Текст книги "Просто металл"
Автор книги: Борис Некрасов
сообщить о нарушении
Текущая страница: 11 (всего у книги 12 страниц)
Для следующей машины пришлось выбирать новое место переправы. Словно крадучись, спустил тракторист свою машину и сани на лед, включил полный газ и прошел опасную зону на максимальной скорости. Но ледяной панцирь все же дал трещину – от середины реки за санями протянулся темный шлейф намокшего снега.
И снова трактористы искали место, где можно было бы форсировать преграду третьей машиной. Гуляев подошел к молодому трактористу. Прикуривая у него, тихо, щадя самолюбие паренька, спросил:
– Может быть, я сяду, Петушок, а?
Даже в полутьме, на морозе, и без того нарумянившем щеки, было видно, как вспыхнуло лицо паренька. Он упрямо помотал головой.
– Я сам.
И третья машина благополучно достигла противоположного берега.
Ночевали, как и планировал Гуляев, в неглубоком распадке, в месте, укрытом от ветра. Девушки, сидя, дремали в кабинах, ребята по очереди отсыпались на снегу, в спальных мешках, которых на всех не хватало. Пока одни спали, бодрствующая смена поддерживала костер, растапливала снег и кипятила воду.
А к следующей ночи Генка заболел. Парень крепился, стараясь не показать никому своей слабости. Но все же вынужден был сдаться. Сказал только сестре:
– А ты знаешь, Клавчонок, меня все-таки прихватило, кажется. Голова трещит, ломит всего…
Девушка забеспокоилась, сказала об этом Гладких, и, несмотря на отчаянное сопротивление парня, его усадили в кабину. Спал Генка тяжелым беспокойным сном. Снился Генке Артек, знойный черноморский пляж. От жары вспухала и лопалась с арбузным треском голова. Снова вспухала и снова лопалась…
А потом ему приснился Седой, тот самый, который тогда с Лешкой Важновым поил его водкой. Седой гонялся за Генкой по берегу с громадным булыжником, не пускал его в манившую тенью кипарисовую рощу и кричал непонятное: «Ха! Костерок! Это – хорошо! Милое дело – костерок в тундре!». И уже совсем несуразное: «Культурку несем! Второй месяц «Дело пестрых» крутим. А как же! Надо!..» – И хохотал…
Утром впрочем, еще таким темным, как ночь, – стало немного легче. Головная боль отпустила, только мышцы и суставы еще поламывало, как будто он и впрямь набегался за ночь без привычки. Клава раскопала где-то среди груза аптечку и пичкала его на всякий случай антибиотиками. Генка ворчал, но лекарства принимал, делая вид, что мучается единственно из одолжения сестре.
– Жалко тебя подводить, сестричка, – подозрительно разглядывал он таблетку биомицина. – Хочешь, я расписку напишу, что прошу в моей кончине никого не винить? А то посадят тебя на костер, как отравительницу.
– Ничего, – успокаивала его Клава. – Пару дней протянешь еще, а там киномеханик обещал фельдшера на участок прислать. Со шприцем, – засмеялась девушка.
– Какой еще киномеханик?
– А ты и не слыхал ничего сегодня ночью? Гости у нас были. Колхозный киномеханик с каюром. На олешках! Красная яранга называется. Клуб такой передвижной. И медпункт. И школа. Оленеводы этого колхоза поблизости от нашего нового участка кочуют.
– А где они, каюр с этим киномехаником?
– Хватился, соня! Давно уехали уже.
14. Дважды два – пять
Кроме промышленных контуров с богатым содержанием металла горняки участка Ивана Гладких получили в наследие от геологов два рабочих барака, сруб демонтированной дизельной электростанции и недостроенное помещение неизвестного назначения, судя по отсутствию окон, – нежилого. Не богато, конечно, но ребята радовались и этому. Думалось, что так вот едут они, едут, и вдруг остановит Гуляев свой трактор посреди голой тундры и скажет: – Здесь! И покажется, что незачем было и добираться сюда, что можно было и сутки назад остановиться, и еще столько же ехать – все равно, тундра. А тут, пусть заброшенным, но пахнуло на них человеческим жильем, и наметанный глаз угадывал под снегом следы дел человеческих – очертания шурфов и траншей. И потому тундра не казалась уже такой дикой и неприветливой. И если, увидев с воздуха залитый огнями районный центр, кто-то из них испытал некое чувство разочарования (хорошо, мол, необжитый край!), то несколько домиков, утонувших в сугробах, вызывали после трех дней пути по заснеженной пустыне какое-то умиление. Погасить его не могли ни наметенный в углы бараков снег, ни гулящие в них сквозняки, ни толстый слой копоти на окнах.
– Очень похоже! – сказал Гладких, осветив фонариком один из бараков.
Видимо, то же сходство пришло в голову не одному ему, потому что Карташев откликнулся сразу:
– Так то «Конченый» был, Иван Михайлович, – вроде успокоил ой начальника участка. – А этот начинается только.
Витя Прохоров оскорбился за старый их участок:
– И не «Конченый», а «Новый»!
– Кончился «Конченый» сначала, а потом уже «Новый» начался, – настаивал старик. – А здесь все сначала, как полагается.
И верно. Если тогда на участке разведки прииска «Славный» Ивану Гладких приходилось преодолевать не только так называемые производственные трудности – техническую отсталость, плохую организацию труда, недостатки планирования, но и пассивное сопротивление людей, их равнодушие, инертность, то теперь он начинал, опираясь на крепко спаянных, целеустремленных людей. Не надо было на самых первых порах присматриваться, на кого можно положиться, искать союзников. Повезло ему, кажется, и с первым пополнением. Вот только Федор Продасов да Веня Пушкарев не были ему еще ясны до конца. Больно уж слабым, немощным на вид был Вениамин – сдюжит ли? Конечно, внешность бывает обманчива, иной раз и не угадаешь, что за ней скрывается – слабость ли, сила ли. Не та, что в бицепсах или в цвете лица, – их разглядеть не трудно. А настоящая, человеческая. Не проглядывала такая сила в Пушкареве, нет. И взгляд какой-то робкий, прячущийся, и голос тихий, нерешительный, словно сам себе не верит человек. У Продасова – другое. Этому самоуверенности и самомнения не занимать. Любопытно: в чем-то Генку Воронцова напоминает, и в то же время совсем разные они. Генка – весь тут. Самолюбив тоже, да. Но с таким самолюбием люди горы ворочают, себя не щадят. Быть заметным, внимание к себе привлечь и уважение таким, как Воронцов, тоже хочется. Но непременно чтоб по-честному. Такое самолюбие заставляет людей ночи напролет просиживать за учебниками, работать, сжав зубы, когда другие, кажется, уже растеряли все силы, не отступать одному против двоих, троих, десятерых, когда уже и нет, кажется, никакой надежды выйти победителем. Прибавь к такому самолюбию ясность гражданской позиции, понимание общей цели, и оно обернется настоящей человеческой силой. Самоуважением, а не самолюбием называл Иван это качество в людях.
А есть самолюбцы другого рода. Этим тоже важно быть на виду и считаться людьми благородными, смелыми, честными… Но казаться всегда легче, чем быть ими. И они из кожи лезут вон, чтобы казаться. В них-то чаще всего и кроется субъективная причина всякого рода показухи. Вот Продасов и насторожил Ивана слишком уж бьющей в глаза рисовкой, старанием показаться этаким бывалым парнем, которому и сам черт не брат. Видывал Иван таких не в меру развязных отчаянных рубак – до первого хорошего боя. А ему и его ребятам предстоял бой, нелегкое наступление на тундру, на трудности работы и быта, на собственные слабости наконец..
Может быть, и любовь свою Иван считал слабостью? Ему и в самом деле казалось, что постоянная тревога о Вере, мысли о неопределенности их отношений мешают ему сосредоточить внимание на вопросах, связанных с новым участком. Меньше думать об этом ему, разумеется, не удавалось, и это терзало его все больше.
К вечеру Генке опять стало хуже. Обеспокоенная Клава сказала Гладких:
– Что делать, Иван Михайлович? Киномеханик-то забыл, наверно. А без медицины здесь уже не обойтись, я вижу. Обратно Генку везти, что ли?
– Погоди-погоди. Только без паники! Придумаем что-нибудь.
А что можно придумать? Отправить Воронцова с Гуляевым-обратно? Но это трое суток пути. Не окажется ли слишком замедленной такая «скорая помощь»? Фельдшер красной яранги? А где его искать? Киномеханик этот встречный говорил, что неподалеку они сейчас, в оленеводческой бригаде. А что такое в тундре – неподалеку? Три километра или тридцать? Или все шестьдесят?
Посоветовались. Серега-сапер предложил ребят на лыжах послать на все четыре стороны света. Километров на десять. Кто-то, возможно, и наткнется на след.
– И то верно, – поддержал его Карташев. – Оленье стадо не косяк гусей. След виден. По нему и отыскать бригаду, как полагается. Только во все стороны людей посылать нужды нет. Прикинуть надо. Киномеханик и каюр, что с нами чаевали, куда поехали? Наш след пересекли и вот этак, наискосок двинулись. Направление точное должно быть – по тундре петлять резона нет, тут дороги прямые. Киномеханик толковал, что часов через восемь они на месте будут. Вот и считай примерно, куда идти.
– Так-так, погоди-ка, Семен Павлович. – Гладких выхватил из старого офицерского планшета блокнот и стал набрасывать схему. – Так вот, скажем, мы двигались, а так – эти товарищи на оленях. Допустим… Хм, восемь часов, говоришь? Так. На нартах они, примерно, с какой скоростью ехали?.. Отдыхали еще в пути, конечно. Положим час на это… Вот так, допустим, что бригада где-то в этой точке, вот на этой прямой. А мы?.. Время… Скорость… Так! Если расчет верный, километров около десяти и есть. Вот там их искать нужно, – он показал рукой направление. – Ну, чуть правее забрать, чтобы не промахнуться. В эту сторону нестрашно немного ошибиться – на нартовый след наткнешься обязательно.
Гуляев поддержал:
– А ведь точно, след обязательно пересечешь. Снегопадов не было за это время, да и не предвидится, кажется.
– Тогда решили. Кто пойдет?
В добровольцах недостатка не было. Договорились, что пойдут Сергей и Федор Продасов.
– Главное, – напутствовал их Иван, – с прямой линии не сбиться. Идите так, чтобы все время два ориентира на виду были, впереди и сзади. В тундре это не легко – хороший глаз нужен. Но тогда в сторону не уйдете.
– Понятно, Иван Михайлович. Я же сержант как-никак, – нетерпеливо и чуть обиженно сказал Сергей.
– Эх, жаль компаса нет! – пожалел Продасов, по-флотски ставя ударение.
– Чего нет, того нет, – сказал Гладких. – Ну да не заблудитесь – не маленькие. Свой-то след всегда за спиной. Часы есть? Два с половиной часа вам хорошего ходу в одну сторону. И не минуты больше. Не наткнетесь за это время на след бригады – возвращайтесь. Под твою ответственность, Сергей. Понятно? Чтоб без лишней инициативы.
– Есть, Иван Михайлович.
…Отойдя на несколько сот метров от участка, шедший впереди Сергей подождал Продасова и сказал:
– А ну, моряк, покажи теперь, на что способен. Два с половиной часа – невеликий срок. Придется за счет скорости расстояние выгадывать.
И, не оглядываясь больше, побежал широким скользящим шагом, далеко выбрасывая вперед легкие тростниковые палки.
Но все тщательные приготовления, строгие напутствия и Сергеев запал оказались на этот раз – излишними. Пройдя километра четыре и поднявшись по пологому склону на гребень небольшой высотки, Сергей остановился. Километрах в полутора впереди и чуть левее избранного ими направления он увидел сразу же бросившееся в глаза на однообразном фоне заснеженной тундры темное расплывчатое пятно – стадо. Чуть в стороне от него виднелись два черных пятнышка с повисшим – над ними дымным облачком – пастушьи яранги.
– Можешь не спешить! Порядок! – крикнул Сергей Продасову, достигшему только середины подъема, оттолкнулся и заскользил прямо на дымок.
Фельдшер, немолодой уже, тучный мужчина с обвислыми прокуренными усами сидел в пологе – теплой части яранги, обнаженный до пояса. Обжигая толстые, мясистые губы, он прихлебывал чай из поллитровой алюминиевой кружки. Обтянутый оленьими шкурами тесный кубик полога был до предела наполнен рокочущим шаляпинским басом и всплесками симфонического оркестра – включенная на полную мощность «Спидола» низвергала в это непомерно тесное пространство арию Варлаама из оперы «Борис Годунов». Лампадка-жирник едва освещала эту меховую каморку.
– Вы фельдшер?.. – стараясь перекричать Шаляпина, спросил Сергей.
– Двадцать семь лет был, есть и буду, – прогремел в ответ фельдшер, – Куколкин.
– Что? – не понял Сергей.
– Куколкин, я говорю, фамилия моя. Что болит?
Фамилия эта настолько контрастировала с мощной фигурой его и голосом, под стать шаляпинскому, что Сергей невольно улыбнулся.
– Ясно. Ничего не болит, – Кивнул фельдшер. – Чем могу?
Он выключил, приемник. Над головой его взметнулась сброшенная кем-то с себя телогрейка, и из-за широкой фельдшерской спины выглянула заспанная физиономия киномеханика, разбуженного внезапной тишиной.
– Я – за вами, – объяснил Сергей. – Срочно надо к больному. Разве этот товарищ, – он кивнул на киномеханика, – вам ничего не говорил?
– Говорил-говорил. А как же! Давно говорил – минут двадцать назад, как только я из соседней бригады вернулся. Или мне уже и чаю нельзя попить?! – снова загремел фельдшер. – Куколкин здесь, Куколкин там. Нашли еще одного севильского цирюльника!
– Поехали-поехали! – привстал киномеханик. – Я же тебе говорил, что дело срочное. Нашел время чаи гонять!.. И что о тебе горняки подумают, ежели ты на такой вызов не явишься?
– «Погибает в общем мненье, пораженный клеветой…», – проревел Куколкин; он явно находился под впечатлением только что прослушанной арии. – Долг! – ворчал он недовольно, начиная, впрочем, одеваться. – На чем приехал?
– Мы на лыжах.
– Мы, Николай Второй, император и самодержец всероссийский… Кто это – мы?
– Да двое нас. Товарищ снаружи остался.
– Полный конвой! – засмеялся киномеханик.
– Хм, на лыжах они! – продолжал ворчать Куколкин. – Нет, чтобы машину подать, вездеход или аэросани. Цивилизация! Я вот оленей только что отпустил…
– И что ты разворчался, как старая свекровь? – нетерпеливо перебил его киномеханик. – Все равно новых надо брать, твои устали.
– Вот-вот. Олени устали, а Куколкин двужильный, его сразу на всех хватит. И вообще, чего ты-то привязался? – обрушился он вдруг на киномеханика. – Мне ассистенты не нужны. Можешь оставаться здесь и готовить ужин. Попутчик нашелся!
– А может, у меня там тоже дела, – спокойно возразил киномеханик. – Может, мне культурные контакты установить надо, о шефстве договориться.
– Еще мне один культуртрегер, – буркнул недовольно фельдшер и предложил Сергею с некоторой угрозой: – Вместе к бригадиру вот пойдем его упряжку просить. Нужда-то не колхозная. Посмотрим, что ты за дипломат.
Сергей кивнул согласно и успокоил:
– Да тут недалеко, километров пять всего.
– Ну да, а то мы не знаем, где геологи работали. Сегодня не успел бы, так завтра с утра все равно сам к вам пожаловал бы. А пять километров, ты на носу заруби, это на автобусе немного или на поезде. А пешком по снегу и километр – путь-дорога. Давно на Севере?
– На Чукотке только-только.
– Оно и видно. Поработаешь здесь с мое, если не сбежишь, тогда будешь знать, почем фунт лиха.
– Говорят здесь, что сто километров – не расстояние.
– Дураки говорят! Которые не понимают, что здесь расстояние не на километры меряется.
– А на что же?
– На сноровку, на опыт, на характер. Это – с одной стороны. А с другой – на погоду. Бывает и такое, что и пятьдесят метров враз не перескочишь. Да что тебе говорить? Вырастешь – поймешь. Тут жизнь уму-разуму учит, а вы, молодежь, все норовите с кондачка ухватить. И откуда оно берется, ума не приложу! Поздно чего-то вы из коротеньких штанишек нынче вырастать стали. Все знаете, обо всем судите, – явно не в ладах с логикой басил Куколкин, пока они шагали к соседней яранге, возле которой колдовал над перевернутыми нартами бригадир оленеводов.
– Ну вот, – заметил фельдшер. – Теперь скажет, что у него нарты не в порядке. Опять уговаривай!
Когда они подошли, бригадир, средних лет чукча, лишь скользнул по Сергею быстрым взглядом и, стараясь ничем больше не выказать своего любопытства, повернулся к фельдшеру. Был бригадир широк и приземист. Впечатление это усугубляла одежда – свободная кухлянка с капюшоном, оленьи торбаса на ногах, меховые брюки. Лицо оленевода, темное, резко очерченное, казалось вырезанным из мореного дерева.
Куколкин разговаривал с бригадиром все в том же стиле, с той лишь разницей, что теперь пересыпал свою речь чукотскими словами;
– Эттык, товарищ Коравье! Здравствуй! Нужны твои олени – гынинэт чантэн, понимаешь? Опять надо ехать, черт бы их всех побрал! Куколкин здесь, Куколкин там… У горняков больной теперь. Ынкы тьылльэн – там больной, – он махнул рукой в направлении участка. – Мытлынэн километров. Вот он за мной приехал. Обратно я сегодня же – игыр обратно.
Впрочем, как выяснилось, и эта манера разговаривать не вызывалась никакой необходимостью, а была следствием давней привычки. Бригадир протянул Сергею руку, представился: – Коравье. И на чистейшем русском языке с едва приметным акцентом сказал: – Конечно, раз такое дело. Больному обязательно помочь надо. Только давай твои нарты. А оленей я сейчас и поймать и запрячь помогу.
Упряжкой управлял сам фельдшер. С ним ехал киномеханик. Сергей и Продасов скользили за ними на буксире, зацепившись лыжными палками за нарты. Весь их поход занял не больше двух часов.
Куколкин, не отвечая на приветствия, потребовал, чтобы ему сразу же показали больного, выставил из барака всех, кроме Клавы, спросив при этом:
– Сестра? Это какая же, разрешите полюбопытствовать, медицинская, двоюродная или условная?
– Родная.
– Хм, допустим. Я бы предпочел иметь дело с медицинской. Что болит? – повернулся он к Геннадию.
Генка слабо улыбнулся:
– У меня, папаша, ничего не болит, кроме всего тела.
– Хм, тело у него болит. Слыхала? – Он взял Геннадия за пульс, помолчал полминуты и аккуратно опустил его руку на одеяло. – Температуру меряли?
– Тридцать восемь и семь утром была, – ответила Клава.
– Сейчас не меньше. А ну, родственничек, присядь, покажи это твое так называемое тело. – Куколкин извлек из кармана старенький докторский стетоскоп, продул его и принялся самым тщательным образом выслушивать больного. – Дыши… Не дыши… Дыши… Не дыши… Повернись-ка сюда! Так, дыши… Не дыши…
Он отложил стетоскоп и стал выстукивать Генку. Тот поинтересовался:
– А насчет не дышать – как? Насовсем уже?
– Помалкивай! – одернул его фельдшер, – Нашел время острить!
И объяснил Клаве:
– Пневмонийка двусторонняя. В больницу этого остряка надо по всем правилам.
Клава спросила растерянно:
– А где она тут, больница?
Генка устало отмахнулся.
– Ты же знаешь, сестренка, меня эта география совсем не интересует. Перебьюсь без больницы как-нибудь.
– А я бы тебя спрашивать и не стал, будь здесь больница поблизости, – нахмурился фельдшер. – Давай, герой, готовь перечницу свою – колоть буду.
И опять к Клаве:
– Может тут у вас кто инъекции делать?
– Это уколы, да? Не знаю, вряд ли…
– Не знаю, вряд ли, – ворчал Куколкин, готовя шприц и расставляя на дощатом столе пузырьки с пенициллином. – А если бы меня поблизости не было, что тогда? Тракторную смазку не забыли небось с собой взять, гайки подкрутить каждый второй умеет, а палец товарищу перевязать – обязательно Склифосовский или Вишневский нужен…
Генка не удержался и съязвил:
– А вы, папаша, неплохо сохранились для Склифосовского.
– Поворачивайся на живот и дыши в подушку! – прикрикнул на него Куколкин, – Да трусы спусти. А ты смотри сюда, – обратился он к Клаве. – Я полдозы взял. Вторую половину попробуешь ты ввести.
– Я?! – испугалась Клава.
– Ты-ты. Или, вы думаете, я сюда переселюсь? Делать мне больше нечего! Будешь каждые четыре часа ему пенициллин вводить. Смотри, как это делается. Набираешь в шприц жидкость вот до этой отметки. Сейчас тут половина – мы с тобой для практики пополам делаем. Вот так. Теперь поднимаешь шприц иглой кверху и чуть выдавливаешь содержимое. Это чтоб воздух не попал, понятно? И вот сюда, смелее только – р-раз!
Генка вздрогнул и запротестовал:
– Э-э, нет! Такое дело не пойдет. Она же меня насмерть заколет!
– Не мешай, тебя не спрашивают! И медленно, постепенно вот так, производишь инъекцию. Потом вот так, придерживая ваткой в этом месте, выдергиваешь иглу. Только прямо по ходу, не в сторону, а то иглу сломаешь. Иголочку, перед тем как укол делать, спиртом протрешь. То, место, куда колешь, – тоже. А ну, пробуй!
– Боюсь я, – с опаской беря шприц и глядя на него, как на заряженную гранату, пробормотала Клава.
– Ну! – прикрикнул Куколкин, – Или шуточки с пневмонией шутить будем? Набирай шприц! Смелее, смелее. Вот так! Ну, а теперь – вот сюда его!
Генка напрягся весь, процедил сквозь зубы:
– Нашли тренировочную площадочку…
– Вот в таком духе, через каждые четыре часа. Это хозяйство я, значит, тебе оставляю…
Куколкин оставил Клаве пенициллин, шприц, необходимые лекарства и, пообещав наведаться через сутки, стал собираться. И, не попрощавшись, словно обиженный на что-то, ушел.
Клава виновато и робко спросила:
– Не очень больно, а?
– Сте-пааан! – прогремел снаружи фельдшерский бас. – Где тебя черти носят?
– Ого! – восхитился Генка. – Если он в медицине так же, как на глотку, силен, то моя драгоценная жизнь в безопасности.
– Степан, душа из тебя вон! – снова позвал Куколкин.
И тут Генку, как на пружинах, подбросило – знакомый, не раз слышанный въявь и в кошмарном сне голос ответил совсем рядом:
– Ну, чего горло дерешь? Людей перепугаешь. Вот он – я.
– Кто это? Кто? – Генка в упор смотрел на Клаву широко раскрытыми немигающими глазами. В таком возбуждении она его еще никогда не видела.
– Да что ты переполошился-то? Киномеханик это. Вместе с фельдшером приезжал. Ну, тот, о котором я тебе рассказывала, помнишь?
– Сейчас же позови его сюда! Слышишь, Клава?
– Да ты можешь объяснить толком, что случилось? Зачем он тебе?
– Потом. Иди скорей, а то уедут. Скажи – на минутку только, к больному. Ну, придумай что-нибудь! Скажи, что киномеханик-любитель я, проконсультироваться хочу. Иди же, ну!
Клава, не понимая ничего, пожала плечами: что, мол, за блажь такая? Но пошла: что с больного возьмешь?
– Скорей, сестричка! Скорей!
А в сознании Генкином беспорядочно роились, сшибались и путались, вытесняя одна другую и снова возникая, беспокойные мысли. А если не он? Нет-нет, он не ошибается! И сон тот кошмарный не случаен был. Голос киномеханика, услышанный сквозь забытье, подсказал его. Позвать кого-нибудь? Схватить? Нельзя! Бывают же голоса похожие. На смех поднимут еще… А если все-таки он? Тогда задержать? «Держи его!» закричать? Но следователь и ошибиться мог. Это ведь только предположение его было, что Седой Лешку тогда – в шурф… Но почему – Степан? Так его фельдшер звал, кажется. А Седого Андрей Возников по-настоящему звать. Если он, то значит скрывается под чужим именем…
Еще никто не вошел, а Геннадий, услыхав голоса и шаги за дверью, как-то сразу проникся уверенностью и подготовил себя: он!
Седой узнал его сразу. Это Генка увидел по тому, как замер на мгновенье киномеханик, встретившись с ним глазами, как, оценивая обстановку, окинул быстрым взглядом все помещение. Не знаешь, как повести себя? Ну, ничего, сейчас я тебя успокою, подумал Генка и спросил:
– Не узнаешь? А я тебя по голосу сразу узнал. Вот, думаю, встреча! Как в кино. Здорово, что ли?
Седой оглянулся. У дверей, с любопытством прислушиваясь и разглядывая неизвестного ей Генкиного знакомца, стояла Клава.
– О! Смотри-ка ты! – уже оправившись от неожиданности, но продолжая разыгрывать удивление, сказал Седой. – Припоминаю вроде. Геннадием звать, да? – Теперь он в упор глядел на Воронцова. Засмеялся, а глаза все равно остались те же – доискивающиеся, пристальные. – Ну, и хорош ты тогда был! Вот уж не подумал бы, чтобы ты вообще что-нибудь запомнить мог. А ты – по голосу. Силен!
– Ну-ка, сестричка, пошла бы ты пока к фельдшеру, проконсультировалась бы у него поподробнее.
Клава обиженно передернула плечами и вышла.
– А я тебя и поблагодарить тогда не успел, – сказал Генка. – Да ты садись, – подвинулся он на кровати – Я не заразный.
– Некогда. За что благодаришь-то? За компанию?
– Скромничаешь? Или, ты думаешь, я не знаю, что ты из-под Лешкиного ножа меня тогда спас? Кстати, слышал о нем?
– Нет, а что? – Седой уперся в Геннадия напряженным, ждущим взглядом.
– Допрыгался, – ответил Воронцов. – Рухнул спьяну в шурф и черепок проломил.
– Ну?! – почти обрадованно удивился Седой.
– Точно, я тебе говорю. Еле выкарабкался.
– Кто – выкарабкался? – весь подавшись вперед, испуганно переспросил Седой.
– Как кто? Лешка. Не из шурфа, конечно, – оттуда его люди добрые извлекли, а вроде как с того света. Поначалу думали – мертвый. А он живучий оказался, гад. Очухался.
– И… и где он? – Седой даже оглянулся растерянно, словно опасаясь, что увидит Важнова вот сейчас, здесь же.
– Лешка-то? – небрежно переспросил Воронцов. – А чего ему тут делать, на Чукотке? Он на старом месте остался. Повезло еще! Пока в больнице отлеживался, с прибором дело замяли.
– Не судили, значит? – встрепенулся Седой и осекся: не должен же он ничего знать о той истории!
Но Генка словно между ушей пропустил его промашку.
– Обошлось. Привет тебе передавал…
Переиграл Генка! Седой метнул в него колючий, подозрительный взгляд и шагнул к двери.
– Хрен с ним. Некогда мне. Выздоравливай.
– Погоди, куда же ты? – Воронцов сел на кровати. – Потолкуем еще…
– Некогда, – Седой взялся за ручку двери.
– Зайдешь еще?
– А как же! Денька через два-три. Как дважды два…
Хлопнула дверь. Уйдет! Теперь обязательно уйдет! – с отчаянием подумал Гейнадий. – Упустил, балда! И подчиняясь чисто импульсивному побуждению, вскочил, сунул ноги в валенки и, как был, в трусах и майке, выскочил из барака. Седой быстро, почти бегом, приближался к тракторам, возле которых его поджидала упряжка. Фельдшер уже сидел на нартах. Рядом стояли Гладких, Пушкарев, Продасов, Клава.
– Стой! – закричал что есть силы Геннадий. – Стой! Задержите его! Иван Михайлович, это – Седой! Не пускайте его! – И побежал.
Оглянулся и тоже побежал Седой. Всплеснув руками, не понимая ничего, а только увидев своего больного брата на улице и в таком виде, рванулась им навстречу Клава. Седой, не приостановившись даже, отшвырнул девушку с тропинки. Преступник понимал, что бежать в тундру бессмысленно – пешком от преследователей не уйти, – и решил любой ценой пробиться к нартам. Опасность – смертельная – придала ему силы и ловкости. Он ужом увернулся от ринувшегося навстречу ему Гладких, одним ударом сбил с ног Пушкарева и с разбегу плюхнулся в нарты, плечом сбросив с них массивного фельдшера. Продасов отпрянул в сторону и занял безопасную позицию за трактором. Но мгновенно вскочивший на ноги Веня Пушкарев не дал Седому тронуть оленей с места. Он одним прыжком достал его и опрокинулся вместе с ним в снег. Оба вскочили одновременно. Седой коротким резким ударом в живот снова сбил Пушкарева с ног и, отступив к трактору, схватил лежавший на гусенице ломик. Подбежал Генка. Тяжело дыша, двинулся прямо на Седого.
– Без тебя обойдется! – крикнул ему Гладких и, загораживая Генку, сделал шаг вперед, внимательно следя за каждым движением Седого.
Тот перехватил поудобнее ломик. Ни страха, ни отчаяния в его взгляде не было – глаза его были налиты одной только яростью.
– Поть! Поть! – прохрипел он, пытаясь голосом послать оленей вперед и рассчитывая, по-видимому, прорвавшись, прыгнуть в нарты на ходу. Но олени не шелохнулись.
– Брось ломик! – приказал Гладких.
Но Седой рванулся ему навстречу.
И тут опять отличился Веня. Он неожиданно выскочил из-за спины Гладких и бросился под ноги Седому. Еще сохраняя равновесие, тот вскинул ломик, но Иван успел перехватить его руку. Пушкарев с силой рванул Седого за ноги, и он упал.
Никто, кроме подбежавшей Клавы, не видел, как Генка бессильно опустился на снег.
– Ты с ума сошел! – наклонилась над братом девушка. – Сейчас же вставай!
Она сбросила с себя телогрейку и накинула ее Генке на плечи.
– Вставай же, Генчик! Вставай, братик! – умоляюще просила Клава. Она схватила его сзади подмышки и тщетно старалась поднять. В глазах девушки стояли слезы.
– Ничего, сестричка, – попытался улыбнуться Генка. – Дважды два – пять все-таки…
Бредит, подумала девушка.
Геннадий откинул голову назад, на ее плечо, и устало закрыл глаза.
