Текст книги "Просто металл"
Автор книги: Борис Некрасов
сообщить о нарушении
Текущая страница: 12 (всего у книги 12 страниц)
15. И снова – начало
Гладких напутствовал Клаву:
– Не мне тебя уговаривать. Проследи там, чтобы Геннадия устроили как следует, с лечащим врачом поговори. Может быть, ему дополнительное питание будет нужно – в расходах не стесняйся. Вот тебе бумага в райком профсоюза, постарайся добиться ссуды на лечение. Да не стесняйся, это не благотворительность, заслужил твой брат.
– Спасибо, Иван Михайлович.
– Да ты что? Какое там спасибо! И еще одно. Знаю, не до того тебе, но в районный отдел милиции придется зайти. Расскажешь там начальству все, что нам об этом Седом известно. Думаю, что и там о нем знают кое-что, разыскивают даже наверное. Главное, пусть они навстречу тракторной колонне высылают кого-нибудь. Чем быстрее этого типа ребята передадут кому следует, тем у меня душа спокойнее будет. Ну, а обратно опять с Гуляевым доберешься. Ему снова к нам колонну вести, технику на участок забрасывать. Как Геннадий-то сейчас?
Клава, покусывая губу, махнула рукой с отчаянием:
– Ой, плохо, Иван Михайлович! Температуру уже никак сбить не удается, забывается часто, бредит… Что же это будет, Иван Михайлович, а? Что будет?
Голос ее дрожал – вот-вот сорвется в плач, безудержный, отчаянный… Гладких сообразил: нельзя утешать – не выдержит. И прикрикнул:
– Не смей раскисать! Слышишь, Воронцова! Геннадию сейчас меньше всего слезы твои нужны.
Клава с трудом сглотнула подступивший к горлу тяжелый и твердый, как булыжник, комок.
– Нет-нет, Иван Михайлович! Я – ничего. Я все, как надо, сделаю.
– Вот это другое дело. Отправляйтесь. Все будет хорошо. Я уверен.
Уверен? Два дня Куколкин не отходил от постели Геннадия. Старый фельдшер был непривычно молчалив, и уже это свидетельствовало о большой его озабоченности. На настойчивые расспросы Клавы он ответил:
– Сердце хорошее, должно справиться.
Ивану Гладких сказал иначе:
– На одном только здоровом сердце держится. Но и у него оно – не перпетуум-мобиле. Слишком уж нагрузка непомерная.
Решили, что любыми средствами надо отправлять Воронцова в больницу. Но какими? В обратный путь отправлялся санный поезд Гуляева, но слишком долог был этот способ передвижения для данного случая. С ним Седого можно отправить: этому-то уж определенно некуда было спешить… Оставался один выход – оленьи нарты.
Бригадир Коравье, узнав, в чем дело, и рядиться не стал, сразу же пообещал и лучшую упряжку дать и самого опытного каюра с больным отправить. О человеке ведь речь идет, о жизни его. А неписаный закон тундры разночтений не знает: обрушилась на кого-то беда – подставляй свою грудь…
Но тут возникло новое осложнение. Из соседней бригады, едва не загнав оленей, примчался гонец с известием о еще одном несчастном случае. Сломал ногу и сильно обморозился один из пастухов. Куколкин на ходу проинструктировал Клаву, оставил ей лекарства, сердечные укрепляющие средства, какими располагал, и поспешно уехал. Теперь Геннадий оставался и вовсе без медицинского глаза, вывозить его надо было немедленно. Сопровождать больного Гладких поручил, разумеется, Клаве.
Тундра укачала Геннадия. Тепло одетый; «упакованный» в спальный мешок, он или уснул или впал в забытье, и встревоженная Клава поминутно наклонялась к нему, прислушиваясь к его дыханию.
Ехали налегке – небольшой мешок с продуктами у Клавы, примус и огромный, трехлитровый чайник у каюра. Трое на одних нартах – и без того груз немалый. Поэтому в гору или каюр или Клава, а то и оба шли рядом с упряжкой. Время наверстывали на таких же долгих пологих спусках.
Каюру было лет за пятьдесят, не меньше. Годы избороздили его лицо тончайшей сеткой морщин. У чуть суженных, словно прищуренных глаз они разбегались тонкими лучиками. Казалось, что старый каюр все время улыбается чему-то лукаво и мудро. Но на поверку был он серьезен и степенен, двигался с кажущейся медлительностью, но удивительно рационально – ни одного лишнего движения. Клава просто поражалась, как на коротких их остановках словно сам по себе наполнялся снегом чайник, начинал гудеть примус, были проверены и подтянуты узлы на ременной упряжи и уже готова была продолжать путь упряжка. И шагал старик, казалось, неторопко, чуть вразвалку, но девушка едва поспевала за ним.
Старик ни разу не обмолвился о больном, о печальной их миссии. Сначала Клава решила, что он вообще не говорит по-русски. Но каюр заговорил и обнаружил при этом полную осведомленность о происшедших на участке событиях. Обнаружил весьма своеобразно, в рассказанной им сказке. Управляя упряжкой, сидел он впереди и говорить начал неожиданно, не повернув головы, словно сам себе:
– Старые люди рассказывали. Жил в тундре охотник. Зверя промышлял, шкурки в колхоз сдавал. Шел капканы ставить. Увидел мышонка на снегу. Совсем замерзал мышонок. Поднял его охотник, отогрел в ладонях, глубоко в снег закопал. Пусть греется. Волк проходил. Почуял мышонка, стал снег разгребать. Сильно есть хотел. Мышонок бежать пустился. По следу охотника бежал. Так подумал: «Я легкий. По капкану пробегу, ничего не будет. А волк попадется, охотнику помогу и сам от волка избавлюсь». Сделал так. Попался волк. Умный мышонок был. И сильный. Сильнее волка…
И не похоже, кажется, но в том настроении и при тех думах, что одолевали Клаву, близкой и очевидной была для нее аналогия. И молчала уж больно долго она, переполнила ее невысказанная тревога. Поэтому зацепилась за повод, как за соломинку, заговорила тоже:
– Боюсь я, дядя Нунтымкин. Очень боюсь! Видите, какой он? Только бы успеть нам. Только б успеть!
Нет, она не подгоняла каюра. Даже ей было видно, что короткие привалы он делает только для того, чтобы дать минимальный отдых оленям, останавливаясь по одному ему известным признакам там, где животные могли найти ягель.
И старик не утешал девушку, только с трогательной неловкостью протягивал ей первую кружку дочерна заваренного чая, да готовя упряжку в дальнейший путь, сухой узловатой ладонью разглаживал постеленную на нарты шкуру в том месте, где сидела девушка. Впрочем, в утешение, видимо, рассказал еще одну сказку о девушке Гытаннэу, которая вступила в смертный бой со злым келе, взявшим в плен брата ее Гыттэпычына. Всю тундру прошла смелая девушка. Евражки и мыши ей след искали, ворон дорогу показывал, большой олень на своей спине нес. Настигла она келе. Самой смертью злой дух оказался. Но стала биться с ним Гытаннэу и отбила Гыттэпычына…
Время от времени Геннадий словно выныривал из забытья. Сориентировался даже на этот раз, что к чему. Чуть приоткрыл глаза и, слабо улыбнувшись, попросил:
– Не увози меня далеко, сестричка Гытаннэу. Вдруг обратно пешком идти придется…
И снова закрыл глаза. Натянутые до предела нервы девушки не выдержали – она заплакала.
– Эрмычын, – тихо сказал каюр.
– Что? – глотая слезы, переспросила Клава.
– Сильный человек, – перевел каюр. – Зачем плачешь? Над живым плачешь. Нехорошо.
Это был их третий привал. Где-то далеко позади остались вышедшие за ними следом тракторы, на одном из которых Сергей, вооруженный старенькой двустволкой Карташева, сопровождал Седого. От ближайшего жилья человеческого их ничтожно малый жилой островок – ее, Клаву, старого каюра, оленей, шипящий примус – отделяли многие километры и ночь, заполненная только тишиной и снегом. Тоненький серп луны был не в состоянии ни хорошо осветить землю, ни затмить ярко мерцающие звезды. И так одиноко показалось Клаве в этой бескрайней, не имеющей границ тундре, такими бессильными представлялись под этим бездонным небом и она сама и старик, таким беспомощным и незащищенным выглядел Генка, что девушка впала в отчаянье. Машинально прихлебывала она горячий чай пополам с собственными слезами, словно подчиняясь требовательному взгляду старого оленевода.
И вдруг он сказал тихо, спокойно, не удивляясь и ничем не выдавая своего отношения к факту:
– Кто-то в тундру едет. Сюда.
Клава проследила за взглядом старика, повернула голову. Там, куда уходил, теряясь в ночи, тракторный след, за недальним из-за неровности тундры горизонтом расплылось молочное пятнышко света. Каюр погасил примус, и в наступившей тишине стал отчетливо слышен дальний рокот мотора.
– Трактор!
– Вездеход, – поправил старик. – Трактор так быстро не ходит.
И верно, сверкнули на горизонте два автомобильных глаза, и преодолевшая подъем машина заскользила вниз, наполняя тундру шумом, зажигая холодным светом снег впереди.
Полугусеничный автомобиль с брезентовым верхом с ходу остановился. Открылась дверца, и из кабины на снег спрыгнул водитель, молодой юркий парень в короткой стеганке и сбитой на затылок шапке. С видимым удовольствием он помахал руками, разминая онемевшие мышцы, и спросил участливо и весело:
– Загораем? Баллон прокололи или бензину не хватило?
Подошел ближе, поздоровался по-чукотски:
– Этти!
Увидев человека на нартах, присвистнул:
– Ого! Больной, что ли? Что с ним?
– Воспаление легких. Тяжелое очень, – сдавленным голосом ответила Клава. – А вы не на «Дружный»?
– Туда, – парень присмотрелся к Клаве, в которой сразу не признал под кухлянкой русскую девушку. – А я и смотрю, вроде русский парень лежит. Стоп! – подхватился он. – С нами же к вам на участок медицина едет. – Э-гей! Медицина! – кричал он уже позади кузова своей машины. – Подъем! Срочная работа есть.
Он помог спрыгнуть на землю женщине в цигейковой шубке, повязанной большим пуховым платком, объяснил:
– Больной там. С участка.
Женщина подошла к нартам.
– Что такое? Здравствуйте!
– Как? Это вы?
Клава на какое-то мгновение замерла от неожиданности, потом рванулась к Вере, уткнулась лицом в теплый мех ее шубейки и разрыдалась.
Вера мягко, но решительно взяв девушку за плечи, отстранила ее:
– Ну-ну, зачем же так? – успокаивала, а у самой сердце захолонуло: не с Иваном ли что? Подошла к нартам, заглянула в лицо больного, узнала.
– Брат?
Клава кивнула. Вера сняла рукавичку, просунула руку под капюшон спального мешка, нащупала пульс на виске больного, прислушалась к его дыханию.
– Давно болен?
Клава, продолжая всхлипывать, стала рассказывать торопливо и сбивчиво. С трудом уловила Вера главное: у парня жесточайшая пневмония, получал пенициллин внутримышечно и кардиовален в каплях – средство для сердца в таком состоянии явно недостаточное. Лишь минуту пребывала в нерешительности, потом спросила шофера:
– Свет в машину никак нельзя дать?
Тот обиделся даже:
– А как же? Хорош бы я был водитель, если бы у меня переноски не было! В один момент все будет сделано.
Он побежал к машине.
За спиной Клавы послышалось недовольное покашливание и знакомый голос произнес:
– Надо полагать, задержка не будет очень длительной? У меня время ограниченно…
Клава обернулась и узнала Горохова. Раньше она просто не обратила внимания на подошедшего сзади мужчину в кожаном реглане на меху – не до него было. Меньше всего ожидала да и, пожалуй, желала она увидеть здесь бывшего их директора. Вера – другое дело. О своем намерении проситься к ним на участок в качестве заведующей фельдшерским пунктом она поделилась с Клавой, даже советовалась с ней еще там, в Магадане. О такой возможности Вера узнала еще до встречи с Иваном, считая, что он уже на Чукотке. В облздраве со дня на день ждали утверждения медицинского штата на новом прииске.
В день отлета, еще до того, как проснулся Иван, она затащила Клаву к себе в номер и расспрашивала, расспрашивала… Тогда же и договорились, что Клава будет помалкивать о Вериных надеждах и планах.
Но как мог попасть сюда Горохов? Клава недоуменно смотрела то на него, то на Веру, стараясь решить эту загадку. Горохов кивнул ей головой, видимо довольный произведенным эффектом. Вера сказала:
– Извините, товарищ директор, но машину мне придется задержать. Надолго. Больному нужно оказать срочную помощь и доставить его в больницу.
– Любопытно, – попытался отшутиться Горохов. – А я уже и не в счет, значит? Вроде и машина не моя?
Вера строго насупилась.
– Машина, как я понимаю, государственная, приисковая, – сказала она. – И так как здесь серьезно больной, то распоряжаться буду я.
Горохов только руками развел:
– Хм. А что же мне прикажете делать?
Вера пожала плечами. Вернувшийся было шофер вслушался в их разговор и принял участие в дискуссии по-своему. Он снова побежал к машине, юркнул в кабину и развернул вездеход в обратном направлении.
Геннадия перенесли в машину. Вера открыла аптечку и принялась колдовать над медикаментами и шприцем. Страшась что-либо спрашивать, притихла в уголке Клава. Через несколько минут вездеход плавно взял с места и тронулся по своему следу в обратный путь. В распоряжении не пожелавшего возвращаться. Горохова остались нарты. Его трудно было удивить или смутить каким бы то ни было видом таежного или тундрового транспорта. Немало исходил и пешком в этих краях бывший директор «Славного». А самолюбие кольнуло: не только не посчитались с его интересом, но и форму не соблюли даже, без него решили. Но сдержался, оценил ситуацию. Невозмутимый Нунтымкин, так и не проронив ни слова, повернул упряжку.
В больницу Геннадия доставили поздней ночью, почти под утро. Вера пошепталась с дежурным врачом, и больного унесли. Клава диктовала сестре приемного покоя необходимые для регистратуры и истории болезни сведения, когда увидела, что следом за Генкой санитар пронес кислородную подушку и пузырь со льдом. Тревожно и растерянно она заглянула в Верины глаза.
– Ничего-ничего, – успокоила та, совсем как маленькую погладила Клаву по голове и поторопилась увести ее. – Пойдем отдыхать, дорогая. Вам тоже досталось немало. Все, что нужно, здесь без нас сделают.
Когда они вышли из больницы, Клава все же вспомнила о поручении начальника участка. Вера пошла в районный отдел милиции вместе с ней.
Дежурный старший лейтенант встретил их с видимым удовольствием и заинтересованностью. Ночь выдалась тихая, делать ему было нечего, а дремать за столом не позволяли ни устав, ни офицерский престиж – в отделении вместе с ним дежурили двое или трое подчиненных.
– Чем могу служить? – осведомился он, с любопытством разглядывая ночных посетительниц.
Клава сказала:
– На нашем участке, товарищ дежурный, задержан очень опасный преступник. Это – на первом, нового прииска. Его с попутной тракторной колонной к вам направили. Начальник участка просил специально вас предупредить, чтобы встретили, потому что мало ли что в дороге может случиться.
Старший лейтенант откинулся на спинку стула и скептически улыбнулся.
– Ну? Опасный преступник, говорите? И что же он наделал? Побил посуду в столовой или действием кого оскорбил? – Он ладонью подвинул на край стола чистый лист бумаги и положил на него авторучку. – Впрочем, изложите лучше все вот здесь, в письменном виде.
Клава разозлилась.
– Ничего я не буду писать! Времени у меня нет. И у вас тоже. Речь о убийце, может быть, идет!
– Ну вот – «может быть»! И кого же это он «может быть» убил?
– Да, поймите же вы! Седой с Колымы сразу же после убийства исчез. А теперь здесь под чужим именем объявился. Опознали его, и сам он себя выдал потом…
Клава не договорила еще, а скептическую улыбку с лица старшего лейтенанта как ветром сдуло.
– Седой?!
Он схватился за телефонную трубку.
Когда старший лейтенант, подняв с постели начальника отдела, доложил о чрезвычайном сообщении по команде, когда были отданы нужные распоряжения и уточнен маршрут, Клава заметила все же:
– А я вижу, товарищ старший лейтенант, что вам лучше, чем нам, известно, какую посуду этот негодяй перебил.
Дежурный внимательно посмотрел на Клаву и сказал примирительно:
– Не сердитесь. Спасибо вам великое! Крупная дичь, этот Седой. Ой, крупная! Лишь бы не ушел теперь.
Клава и сама обеспокоенная, тем не менее сказала уверенно:
– Ничего. Сережка ему руки связал.
– Это кто этот – Сережка?
– Так, товарищ один наш, – смутилась Клава и добавила для большей убедительности: – Солдат недавний.
– Разве что – солдат, – с сомнением покачал головой старший лейтенант.
Вера спросила:
– А чем он знаменит, этот Седой? Значит, и в самом, деле убийца?
Старший лейтенант замялся.
– Золото на Колыме промышлял ваш Седой. Не для государства, разумеется. Надо полагать, что и тут, в районе новых приисков, он не случайно объявился. Ну, а тот убитый ваш в подручных у него ходил. Это уже доказано…
Так и не заснули в эту ночь Клава и Вера. Поздний рассвет встретили, сидя рядышком на одной койке в поселковой гостинице. Говорила больше Вера, стараясь отвлечь Клаву от беспокойных мыслей – о брате, оставленном в тяжелом состоянии в больнице, о Сергее, находящемся сейчас где-то в тундре с глазу на глаз с опасным преступником.
Вера рассказала, что опасения ее в отношении устройства на работу оказались напрасными. Правда, ей безумно повезло – должность фельдшера на участке «Дружный» была только-только утверждена. В облздравотделе разве что удивились столь горячему желанию ее ехать на Чукотку. А в остальном – какие могли быть возражения? Старшекурсница медицинского института, документы в полном порядке, характеристика с места последней практики отличнейшая. На участке, по штатному расписанию, фельдшерский пункт предусмотрен, так что диплом врача не обязателен – подготовка достаточная. Академический отпуск по семейным обстоятельствам? Так мало ли какие у кого могут быть обстоятельства… Словом, через три дня после того, как она проводила Ивана, направление на тот же участок было у Веры на руках. С Гороховым, получившим назначение директором на новый прииск, познакомилась уже в самолете.
– Порассказывал он мне по дороге про вас, – улыбнулась Вера. – И какими несмышленышами вы на Колыму приехали и какую школу на его прииске прошли.
– Воображаю, – поджала губы Клава.
– А что? – засмеялась Вера. – Про Ивана моего вполне правдоподобно говорил. Неплохой, говорит, в общем, специалист, но упрямый ужасно, прямолинейный. Предостерег: нелегко мне с таким начальником сработаться будет. Такого наговорил, что мне даже неловко стало. Вроде чужие мысли подслушиваю. Признаться даже хотела, что к Ивану и еду как раз: пусть выбирает, что говорить. Но захотелось на выражение его лица посмотреть, когда нашу встречу увидит. Теперь, конечно, не жалею, что не сказала: может быть, удастся все-таки нежданно нагрянуть…
А на участке тем временем клокотали страсти, вызванные неожиданным появлением Горохова. Первым вернувшуюся упряжку увидел Виктор Прохоров, ахнул удивленно и ринулся к Гладких, который возился вместе с механиками на монтаже дизельной электростанции.
– Царь Горох прибыл! На оленях. Вот умора!
Гладких вышел из помещения, выговорил Прохорову:
– Чего раскричался? В дикий восторг пришел или испугался так? Можно подумать, медведя увидел.
Урезонил Виктора, одернул, а у самого в предчувствии недоброго словно оборвалось все внутри. Шел навстречу Горохову медленно, вытирая ветошью руки, но голову себе уже не ломал – понял, что привело сюда бывшего директора «Славного». В памяти сразу же всплыли слова, слышанные им не так давно в райкоме, у Прядкина:
«Можешь быть уверен, у нас Горохова уже директором не назначат».
И чуть позднее – в кабинете заместителя начальника горного управления: «Безобразие! Если им люди на Чукотку нужны, что мы, сами не нашли бы, кого откомандировать?..».
Вот и нашли, откомандировали! И там действительно не назначили…
В том, что Горохов приехал сюда как директор нового прииска, Гладких не сомневался – обстановку он знал. Аппарат предприятия был укомплектован почти полностью, не решенным до сих пор оставался только вопрос, кто будет его руководителем. Правда, вначале был сюда назначен один товарищ, который и в проектировании, и в комплектовании прииска участие принимал, но он так и не успел выехать сюда из Магадана, был отозван в Москву на работу в Министерство цветной металлургии. Называли Ивану потом две-три кандидатуры как возможные. Но за них в горных управлениях, где они работали, горой стояли. Так что вопрос открытым оставался. Ну, а Горохов – тут как тут, не у дел оказался с ликвидацией «Славного». Так что и снимать не надо, да формально и не за что, и оставлять, работу подыскивать не обязательно: есть подальше местечко. И не понижение, оклад даже выше за счет заполярного коэффициента; а, с другой стороны, можно и как неофициальное наказание понимать. Чукотка ведь, а не райские кущи… Оно, конечно, лозунг о подборе кадров по деловым признакам всем хорош – и для дела, и с точки зрения моральной, воспитательной. Но, бывает, срабатывает еще этакая могучая сила инерции, и нужен очень мощный заряд энергии, чтобы вытолкнуть какой-нибудь зафальшививший «электрон» с его номенклатурной орбиты.
Потому-то ничем и не выразил Иван своего удивления, когда Горохов, протягивая ему руку, сказал с нарочитой веселостью:
– Не ожидал? Ничего не попишешь, приходится опять встречать меня, как начальство. Не удалось, выходит, избавиться от меня, а?
– Ну что вы, Петр Степанович! – улыбаясь, ответил он. – Я ведь знаю, что именно вам обязан выдвижением на должность начальника участка. Может быть, вы и тогда знали, что нам вместе работать?
Горохов, разумеется, понял намек. Понял и то, что Гладких собирается сразу же поставить все на свои места: я, мол, дорогой товарищ директор, все знаю и все помню – и истинное твое отношение ко мне, и цену твоей приветливости, и видимой бодрости твоей, и тебе самому, каков ты есть.
Не сразу нашелся, что ответить Горохов, но решил все же сделать хорошую мину при неважной игре:
– Не исключал, не исключал такой возможности. Так или иначе, а работать нам, как видишь, вместе. Так что показывай хозяйство свое, товарищ начальник участка.
– Что же, пойдемте, товарищ директор прииска, – в тон ему ответил Иван. – Начнем все сначала.
И только тут внимание его привлекла упряжка, на которой приехал Горохов. Он узнал каюра.
– Минутку, минутку! – забеспокоился Гладких. – А где же брат и сестра Воронцовы? Это же их упряжка.
– А ты что, подумал, что это мой персональный выезд? – с удовольствием переменил тему Горохов. – Не та техника. Я, брат, к тебе на такой машине катил – красотища! Да вот пришлось цыганский обмен сделать. Так что не волнуйся, больной твой в больнице уже, должно быть. Да не как-нибудь, а в сопровождении медицины.
– Это как?
– А я фельдшера к вам вез. Удалось-таки выбить эту штатную единицу в облздраве. Пришлось их всех вместе обратно проводить, а самому – на олешках, вот.
– Вот за это спасибо – горячо и искренне поблагодарил Иван. – И тракторную колонну встретили?.
Обязательно. Парень этот твой – забыл, как его фамилия;– рассказал мне о подвигах ваших последних.
– Как там задержанный? Тихо себя ведет?
– Спокойный. Да и этот конвоир, твой, мало того, что руки ему связал, он еще один конец ремня к своей руке привязал.
– Молодец Сергей! – похвалил Иван сапера, окончательно успокаиваясь. – Так, с чего начнете знакомство с участком, товарищ директор?
– С самого главного, конечно. Ты с чего начинал?
– С устройства людей, разумеется.
Горохов неопределенно махнул рукой:
– Ну, это понятно. А дальше?
– Контуры полигона по геологической схеме определили; несколько проб взяли – хорошее содержание, определению геологов вполне соответствует; монтаж электростанции заканчиваем в старом срубе; трассу подводки энергии готовим. Подойдет техника через четыре-пять дней, и можно будет начинать работы на полигоне, – доложил Гладких.
Горохов кивнул, не то давая понять, что понял, не то одобряя…
– Ну, давай полигон посмотрим для начала.
– Полигон удобный. Мы уже подумываем здесь, что, может, и тремя промывочными приборами обойдемся, а не четырьмя, как запроектировано.
Горохов внимательно посмотрел на начальника участка, но ничего не сказал. И, вообще, обходя с Гладких участок, он выслушивал его объяснения, сам спрашивал мало, а замечаний и вовсе никаких не делал. Нелегко, видимо, решил Иван, давалась ему акклиматизация на Чукотке. Не в прямом, разумеется, смысле, а в моральном. Как ни крепись, Петр Степанович, а щелчок по самолюбию, он и воспринимается как щелчок.
Когда обход был закончен, Иван предложил:
– А теперь пошли в барак, к ребятам. Все равно и ужинать и ночевать с ними придется. Своим пристанищем я не обзавелся – не построили мы еще палат, ни каменных, ни деревянных. На прииске тоже небось ни «Националя», ни «Астории» не открыли еще?
Горохов не ответил, но молча двинулся за Иваном. С их приходом в общежитии оборвался какой-то оживленный разговор. Собственно, содержание этого разговора не вызывало сомнений. Хмуро поглядывали на гостя знавшие его колымчане, с плохо скрываемым настороженным любопытством разглядывали его новички. Явно они были уже «в курсе».
Э, нет! Так дело не пойдет, подумал Гладких. Работать-то вместе придется. А такая враждебность – совсем не способ налаживать дело! И сказал просто, спокойно:
– Знакомьтесь, кто не знаком, товарищи! Директор нашего нового прииска Петр Степанович Горохов.
Нелегко было растопить ледок вокруг старого директора. Да и сам он был хмур и молчалив. Пожалуй, один только Семен Павлович Карташев понял настроение Ивана и старался поддержать разговор. Сидели вокруг печки, обжигаясь, прихлебывали снятый прямо с огня чаек. Старик рассуждал:
– Лично я что думаю? Я считаю, уж если мы прибыли сюда, как полагается, то и спрос со всех нас как новый. Ведь земля, она что? Она каждый раз, прежде чем богатство свое человеку отдать, как бы спрашивает: а что ты, дескать, за человек такой, стоит ли мне для тебя доброй быть? Оно, конечно, и проходимцы золото добывают, и скупердяи, бывает, хлеб сеют. Но я так скажу. Трудно и металл таким дается и хлеб им нелегок. Радость не та потому что. И чем ты сам добрее к людям и делу относишься, тем тебе и работается легче и удача ближе. Золото! Я это слово не очень часто слышал, хотя полжизни по нему хожу и столько его на ладони вот этой взвесил, что никакому заокеанскому дяде и не снилось даже. Просто металлом его здесь называют, работой. Сама жизнь это, значит. Не потому, что золото, а потому, что работа…
Заснул барак. Но долго еще следил за красными бликами на потолке Иван Гладких. Да, старый горняк прав, конечно. Жизнь вроде сначала начинается. Не от нуля, ясное дело. Нет. С ним и опыт и неопытность его остаются, и люди, хорошие и неясные, и тревоги, старые и новые. Их на долю человека, если он человек только, всегда хватит – тревог, и забот, и схваток. С людьми и за людей.
Иван повернул голову и посмотрел на лежавшего рядом Горохова. В зыбком, пробивающемся из печки свете глубокими и скорбными показались ему морщины на лице директора.
И с тобой будут схватки, товарищ директор, подумал Иван. Обязательно будут! Но ведь они и за тебя тоже, эти схватки. И за меня, и за них – за всех. И не просто за всех – за каждого в отдельности…
И еще думал о Генке со щемящей тоской и тревогой, и о Сереге – как-то он там, и о Продасове, показавшем себя на поверку трусом в той схватке с Седым, и о таком тщедушном на вид Вене Пушкарёве, проявившем в решительную минуту большую смелость…
Просто металл, сказал старик о золоте. Но ведь это же и о человеческих характерах сказать можно. Они могут быть и богатыми, как золото, и крепкими, как сталь. Только их обязательно от пустой породы освобождать надо и ковать, ковать…
И конечно о Вере думал Иван. Где она? Что решила? Удастся ли им счастье свое вместе с характерами выковать?..
Были среди этих Ивановых забот и тревог и такие, что относились уже ко вчерашнему дню. Но Иван еще не знал об этом и засыпал с ними. Но все равно и завтра их не станет меньше. Это-то он знал точно.
