Текст книги "Третья Мировая Игра"

Автор книги: Борис Гайдук

сообщить о нарушении

Текущая страница: 12 (всего у книги 12 страниц)

25

Полетели под копытами дни и дороги. Леса оделись в золото, по ночам стало прохладно. На постоялых дворах ярлыка не требуют, до границы он мне и не нужен. Всех встречных игроков и обозревателей спрашивал, как там игра. Говорили разное, но ясно, что еще неспокойно. Мятежные отряды вернулись в повиновение, только почти все питерские нападающие, верные Князевы соколы, попросились вслед за Медведем на замену. Удар по достоинству Дмитрия Всеволодовича тем самым нанесли сокрушительный. В газетах того не пишут, но на постоялых дворах говорили, что князь несколько дней плакал о таком обороте дела. Потом собрался с силами и сделал сразу несколько решительных шагов. Тренера Баратынова отправил в отставку, а Шугаева послал в Рязань формировать резервный отряд. Егору Карпину поручил командование над своим бывшим соединением. От прессинга на неприятельской территории князь отказался, все отряды спешно отводятся на линию Брест – Гродно. Там должна быть занята серьезная оборонительная позиция и выработана наступательная стратегия на тот случай, если в течение полугода противник не начнет атаку. С января будущего года в команду приглашены двое итальянских консультантов для работы с защитными отрядами. Издан указ об устроении новой школы нападающих в Нижнем Новгороде. Все это в течение двух недель Дмитрий Всеволодович сделать успел.

Все, кто собирался через голову Дмитрия Всеволодовича командой верховодить, так руки и отдернули. Родовитое боярство заворчало, захмурилось. Но Дмитрий Всеволодович не Петька безродный, от него так просто лицо не отвернешь. Без труда добился князь высочайшей аудиенции и выхлопотал себе особые полномочия. А кроткий нравом государь и сам был рад молодому энергичному тренеру все заботы поручить и избавиться от боярского наушничества. Игроки вернулись в повиновение, управление отрядами полностью восстановилось. Началась ретирада. Немцы за нашими отрядами не последовали, остались на своем поле. Так всегда в игре бывает – после вспышки активности следует затишье. Команды делают передислокации, лечат игроков, производят замены..

Не промахнуться бы мне мимо штаба, сейчас все отряды перемешаются, возникнут новые соединения, все бурлит, все в движении. И куда, собственно, ехать? При ком я сейчас ассистентом числюсь? Нашим левофланговым отрядом теперь Карпин командует. К нему, наверное? Но потом в любом случае надо Дмитрия Всеволодовича повидать.

«Машенька, сердце мое, здравствуй. Прошло семь суток с момента нашего расставания, а кажется, что целых семь недель. От охватывающей меня временами горькой тоски есть только одно средство – закрыть глаза и вспоминать тебя, каждый твой нежный изгиб, каждое горячее прикосновение. Тогда кажется, что стоит открыть глаза, и ты окажешься рядом. Я уже проехал две трети пути, движусь медленнее, чем предполагал: на игровых станциях мой дорожный ярлык рассматривают с большим подозрением, дата на нем просрочена, и Дмитрий Всеволодович там еще командиром соединения прописан. Но лошадей дают, хотя и самых дрянных. На дороге каждые полчаса навстречу или в попутном направлении скачут гонцы. За одним я поскакал было вслед, но куда там – скрылся из вида, как будто я на месте стоял. Вот уж у кого скакуны настоящие! И сами ребята все время в седле проводят, особенно в моменты перемещений и новых назначений. Но это неважно. Вернее, было бы неважно, если бы не наша с тобою разлука…»

Вручил письмо почтальонам. Обещали за три дня доставить до места.

Вот и Польша.

– Nie powiedziaіby mi pan gdzie moїna coњ zjeњж i konie nokarmiж?

– Jest coњ tu niedaleko, w nastкpnej wiosce. A lepiej panu dojechaж do Gorobca i zatrzymac siк u pana Stanisіawa Wargi. Wszyscy go znaj№ kaїdy panu pomoїe.

– Piкknie! Dziкkujк!

– Szerokiej drogi!

Чем ближе к передовой, тем теснее на постоялых дворах, больше суеты и неразберихи.

На игровые станции я уже и не лезу, останавливаюсь в польских трактирах. Но и там народу хватает, и наших полно, и немцы есть. Еще румын много, их игра с белорусами сейчас краешком через Польшу проходит. Польские кабатчики от такого столпотворения втрое задрали цены. За ночлег двадцать злотых просят, это по-нашему больше рубля выходит. Зато интересно – много всякой публики за один вечер повидать можно. Потом сообразил я в частных домах на постой оставаться, это намного дешевле. Попался один поляк, который против нас в свое время играл. Много русских слов знает. Вспоминал Кострому, Сергиев Посад. Даже песню нашу попробовал запеть, но все слова перепутал.

Что-то в лице моем Дмитрий Всеволодович прочел, прищурился.

– Пойдем. Еще один подарочек у меня для тебя есть.

Достал из кармана ключ, отпер особый железный шкафчик. Вынул картонную папку.

– Подойди-ка сюда. В руки не дам, так читай.

Приблизился к князю, вывернул шею, читаю: Прокофьев Михаил Антонович. Подозреваемый первой степени. Ниже – свежая небрежная приписка: сын государственного преступника.

Не успел я в голову себе это поместить, как Дмитрий Всеволодович снова командует:

– За мной!

Быстрым шагом вышел из палатки. Бегу за ним. А князь уже у полевой кухни стоит. Дождался меня.

– Отдать тебе не могу, не имею права. Но – вот, смотри…

Открыл дверцу, сунул папку в огонь.

– Пусть горит. Из ярыжкинского наследства…

Что там, интересно, было написано?

– А сам Ярыжкин?..

– Нет больше Ярыжкина. Скончался.

Так ответил Дмитрий Всеволодович, что сразу ясно – вопросов задавать не следует.

– Ну – не задерживаю, Прокофьев. Ты теперь свободен – живи, как знаешь.

– Спасибо, солнышко. Век не забуду.

– И тебе спасибо. За службу. За все. И – прости меня.

Все знал князь про ярыжкинские дела. И не помешал. Или помешал, но поздно.

– Прости и ты, солнышко, если что не так было…

Ответил, как приличия требуют, но смотреть на князя ни одной секунды больше не смог. Повернулся и ушел.

Подозреваемый первой степени. Сын государственного преступника. Исторический факультет закрыт. Вот тебе и дом под серебряной крышей. Что в нашем государстве творится?

Сдал ярлык и ассистентскую форму. Получил полный денежный расчет. Выписал конную подорожную смену до своего районного комиссариата. Теперь надо ребят повидать. В двух километрах их лагерь стоит. Дмитрий Всеволодович в своем бывшем отряде останавливаться не стал. Не может, видно, забыть их мятежного выступления в поддержку Петьки Мостового.

Еду в лагерь.

Серые, ровно поставленные палатки, длинные обеденные столы, обозное хозяйство. Отчего-то сильно забилось сердце. Что ни говори, а то время, что я в игре провел, никогда не забудется. И не зря для меня эта часть жизни прошла, что-то важное я из игры вынес, что-то в себе взрастил.

– Эй, защитник! Здравствуй.

– Здравствуй, добрый человек.

Вот и снова я гражданский, без формы, без ассистентских отличий. И обращение ко мне соответствующее: «добрый человек». Еще, глядишь, и в лагерь не пустят.

– Где вторая сотня стоит?

– Первый проход, палатки по правую руку. Только сначала к коменданту подойди. Сейчас у нас повсюду секретность объявлена.

Ишь, какие новшества.

Комендант мне знаком, пропуск дал без проволочек. Иду в свою сотню.

Вот и мои дорогие калужане. В лицо всех до одного знаю, налево и направо раскланиваюсь. В игровом лагере моя гражданская одежда нелепо смотрится. Кольнула мгновенная зависть к этим парням, одетым в национальные цвета. Что ни говори, а одна только форма лицо игрока преображает, наполняет достоинством.

Вот и наши. Увидели, бегут навстречу.

– Миха!

– Антошка! Валька!

Обнялись все втроем.

– Ну, что там дома? А? Рассказывай! Стоит наше Зябликово?

– Стоит, куда оно денется!

– Эх, Миха, в жизни не думал, что так далеко от родных мест окажусь! А Васька писал, что за границу уезжает. Неужели правда?

– Правда. Уже там, наверное.

– Как жалко! А у нас тут такое творилось! Все людские неправды на свет повылезали!

– Я наслышан…

– Ой нет! Не все в газетах пишут!

– Это я тоже знаю.

– Да, Миха! Всем миром за Петра Леонидовича бунтовать ходили! Кабы он сам ретираду не предпринял, всех переломили бы! Такая решимость была!

– Да, знатный был тренер. Жалко, что нет его теперь.

– Жалко. Больше такого не будет.

– Ладно. Дмитрий Всеволодович тоже хороший тренер.

– Хороший, да уже не то. Он князь, а Петька был свой, из народа. Каждого игрока по имени помнил. Одно только слово скажет – сразу сотни людей пламенем загораются! За таким тренером каждый игрок в огонь и в воду шел! Эх, что там говорить…

За разговорами просидели до полуночи. В штабную гостиницу ночевать не поехал, пустили меня в палатку, комендант поворчал, но нарушение разрешил. Уже ночью спохватился я спросить:

– Что с Ярыжкиным-то стало? Умер, говорят…

Антоха придвинулся ближе, зашептал в ухо:

– Темное дело. Вроде бы споткнулся, ударился виском о камень. Только ходят слухи, что Дмитрий Всеволодович сам его пришиб. Когда тот Медведя изменником объявил и дело на него завел.

– Да ну! Самого Медведя?

– Вот то-то и оно! Всех тренеров специального назначения в команде князь поменял. Новых прислали. Поставили им задачу шпионаж пресекать, а остального не касаться.

– Ишь ты…

– Да. Слышь, Миха…

– Что?

– А правду говорят, что отца твоего тоже Ярыжкин извел?

Глотаю тугой ком. Что сказать?

– Правда, Антошка. Только никакой вины на нем не было. Зря погубили.

– Это понятное дело. За время бунта нам тоже кое-что известно стало. Смершикова к земле прижали, он от страха много чего рассказал. Ужом извивался, просил не убивать.

– Ну, а вы что? Убили?

– Обижаешь. Что ж мы, нелюди, вроде Ярыжкина? Отпустили, конечно. Бока только хорошенько намяли, чтоб помнил. Теперь ему, наверное, и самому будет стыдно такими делами заниматься.

Эх, Антоха! Разве этим людям бывает стыдно?

– Дмитрий Всеволодович большую власть в государстве забрал.

– Большую…

– Может, и Петра Леонидовича в команду вернет, как думаешь?

– Вряд ли. Хотя кто знает…

Ночью выпал редкий влажный снег.

Вышел я рано утром из палатки, оглянулся на сырые крапчатые лагерные строения, и как будто на экране перед глазами возникла моя родина, милое Зябликово. Там уже, наверное, все белым-бело. Ударили первые морозы, опустилась на поля искристая зимняя тишь, печные дымы белыми деревьями поднимаются к небу. Так меня домой потянуло – пешком бы ушел. Еле подъема дождался, чтобы с ребятами проститься.

Домой.

Хотел было в штаб отряда заехать, познакомиться с легендарным Карпиным, благо повод формально-бумажный имеется. Но передумал. Что я ему скажу? Спасибо за верность тренеру? А он мне что ответит?

Тогда в путь.

26

Уволенному в отставку ассистенту на постоялых дворах совсем другое обслуживание. Кладут чуть ли не на пол, лошадей не меняют, так на выданной в отряде кобыле четыреста верст и протрясся, только за Витебском случайно замену дали. Снова в польских и белорусских трактирах на ночь останавливался, благо денег теперь хватает.

Ладно, почти уже дома.

Заехал в Смоленск к экрану. В игре затишье, народу на площади мало. Наши занимают оборону, немцы атаковать не спешат. Показывают много повторов, зарубежной хроники. Все говорят про скорое начало болгаро-турецкой игры. Лондонские букмекеры болгарам всего восемь процентов на победу дают. Эх, знали бы они про Ваську, пару пунктов болгарам добавить не пожалели бы. Государь распустил Думу, новых советников к себе призывать теперь будет. Неужели Дмитрий Всеволодович этого добился? Большая власть у него, ох большая. И не во зло ее князь употребит, очень хочется мне в это верить. Хоть и предательством эта власть куплена. Может, по-другому там у них и не бывает.

Купил подарки. Надо было в Польше взять – духов, мануфактуры, польских безделушек всяких. Не сообразил вовремя. Купил в Смоленске. И домой. Сердце уже все издергалось.

Проносятся мимо дорожные указатели.

Крышки, Суворове Горелец-нижний, Поварово, Завидово, Неелово…

Нет, не доеду, хоть и самая малость осталась. Ночь, темнота. Придется еще раз в пути заночевать.

Утром домой. Едва умывшись и причесавшись – домой.

Метелки, Горбылино…

А заеду-ка я на Ржавую гору! Что там, интересно, сейчас?

То же, что и всегда. Сугробы по колено, на вершине редкий лесок, в котором мы перед атакой прятались. Ни единого человека кругом. От главного тракта плиткой вымощен проезд. Куда он ведет, там ведь ни жилья, ни дорог нет? Повернул коня. Ах, вот куда. Монумент Славы. Большая каменная стела, на вершине расправивший крылья хищноклювый сокол. В когтях у сокола мяч. Золотая надпись: «Слава…» дальше неразборчиво из-за налипшего снега. Чему слава? Кому? Повернул назад.

Немного в сторону идет едва заметная тропинка. А там что?

Небольшая, почти занесенная гранитная плита. Сошел с коня. Размел руками снег. Памятник.

«Сергею Борзову, Соломону Добрынину, Герману Фригге, Юрию Золотареву, Гансу Менненхаймеру, Юргену Фройману от скорбящих братьев и матерей».

У памятника несколько веточек и сухих цветов. Снял шапку, попытался представить себе жизни этих людей. Кроме Соломона Ярославича, никого не знал. Как бы мне выведать, кто этот памятник поставил? Близко они, эти люди, близко. Ну, ничего, я теперь зрячий. Найду.

Окинул взглядом поле. Думал, что вспомню или почувствую здесь что-то особенное, но – нет, ничего. Серый колкий снег. И эти, Борзов, Добрынин, Менненхаймер, они уже ничего не вспомнят. Погибли на этом месте, чтобы от одной команды к другой мяч перешел. И все. Теперь мяч снова у немцев. А людей уже никогда не воскресить.

Прочь с этого поля, прочь из этой игры.

Домой.

Вельяминово. Здесь меня уже знают, кланяюсь встречным, не сходя с лошади. Плавный поворот, пригорок, выезд на Зябликоро. Выехал – и отчего-то повел лошадь шагом. Всю дорогу летел, спотыкался, а здесь шагом еду, будто кто-то другой вместо меня поводья натягивает и лошадь придерживает. Клокастое сумрачное небо, полоска леса на том берегу. Чуть дальше, отсюда не видно, – холм. Там мое сердце, моя драгоценность в серебряном ларце.

А вот и Зябликово. То же самое, что всегда было и которое много раз во сне видел. Белые крыши среди безлистых черточек яблоневых и сливовых садов. Резные ворота, колодцы с длинными журавлями. Острым предчувствием сжалось горло – скоро уеду отсюда в дальние края. Не на год или два, а навсегда, и кто знает, будет ли возможность навещать родные места. Но иначе нельзя, это мой собственный выбор, мой единственный путь. С каждым ударом копыта заново передумываю всю свою жизнь. Скоро новая страница в ней откроется.

Въехал в деревню. Вот крайний дом. Иван Гордеевич Мирный с семейством здесь живет. Следующий дом – старики Долгоуховы. На улице никого. Поземка. Поднимается метель. Сейчас буду дома. Еще через час у Маши. Сразу поехал бы туда, но – нельзя, родным незаслуженную обиду тем самым нанесу.

Школа.

Вот и Семен Борисович к началу уроков спешит. Улыбаюсь ему, кричу, машу рукой, а он согнулся, в тулуп спрятался и не видит ничего. Почти в коня уткнулся, только тогда голову поднял.

– Мишенька? Вот радость! Домой?

– Домой, Семен Борисович!

– А знаешь что? Пойдем-ка со мной. Сегодня первый урок четверти. Ты уже человек бывалый, расскажешь детям первый урок. Валерий Петрович должен был прийти, но заболел. Выручай…

Первый урок по обычаю ведет не учитель, а кто-либо из почетных сограждан. Отца моего часто на первый урок не только к нам, но и в Вельяминово, и в Горбылино, и даже в Малоярославец звали. Теперь вот я. Большая честь.

Спешиваюсь, привязываю к забору коня.

– Что там с игрой, Мишенька?

– Затишье, Семен Борисович.

– Как, интересно, молодой князь себя на главном тренерском поприще покажет? За многое сразу схватился. Не надорвется ли?

– Справится, я уверен.

Входим в класс. Дети шумно встают и кланяются.

Сорок с лишним человек, вся наша школа. Первый урок – общий для всех. Семен Борисович громко откашливается.

– Здравствуйте, дорогие мои. Сегодня ваш первый урок проведет Михаил Прокофьев, герой игры, ассистент самого князя Дмитрия Всеволодовича.

– Бывший ассистент, Семен Борисович…

– Ну, не важно. Прошу оказать честь.

Дети снова встают, низко кланяются. Окидываю всех взглядом. Разноголовый детский сад. Что им сказать?

– Здравствуйте, дети. Ваш учитель, Семен Борисович только что встретил меня у дверей школы и попросил провести этот урок. Времени на подготовку у меня не было совсем, поэтому я прошу вас простить мне некоторую сбивчивость…

Перевожу дыхание. Волнительное, оказывается, дело – уроки вести. Сорок пар острых глаз смотрят на меня с любопытством и почтением.

– Когда мы встретились с вашим учителем, я ехал из команды домой. Я оставил службу у Дмитрия Всеволодовича и отклонил предложение войти в тренерский штаб Егора Карпина.

Слышится вздох разочарования.

– Вы хотите спросить, зачем я это сделал? Верно?

– Да, верно, зачем? – раздаются голоса.

– А вот зачем. Я давно мечтал поступить в Университет и заняться наукой…

Заскрипели стулья, на детских лицах недоумение и едва ли не насмешки.

– Я мечтал об этом с самого детства, почти с вашего возраста. И теперь я ближе к моей мечте, чем когда бы то ни было. За хорошую службу князь дал мне рекомендацию, которую власти Университета примут во внимание самым серьезным образом. Я надеюсь, что оправдаю щедрую рекомендацию Дмитрия Всеволодовича и буду заниматься своим делом. Тем, к которому имею способности и природную склонность…

Говорю – и едва узнаю свою собственную речь. Впервые в школе выступаю, а волнение без следа прошло. Будто не я это говорю, а кто-то другой, более зрелый, умный. Как отец.

– Это очень важно – заниматься именно тем, что тебе нравится. Посмотрите на себя.

Дети поднимают глаза, смотрят друг на друга и на меня. На лицах веселое недоумение.

– Среди вас нет двух одинаковых детей. Правильно?

Смеются.

– Неправильно! Храпуновские Аня и Галя одинаковые!

Я тоже улыбаюсь. Действительно, совершенно одинаковые девчонки. Одинаковые толстые косы с бантами, симметричные веснушки.

– Неправильно. Они не одинаковые, а просто очень похожи. Сейчас, например, одна из них смеется, а другая нет. Завтра одна из них останется жить в Зябликове, а другая уедет в город.

Детишки зашевелились, зашумели.

– Но я сейчас не об этом. Вы разные не только внешне, но и в душе. Одни из вас лучше пишут, другие быстрее бегают, девочки умеют шить, а мальчики ездить на лошади. У каждого из вас есть что-то, что он умеет делать лучше других, к чему питает пристрастие. Очень важно увидеть это в себе и развить, не дать засохнуть…

Снова утихла детвора. Семен Борисович побледнел и глаза на меня выкатил, как будто впервые увидел.

– Очень важно не идти бездумно за всеми просто потому, что так повелось и так устроена жизнь, а следовать велению своего сердца, своему… своему предназначению…

Что это за слово я сказал? Что оно означает? Не знаю. Будто всплыло откуда-то из памяти. А вдруг попросят пояснить? Как ответить?

– А в чем наше предназначение? – ломко спрашивает в тишине Вова Сачков, тихий худенький очкарик, сын Аркадия Ивановича и Елизаветы Петровны. – Неужели только в игре?

На мгновение я остолбенел. Не только спрашивать будут, но еще, глядишь, и самому тебе на некоторые важные вопросы ответят.

– Нет, – отвечаю, и тут же поправляюсь: – Точнее, не только в игре. Возможно, кто-то из вас найдет себя и на игровом поле, или в тренерском штабе, или в обслуживающей бригаде. Но помните – жизнь не замыкается на одной только игре. Оглянитесь вокруг. Пойдите в библиотеки. Слушайте умных людей. И рано или поздно вы увидите, что окружающий вас мир во много раз богаче и шире, чем одна только игра. Жизнь предлагает вам тысячи возможностей и тысячи разных путей. Найдите свой и следуйте ему…

Дети смотрят на меня во все глаза. Семен Борисович даже рот приоткрыл и глазами отчего-то заморгал, как будто слезу прогоняет.

Очкарик радостно захлопал в ладоши.

– Правильно! – кричит. – Правильно! Мне и самому давно так кажется. Только я все время боялся об этом думать. Можно я расскажу? Можно?

Скрипнули парты, со стуком опрокинулся стул. Дети, проворные быстроглазые дети, потянулись к своему товарищу, окружили его. Семен Борисович оставил нарушение дисциплины без замечания и тоже подошел ближе к своему ученику.

– Вот смотрите! Это карта звездного неба! Я сам нарисовал! Я давно наблюдаю! Мне все видно! Я сделал двойное стекло!

Маленький мальчик почти задыхается от волнения.

– Смотрите сюда! Некоторые звезды всегда неподвижны! Но есть на небе четыре звезды, которые…

Мне вдруг на миг становится страшно. Хочется очкарика остановить, захлопнуть ему рот. Закрыть собой, спрятать под полой полушубка. Ему слишком рано, ему нельзя! Но что я ему скажу? Про убитого князем Ярыжкина и еще живого, неизвестно где затаившегося Смершикова? В чем виноват Вова Сачков? У него-то уж точно не будет никакой пластины. Зато есть двойное стекло и самодельная карта с движущимися звездами.

Я молчу, а мальчик продолжает сбивчиво говорить и размахивать своей картой звездного неба.