Текст книги "Третья Мировая Игра"
Автор книги: Борис Гайдук
сообщить о нарушении
Текущая страница: 10 (всего у книги 12 страниц)
…что от него осталось, вымерло почти полностью. Один за другим отключались гигантские интернет-серверы, опутавшие своей призрачной паутиной весь мир, и десятки миллиардов человеческих сущностей, отказавшихся от телесной оболочки в поисках нового Эдема, в мгновение ока таяли без следа, так и не поняв, что с ними произошло.
В гораздо более выгодном положении оказались фермеры и жители небольших городков. Они умели или, по крайней мере, понаслышке знали, как нужно обрабатывать землю и разводить скот, владели простейшими ремеслами, имели хотя бы элементарные навыки выживания. Но и они неуклонно деградировали, оставив в своем обиходе лишь самые примитивные орудия и обходясь самой простой пищей и одеждой. Тем не менее именно сельское население, составлявшее в прежнем мире несколько процентов от всей популяции, в большинстве своем сумело выжить и заложило основу нынешней патриархальной цивилизации.
Инициаторы научного заговора были потрясены плачевными результатами своего опыта. Люди снова оказались в железном или бронзовом веке, причем двигались теперь не вперед, а назад, стремились не вверх, а вниз.
И тогда появилась Игра. Да, примерно через…
Вот мы и до игры добрались. До чего же жалко, что края обгорели! Сколько ценного знания пропало безвозвратно. Хорошо еще, что большая часть уцелела. Примерно две трети написанного сохранилось.
…свыше, но только вместо спасательного круга тонущему человечеству бросили футбольный мяч. Ученые к тому времени уже были готовы признать свой эксперимент провалившимся и, расколовшись на два лагеря, спорили только о способе его прекращения. Одни предлагали прекратить терапию, пока это еще в их силах, и предоставить людей самим себе. Другие соглашались оставить человечество в покое, но только под воздействием терапии. Увлеченные своим спором, ученые не сразу заметили, что мир немного, на бесконечно малую величину, но изменился. Искра, случайно упавшая на воз сырого сена, затеплилась и не погасла. За десять лет Игра приобрела всеобщую популярность, через двадцать играла уже вся Европа, а через тридцать стало неоспоримо ясно, что вырождение человечества приостановлено. Неожиданным образом Игра оказалась двигателем новой эволюции, заменив собой все прежние катализаторы: власть, славу, богатства, любовь, зависть, месть (продолжать этот список можно до бесконечности). Все это исчезло или почти исчезло, подавленное терапией, но появилась Игра, спасение и болезнь нового мира, чудовищная насмешка истории, ее последняя причудливая спираль.
Игра стала соблазном и смыслом жизни для опростившегося человечества, как если бы Адам в раю получил от змея не яблоко соблазна, а мяч. На полях закипели страсти, в игру направились остатки (или новые ростки?) людского эгоизма, честолюбия, творческой…
На дворе шум, топот.
Выглядываю в окно – Николка стремглав бежит через двор. Спрятать тетрадь! Куда? Николка уже грохочет в сенях. Бросил через плечо на подоконник. Руку отдернул, будто от горячего, и тут же сам устыдился. Что же это я, от родного брата скрываться готов?!
– Мишка! Беда! Мяч потеряли!
Я и не сообразил в первую секунду, о чем речь идет. А потом будто молнией ударило – немцы у нас мяч забрали. Все наши старания напрасными оказались.
– Как отобрали? Как такое случилось?
– Никто не знает! Матвей Прохоров утром в Малоярославце был. Полчаса назад по радио объявили! Наши все в Калугу ехать собираются, к экрану! Тебя звать велели. Поедешь?
На мгновение я заколебался. Вспышками пришли на память зрительные картины, как мы шли на немца в атаку, как потом в снегах катили мяч, как Дмитрий Всеволодович бумаги с картами на столе раскладывал и подолгу диспозиции разбирал, как Петька длинный пас через все поле придумал и в жизнь претворил…
И все это как будто не со мной было, как будто в интересной книжке про все это вычитал.
– Нет, Николка, не поеду я…
Брат смотрит с недоумением.
– Больно мне, братец, будет на все это смотреть.
Солгал я Николке. Не столько больно, сколько… неинтересно. Могли я себе представить, чтобы игра, да еще в такой переломный, трагический момент интереса у меня не вызвала? Сейчас для меня ничего нет важнее отцова письма.
– А мне поехать можно?
– Отчего же нет? Езжай. Когда вернешься?
– Завтра к полудню буду. В трактире у Хлудова заночуем.
Хлудов наш земляк, из Вельяминова. Своих без ночлега не оставит. Даже если в трактире мест нет, на конюшне или на сеновале всегда пристроит.
– Ну, поезжай, я маме скажу, что отпустил тебя.
В первый раз Николка в Калугу без старших поедет. Не один, конечно, со знакомыми, но все-таки. Почти взрослый уже. Все хозяйство теперь на нем, пусть привыкает, пусть и взрослое развлечение себе позволит – у экрана в толпе зрителей потоптаться да покричать.
Брат быстро переоделся в чистое, побросал в сумку дорожные припасы, сорвал с вешалки картуз.
– Бывай, Миха!
И все равно грустно мне сделалось. Есть во всем этом что-то неправильное. Потеряли все-таки мяч. Добились князья своего, не дали Петьке гол забить. Да и противник, наверное, защищался отчаянно. Чтобы немецкую оборону проломить, нужно четко действовать, все силы в кулак собрать. А у нас что? Разброд и метания. Каждый за своей выгодой смотрел.
Столько людей зря трудилось, и жизнью своей жертвовало, и здоровьем. Вот так. Завтра Николка расскажет подробности, а я пока отцовское завещание дочитаю.
…народы, не забывшие своего языка и реликтов культуры, объединились вокруг игровых команд, как на заре старой эры объединялись вокруг воинских дружин. Очень скоро для обслуживания Игры появились государственные институты, сословия, общественные отношения, дипломатия, пресса. Игра заменила собой все: спорт, войну, искусство, науку, книги. Революционеры-ученые, опомнившись от изумления, схватились за Игру, как за соломинку. Установленные на городских площадях экраны, а также мгновенно расплодившиеся спортивные издания и целая армия обозревателей донесли игру до каждого человека. Все, кто не участвовал в Игре и не обслуживал ее, стали зрителями. Лоботомированное человечество, казалось, было спасено. Или, по крайней мере, получило шанс. Пока люди гоняли по полям мяч и благодаря этому не опускались до варварского состояния, виновники их трагикомического положения пытались осмыслить сложившуюся ситуацию и отчаянно искали выход из положения. Хрупкое равновесие зарождающейся футбольной Эры сулило надежду и определенный запас…
А ведь я и сам о чем-то таком догадывался. Затем и игра, чтобы прежние кровожадные привычки вытеснить. Тогда что же получается – в игре для людей не зло, а благо?
Дальше, дальше…
Здравствуй, Миша.
Перечитал уже написанное, поставил себя на твое место и ужаснулся. Не примешь ли ты это письмо за бред сумасшедшего? Столько всего необычного и даже, с твоей точки зрения, невероятного. К тому же тебе еще труднее. Во-первых, тебе не имплантирована пластина, у тебя нет этого гнетущего, но и отрезвляющего шока упавшей с глаз темной повязки. И во-вторых, вместо традиционного посвящения в сопровождении документов и кинофильмов ты всего лишь читаешь письмо и вынужден верить мне на слово.
Верь мне, Миша. Я тебя не обманываю.
Но у тебя есть и преимущество. Если я, и твой дед, и прадед, и прапрадед – все мы получали посвящение в виде некоего наложенного на нас бремени, и вернуть все назад у нас не было возможности, то ты стоишь перед свободным выбором. Ты можешь взять на себя этот груз, но можешь и отказаться от него. А можешь взять, но не весь, а лишь посильную тебе часть. Возможно, ты один из первых людей новой эры, имеющих свободу выбора и право распоряжаться своей жизнью.
Я очень надеюсь, что будут и другие люди, более или менее адаптировавшиеся к терапии, что природа возьмет свое, и вода жизни рано или поздно источит наложенные на всех нас оковы.
Итак, я продолжаю. С самого начала…
Верю я тебе, папаша, не сомневайся. Каждому твоему слову верю, и прочитанному, и безвозвратно сгоревшему.
Свобода распоряжаться своей жизнью? А разве не было ее у меня раньше? Ведь мог я остаться в Зябликове, или стать, как отец, ветеринаром, или завести в Малоярославце ремесло. Но мне больше по душе ученье, вот я и выбрал дорогу в Университет. И в игру сам пошел, без принуждения. Наверное, папаша другой выбор имеет в виду: выбор между обычной жизнью и его тайным послушанием. Но как раз этот выбор меня, кажется, и миновал.
…шло, и спустя еще несколько десятилетий в научных кругах распространилось новое веяние. Многие стали полагать, что род человеческий теперь сам найдет выход, и достаточно в этом ему не препятствовать, чтобы тем или иным вмешательством снова не поставить планету на грань катастрофы. Действительно, к тому времени, всего за сто лет новой эры, население Земли, освобожденное от войн и самоубийственного бегства в виртуал, увеличилось вчетверо (а к настоящему времени уже и в десять раз!). Заново осваивались брошенные земли, отстраивались города, складывалась государственная власть. Появлялись новые традиции, новая мифология, особенные общественные, межличностные и семейные отношения. Игроков нужно лечить и восстанавливать? Развивалась медицина. Люди желали знать все о своих кумирах и великих играх прошлого? Появилось подобие литературы и журналистики. Игра вовлекала в себя огромные массы обслуживающего персонала. Совершенствовались управление и государственный аппарат. Так постепенно произошла подмена объекта приложения сил. Из спасителей и реаниматоров прежнего человечества ученые превратились в исследователей и наблюдателей человечества нового. Первыми руководителями новых государств чаще всего были сторонники ученых или даже некоторые из них самих. Потом возникли разногласия. Правителям новых государств, очень быстро привыкшим повелевать своими послушными народами, далеко не всегда нравился этот контроль извне, эта ответственность за деяния незнакомых им предшественников. Президентам и королям, которые никогда не знали другой жизни, устройство их государств казалось разумным, гармоничным и единственно правильным. О прошлом…
Как же все сложно! Не умещается в голове. Позже надо еще раз все перечитать. Только без советчика все равно полной картины не сложится…
…годы новой эры примерно две трети участников исследований отказались от сопровождения эксперимента. В самом деле, к чему копаться в прошлом, если народы, случайно возвращенные в золотой век, процветают и благоденствуют? Зачем хранить копии картин Рембрандта, если появилось новое искусство, как то же знаменитое «Солнце» Клаудио Гардиани, созданное из ста тысяч оттенков желтого цвета, или жилые дома в форме животных и плодов, столь популярные во Франции? Некоторые радикалы даже пошли на то, чтобы хирургическим путем, с опасностью для жизни, лишить себя защитной пластины и таким образом полностью присоединиться к новому кроткому человечеству. Но другие не пожелали снять с себя ответственность за некогда предпринятый и далеко не законченный опыт, хотя возможности для воздействия на процесс и даже для наблюдений существенно сократились. Со временем эта часть исследователей превратилась в некую секту посвященных, подобие всемирной масонской ложи, тайных хранителей огня. Мы уверены, что огромный материал, накопленный нами, когда-нибудь пригодится.
Во многих странах приостановление наблюдений прошло мирно, у нас, с нашей самодержавной традицией власти, и в некоторых других государствах имели место гонения и даже казни. Ты удивишься, но, увы, подобные вещи оказались…
Вот оно! Казни! Значит, не вся дикость и людоедство в прошлом остались! Но зачем же исследователи от своего труда отказались? Непонятно. Если уж взялся за дело, надо делать его до конца. Чего стоит, к примеру, наполовину вырытый колодец или прерванный на середине рассказ? Ничего. Так и здесь. Дело, конечно, совсем другого охвата, но ведь и народ за него взялся недюжинный, лучшие из лучших. Неясность какая-то здесь…
…влияния и власти вне Игры. Вообще, многое в новой истории удивительным образом повторяет старую. И очень часто, особенно в нашей стране, у власти оказываются люди, не побрезговавшие ради этого подлостью, предательством и даже убийствами. Именно от подобных репрессий и бежал в наши края Борис Генрихович Штайн, ставший впоследствии Игорем Прокофьевым, твоим прапрадедом. Бежал с большим архивом, провидчески угадав грядущее мракобесие. Бежал с одной целью – не допустить полного забвения, сохранить свою крупицу сведений о том, что было раньше, как начался великий и ужасный эксперимент, что было сделано уже в новой эре.
Ему удалось обмануть преследователей и спрятаться в глухом поселении Вельяминово. Зябликова тогда еще не было, а Вельяминово насчитывало не более ста пятидесяти дворов. Как раз тогда победоносно закончилась игра с австрийцами, и в шумихе…
Борис Генрихович Штайн. Фамилия немецкая. Неужели иноземцем был наш предок? И не за это ли бежать ему пришлось? Но ведь папаша мой давно уже Прокофьев, три поколения с тех пор минуло. И все равно умертвили его. Значит, не в национальности дело, а в другом. В чем же? В том, что нынешние людоеды-властолюбцы дорогу к власти себе расчищают и устилают свой путь человеческими жизнями. Как страшно…
…нет, я ошибся, не восемьдесят два, а восемьдесят три года назад. Впрочем, это неважно.
Спустя десять лет возникла новая деревня, наше милое Зябликово, и Игорь Прокофьев стал одним из его первых поселенцев. Место это он выбрал не случайно – глухой угол на стыке трех районов и двух областей, в стороне от больших дорог, но в то же время всего в ста сорока километрах от Москвы. Здесь и укоренился род Прокофьевых, землемеров, учителей, ветеринаров и даже простых землепашцев в миру, и в то же время видных, авторитетных членов нашего сообщества. Достаточно сказать, что дважды, в сто шестьдесят четвертом и в сто девяносто девятом годах наши работы направлялись в Исландию и были там высоко оценены. Ах, да – буквально два слова об Исландии. На этом северном острове располагается некогда один из крупнейших, а ныне единственный из сохранившихся в практически нетронутом виде научных институтов. Там сложилась уникальная ситуация. Из-за удаленности от остального человечества население острова в игре не участвует и от этого совершенно одичало, вернулось в родоплеменной строй и едва поддерживает навыки обработки металлов и каменного строительства. Но там же, в Исландии, по сей день работает многочисленная и самая активная исследовательская группа, не прекращавшая…
Сколько всего я не знаю и, может быть, никогда не узнаю! Если бы можно было папашу хоть на один день воскресить! Слушал бы его и слушал без устали. Что теперь говорить. Как будто черствую краюху вместо обещанного каравая я получил, по самому краешку великого знания прошелся и снова в кусты свернул. Кружи, плутай, сам себе дорогу ищи.
…что не обижу тебя признанием, что и ты, и вся наша семья, и многие из наших знакомых были для нас с Егором Евгеньевичем, твоим дедом, объектом научного интереса. Особенно ты, да-да, не удивляйся. Ты всегда был любознательным, живым мальчиком, интересовался, в отличие от большинства сверстников, окружающим тебя миром. Это при том, что, в отличие от нас с Егором Евгеньевичем и Евгением Андреевичем, ты – открыт. У тебя обнаружился сильный врожденный иммунитет к терапии. И есть все основания полагать, что твой случай не единичный. Возьми хотя бы нашего друга Василия – какую страсть, какое мужество и в то же время беспощадность к противнику проявил он в вашей знаменитой схватке! Он действовал как древний воин, а ведь у него тоже нет никакой пластины. Не исключено, что в будущем человечество еще более адаптируется к терапии. И что тогда? Повторение старого? Или начало нового пути? Я очень надеюсь на последнее. Помню, кстати, как поразил ты нас с Егором Евгеньевичем, когда высказал предположение, что на земном шаре, помимо Евразии, могут существовать также и другие острова и континенты, на которых, возможно, обитают люди. Тебе тогда только-только исполнилось пятнадцать лет, но ты оказался прав, попал в самую точку. На западе от Евразии, за Атлантическим океаном, лежит американский континент, почти такой же населенный, как Европа. Обитатели этого континента тоже играют в игру, но из-за узости перешейка, соединяющего северную и южную части материка, игра у них не одна, а две. Южные американцы играют в игру, очень похожую на нашу, а северные играют по другим правилам, но суть и общественное значение игры в целом те же. В Африке из-за…
Последний лист. Вот и все.
Нет, погоди. К тетради приколот клочок бумаги, крупно исписанный красным карандашом. Почерк другой. Торопливый, дрожащий.
Мишенька, к сожалению, я оказался прав и моя предосторожность пригодилась. Вчера меня посетили два человека. Представились обозревателями, спрашивали о тебе, сказали, что будет серия материалов о героях Ржавой горы. Я сразу заподозрил неладное, я узнал эти серые плащи, эти собачьи морды, и сегодня в своих подозрениях утвердился. У меня сильный жар, температура перевалила за сорок, я еду в лазарет и оттуда уже совершенно точно не вернусь. Миша, портфель я переправил в надежное место. Забудь о нем на долгое время. Живи тихо, неприметно, поступай в Университет, каждое полученное там зернышко знания старайся очистить от шелухи. Со временем тебя разыщут, представят материалы, доскажут все, что я не успел. А может быть, уже и некому будет. Мы все теперь как на ладони. Прощай, Миша.
P.S. Оставляю тебе маленький подарочек на память обо мне и всей нашей ученой династии. Эта вещь из старой эры, и не просто из старой эры, а из ее так называемого девятнадцатого столетия, когда прогресс еще казался благом, а научные достижения ошеломляли. Принадлежала эта вещь твоему прапрадеду Борису Штайну, основателю зябликовской семьи, а до этого его предкам во многих поколениях. Вещица эта символическая, обрати внимание, там на задней стороне…
Все. Неровный обгоревший край листа. Как будто прервали разговор, не дали закончить. Бегу обратно в баню, лезу наверх. В темноте больно ударился головой. Снова шарю вокруг трубы. Сверточек. Внутри что-то твердое. Сердце в груди прыгает, как будто самую главную тайну жизни мне сейчас узнать предстоит. Тряпица снаружи сильно обуглилась, но внутри цела. Бережно разворачиваю. Темная деревянная бляшка. Ощупываю, ползу на коленях к окошку. Металлический замочек, кнопка для пальца. Потянул – раскрылось. Увеличительное стекло. Навел на ноготь большого пальца. Очень сильное, хотя и небольшого размера. Само стекло желтоватого опенка, в одном месте выщерблинка. На футлярчике тусклая золотая надпись: «Алеше за успехи и прилежание». И все. Кто был этот Алеша, отличный ученик и любимый сын? Мой давний-предавний предок еще в той, страшной и манящей старой жизни? Папаша в записке так и пишет. Жалко, что последний лист тоже обгорел. С мягким деревянным щелчком складываю стекло обратно. Тяжеленький кружочек отполирован многими ладонями до благородного матового блеска. Настоящая реликвия. Через четыре сотни лет и тысячи рук до меня добралась. Буду хранить.
21
Вышел во двор сам не свой.
Вот и все.
Убили, значит, отца. Не по случайности убили, не в гневе, а за знание. Таков мир, в котором я живу. Вот они, его невидимые пружины. А может быть, он ошибся? Приезжали же доктора. Да, приезжали, только вылечить не смогли. А может быть, это и не доктора были? Никому теперь не верю. Зашел в дом, чтобы тетрадь подобрать. Положил в свою дорожную сумку. Позже придумаю, как мои новые сокровища надежнее спрятать. Сейчас все равно ничего в голову не идет.
Захотелось куда-нибудь пойти, словно вот-вот задушат меня стены родного дома. Эти двое тоже здесь были. Сидели на диване, пили чай. А потом выбрали момент и отравили отца. Тайно, подло, без приговора суда, без объявления на площади вины. Подсыпали в чай или вино яду, а сами как ни в чем не бывало продолжали разговор. Про меня выспрашивали. Нелюди.
Вышел я из дома, словно сам только что от болезни оправился: ноги дрожат, в горле ком, в глазах радужные круги. Никогда в жизни так плохо мне не было, ни в игре, ни когда письмо о болезни отца пришло, ни даже в тот день, когда скончался родитель мой.
Оглядываюсь – и как будто не дом и двор, а театральные декорации вокруг меня. Как будто актеры площадные вместо людей. Что же получается – высоко-высоко летают орбитальные спутники, на все живое насылают смирительные лучи, а все мы, как буйнопомешанные в лечебнице, под присмотром ходим? Я, и Николка, и мать, и Васька, и Семен Борисович? Да что там Семен Борисович – сам Петр Мостовой, и Дмитрий Всеволодович, и даже государь – тоже? Или у этих свои защитные пластины в голове стоят? Ох, нет. Как мне теперь жить дальше с этим отравленным знанием?
Понесли меня ноги за речку, на тот берег, на Марусину горку. В детстве я часто туда ходил, чтобы от людей подальше оказаться и о своем мечтать. Раньше на этом холме жила вдовой сумасшедшая Маруся, хозяйства почти не держала, зато собирала много грибов, на зиму сушила и солила целыми бочками. Лет десять тому назад она умерла, с тех пор дом стоит пустой, но не обветшал, крепко в свое время был поставлен.
Почему же папаша мне защитную пластину в голову не вставил, чтобы меня от вредных лучей избавить и дать мне открытыми глазами на мир посмотреть? Наверное, до совершеннолетия нельзя. А потом, пишет ведь он, что мне эта пластина как будто бы и не нужна? О моей любознательности и способностях к науке тоже написал. В школе я первым учеником был, на лету все хватал. И на князевой службе быстро в дело вошел, никогда не подводил Дмитрия Всеволодовича. А потом – была бы у меня пластина, они бы и меня, как отца, извели. Но что же плохого родитель мой государству сделал, чтобы самой жизни его лишать? Наоборот – знания вооружают, предостерегают от ошибок. Без знаний всю жизнь на одни и те же грабли наступать будешь. Получается, что есть злодеи, которые сами хотят знанием владеть, а народ в темноте держать, и эти злодеи при власти, рядом с самим государем. Но ведь народ и не ищет знаний. Народу нужен покой, семья, пища, простое и понятное устройство жизни. И самое главное – игра. Игра – это все. А может, это и правильно. Не зря же многие, как папаша писал, свои пластины из головы повырывали, чтобы те самые простые радости получить и головной боли за всех людей не иметь. Только вот мне из головы вырывать нечего, и к прежней жизни возврата никогда уже не будет.
Смотрю – а в Марусином доме вроде бы кто-то поселился. Двор выметен, в окнах синие занавески, на заборе сушатся опрокинутые горшки. Перед дверью плетеный половик.
– Здравствуй, добрый человек!
Оборачиваюсь. На огороде женская фигура.
– Здравствуй, хозяйка.
Бросает на землю тяпку, идет ко мне. Огород тоже посажен, ухожен. Картошка, морковь, лук. Подходит ближе – молодая женщина. Да нет, совсем еще девушка. Вот тебе и на. Кто такая?
– Ты из Зябликова?
– Да.
– А я Маруся.
– Но Маруся давно умерла.
– Я ее внучка.
Действительно, похожа. Те же твердые скулы, губы уголками вверх. Из-за этих будто бы всегда смеющихся губ никто из детей не боялся сумасшедшей Маруси. Подошла к забору, облокотилась. Волосы схвачены на затылке хвостом. Волосы черные, искристые. Глаза тоже искристые, но с желтизной, кошачьи.
– А ты кто?
– Я? Прости, не представился. Я Михаил Прокофьев.
Кланяюсь ей, и отчего-то бросает меня в жар.
– Ах, вот ты кто. Твой папа на той неделе умер, я знаю. Если это уместно, прими мои соболезнования. Бабушка всегда очень высоко о нем отзывалась.
– Спасибо. Но… как ты здесь оказалась?
– Я теперь здесь живу. Уже два месяца. Дышится здесь легко.
Зачем-то втягиваю ноздрями воздух. Дышится, как обычно. А ведь я ее смутно помню. Гостила какое-то время у Маруси такая чумазая девчонка. В разговоре ее губы еще больше смеются, Высверкивают белые зубы. А я, вместо того, чтобы улыбнуться в ответ, начинаю нести всякую околесицу:
– И зимовать здесь собираешься?
– Зимовать тоже. Жить.
Жить здесь? Одна? Постой, а с чего это я взял, что она одна? Вовсе не обязательно. Украдкой оглядываю двор. Кажется все-таки, что мужчины в этом доме нет.
– А раньше ты где жила?
– Раньше? В Москве.
Спросил, а у самого такое чувство, что наперед ответ знал. Как будто уже было что-то подобное со мной, будто повторение чего-то однажды виденного происходит.
– Ты одна здесь? Или с семейством?
– Одна. Мама в Москве осталась. Но я с ней итак давно уже не живу. Почти не общаемся.
Сколько же ей лет? Никак не больше двадцати. А живет одна, не боится. Чудно.
– Из самой Москвы, значит? Зачем же в нашу глушь?
– Не знаю. В детстве я несколько раз была здесь у бабушки. Мне нравилось. Здесь как будто на вершине мира стоишь, на десять километров вокруг видно. А за спиной лес. В лесу никого.
– Только волки…
– Волков я не боюсь. Я людей боюсь. А в Москве людей много. Разных.
Как будто мои недавние размышления с листа читает. Не ведьма ли? Про Марусю тоже люди всякое болтали.
– Да, люди, они разные бывают…
Что я такое говорю? Как подменили меня. Язык во рту еле ворочается, будто оса его укусила. То в жар, то в озноб бросает. Глазами по сторонам шарю. Яблони, забор, угол дома, огород с посадками.
– Ну, я пойду. Приятно было познакомиться.
– Заходи в гости.
– Да… Обязательно зайду…
Повернулся и чуть ли не бегом с холма побежал.
Что такое? Зачем? Будто впервые в жизни девушку увидел. Нельзя даже сказать, что очень красивая. А все равно – какая-то особенная. Каждую ее черту как на картине вижу. Волосы, глаза, смеющиеся губы. Как будто с собой ее улыбку несу. Все мысли о ней. В теле какой-то тягучий зуд. Так бы и смотрел на нее издали целый день. А ведь мне всего девятнадцать, до совершеннолетия еще далеко. К двадцати пяти годам обычно мужчины и женщины в брак вступают и вместе живут, раньше редко кто женится. Зачем, дурак, убежал? Вернуться, что ли? Нет, нельзя. Неловко. В другой раз зайду, как будто случайно. И перед отцом покойным как-то совестно. С мыслями о нем ведь на холм убежал, чуть ли не в слезах, а увидел молодую Марусю и вмиг все свои тягостные раздумья забыл. Как будто специально эту встречу кто-то подстроил. Без нее я бы, наверное, места себе не нашел от горя, а теперь такое смутное чувство, что все будет хорошо, несмотря ни на смерть отца, ни на проклятые лучи, ни на обидное поражение в Германии. Вспоминаю Марусину улыбку, ладную ее фигуру, руки, и хорошо мне, как будто мое это все. А она бы понравилась отцу, это точно. Как он там меня в письме назвал? Первым человеком нынешней эры, у которого есть выбор своей жизни? Забавно.
В деревне новости. Те, кто в Калугу не уехал и роятся, как пчелы, свежие слухи друг другу пересказывают. Никто ничего толком не знает, но суть дела в том, что Петька отдал приказ Егору Карпину, который от нас на правом фланге пас получил, идти прямиком на ворота. Остальные отряды сильно замешкались. Открыться толком никто и не сумел, даже Дмитрий Всеволодович, который в свое время с нами, новобранцами, весь левый фланг поля насквозь прошел, и тот медлительность выказал. Рванулся карпинский отряд с острого угла на ворота, а немецкие вратари мяч отбили. И не мудрено, в том отряде всего триста семьдесят человек было, кто с такими силами по воротам бьет? Почти равная игра с вратарями получилась, да с какими вратарями, с немецкими, лучшими, почитай, в мире. Знаменитый Олаф Каннтор последние пятьдесят лет немецких вратарей тренирует, ни одного гола за это время немцы не пропустили. Внезапный удар по воротам немцев, конечно, смутил, но отбились они без особых усилий. А полузащитники мяч подхватили и быстро на левый фланг унесли, к самому Балтийскому морю.
Слушал я пересказы эти, а у самого в голове ясная картина выстраивалась. Ясно, отчего Дмитрий Всеволодович замешкался и остальные отряды промедлили. И Петька, видимо, в какой-то момент догадался, что дело нечисто, понял, что опереться ему в этой атаке не на кого, и послал на ворота Карпина, единственного верного человека.
Вот и все. Начинай все сначала. Такую контратаку загубили.
А потом, как только вспоминаю про орбитальные спутники и смирительную терапию, так всякий интерес к игре пропадает. Вместо этого появляется желание спрятаться где-нибудь на другой стороне земли, куда эти проклятые лучи не доходят. Взять с собой Марусю и вместе с ней убежать, скрыться. Только пойдет ли Маруся со мной? Она вон какая самостоятельная. В Москве, поди, женихов много, а жить к нам одна приехала. Может, порченая? Не похоже. Жизненная сила из каждого ее движения брызжет. Но ведь и я не под забором найден. Вышел ростом и лицом, при хорошей службе, рядом с игрой, рядом с князем. Или это не важно? Когда она ко мне подошла, она ведь не знала, на какой я службе, а что-то в ней такое было, что… что… А потом, если бежать, то никакой разницы в положении нет. И куда бежать? За Волгу, в тайгу, где государства нет? Так государство и здесь не мешает, если жить тихо и не высовываться. Или эти времена уже закончились? За границу? Там те же самые притеснения и обман. И потом – вдруг меня там отцовы товарищи не найдут? Я ведь хочу и то, что в тетради обгорело, узнать, и многое другое тоже.
Совсем запутался. Завтра же надо на холм пойти, без всякого случая, просто пойти и позвать ее с собой. Только вот как это делается? Не знаю. И спросить не у кого, все в Калугу смотались. Никого из женатых знакомцев не осталось. Но отчего-то кажется мне, что все само собой образуется…
Перед сном достал увеличительное стекло, разложил, долго рассматривал. «Алеше за успехи и прилежание». Хоть бы что-нибудь об этом мальчике узнать. Сколько ему было? Двенадцать, четырнадцать? А может быть, восемь? Древние люди умнее нас были, в школу с шести лет поступали. Теперь понятно почему. Неужели на целом свете не найдется человека, который знал бы про этого Алешу? Не может такого быть. Наверняка сохранились книги или записи, в которых история каждого человека прослеживается. Надо только отыскать эти записи…