Текст книги "Дальние снега"
Автор книги: Борис Изюмский
сообщить о нарушении
Текущая страница: 6 (всего у книги 26 страниц) [доступный отрывок для чтения: 10 страниц]
Тобольск
Тобольск, окруженный зубчатой кремлевской стеной с островерхими башнями, трехъярусной, горделиво вознесшейся звонницей, взобрался на высокую гору и оттуда самодовольно поглядывал на леса, полевые рядна диких тюльпанов, на Тобол, Заиртышье с его погостами, слюдяными рудниками, мельницами, дьячими и конных казаков покосами, Чукманским мысом, где, сказывали, думал свою думу Ермак Тимофеевич.
В центре сибирской столицы возвышались дворец генерал-губернатора, пятиглавый Софийский собор, окруженные каменной стеной владения митрополита в глубине разросшегося сада, арсенал, еще ермаковских времен, и кукольный театр-вертеп с учеными животными. Здесь взятый в плен под Полтавой бременский лейтенант ставил комедии.
После большого пожара тринадцать лет назад город успел прийти в себя. В нем было уже около тридцати каменных церквей, тысяч десять хороших домов. Вытянулась гряда новых каменных строений, возведенных местным архитектором Семеном Ремезовым, а пятистенный дом купца Корнильева, словно приосанясь, стоял на подклети, светил стеклами окон, и на его мощеном дворе виднелась «белая» баня.
Недавно открылся даже игорный дом, где восседал сосланный в эти края итальянец Монтенио с рваными ноздрями и шельмоватыми глазами.
Десятки дорог из Европы в Азию стекались в одну – к Тобольску, и по ней везли соль, хлеб, чай в больших цибиках, шныряли служилые гарнизонов для объясачивания инородцев, плелись колодники, вихрилась ямская гоньба. На ярмарках, торжках Тобольска велась миллионная торговля, в тридцати кабаках его пили хмельную бражку, курили, во грехи, богомерзкую траву-табак.
Неспроста на гербе Тобольска лежала стрела меж двух соболей, стоящих на задних лапах, – мягкая рухлядь была главным его богатством.
Возле двухэтажного гостиного двора для иноземных купцов, у каменных амбаров, на длинных лотках в ожидании санного пути сушились меха красной лисицы, угольно-черного соболя, пышного бобра – ждали часа отсылки в государеву казну от дальней вотчины. Рядом, в ящиках, обитых войлоком, сидели белые соколы – для царевой охоты.
…Город, уже проведавший, что вскоре появится здесь опальный Меншиков со своей фамилией, нетерпеливо ждал этой встречи. Жители то и дело спускались к набережной, поглядывали, не плывут ли баржи с конвоем, обменивались рассуждениями, что, мол, все под богом ходим, от сумы да от тюрьмы спасения нет, что посеешь, то и пожнешь.
Проявлял в своем дворце нетерпеливость и седовласый генерал-губернатор Сибири князь Долгорукий: мстительно ожидая минуту, когда сможет насладиться видом поверженного подруга, не без участия которого отправили его в почетную ссылку. Долгорукий с кровью отрывал тогда от сердца Питербурх, его ассамблеи, карнавалы, друзей – ехал на каторгу. Написал отсюда письмо светлейшему, называя его отцом и благодетелем, выражал надежду, что в заботах тот его не оставит, обещал служить всем сердцем, не жалея здоровья, насколько слабого разума хватит. Да ответа от спесивца не дождался.
Ну ничего, теперь этот выродок свое получит!
А Сибирь – что? Оказалась дном золотым, матерью родной, о какой и мечтать не смел. Деньги рекой потекли: за освобождение от рекрутчины, за льготы торговым людям, за мягкую рухлядь.
Владения были огромны. До царя далеко: всю почту, что шла туда, Долгорукий проверял; на узком перевале поставил заслон – ни одна душа не могла теперь без его ведома добраться до России. Здесь, за Уральским хребтом, в тайге да тундре, он главный судья, военачальник, раздатчик жалованья и чинов, гнева и милости – бог земной! Пришло ощущение безграничной власти, полного и упоительного своеволия.
Дворец тобольский отстроил князь с роскошью – и в Москве, пожалуй, мало таких. Приказал доставить ему мастеров-оружейников из Тулы и Суздаля, пушечных литейцев.
Вчера выезжал на нижний посад. Любил похвастаться своим выездом – с дорогим набором, с форейтором, пощелкивающим бичом. Стороной проехал слободы кузнецов, каменщиков, печников, плотников, обогнул дубильные и зольные чаны для выделки юфтевых кож. Тоже, считай, золото.
Взыгрывали в корытах рыбьего ряда осетры, налимы, стерляди. Высились горы черной и красной икры. Дымили обжигальные печи, кучковался народ в обжорном ряду, пили квас с луком, ковыряли ягоды в решете. Зазывали в лавки самаркандцы-посудники и персидские чеканщики. Возле минарета чернобородые бухарцы выставили локотной товар: атлас, разноцветную камку, шелка, торговали перцем, корицей, пахучим индийским анисом – бадьяном.
Выйдя из кареты, Долгорукий подошел ближе: листья аниса походили на суховатые большие трубки. Лекарь говорил, настоем этого бадьяна лечат легкие. Это тоже, считай, золото.
* * *
Ссыльные плыли баржей вверх по Каме, где под парусами, где на веслах, где отпихиваясь шестами на мелях. В ином месте солдаты и дворовые тащили бечеву по берегу, и тогда Мартын старался пуще всех, упираясь что есть сил кривыми ногами в землю, надувая жилы.
Пробирались речушками Колл, Вазы, Лосьва, Тавда. Они сливались в памяти, обступали дремучими лесами, наваливались комарьем.
Россия дальняя уходила безвозвратно.
Они обгоняли колодников в баржах и все плыли, плыли дни и ночи и наконец пристали к тобольской пристани.
На берегу меж домишек собралась толпа зевак, свистела, улюлюкала, бросала комья ссохшейся грязи.
Конвой окружил ссыльных и повел их вверх по крутому Прямскому взвозу. Высоко впереди синели, взяв цвет от неба, стены кремля.
То и дело попадались татары, киргизы, монголы. На верхнем базаре большеголовый коренастый калмык, с усами и без бороды, с серебряными кольцами в ушах, рвал зубами вяленую верблюжатину. Рядом лежал лук со стрелами, а на груди калмыка висели четки из круглых косточек и ожерелье красного коралла.
Мария смотрела во все глаза на войлочные кибитки, бойкую торговлю с телег, конские табунки, отары овец, приготовленные для отправки на бойню. Стояла невыносимая жара. Запах крови перемешался со сладковатым запахом мыловарен, парафина свечной мастерской, винокурен, и у Марии начала кружиться голова.
У небольших домов с резными потрескавшимися наличниками, почернелыми трубами разгуливали коровы, блаженствовали в грязи пятнистые боровы, гомонили вездесущие воробьи.
Покачиваясь, брел по деревянному тротуару пьяный в легкой поддевке. За невысоким, из широких деревянных пик, забором, повизгивая, взлетали на качелях две юные тоболянки, и Мария позавидовала их беззаботному веселью.
И Меншиков поглядывал по сторонам с любопытством. В каком-то сарае тяжело ухают молоты – вероятно, куют железные плиты. У ворот сарая лежат лапчатые якоря-кошки, чугунные пушечные стволы, продолговатые ящики с готовыми клинками шпаг.
Потом потянулась высокая монастырская стена со сторожевыми башнями с тремя воротами, как у острога, обитыми железом.
«Здесь вдавесь, – подумал Александр Данилович, – сидел в яме бешеный поп Аввакум. Теперь и нас, поди, в такую же яму бросят».
Вдруг обомлел: ему показалось, что на завороте улицы промелькнул арап Абрамка Петров, его курчавая голова. «Нет, померещилось», – успокоил себя Меншиков.
По улице бежала, волоча хвост, собака с впалыми боками, пена текла из ее пасти. Люди шарахались, прятались от бешеной, пока возчик не проломил ей голову камнем.
Возле кабака стоял пожилой человек, по обличью швед, со следами военной выправки, в плохоньком кафтане, продавал с узкого лотка самодельные игральные карты и табакерки из мамонтова бивня и светло-зеленой яшмы.
Меншиков усмехнулся: «Не я ли тя под Полтавой в полон брал?»
Память вспышкой выхватила: ведут пленных шведов «сквозь ярмо» – через Триумфальную арку. Впереди – первый министр Карла XII Пипер, за ним полководцы Штакельберг, Шлиппенбах, Гамильтон. А дале – табунком валит швед, победно гремят пушки, звенят колокола, несут плененные знамена. А они с царем верхом заключают шествие. Такое не забыть…
Ссыльные миновали старый острог, сложенный из бревен, с крытой галереей, бойницами – и вошли во двор губернаторской канцелярии, возле судебной палаты.
* * *
Генерал-губернатор с утра был в соборе, а сейчас, возмущенный тем, что крестьяне его вотчины не уплатили оброчный сбор и отказались подчиняться новоназначенному приказчику, писал указ в село Лежнево.
«Вы, бунтовщики, – выводил он, и перо гневно скрипело, – не токмо домовно будете жестоко наказаны, но всячески истязаны и беспощадно разорены…»
В эту минуту и прибежал взмыленный полицмейстер Окуньков, тараща глаза, выдохнул:
– Ирода с выводком привезли!
Капитан Окуньков человек верный, да уж больно крут: кого хочет, на цепь сажает, у кого что понравится, то и отбирает, где надо и где не надо кулаки точит.
– Как сдадут ссыльного – веди его ко мне, – приказал губернатор.
Сам пошел в спальню – надеть парадный мундир, принять гостя милого, как след.
И вдруг пришла соблазнительная мысль: «Надо ставку с глазу на глаз сделать арапу и пирожнику. То-то феатр будет».
Поручик Петров, прослышав, что императором стал Петр II, а светлейший пал, поспешил на днях из возводимой им крепости в Тобольск. Вчера докладывал Долгорукому, как инженерные работы ведутся, на сколько аршин стены подняты. Но тот доклад – видимость одна. С надеждой глядел Абрамка: нет ли нового указа о его судьбе? Сейчас он где-то рядом здесь…
«Вот я вам полюбовную встречу и слажу. Ввечер будет что в загородном доме за вистом гостям рассказать: как черномазый с пирожником знатно подрались».
* * *
Писарь – востроглазый, с лицом, похожим на смазанный маслом блин, – почистил перо о волосы, погрыз его крошеными зубами и старательно записал в реестр: «Прислан по указу его императорского величества за великоважную вину враг отечества Меншиков со фамилией на безвыходное поселение до кончины живота, под крепким караулом».
Поручик Крюковский сдал ссыльных «по ордеру и с пакетом», получил в канцелярий губернатора бумагу, мол, «доставил в добром состоянии и отбыл». Напоследок Степан посмотрел на Марию долгим сочувственным взглядом и, подавленный, с тяжестью на сердце, вышел на улицу.
Капитан Окуньков, подоспевший к этому времени, приказал Меншикову:
– Со мной пойдешь!
Они пересекли большой двор и, войдя в богатый, украшенный картинами вестибюль, проследовали дальше: впереди Окуньков, за ним – Меншиков и позади – конвойный солдат. Где-то постукивали костяные биллиардные шары.
– Погодь здеся, – сказал полицмейстер солдату и ввел ссыльного в кабинет губернатора.
Справа во всю стену висело панно: Петр I на коне во время Полтавской баталии, слева – бухарский ковер с белыми кругами посередине. В углу высилась цвета слоновой кости кафельная печь, на некотором расстоянии от нее выстроились стулья с резными спинками, а посреди комнаты утвердился массивный стол. Позади него открылась дверь, и, верно, из внутренних покоев вышел дородный, вельможный, с высоко поднятой грудью генерал, поглядел на Меншикова с надменной неприязнью.
Перед губернатором поникло стоял в помятом кафтане, с поредевшими волосами непокрытой головы, обросший седой щетиной старик. Долгорукий пытался вызвать в себе ненависть к нему, но не находил ее.
– Вот и свиделись, – скупо сказал губернатор и еще более выпятил грудь в кавалериях.
Подала о себе весть давняя подагра – пальцы ног жгло, хоть караул кричи, но следовало терпеть.
Плечи Меншикова стали совсем вислыми, будто на них навалился новый груз, – запамятовал, кто здесь правит.
– Кликни арапа Абрамку, – приказал Долгорукий Окунькову.
И через две минуты в кабинет вошел поручик Петров. Лицо его было усталым, казалось, на нем лежала коричневая пыль, курчавые волосы потускнели.
– Узнаешь знакомца? – спросил у него губернатор.
Поручик сразу же, как только переступил порог, узнал своего губителя Меншикова, но, скользнув равнодушным взглядом по опальному, опустил глаза – не до мести было. Единственно, о чем вожделел, – вырваться из студеной Сибири, вырваться во что бы то ни стало. Ему, родившемуся в Абиссинии, приходилось здесь особенно тяжело.
Он был вывезен с родины восьмилетним, подарен царю Петру, пять лет обучался во Франции инженерству. И вот теперь, оставив за спиной тридцатилетний рубеж, гибнул в стужах, возводил, не получая жалованья, никому не нужную крепость у реки Селенги. Может быть, то, что пал светлейший – а Петров теперь твердо знал об этом, – облегчит его судьбу? Хотя бы в Тобольск переведут до разрешения возвратиться в Питербурх.
– Аль не рады друг другу? – все еще надеясь, что комедия разыграется, допытывался губернатор, но уже и сам утратил интерес к спектаклю.
– Узнаю, – глухо произнес Петров.
– Может, хочешь что сказать ему?
– Пустое дело – словеса тратить, – устало ответил поручик, а самого не оставляла мысль: «Отпустили бы меня отсюда, только б отпустили».
Александр Данилович поднял на поручика измученные глаза:
– Не вини строго, коли можешь…
Петров и на этот раз ничего не ответил.
Губернатор недовольно шевельнул бровью – феатр не удался. Приказал поручику:
– Иди!
А сам решил сегодня же отправить его обратно в Селенгинск.
Меншикову же сказал медленно и веско:
– Держать тебя по указу станем в Березове неисходно… И без всякого упущения. А буде нарушишь – взыщу по военному суду. Чести и деревень ты лишен праведно. В Березове живи смиренно, добропорядочно. Не твори противность узаконениям. И лишнее не блювай… Иначе недолго и язык тебе урезать, как сам ты то делал…
За окном ударила вестовая пушка с Троицкого мыса, и в ту же минуту на Спасской башне часы пробили несколько раз.
– Уведи в острог! – приказал губернатор Окунькову.
Березов
Они проходили длинным плацем, где юнцы занимались военной премудростью: пленный швед под барабанный бой обучал их приемам с деревянными ружьями и алебардами.
Меншикова принял комендант острога, пожилой, седоусый капитан, с пустым рукавом, заткнутым за пояс.
– Куда ж мне тебя определить? – словно вслух размышляя, сказал он сострадательно. – Ежели в подвал, так вроде не по чину… А ежели…
Меншиков положил на стол золотой империал. Капитан нахмурился, отсунул деньги.
– Ладно, отведу тебе камору получше. И холопей твоих рядом помещу. Ради встречи нашей… Давненько с тобой, Данилыч, не видались…
Меншиков, ничего не понимая, недоуменно поглядел на коменданта.
– Не признаешь? А я не один год под началом твоим в корпусе прослужил. Эскадроном драгун командовал. Батурин с тобой жгли, за Карлусом по степи гонялись… На Пруте картечина турецкая меня вдарила, а лекаря руку отчекрыжили.
– А здесь-то как оказался? – спросил Меншиков эскадронного, которого теперь припомнил.
– Да тому уже годов пятнадцать будет, – словоохотливо ответил комендант. – Хотели меня поначалу в инвалидную команду определить. Там ведь, известное дело, рази что с голоду не помрешь. А у меня семейство большое, сосед – из приказных – деревеньку по суду оттягал. Еле упросил у Военной коллегии, чтоб сюда взяли. Так и живу. У нас здесь речонка Курдюмка есть. Кто из нее воду попьет, сибиряком станет. Вот мне и довелось…
И осёкся. Мог ли светлейший захотеть стать сибиряком…
– Так что камору тебе получше отведу, – повторил комендант. – По острогу ходи невозбранно, токмо за ворота – ни-ни. А ежели еду какую получше захочешь, можно за особливую плату из офицерской кухни брать.
«Э-хе-хе, – огорченно думал комендант, идя коридором острога, – таких заслуг, и на тебе – в узилище… Смелости подобной в жизни не встречал. О меньших заботился… Неужто власть да корысть до бездны довели?»
…Камора оказалась сухой, со сводчатым потолком, какие бывают в монастырях и церковных притворах. Правда, Мария со страхом поглядывала на кольца, ввинченные в каменные стены, на крохотное оконце, густо забранное решеткой.
Холопы быстро прибрали камору, вымели прелую солому, постелили господам на полу что пришлось.
Люди вольные – лекарь, домашний священник – под разными предлогами отстали в дороге. А крепостных князь тащил за собой в Сибирь, как кафтан, как Тимулю, тащил, выдавая копейки на пропитание, требуя от них смягчить господскую участь. Никому не было дела до того, что у Мартына осталась где-то престарелая мать, у Глафиры – жених, у Анны – дети, уже выросшие, но все равно дети.
В камору пришел смотритель, потоптался на месте, спросил:
– Обед нести-то?
Вскоре притащили горшок идей с бараниной, пельмени, пирог с вязигой, полуштоф водки и балык на закуску. Потом Мартын добыл обед и для дворовых – щи с соленой рыбой, кашу, кувшин кваса.
Меншикову кусок в глотку не лез. Только выпил одну за другой две чарки водки, заел коркой пирога. Мария тоже почти ничего не ела, сидела, понурив голову. При взгляде на нее у отца-то и отшибло аппетит.
– Мартышка! – позвал Меншиков. – Подай закурить.
Но в парчовом кисете не оказалось ни крохи табака.
– Поди в город, купи фунт черкасского, – велел он Мартыну.
– В Березове, ваша светлость, поди, хорошего табаку не сыщешь. Надо бы поболе купить, – хозяйственно заметил Мартын.
– Тогда три фунта. И припасов на дорогу, сам знаешь каких. – Меншиков сунул ему в руку несколько серебряных рублей.
– А если солдат караульный не пустит?
– Целковый ему дай. Иди.
Холоп ушел, а Меншиков продолжал сидеть на табуретке, молча посасывая пустую трубку. «Только бы не превратиться в ропотника. Надо проиграть остаток жизненной партии. Наверно, правильнее всего показывать покорство судьбе, благолепие. Березов – это наша Голгофа. Пусть думают фарисеи: сломленный старец ударился в веру. Ждать терпеливо… Может, фортуна еще раз вызволит».
…Дети не решались потревожить отца. Мария тихо вышла из коморы, на острожном дворе села на скамейку возле караульной будки. Нахлынула тоска по матери. Тайно Мария уже выплакала глаза и сердце. Вот, осталась за нее. Хорошо, что не убежала с Федором, теперь здесь нужнее.
Возникло лицо его: Федор будто что-то обещал, приободрял, слал весточку из далекого, навсегда отторгнутого мира.
…Выскользнул из каморы и младший Меншиков. Свернул налево и, немного косолапя, пошел по коридору, в глубь тюрьмы, с любопытством озираясь по сторонам. Где-то внизу, видно, в подземелье, пропитой голос глухо пел разбойничью песню о ножах, колодках, воле, вырванной в побеге.
Из-за одной, железом окованной, двери доносился надрывный вопль:
– Ой, батюшки, ой, родимые, не брал я зипун с кошелем, купчиха облыжно наговаривает. Сама, небось, полюбовника одарила, а на меня напраслину возводит. Вот те крест святой, не брал!
– Ты, шелудивый, двуперстьем своим не тычь – здесь те не молельня раскольничья, – грубо оборвал хриплый голос. – Не чини отговорки, говори подобру: куда краденое девал?
– Да я и пальцем не трогал – Христом-богом клянусь!
– В кнутье!
Из-за двери раздались истошные крики избиваемого.
Александр невольно поежился и повернул в другую сторону. Коридор вывел его во двор.
Он пересек двор и подошел к стене в два человеческих роста. Неужели отсюда нельзя выбраться и придется плыть в распроклятый Березов, жить там до скончания века?
Он ощупал рукой стену, сложенную из вековых замшелых бревен. Нет, не одолеть. Да и куда податься? На чужбину? Он припомнил ландкарту, которую заставлял его изучать профессор Генингер. От Тобольска до ближайшей границы – тысячи верст. Не добраться.
Его мысли прервал окрик караульного солдата:
– Эй, малый, ты чего тут шастаешь? А ну, брысь от стены, не то заушину дам!
У Александра от возмущения порозовело лицо.
– Ты… как смеешь?! Да я… как только… прикажу тебе спицрутенов дать!
– Напужал! – притворно, с приседанием в голосе, ужаснулся солдат и сразу же насмешливо добавил: – Сопли сперва подотри!
Александр сжал кулаки и, кусая губу, возвратился в камору.
* * *
Пришел указ губернатору: выдать Меншикову за помершую жену кормовые деньги на год вперед. «Вот и вся тебе цена, Дарьюшка».
…Ссыльных посадили в дощаники, и они поплыли теперь по Иртышу на север.
От Тобольска до Березова более тысячи верст, мимо тайги, пустынной тундры – на край света. Могучая река струила темные волны, в ее водах отражались ветки мохнатых елей, стволы высоких сосен, кедров, полет белой цапли, гусиных стай.
Меншиков сидел на носу дощаника, вперив глаза в воду, словно силился разглядеть в ней судьбу. Откуда-то со дна Иртыша поднимались то хмурое лицо царя, то улыбающееся – Дарьи, то разноцветье дворцового фейерверка.
Может, еще удастся извернуться… ради детей… Будь мудрым, как змий…
Он словно очнулся ото сна и теперь внимательно смотрел вокруг. Никогда не думал, что столь велики российские просторы.
Из тайги доносился медвежий рев. Тайга опахивала запахом смолы, багульника, то почти смыкалась, то далеко отступала.
Они все плыли и плыли. Преследовали белые ночи без зорь, когда не исчезал белый месяц на белом небе и круглые сутки вылупливало бельмы солнце.
Ссыльных сопровождал вместе с двадцатью солдатами и двумя сержантами – Мисочкой и Зверевым – длинноусый, хмурый капитан сибирского гарнизона Михаил Миклашевский.
Миклашевскому лет сорок, он молодится, но уже явно проступают морщины усталости у глаз, плешь вольготно разлилась под париком. Происходил Миклашевский из семьи мелкого помещика, который счастлив был определить сына в военную службу. Да и Михаил – в сержантах, прапорщиках полевой команды – мечтал о том: как сам, без знатности породы, сложит свою судьбу. Ему виделись штурмы крепостных стен, захват неприятельских штандартов, государь, собственной рукой повесивший ему орден на шею. А там пойдут чины, звания, поместья. Ведь добился сам всего царев любимец Меншиков.
Но время шло, начальство гоняло Миклашевского из команды в команду, из гарнизона в гарнизон, равнодушно откладывало рапорты молодого офицера с просьбой отправить его в действующую армию.
Миклашевского посылали то на усмирение бунтующих мужиков, то в сыск корчемщиков, то конвоировать каторжников или, уже здесь, в Сибири, на ясачный сбор. Он научился утаивать часть прокормочных, отпущенных ссыльным, проездных. Мечтания затянула ряска обыденной службы, честолюбивый юношеский пыл сменился усталым равнодушием, где единственным развлечением стали попойки, игра в карты «по маленькой».
У начальства он числился исполнительным служакой – не более того. Смирившись со своим положением, капитан теперь желал только спокойной жизни, не хотел и боялся перемен. Поэтому он воспринял как очередную крупную неприятность сопровождение ссыльных до Березова, где ему предстояло служить приставом.
Первое время Миклашевский с хмурым любопытством присматривался к некогда знаменитому Меншикову, но в конце концов решил, что лучше быть относительно свободным капитаном, чем сваленным генералиссимусом, и утратил интерес к разжалованному светлейшему.
* * *
За селением Увацким погибла Тимуля.
Сержант Мисочка – круглолицый, широконосый, с выщербленным зубом впереди и глубоко сидящими глазами – с первого взгляда невзлюбил, неведомо за что, собачонку и с молчаливого, равнодушного согласия капитана издевался над ней. Тимуля отвечала сержанту неприязнью, то и дело рычала, собирая в складки голое тельце.
Мисочка заносил над ее головой сапог, будто собирался размозжить голову. На обычно, казалось бы, добродушном лице его оцепенело застывали глаза, а в уголках маленьких жестких губ запекалась слюна.
Тимуля под сапогом оскаливалась, беспомощно тявкала, а сержант довольно хохотал:
– Дрожишь, шкура!
Наконец ему надоело все это, и однажды он прикрикнул:
– Цыц, тварюга!
Тимуля продолжала нестрашно рычать.
Мисочка схватил ее за шиворот и приподнял, держа над водой. Собака забарахталась, пронзительно, будто прося о помощи, завизжала.
Мария побледнела:
– Не смей!
Сержант, издеваясь, сказал:
– Еще укусит, бешеная! – разжал пальцы, и Тимуля полетела в воду.
Собака судорожно, беспомощно засучила лапами и пошла ко дну.
Мария вскочила, крикнула:
– Что же ты сотворил, лиходей!
Мисочка усмехнулся с издевкой:
– Нашла, о чем жалковать. Оплошал я…
Миклашевский посмотрел на сержанта недовольно:
– Ты это тово… Ни к чему…
…Дощаники причаливали к замшелым стенам Кондинского монастыря, пустынной пристани Аспугль… На берегу Мартын разводил костры, отгоняя комарье.
Неподалеку от Березова дощаники тащили волоком, и Меншиковы барахтались в трясине, пахнущей гнилью. Под ногами обманно пружинил серо-зеленый мох, словно сползший со стволов пихты. Резко вскрикнула малиновка, долбил кору дятел, звал неведомо куда лебедь-кликун.
И снова вода, и наконец вдали проступил в жарком мареве Березов.
* * *
Городок этот, утыканный березами, пустил корни на левом берегу реки Северная Сосьва, впадающей в Обь, притулился к высокой горе. Вырос он на месте укрепленного зимовья, позже ставшего небольшой крепостцой, обнесенной деревянным палисадом с башнями по углам и пушками на них.
Со временем появились здесь звероловы, рыбаки, торговцы, приказчики из Тобольска, целовальники, взимающие ясак и пошлины. Построили в Березове хлебные и соболиные амбары, церковь, казармы, кабаки, избы для ямщиков и казаков.
И хотя глад да стужи исправно осаждали Березов, городок все же рос и теперь насчитывал дворов триста, местных жителей обоего пола более двух тысяч, а на его торг приходили из Тобольска обозы с холстом, пилами, топорами, медными котлами, сапогами из черной юфтовой кожи. За ведро водки выменивали несколько соболиных шкур.
Засыпал городок рано. Укладывались на сон вороны на березах, угомонялись скворцы. К восьми вечера не светилось ни одно окно. Разве только в кабаке Корепанова да в большой, рубленной из толстых лиственничных бревен избе воеводы Ивана Бобровского.
В этот час сидели у него за массивным дубовым столом гости. Окна были занавешены холстиной, чтобы не налетела мошкара на огонь сальных свечей в медных, позеленевших от времени шандалах.
Гости были всегдашние: жилистый седоусый атаман березовских казаков Лихачев; с козлиной бородкой протопоп Какаулин и худой, со впалыми щеками, рыжеватый надзиратель за новокрещенными остяками поручик Берх – пленный швед, принявший в православии имя Кирилл.
Был воевода щекаст, шумлив и на угощение щедр – кладовые ломились от снеди. Он требовал от горожан доставлять ему «в почесть» съестные припасы, вседневный даровой харч, не говоря уже о праздничных приносах в великий день, на рождество, в Петровку, в Филиппово заговенье… Страсть любил воевода помазки и мзду в ледостав и оттепель, в банный день и день тезоименитства.
Поэтому сейчас на столе теснились блюда с янтарной стерлядью, копченым гусем, жареными карасями. По части пирогов, квашеной капусты, соленых груздей жена воеводы Софья Павловна была великой мастерицей.
Она самолично подносила каждому гостю серебряную чарку с духовитой бадьяновой водкой и получала в благодарность от каждого поцелуй в уста.
Покончив с питием и закуской, Бобровский приказал жене освободить стол для карточной игры. Она входила в Березове в силу, и воевода играл с азартом, смачно шлепая картами, не терпя проигрыша.
…Поручик Берх сегодня оказался в удаче. Окончив метать, он открыл карты, и Бобровский матюкнулся. Везет же проклятому шведу!
Поручик спокойно сгреб в кучу серебро. Подчиняясь тобольской консистории, Берх не зависел от воеводы и мог позволить себе роскошь выигрывать у него.
– Только беса тешим, – буркнул протопоп, тоже недовольный проигрышем, и так закатил глаза, что завиднелись одни белки.
– Не скажите, батюшка, – возразил поручик, – в Тобольске почти все офицеры и чиновники играют. А в Санкт-Питербурхе незнание оной игры за неприличие почитается.
Берх говорил по-русски с едва заметным акцептом – вовсе обрусел. Женился без малого двадцать лет назад на Настасьице, Ивановой дочке. Настасьица все боялась, что потеряет мужа, что уедет он на родину, поэтому привечала, как могла: одним мылом с ним мылась, пила воду с медвежьим когтем, в яства соли поболе клала, приговаривая: «Как люди соль любят, так пусть и муж меня любит».
Берх часто ездил по остяцким стойбищам, следил, чтобы вместо икон кумирам не поклонялись, посты блюли, молитвы возносили.
Сейчас он, по привычке, стал жаловаться на тяжесть службы.
– Старайся, Кирюха, – подмигнул атаман Лихачев и с тоской поглядел на опустевший штоф. – Ты как их надзираешь-то?
– Дикари, государь мой… В православных обычаях никак не укоренятся, – нахмурился Берх. – Чтят вместо Иисуса Христа своего бога Мастрико. Но я в Тобольск не волоку, чтобы их там на поклон ставили да батожьем били. Я истукана зловредного порушу, дабы не носили ему жертву, штраф на отступника мехом наложу – и хватит.
– Знатно! Живем, где не сеем, – хихикнул протопоп, подкатив глаза, и потряс бородкой, – а штрафы в консисторию препровождаешь? Аль себе на прожиток берешь?
Поручик солидно стянул с головы засаленный парик, медленно пригладил пятерней редкие волосы, сквозь которые просвечивала розоватая кожа.
– Я, батюшка, человек, – с достоинством сказал он, – мне и детям моим пить-есть тоже надобно. Долг я исполняю ревностно, а на мзду прав имею не менее иных лиц духовных, кто в своем глазу, как в евангелии писано, бревна не видит, а в чужом сучок зрит.
Он, сурово посмотрев на Какаулина, снова надел парик. Знал, что и митрополит тобольский не чурается подношений костью мамонтовой да моржовой и мехом лакомым.
– Однако, – заметил воевода, – в запрошлом лете подопечные твои к митрополиту ходоков посылали.
– Митрополит изветчикам веры не дал, – размеренно произнес Берх, – а я их позже вразумил.
– Ну, тебе, Кирюша, служителю мамоны, – отрыгнул атаман, – в накладе не оставаться, дома, в своей Швеции, ты бы ни в жисть так богато не жил.
– Это правда, – согласился поручик, – края здесь благословенные.
– А ведомо тебе, поручик, – неожиданно спросил воевода и свел к переносью густые, седеющие брови, – что виновник твоего благоденствия не сегодня-завтра в нашем остроге объявится?
Берх посмотрел непонимающе.
– Да Меншиков-князь. Ведь ежели б он вашу братию под Переволочной в полон не взял, разве б нюхнул ты Сибири?
– Князь Меншиков? – изумленно воскликнул Берх. – Не может быть!
– А вот и может! – с силой произнес воевода, строго поглядев на Берха. – С пути съехал. Указ из Тобольска пришел – готовить острог врагу отечества. Новосел у нас.
– Уму непостижимо! Светлейший! Столько викторий! – недоуменно забормотал поручик. Но тут же, спохватившись, поспешно добавил: – Впрочем, кто во вред государству власть употребляет – достоин самой суровой кары.
– То так, – подтвердил воевода, смягчаясь, – присягу нарушил, а в ней сказано: «Обещаюсь всемогущим богом служить нашему царю-государю верно и послушно…» Трошка! – вдруг гаркнул он, словно стоял на берегу Сосьвы и звал Трошку с другой стороны.
Из сеней высунулась взлохмаченная голова заспанного холопа с деревянным крестиком на открытой груди.
