Текст книги "У старых окопов (Рассказы)"
Автор книги: Борис Бедный
сообщить о нарушении
Текущая страница: 4 (всего у книги 22 страниц)
Никто ему не мешал, и Павлу Савельевичу хотелось думать только о сыне. Но все здесь давно уже было им думано и передумано, ничего нового о Юрии он уже много лет не знал, и мысль его как-то сама собой незаметно соскальзывала на другое. Он думал о Варе с Алексеем и о своем заместителе, который спит и во сне видит, когда же наконец Павел Савельевич уйдет на пенсию, а то и даст дуба и освободит ему в питомнике начальственное кресло. Павел Савельевич усмехнулся, припомнив, что символическое это кресло в его кабинете – всего-навсего старый скрипучий стул, и ему почудилось на миг, будто он перехитрил своего заместителя. Не миновал Павел Савельевич и набившего оскомину шума-грома и решил, что не все здесь так просто, как еще нынче днем ему казалось. Одно ясно: рано или поздно вся эта шумиха вокруг лесопосадок поутихнет, а любимое его дело останется, переживет и этот канцелярский суховей. Да, судя по радиоперекличке, шум-гром этот не шибко опасен: идет он больше поверху, а вот работяг бригадиров так и не задел.
Павел Савельевич спохватился и поспешно вернулся мыслями к сыну, стыдясь своей непростительной забывчивости. Он только никак не мог понять: один он такой непостоянный или вся человеческая порода такая несовершенная…
Кто-то вышел из вагончика, заглянул в палатку, постоял в темном промежутке между холстинами света и стал подниматься к нему напрямик по крутому склону.
– Несет кого-то нелегкая… – проворчал Павел Савельевич и узнал Варю.
– Что вы тут один сидите? – упрекнула она. – Не нравится у нас?
Павел Савельевич не знал, чего больше было в Вариной заботе о нем: сочувствия к его одиночеству и неприкаянности или того, своеобразного, в основе своей доброго, хотя отчасти и эгоистического желания, какое бывает у любящих и вообще счастливых людей, когда для полноты счастья им позарез надо, чтобы и всем вокруг тоже было хорошо. Сдается, Варя виноватинку свою перед ним чувствует: он вот грустит, а у нее праздник на душе.
– Иль нездоровится вам? – встревожилась она. – Опять сердце, да? Вы скажите, у нас аптечка есть, полный набор лекарств: и от кашля, и от простуды, сердечные капли тоже есть…
– Пейте сами свои капли, – сердито буркнул Павел Савельевич.
– Вы не стесняйтесь, только скажите, ключ от аптечки у меня.
– А не слишком ли вы тут, девушка, ключами да замками увлекаетесь? – ехидно спросил Павел Савельевич. – Книги у вас, как преступники, под замком, а теперь вот и аптечку арестовали… А еще молодежная бригада! Где же у вас преобразование природы?
Чем сильней он симпатизировал ей, тем больше считал себя обязанным держаться с ней построже. Он и сам, пожалуй, не смог бы сказать, зачем понадобилась ему эта несговорчивая строгость, но бессознательно придерживался этой тактики, чтобы никто не упрекнул его в попустительстве. Да если на то пошло, так ему просто легче было любоваться ею, вроде платил он своим ворчаньем пошлину за это неожиданное стариковское любование.
Варя смутилась.
– Не все еще у нас сознательные. Такие есть – их еще воспитывать и воспитывать… Вы не думайте, я не про воровство. Просто растащат книги по палаткам и кабинам тракторов, потом и следов не найдешь. А аптечка… Раньше я ее не запирала, так один тракторист – Пшеницын, неряха этот – споил коту всю валерьянку. Специально по жаре в деревню за котом ходил – вот человек!.. Вы не знаете, и почему кошки так валерьянку любят?
Она спросила это так же серьезно и заинтересованно, как днем говорила о преобразовании природы.
– А шут их знает. Наверно, соответствует кошачьему вкусу… Слушайте, что вы у меня всякую ерунду спрашиваете?!
Павел Савельевич не шутя разозлился на Варю за то, что по ее милости ему приходится ломать голову над такой несусветной ерундой, как эти глупые коты. Прямо талант у человека – снижать весь настрой его мыслей: днем колеса для вагончика, а теперь вот дурацкие коты с валерьянкой. И он спросил более сердито, чем собирался:
– Скажите, милая девица, вы сами надумали здесь работать или вас сюда… как это называется по-современному?.. Распределили, да?
– Нет, я сама напросилась. Швейная работа такая старомодная…
– Ну да, конечно! – живо подхватил Павел Савельевич. – Штаны и рубашки – это пережиток! То ли дело нагишом бегать!
– Я не про то. Одеть или накормить человека тоже нужное дело, кто ж спорит, но масштабы не те…
Варя замолчала, чувствуя неодобрение Павла Савельевича.
– Ах, масштабы! – ехидно сказал он. – А вы знаете, еще Петр Первый говорил: масштабы суть вещь условная… – Павел Савельевич сердито засопел, недовольный собой. И чего он выкатил против этой девчушки такую тяжелую артиллерию, как царь Петр? – Но я-то другое имел в виду: на швейной фабрике или в земледелии работа наглядная и результат скоро виден. А лесопосадки – дело долгое, тут терпением надо запасаться…
Павел Савельевич забоялся, что Варя не поймет его, и хотел поясней растолковать свою мысль, которая давно уже занимала его. Но Варя и без его разъяснений сразу все поняла: то ли такая догадливая была, то ли и сама думала уже о д о л г о й лесной работе.
– Ну и что ж, пусть долгая. Это мне как раз и нравится! Хлеб весной посеяли – осенью уже снимай урожай. А тут, чтоб настоящий лес вырастить, надо ждать лет тридцать-сорок. Ничего, я молодая, дождусь!
Варя запоздало прикусила язык: старому лесоводу уж никак не дожить до того времени, когда поднимется в полный рост тот лес, что они посадят нынешней осенью. Ей невдомек было, что Павел Савельевич давно уже свыкся с этой невеселой истиной. И сейчас он лишь тому подивился, что Варя, сама того не ведая, чуть ли не дословно привела его любимый пример с быстрым урожаем хлеба и медленным ростом леса. Как ни крути, а выходило, что, несмотря на все различие меж ними, думали они на этот счет удивительно схоже, и мысли их бродили где-то рядом, – по соседним, что ли, тропкам. Вот поди ж ты, какое нежданное сходство. И что-то говорило Павлу Савельевичу, что сходство это не случайно.
Его и порадовало, что Варя бессознательно прибегла к его же аргументу, и одновременно малость задело, что она так быстро, без труда дошла до его доказательства. «Легко им, нынешним, все дается, – привычно осудил он. – Раз-два, и в дамки! А вот прочно ли и надолго ли удержится?»
И Павел Савельевич сильней прежнего пожалел, что Варя не работает вместе с ним на питомнике. Ему всегда не хватало рядом таких вот людей, которые думали бы одинаково с ним. Старание у нее есть, лес она любит, а опыт – дело наживное. Судя по всему, из нее может получиться дельный работник.
– Это хорошо, что вы смолоду занялись лесопосадками, – похвалил он. – Увидите результаты своего труда.
– А как же вы? – невольно вырвалось у Вари.
Она тут же и осеклась, ругая себя за то, что опять обидела старика, намекнув на близкую его смерть. Павел Савельевич усмехнулся.
– Что ж я? Кое-какие результаты своего труда я тоже видел. А нынешние посадки достигнут совершеннолетия уже без меня. Это входит в условия нашей работы… Без меня – только и всего.
Если б не боязнь впасть в презираемую им сентиментальщину, он рассказал бы Варе, какая это особая, ни с чем не сравнимая радость – подойти к взрослому ветвистому дереву, посаженному и выращенному твоими руками. В счастливые эти минуты его всегда охватывало такое чувство, будто не только он узнаёт это дерево, но и оно – его, своего почти что родителя. Узнаёт и приветствует – трепетом листьев, игрой света и тени, всем своим навек благодарным видом…
Павел Савельевич смущенно кашлянул и впервые в жизни подумал: так тщательно пряча ото всех то, что презрительно именовал сентиментальщиной, – он не только чего-то недодал людям, но обокрал и самого себя. Впрочем, теперь уж поздно ему меняться.
– Да, медленно лес растет… – повторил он и неожиданно для себя признался: – Иногда я даже жалел, что выбрал такую долгую профессию. Иной опыт довести до конца – одной жизни маловато, надо сложить две, а то и несколько жизней.
– Как это: жизни сложить? – не поняла Варя.
– А как складывают? По правилам арифметики: к одной жизни приплюсовывают другую, более позднюю… В лесоводстве, как, может быть, ни в каком другом деле, важна преемственность. Тут династиями хорошо работать: ты начинаешь, а твои ученики, а еще лучше – родные дети заканчивают. А если очень уж долгая работа, передают своим ученикам или внукам. Так одним общим делом жизни и суммируются… – И выпалил: – Перед войной и я мечтал вот так с сыном поработать. Даже думка была – положить начало новой династии лесоводов…
– А после войны?
– После не у всех бывает… Вот мы живем и думаем: завтра сделаю то-то и то-то. В сущности, на этой вот уверенности – завтра обязательно будет – вся наша жизнь зиждется. А отними у нас это завтра, и что останется?
– Ваш сын погиб на войне? – осторожно спросила Варя, стараясь придать ясность странноватым и не совсем понятным словам Павла Савельевича.
– Пропал без вести. Я все надеялся: кончится война, и Юра объявится. А его все нет и нет…
Редко кому из малознакомых людей рассказывал Павел Савельевич о своем сыне и теперь сам подивился: чего это он так разоткровенничался с этой девочкой-учетчицей, о которой еще нынче утром ничего не знал? Старческая болтливость одолела или окопы эти подталкивают?
Ему почему-то легко было говорить с Варей о самом своем заветном. И чем она его купила? Или и скрытный человек, привыкший прятать свои чувства, должен все-таки когда-то выговориться, и именно такая минута приспела для него? Павел Савельевич и сам не знал, в чем тут дело, да и не хотелось ему сейчас разбираться, как оно там и что. Он даже и не говорил с Варей, а лишь как бы думал вслух. И думалось ему рядом с ней легче, чем в одиночку, а больше ему сейчас ничего и не надо было.
Потревоженная разговором память его высветила то давнее время, когда он исподволь приваживал сына к лесоводству. Юра еще бегал в коротких штанишках, а Павел Савельевич уже нацелился на то, чтобы сделать его своим помощником и преемником. Больше всего он тогда опасался, как бы Юра не увлекся модной в тридцатые годы техникой, и заблаговременно ополчился против этой напасти. Он сквозь пальцы смотрел на школьные тройки по физике, зато всячески разжигал Юрин интерес к биологии. Ходил вместе с ним на охоту, тщательно подбирал книги для чтения, чтобы подвести под ребячью тягу к природе прочный фундамент. И не было в питомнике ни одной мало-мальски занимательной работы, о которой не знал бы Юра. Павел Савельевич выкроил время и на каникулах перед выпускным классом съездил с Юрой в Великоанадоль, показал ему знаменитый лесной массив – красу и гордость отечественного степного лесоразведения, где и сам студентом проходил практику.
И как долгожданную и заслуженную награду за все свои старания принял Павел Савельевич решение сына – идти после школы в лесохозяйственный институт. И решил Юра сам, без родительской подсказки. Заманчивая картина вырисовывалась тогда перед Павлом Савельевичем: вот выучится Юра, они сначала поработают вместе, а потом он передаст сыну все свои незавершенные дела и задумки. А от Юры, глядишь, династическая эта ниточка протянется и к его детям, а там и дальше, в глубь грядущих веков.
Кажется, все дальновидно рассчитал и загодя предвидел Павел Савельевич. Вот только войны он не учел, а она пришла и забрала у него сына…
– Куда только ни посылал я запросы – ни слуху ни духу. Был человек – и нету. И никто не знает, куда он подевался, будто и на свете его вовсе не было…
И такая застарелая тоска прозвучала в его голосе, что у Вари озноб прошел по спине. Павел Савельевич со всей его суровостью и придирками в работе стал ей по-новому понятен. Она даже пожалела, что опрометчиво обижалась на него прежде. Сейчас ей казалось, что он просто и не мог быть иным с такой болью в сердце.
– А вы все равно надейтесь, – не посоветовала, а скорей попросила она. – Надейтесь – и все…
– Легко сказать. Надежда, как и все живое, пищи требует, а когда долго нет ее, скудеет. Один день веришь… да что там веришь, даже твердо з н а е ш ь: жив Юра, и сейчас ему тяжко приходится. На другой день вдруг усомнишься – жив ли, а на третий дума одолевает – давно уже он погиб… А потом снова вера подступит: жив, да только не может весточки подать. Так и качаешься маятником – от полной веры до полного безверия. Всю душу этот маятник у меня вымотал… Иной раз даже такая подлая мысль приходит: уж лучше бы точно знать, что погиб он, чем эта вечная мука…
– Разве можно так? – мягко упрекнула Варя, будто разговаривала с малым ребенком. – Надо ждать и надеяться, ведь до сих пор еще с войны возвращаются. Вот на швейной фабрике к одной тетечке этой весной муж вернулся, а на него похоронка была. Аж в Аргентину война его забросила, еле домой выбрался.
– Ну, в Аргентине моему Юрию делать нечего, – убежденно сказал Павел Савельевич и отвернулся.
Похоже, он начинал уже жалеть, что так широко распахнул душу перед чужим человеком. Варя заметила эту перемену и великодушно простила Павлу Савельевичу его непостоянство. А он, глядя в сторону, быстро спросил, спеша напрочь отсечь предыдущий разговор:
– Хотите перейти на работу поближе к лесу?
– Как это поближе?
– А к нам в питомник. Мы снабжаем посадочным материалом весь район, так что по части масштабов выигрыш прямой! Если согласны, перевода у вашего начальства я добьюсь… Ну так как?
Варе трудно было отказать в чем-либо Павлу Савельевичу после того, как узнала она о его горе, но на этот раз пришлось все-таки его огорчить:
– А как же наша бригада? Мне тут нравится…
«Знаю я, кто тебе тут нравится!» – подумал Павел Савельевич.
– У нас тоже бригады есть! И на вашем месте…
– Спасибо, а только из этой бригады никуда я не уйду… Разве что выгонят.
Павел Савельевич насупился. Как всегда, когда ему не хватало умения и сноровки убедить другого человека, он рассердился на себя за свое косноязычие. А злость свою, как водится, выместил на собеседнике:
– Ну что вы заладили: бригада, бригада! Вы хорошенько подумайте. Будете жить на одном месте, а то сейчас кочуете по степи как цыгане. Можно и за учебу всерьез взяться. Какое у вас образование?
– Семь классов… – виновато ответила Варя.
– Вот видите! – нехорошо обрадовался Павел Савельевич. – Маловато это, чтоб с природой тягаться. Так, пощекотать только, да она, матушка, щекотки не очень-то боится.
– Конечно, мало, – согласилась Варя. Ей как-то легче было разговаривать с Павлом Савельевичем, когда тот стал злиться и уже ничем не напоминал несчастного отца, потерявшего на войне сына. – И я еще буду учиться, обязательно буду… Потом, – неопределенно пообещала она.
– Потом суп с котом… С тем самым, что валерьянку из вашей аптечки вылакал! Вот выскочите замуж, и о всякой учебе позабудете, – предсказал Павел Савельевич, злясь, что упрямая девчонка не понимает своей выгоды.
– А я не выскочу! Выйти замуж, может, и выйду, а выскакивать не собираюсь.
– Вы к словам не придирайтесь, последнее это дело. А раз связали свою судьбу с лесопосадками, так надо добиваться серьезной квалификации, а не махать всю жизнь саженью.
Варя удивилась:
– Разве в вашем питомнике некому работать?
– Да есть кому, есть… Такие всегда найдутся – лямку тянуть и зарплату получать. И даже такие есть: все честно сделают, что им растолкуешь, от сих до сих, понимаете? А вот таких, чтоб сами навстречу делу шли и свое в работу вносили, раз-два, и обчелся. Таких всегда маловато, а вы, мне кажется, такая.
– Спасибо… Очень уж вы меня… лесной считаете. Лес я люблю, но еще не решила, чем мне на всю жизнь заняться.
Павел Савельевич протяжно свистнул.
– У вас что же, работа здесь всего лишь мимолетная экскурсия на лоно природы? Так, что ли?
– Вы не обижайтесь, а только дел хороших на свете много, а я одна. Не так-то просто выбрать занятие на всю жизнь. Лучше я подожду пока.
– Смотрите не прогадайте. А то, знаете, и так бывает: годами выбирают себе дело, и одно не нравится, и другое, а потом такое выберут – хоть стой, хоть падай!
– Со мной такого не будет… – Варя помедлила и призналась, понизив голос: – Вам одному скажу: лес, спору нет, выращивать почетно и полезно, а только мальчишек воспитывать еще важней…
– Каких мальчишек?! – опешил Павел Савельевич. – Еще замуж не вышли, а уже собираетесь детей воспитывать.
– А я не только своих. Мне учительницей хочется стать, а еще лучше воспитательницей в общежитии. Но вот хватит ли выдержки… Знаете, какие там хулиганы есть? Наш Пшеницын против них цыпленок! Зато, если добьешься успеха, представляете масштабы? Ведь каждый хулиган на распутье стоит: пойдет в одну сторону – преступник, направишь его на правильную дорогу – честный человек… А раньше мне работа следователя нравилась…
– Какого следователя? Что жуликов ловит?
– Не только жуликов… Но, в общем, тот самый.
– Ну, знаете! – возмутился Павел Савельевич. – Я с вами всерьез, а в голове у вас манная каша с хулиганами и Нат Пинкертонами! Вам и в самом деле повременить надо, а то весь питомник под откос пустите… Следователь – надо же!
Варя обрадовалась, что они наконец-то пришли к согласию.
– Вот я и говорю: рано еще мне профессию себе выбирать. А работа в бригаде не пропадет даром: я многому тут научилась…
Из вагончика выглянул кто-то, издали похожий на Алексея, нерешительно окликнул степь:
– Варь? – не дождался ответа и нехотя прикрыл за собой дверь.
– Идите, нечего вам из-за каких-то стариков время терять!
– А вы? Одному вам нельзя оставаться…
– Это почему же? – насторожился Павел Савельевич.
– На людях вам лучше. Да вы и сами знаете.
Она так верила в правоту своих слов, что Павлу Савельевичу вдруг расхотелось с ней спорить.
– Я скоро приду, – пообещал он. – А вы идите. Ждут ведь вас.
Варя счастливо засмеялась.
– Ничего, подождут…
Сдается, ей так хорошо было сейчас, в самом начале своей любви, что даже захотелось приглушить радость, чтобы та не затопила всю ее целиком, а вошла бы в свои спокойные берега. Павел Савельевич смутно чувствовал, что с очень счастливыми людьми может приключиться и такое, хотя догадка его была чисто теоретической и на свой опыт опереться он не мог.
Он не привык жаловаться на судьбу, но самые большие радости были связаны у него с работой, а то, что принято называть личной жизнью, особенно счастья ему не принесло. Павел Савельевич никого не винил, но что было, то было. Лишь в стародавние времена, на самой заре его юности, выпала и на его долю минута, отчасти схожая с нынешним Вариным избыточным счастьем. Но за давностью лет он и сам уже не помнил толком: была эта пронзительная минута на самом деле, или много позже, перебирая свою жизнь, он придумал себе в утешение красивую эту сказочку, чтобы во всем сравняться с другими, насквозь счастливыми людьми…
– Подождут кому надо, – повторила Варя и не в ладу со своими словами заспешила в вагончик.
Павел Савельевич проводил ее глазами, привычно растирая рукой левую половину груди, где опять запокалывало. Не повезло ему с Варей. И откуда у нее взялась эта нелепая мечта – перевоспитывать хулиганов? Уж не преувеличивает ли она свои малые успехи на этот счет в бригаде? С нее станет…
Так или иначе – осечка. Но Павел Савельевич не был обескуражен. Он давно уже свыкся с повадкой жизни: не только в большом, но и в малом не идти ему навстречу, а делать все наперекор. Одного он никак не мог понять: со всеми жизнь проделывает такие штуки или облюбовала лишь его для каких-то неведомых ему экспериментов? Вот и седьмой десяток разменял Павел Савельевич, а в этой закавыке так и не успел разобраться.
У вагончика Варя призывно взмахнула рукой и крикнула:
– Жде-ем!
Павел Савельевич посидел, пока сердце выровняло свой стук, и поднялся с шершавого камня. Мелкую траншею окопа он одолел и с холма спустился вполне благополучно, а внизу его сразу кинуло в пот. Плохо ему стало и, главное, незнакомо плохо. Такого с ним еще ни разу не было. Или болезнь его шагнула на новую ступень, или на этот раз навалилось на него что-то совсем иное, никак не связанное с прежней, обжитой уже им хворью.
Трудно стало дышать и двигаться. Сам воздух вокруг сделался вдруг вязким, густым. Было такое ощущение, Что он стоит в воде, которая со всех сторон охватила его, сомкнулась над головой и тащит куда-то. И даже не вода то была, а какая-то другая, более тяжелая и плотная жидкость, чуть ли не ртуть. И не было сил одолеть этот плотный поток.
Он даже не пытался достать свой припас. Не дотянуться ему сейчас до кармана и не снарядить кусок сахара спасительными каплями. Кружилась голова, сердце замерло, будто и не было его вовсе. «Пропало без вести…» – машинально подумал Павел Савельевич. Его качнуло, он изо всех сил старался удержаться на ногах, ибо твердо знал: если упадет, ему уже не встать.
Кажется, не суждено ему дойти до вагончика. Вот сейчас он рухнет и больше уже не поднимется. Медленно, не поворачивая головы, Павел Савельевич скосил глаза – сначала в одну сторону, потом в другую, оглядывая место, где стоял. Неужели з д е с ь? Здесь, значит…
И крепко не понравилось ему это место: под ногами валялся мусор: тряпки, пустые консервные банки и еще какая-то дрянь, а в вечернем остывающем воздухе резко воняло табачищем. Павел Савельевич бросил курить всего месяц назад, и сейчас табачный смрад был ему особенно противен. Беда настигла его возле бригадной курилки, и от бочки с водой, врытой в землю, сильно тянуло мокрыми окурками. На миг он зримо представил толстые, разбухшие в воде окурки, смахивающие на червей, и его передернуло от отвращения.
Вот, значит, какое местечко уготовила ему судьба для последних минут на земле. Павел Савельевич и тут узнал враждебную выходку жизни, стремящейся согнуть его и поставить на колени. Он уверился вдруг, что на этот раз ему не выкрутиться, недаром болезнь сегодня так часто донимала его. И сразу все запротестовало в нем. Он даже не так против смерти взбунтовался, как против того, что распрощаться с жизнью ему придется именно здесь, в этом затрапезном месте. Неужели он лучшего места не выслужил за всю свою жизнь?
А впереди, шагах в десяти, была чистая прогалинка. Он еще днем углядел там зеленую, не успевшую почему-то выгореть траву. Если уж пришел его черед умирать, Павел Савельевич хотел бы, чтобы произошло это не здесь, возле смрадной бочки с червями-окурками, а на той зеленой лужайке.
От сведущих людей, понаторевших в медицинских премудростях, он слышал: когда стрясется такое, опасно даже пошевелиться. Но Павел Савельевич не знал: т а к о е это или еще не такое. А главное – очень уж противно ему было не только помирать здесь, но даже просто стоять на этом паршивом месте, среди мусора и густой табачной вони. И чтобы уйти отсюда – только для одного лишь этого, – Павел Савельевич переборол свою слабость, собрал все силы и чуток шагнул вперед – расчетливо, правой ногой, чтобы поменьше утруждать свое сердце, если оно еще есть у него. Он боялся, что тут же и свалится в мусор лицом. Его качнуло сильней прежнего, но он удержался-таки на ногах. Шатаясь от слабости, Павел Савельевич выстоял долгую секунду, а может и всю минуту – времени сейчас для него не существовало, – и еще шагнул коротким осмотрительным шажком, а потом еще и еще…
Так он добрался до заманчивой лужайки, где не грех уже было и свалиться. Он стоял на чистой траве, выжидая, когда смерть скосит его. И вдруг заметил, что голова уже почти не кружится, а ноги наливаются силой. Воздух вокруг поредел, им можно уже было дышать. Похоже, он все-таки выкарабкался из того смертоносного потока, в котором только что побывал. И запропавшее сердце подало о себе весточку: шевельнулось, улеглось поудобнее и работяще застучало. Павел Савельевич уже знал, что у него хватит силы дойти до вагончика, но еще постоял немного, пока прочно не поверил: все обошлось.
У него было такое чувство, будто смерть подстерегала его возле курилки на куче мусора. Она понадеялась: крышка ему там, ни за что не выбраться Павлу Савельевичу с этого уготованного ему паскудного места. А сюда на чистую лужайку хода ей нет. Как ни крути, а получается: и на этот раз надул он курносую.
Как это Варя говорила: не по науке? Ну пусть и у него будет не по науке, пусть!..
Павел Савельевич усмехнулся несолидным своим мыслям и зашагал к вагончику – на ровный свет в окнах и нарастающий говор молодых голосов.
ВАРЯ
1
Варя сидела у окна вагончика и штопала чулок, надетый за неимением специального гриба на деревянную ложку. На койке перед ней лежал распахнутый справочник тракториста, но, отрываясь от штопки, Варя смотрела не в книгу, а в окошко.
Из вагончика был хорошо виден весь стан бригады – с палатками, кухонным навесом, неказистым складом горючего и стоящими в сторонке новенькими блескучими лесопосадочными машинами. А вокруг, вплотную подступая к стану, широко раскинулась желто-бурая выжженная степь. И хотя степь размахнулась насколько хватал глаз, но не было уже в ней прежнего могучего и бесполезного безбрежья, и Варе она казалась призадумавшейся и малость укрощенной. Из конца в конец прорезая вековую залежь, словно навсегда зачеркивая всю былую историю степи, четко чернела прямая стремительная лента пашни, приготовленной под лесную полосу. Была в этой пашне частица и Вариного труда.
На горизонте телеграфные столбы, тоненькие как былинки, сторожили дорогу в город. По этой дороге уехал вчера бригадир Алексей – поторопить питомник с присылкой саженцев. Он должен был вернуться еще утром и все не ехал, а тень от вагончика давно уже перевалила за полдень. Грузовики величиной со спичечный коробок взад и вперед носились по дороге, вздымая длинные, курчавые, как паровозный дым, облака пыли. Пыль была тяжелая, осенняя: поднималась она невысоко и гораздо быстрее, чем летом, оседала на землю.
И ни одна машина не сворачивала с пыльной дороги на травянистый проселок, ведущий к бригадному стану.
Все девчата из ночной смены еще спали в вагончике. Одна лишь прицепщица Нюся сидела по-турецки на низко провисшей койке и листала библиотечный томик Пушкина, выискивая что-нибудь попечальнее для пухлого своего альбома. Грустных строчек в книге попадалось мало, и Нюся сердилась на Пушкина. Склонив голову набок, румяная Нюся записала наконец в альбом огрызком карандаша:
Кто жил и мыслил, тот не может
В душе не презирать людей…
Хлопотливую потребность презирать все человечество восемнадцатилетняя Нюся ощутила совсем недавно, а именно с тех пор, как Алексей перестал обращать на нее внимание. Случилось это в скором времени после приезда в бригаду новой учетчицы – Вари.
Высоко нагруженная полуторка свернула на проселочную дорогу. Варя отложила чулок с ложкой, постояла немного, чтобы догадливая Нюся ничего не заподозрила, у графика технического ухода за тракторами, приколотого к стене, и тихонько выскользнула из вагончика.
Но хитрила она напрасно: Алексея не было ни в кабине, ни в кузове грузовика, привезшего саженцы из питомника. Разом поскучневшая Варя помогла сгрузить саженцы. Шофер был из весельчаков и все старался рассмешить ее. И хотя Варе было сейчас вовсе не до смеха, она великодушно улыбнулась разок, чтобы старания парня не пропали даром.
Возвращаться в вагончик к мрачной Нюсе не хотелось. Варя зашла в красный уголок, разложила на столе новые газеты и журналы, привезенные шофером-весельчаком. Перелистала свежий номер «Огонька», пахнущий краской, и порадовалась, что на этот раз в журнале нет морских картинок. Дело в том, что с некоторого времени кто-то в бригаде стал вырезать из журналов все картинки, где был нарисован хоть кусочек моря. Варя, ответственная за бригадную библиотечку, сильно подозревала, что тут замешан тракторист Пшеницын, прозванный Адмиралом. Парень этот бредил морем, щеголял по степи в полосатой матросской тельняшке, трактор свой величал крейсером, а палатку – кубриком, – кому же, как не ему, было вырезать из журналов морские картинки?
Не находя себе занятия, Варя бесцельно обошла стан. Идти в поле замерять выработку дневной смены было еще рано. Изучать по книжке трактор давно уже надоело: хотелось сесть в машину и удивить… всю бригаду. Но тракторы все работали, да не было и Алексея, которого имела в виду Варя, когда говорила себе: «Вся бригада».
От нечего делать Варя напилась теплой невкусной воды, отдающей бочкой, уселась поудобнее в тени вагончика и стала смотреть на дорогу, по которой все так же проворно и равнодушно катили грузовики, таща за собой шлейфы пыли. Поднятая одним грузовиком пыль не успевала осесть, как ее снова вздымали колеса следующей машины. «А много у нас машин развелось…» – рассеянно заключила Варя, думая, однако, совсем не о том, что в стране стало много автомашин, и даже не о грузовиках, пыливших перед ее глазами по дороге, а о той единственной, неизвестно куда запропастившейся машине, на которой должен был вернуться Алексей.
– Ой, девка! – сокрушенно сказала кухарка Федосья, чистившая под навесом картошку. – Пропадешь ты со своим характером. Да разве можно так: парень уехал на один денек, а на тебе уже лица нету, а глазюки такие жалостные – аж у меня сердце переворачивается.
Федосья звонко шлепнула себя по толстому боку, наглядно показывая, где именно у нее переворачивается сердце, и с решительным видом воткнула нож в картофелину, собираясь наговориться досыта и отвести на чужой беде душеньку. Варя во все глаза глядела на кухарку, удивляясь, что даже Федосья уже все знает. А она-то думала, что в бригаде никто ни о чем не догадывается! Но Варе даже в голову не пришло отрицать что-либо или прикидываться непонимающей: то, что связывало ее с Алексеем, хотя они друг с другом даже словом об этом не обмолвились, казалось ей таким большим и чистым, что просто смешно было стыдиться или прятаться за мелкую ложь.
– Ты поблажки себе не давай, – поучала Федосья. – Мало ли что сердчишко велит, а ты крепись. Оно тебя к парню тянет, а ты ему: «Шалишь, ретивое!» Правильно себя вести будешь – приберешь Алешку к рукам. Парнишка он красивенький, а ты ему не поддавайся: играй с ним, наперекор иди – сильней полюбит…
– Зачем же наперекор? – удивилась Варя. – Ведь он хороший!
– Все они хорошие, – неподкупно сказала Федосья, которая о мужской половине рода человеческого была не очень-то высокого мнения. – Ты вот убиваешься здесь, а он небось разгуливает сейчас по городу и мороженое с барышнями лопает. Слышь, Варвара, возвернется наш добрый молодец без подарка – ты его в упор не замечай. «Дорогая моя, совсем забыл подарок купить…» – передразнила Федосья бригадира. – «Не надо было забывать!» – ледяным голосом отозвалась она за Варю и так высокомерно повела плечом, что Варя не выдержала и фыркнула.
