь в непроглядной темени со стороны тундры, у моря они обрывались сразу, резко очерчивая береговую линию.
Самолет стало потряхивать на воздушных ухабах.
– Совсем как на земле, – заметил Карташев. – Едешь себе, едешь по трассе – дорога, как полагается. К поселку подъезжаешь – обязательно тряска начинается. Колдобины, гребенка, ямы. Словно именно здесь, у поселка, и смотреть за ней некому. Точно так и в воздухе. Сколько ни летаю, обычное дело – к аэродрому подлетаешь, – как по вывороченным булыжникам, тарахтишь.
Навстречу самолету летели две пунктирные трассирующие линии огней посадочной площадки. Легкий толчок, еще один, еще, короткая пробежка и – сразу же ударившая в уши тишина.
– Ну вот, – отрываясь от иллюминатора, поднялась со своего места Клава, – мы и приехали. Здравствуй, тундра!
13. Санный путь
– А ты не спеши, дочка, – поправил девушку Семен Павлович. – Это еще не тундра, а парадный подъезд. Тундра впереди, как полагается.
И действительно, их более близкое знакомство с Заполярьем началось лишь спустя несколько дней, когда был сформирован тракторный санный поезд из трех мощных восьмидесятисильных машин, впряженных в огромные сани-волокуши. Они-то и должны были доставить людей, оборудование и материалы к месту расположения будущего горного участка. Предстоял трехдневный переход по заснеженному бездорожью в глубину тундры, туда, где, растворившись во мгле, исчезали зажженные человеком огни, где разжечь их предстояло им, комсомольцам-новоселам.
В районном центре к группе Гладких присоединилось еще человек десять горняков, добровольцев с близлежащих предприятий. Среди них внимание Ивана привлек высокий худощавый парень, горный мастер с прииска «Арктический».
– Анатолий Волков, – представился он, когда Гладких зашел к ним в комнату поселковой гостиницы, принявшей на несколько дней новоселов. Представился таким тоном, как будто именем своим и фамилией все сказал.
– Гладких, – ответил Иван и, улыбнувшись, предложил – Что ж, теперь на правах старого знакомого, может быть, и с остальными познакомишь.
– Можно, – охотно согласился Волков, – Саша Никитин.
Из-за стола с неожиданной легкостью поднялся могучего сложения парень, этакий русоголовый богатырь с торсом Ильи Муромца. В громадной ладони его свободно умещались все семь костяшек домино, которым развлекались ребята до прихода Гладких.
– Если услышите когда, что кого-то Саша-кран называют, то это он, – аттестовал приятеля Волков.
Никитин отмахнулся добродушно и протянул Ивану руку.
В легком пожатии Гладких ощутил с трудом сдерживаемую силу. Засмеялся одобрительно.
– А ручка, верно, ничего!
Кто-то подтвердил:
– Саша-кувалда – это тоже про него.
Посмеялись.
– А серьезно? – спросил Иван. – Какая специальность?
– Тракторист, бульдозерист, автослесарь. Немножко по токарному делу могу.
Гладких кивнул:
– Подходяще!
– Веня Пушкарев, – продолжал Волков представлять товарищей.
Этот показался Гладких прямым антиподом Никитину. Тонкий в кости, бледный, с обескровленными губами, юноша не мог очевидно похвалиться ни силой, ни здоровьем. Запоминались большие и яркие на бледном лице темно-карие глаза как будто постоянно удивленные. Движения паренька были порывисты, руки непрестанно и нервно двигались.
Пушкарев не стал ждать аттестации Волкова и представился сам, торопливо, словно боясь, что ему не поверят:
– Оператором на промприборе работал. Мотор знаю, машину вожу.
Волков вставил все же с невозмутимой беспощадностью:
– Папа – владелец собственной машины. Так что Веня практику имеет. На Север от несчастной любви сбежал.
Пушкарев промолчал, только бросил растерянный взгляд на Гладких да лицо его покрылось вдруг багровыми пятнами. Ивану показалось даже, что глаза паренька мгновенно подернулись влажной пленкой. Инстинктивно поспешил к нему на помощь, соврал:
– Ничего. Я тоже поначалу на частной машине эту нехитрую технику осваивал. А что касается любви, то она несчастной не бывает. Любить – уже само по себе счастье великое. Не всем это понимать дано.
И перехватил благодарный взгляд Пушкарева.
Следующий подошел к нему сам. Картинно-заученным жестом забросил назад длинные, чуть вьющиеся волосы, протянул руку:
– Федор Протасов. Электрик и радиотехник.
Волков был неумолим.
– Федя в своей фамилии букву «д» плохо выговаривает. Он не Протасов, а Продасов. Так что с Львом Толстым и Николаем Симоновым ничего общего. Специальность, точно – электрик. И репродуктор у нас в общежитии говорить заставил – это верно.
На губах Федора появилась снисходительная улыбка.
– Можешь не язвить. Засвидетельствовано в военном билете: специалист первого класса.
– А служили где? – поинтересовался Гладких, совершенно безотчетно обращаясь к парню на «вы» – вероятно, в силу поднявшейся отчужденности.
– На Черноморском, – ответил Федор и, помолчав многозначительно, добавил: – На энском корабле.
– Ну раз на флоте служил, значит, ко многому способен. И не только по специальности. И палубу драить должен уметь, и картошку чистить, и малярными работами заниматься. Или не так?
– Всякое приходилось, – не совсем определенно и без особой готовности согласился тот.
В общем же Гладких остался пополнением доволен. В своей оценке он окончательно утвердился, когда пришло время готовить тракторный поезд в путь. В конечном счете, люди проверяются в деле, а на погрузке все работали так, что любо смотреть было. И волковские ребята, и те, что приехали с Гладких.
Ивану понравилась та деловитость, с какой взял на себя руководство погрузкой Анатолий Волков. К его коротким и точным командам с одинаковым вниманием прислушивались и чукотцы и колымчане. Даже в том, как он нашел каждому из ребят дело по силам (и именно там, где из них можно было извлечь наибольшую пользу), угадывались и знание им людей и незаурядные организаторские способности. Веня Пушкарев очищал снег с груза; Продасову был вручен лом – вырубать вмерзшие в лед сани; Волков с Сашей Никитиным встали на самую тяжелую работу – подноску и укладку груза. Так что когда Гладких назначил Волкова бригадиром на погрузке, это было только официальным закреплением совершившегося факта.
Поначалу, как это ни парадоксально, делу мешала редкая физическая сила Никитина. Ребята не столько работали, – сколько с восхищением глазели, с какой легкостью ворочал и таскал этот голубоглазый великан стокилограммовые ящики. Но, насмотревшись вдоволь и пообвыкнув с тем, что парень без видимого напряжения работает за троих, они с рвением принялись за дело сами. Время от времени ребята призывали его на помощь – то извлечь из кювета закатившуюся туда бочку с горючим, то поднять кому-нибудь на плечо тяжелый ящик с деталями. Никитин охотно откликался на эти призывы и обнаруживал удивительную для своих мощных габаритов подвижность. Генка острил:
– И зачем все это на сани таскать, я не понимаю? Пусть этот товарищ Голиаф лучше волокуши к ящикам подносит.
Эта совместная работа перед самым началом пути за какие-нибудь три-четыре часа сблизила ребят лучше, чем если бы они еще неделю жили рядом в гостинице. И когда санный поезд тронулся в путь, это был уже коллектив, объединенный общими усилиями, устремлением, целью. Пусть эта цель представлялась одним яснее, другим весьма туманно, но она уже маячила впереди и имела определенное название – участок «Дружный». Его еще не было, и он уже был, потому что были они, те, кто должен дать ему жизнь.
Тундра встретила их тихими синими сумерками. Ехать на санях желающих было мало: среди множества ящиков устроиться удобно было нелегко, да и колыхало сани на неровностях целинной тундры, как тяжелый бот на штормовой волне. Поэтому шли за санями по тракторному следу.
– Самый совершенный по вместимости транспорт, – отметил Геннадий. – Пешком целая дивизия может сзади пристроиться.
Но он явно переоценивал удобства этого вида транспорта; Гусеничный след был глубок и неровен, идти по нему легким туристским шагом было невозможно, только первые километры показались нетрудными.
Санно-тракторный поезд шел и шел, вспарывая снежную целину и оставляя след, которому суждено было стать в скором времени дорогой. Иван Гладких догнал шедший впереди трактор, попросил тракториста приостановиться и подсел к нему в кабину.
– Ночевать где будем?
– Есть тут километрах в тридцати местечко одно, – ответил тракторист. – Мое постоянное. От ветра закрытое, и, главное, дровишки кое-какие подсобрать можно.
Для тундры такая стоянка действительно удача редкая, и тракторист считал ее «своей» по праву. Гуляев – так его звали – был в этих краях человеком известным. Это он два года назад первым пробился на тракторе в самую глубину тундры, к горнякам рудника «Оловянного», которых почти на месяц отрезала от внешнего мира разбушевавшаяся пурга. Он же обслуживал в прошлом году геологов, давших путевку в жизнь месторождению, на котором теперь открывался новый прииск. Сухой, поджарый и такой черный, словно все девять лет работы на Севере его палило жгучее солнце Крыма, а не обжигали ветры Заполярья, он вел машину с уверенностью, которая дается только многолетним опытом.
– Это, что же, часа три с гаком еще? – поинтересовался Гладких.
– Не знаю, по первопутку идем. Пока снега легкие. Опять же река впереди. Не знаю, прихватило ли ее морозом.
– Глубоко?
– Да нет, летом бы запросто вброд перешел, а сейчас провалиться – мороки не оберешься. Берега под снегом не видно, выезд ощупью искать надо, а из кабины в воду выходить – не июль… Сани, опять же, с грузом…
Но пока дорога не предвещала никаких сюрпризов. Дня, в привычном смысле слова, ребята не видели с тех пор, как их самолет приземлился на побережье Ледовитого океана. Приближалась полярная ночь, и утренние сумерки переходили в вечерние, почти не оставляя места дневному свету. Каждый день этот сумеречный просвет между ночами становился все бледнее и короче. Теперь вместе с санным поездом по тундре перемещалось небольшое озерко света, разлитого тракторными фарами. Со всех сторон его окружали черные отвесные берега ночи. Луна где-то замешкалась. Просвечивал мириадами звезд темный полог неба.
Идти пешком теперь можно было только между тракторами, там, где колея, проложенная впереди идущей машиной, была освещена. А идти приходилось. И не очень велик, кажется, был мороз, а долго на санях не усидишь: пробирает. Пройдешь километр-полтора, и уже невмоготу от жары, и липнет к телу белье, и кажется, что напрасно так тепло оделся в дорогу. Но тем быстрее стынешь, когда присядешь на волокуши. Не успеешь отдышаться как следует, а холод снова стаскивает тебя с саней и толкает в спину: беги! Чем дальше, тем короче становятся и эти пробежки и минуты отдыха. В кабинах же, по общему молчаливому согласию, поочередно грелись девушки.
Геннадий и Семен Павлович, один по правой колее, другой – по левой, шагали рядом. Генка ворчал:
– Теперь я знаю, как чувствует себя куриное яйцо, когда его из кипятка в ледяную воду суют. Только мне ни к чему, чтобы от меня скорлупа хорошо отставала.
– Привыкай, – хмыкнул старик. – В тундре, как в том монастыре, – свой устав. Трактор – что? Хочешь беги, хочешь присядь. Никто тебе не указ, кроме мороза. Вот на собачках поедешь – там другое. В гору ли, по рыхлому снегу – будешь себе рядышком бежать, как полагается. А то и впереди – тропу собакам торить.
– Не вывезут?
– Почему? Иной раз и вывезут. Только обычай такой есть, закон тундры: сам можешь падать от усталости, а упряжку береги, не дай собакам из сил выбиться, потому как они тебе на самый крайний случай понадобиться могут. Без них и вовсе пропадешь. Вот и выбирай одежонку. По хорошему насту с таким ветерком везут, что без кухлянки и торбасов никак нельзя – околеешь. А сойдешь с нарт – впору, как тот чемпион, трусы надевать.
Генка зло съязвил:
– Ты меня утешил. Вот она, могучая сила сравнения! Только я полагаю, что проживу как-нибудь без собачьего транспорта. И без этих, с рогами которые. Нужна мне эта экзотика, как все той же собаке пятая нога. Или лысому гребешок.
Он остановился, поджидая трактор. Старик проворчал, уже ни к кому не обращаясь:
– Ничего, прижмет, как полагается, и собакам будешь рад, и олешкам, и пешком, если надо, тундру померяешь. Лысому гребешок… Ишь ты! Поживи с мое сначала…
Его догнал соскочивший на смену Воронцову Продасов.
– Погреемся, папаша?
Карташев критическим оком смерил его с головы до ног.
– Это как же ты со мной греться думаешь? Поборемся, что ли, или взапуски припустимся?
– Да нет, пройдемся, я говорю.
– Так шагай, пока шагается. Мне что?
Сообразил, что где-то несправедлив, срывая на парне свое раздражение, и добавил уже миролюбиво:
– Дремать, моряк, не надо. Тогда не так зябко.
– Укачивает на санях немного, – оправдался тот.
– Это тебя-то? – удивился Карташев. – А как же на море? Или ты по суше больше плавал?
– Тебе бы такую сушу! – оскорбился Продасов и пренебрежительно махнул рукой. – А! Кто на море не бывал, тот не в курсе. Там же привычка – одно, а второе, вахту стоишь – не задремлешь. Ну, а не на вахте если или не авралишь, то в качку поспать – и есть самое милое дело.
– Закаленный, значит?
– А как же! Всякое бывало. В Северной Атлантике, помню, штормяга – одиннадцать баллов, волна повыше этих вот горушек будет, а у нас рули заклинило. Того и гляди, коробка оверкиль сделает. Один выход – кому-то забортную воду хлебать. Вызвались нас три кореша добровольцами. Спустили шторм-трап за борт, концами обвязались и – туда. Прикидываешь? Температурка знаешь какая? На борт передохнуть поднимаешься, так вода с тебя на палубу стекает и тут же замерзает начисто. По шторм-трапу лезешь – как на качелях, ветром раскачивает. Ну, думаешь, шарахнет сейчас о борт, и в лепешку. Или волной вдарит.
– Починили?
– Полный порядок. И насморка не было. Прямо из-за борта – на камбуз, по два стопаря на брата, и – дробь!
– Закаленный, закаленный, – согласился Карташев. – Это неплохо. Тут оно пригодится. Тут тебе, брат, все будет. И штормяга, как ты говоришь, и вода буйная, и снега стеной – как полагается!
Звучало это в устах старика, как предостережение: ничего, мол, мил-человек, будет еще и здесь настоящий случай узнать, кто ты такой есть.
Остановился передний трактор. С саней спрыгнул Гладких, запрыгал на месте, согревая ноги. Хлопнула дверца кабины, и к Ивану подошел Гуляев. Обменялись парой слов и двинулись в обход трактора вперед, проваливаясь в снег по колени. Подтянулись остальные машины. На освещенном впереди пространстве снова появилась приземистая фигура начальника участка.
– Выходи на разминку! – раздался его голос.
Перед ними была река. Пологий склон постепенно снижался и, незаметно выравниваясь, переходил в гладкую, как только что отутюженная простыня, поверхность. По ту сторону, метрах в тридцати, в обманчивом свете прожектора; едва угадывался под снегом противоположный берег.
– Значит, так, – объяснил Гуляев. – Будем переправляться по одной машине. Первый я. Чтобы ноги не замочить, пассажиры пешком пойдут.
– А ты что, галоши наденешь? – поинтересовался Генка.
Гуляев не удостоил его ответом и продолжал:
– На всякий случай буксирный трос сзади за сани зацепим, чтобы, в случае чего, потом в воде не возиться. Хоть неглубоко тут, а буксирный крюк, если что, скроет.
– Купаться, оно действительно не резон, – покачал головой Карташев.
– Не столько не резон, сколько не сезон, – опять откликнулся Геннадий.
Приняв необходимые меры предосторожности, Гуляев тщательно исследовал оба берега в поисках места, где было бы удобнее всего опустить машину на лед и снова вывести ее на твердь земную.
– Ладно, поехали!
Осторожно, метр за метром, двинулся трактор к береговой кромке, мягко сошел на лед и вытащил за собой тяжелые сани. Стоявшие поодаль ребята гаркнули «ура», но, кажется, преждевременно. Трактор был уже у самого противоположного берега, когда раздался оглушительный треск и лед заметно прогнулся. Гуляев рывком послал машину вперед, выскочил на берег и наполовину вытянул сани. По снежному покрывалу реки расплывалось темное пятно. У задка саней, там, где полозья проломили лед, плескалась вода. Но дело было сделано. Гуляев продвинул трактор еще немного вперед и выволок сани на берег.
