Текст книги "Василий Сталин. Сын «отца народов»"

Автор книги: Борис Соколов

сообщить о нарушении

Текущая страница: 3 (всего у книги 25 страниц) [доступный отрывок для чтения: 10 страниц]

Вот и накладывалось одно на другое. Скандалы вспыхивали, как сухая солома жарким летом, и чаще по пустякам. Надежда не раз грозилась покончить с собой. И трагедия совершилась».

Для Иосифа самоубийство жены стало полной неожиданностью. Его дочь Светлана свидетельствует: «Мне рассказывали потом, когда я была уже взрослой, что отец был потрясен случившимся. Он был потрясен, потому что он не понимал: за что? Почему ему нанесли такой ужасный удар в спину? Он был слишком умен, чтобы не понять, что самоубийца всегда думает «наказать» кого-то – «вот, мол», «на вот тебе», «ты будешь знать!». Это он понял, но он не мог осознать – почему? За что его так наказали?

И он спрашивал окружающих: разве он был невнимателен? Разве он не любил и не уважал ее как жену, как человека? Неужели так важно, что он не мог пойти с ней лишний раз в театр? Неужели это важно?

Первые дни он был потрясен. Он говорил, что ему самому не хочется больше жить. (Это говорила мне вдова дяди Павлуши, которая вместе с Анной Сергеевной оставалась первые дни у нас в доме день и ночь.) Отца боялись оставить одного, в таком он был состоянии. Временами на него находила какая-то злоба, ярость. Это объяснялось тем, что мама оставила ему письмо.

Очевидно, она написала его ночью. Я никогда, разумеется, его не видела. Его, наверное, тут же уничтожили, но оно было, об этом мне говорили те, кто его видел. Оно было ужасным. Оно было полно обвинений и упреков. Это было не просто личное письмо; это было письмо отчасти политическое. И, прочитав его, отец мог думать, что мама только для видимости была рядом с ним, а на самом деле шла где-то рядом с оппозицией тех лет.

Он был потрясен этим и разгневан и, когда пришел прощаться на гражданскую панихиду, то, подойдя на минуту к гробу, вдруг оттолкнул его от себя руками и, повернувшись, ушел прочь. И на похороны он не пошел».

Похороны матери Светлана, основываясь на рассказах родственников, описывает несколько иначе, чем Владимир Аллилуев: «Хоронили маму друзья, близкие, шагал за гробом ее крестный – дядя Авель Енукидзе. Отец был выведен из равновесия надолго. Он ни разу не посетил ее могилу на Новодевичьем. Он не мог. Он считал, что мама ушла как его личный недруг.

И только в последние годы, незадолго до смерти, он вдруг стал говорить часто со мной об этом, совершенно сводя меня этим с ума… Я видела, что он ищет, мучительно ищет «причину» и не находит ее… Он искал вокруг – «кто виноват», кто ей «внушил эту мысль»; может быть, он хотел таким образом найти какого-то очень важного своего врага…

Но, если он не понимал ее тогда, то позже, через двадцать лет, он уже совсем перестал понимать ее и забыл, что она была такое… Хорошо хоть, что он стал теперь говорить о ней мягче; он как будто бы даже жалел ее и не упрекал за совершенное…»

Иосиф не мог простить жене, что она оставила сиротами детей, заниматься которыми у него не было ни времени, ни особого желания. М. А. Сванидзе 9 мая 1935 года записала в дневнике: «Женя (жена Павла Сергеевича Аллилуева Евгения Александровна Земляницына, впоследствии проведшая несколько лет в ГУЛАГе. – Б. С.) сказала: «У Нади были приступы тоски, Надя была больна (это со слов Канель (врача, лечившей Н. С. Аллилуеву. – Б. С.) я сказала Нюре и Жене)». – «Я этого не знал, я не знал и того, что она постоянно принимала Koffein, чтобы подбадривать себя». (Канель мне сказала после смерти Нади, что при просвечивании рентгеном установили, что у нее был череп самоубийцы.) Не знаю, так ли это, во всяком случае, у нее был ранний климакс, и она страдала приливами и головными болями».

И несколько лет спустя Иосиф все не мог забыть безвременной гибели Надежды. Хотя виду не показывал и в письмах матери старался бодриться. Так, 24 марта 1934 года он писал: «Дети кланяются тебе. После кончины Нади, конечно, тяжела моя личная жизнь. Но, ничего, мужественный человек должен остаться всегда мужественным».

После смерти матери воспитанием Василия никто толком не занимался. В своем заявлении в Президиум ЦК от 23 февраля 1955 года он писал из Лефортовской тюрьмы: «С малых лет оставшись без матери и не имея возможности воспитываться под повседневным наблюдением отца, я, по сути дела, рос и воспитывался в кругу взрослых мужчин (охраны), не отличавшихся нравственностью и воздержанностью. Это наложило свой отпечаток на всю последующую личную жизнь и на характер. Рано стал курить и пить. В средней школе, хотя и имел способности, занимался от зачета к зачету и поэтому выше середняка не поднимался». А своему другу по Качинской авиашколе Александру Григорьевичу Котову Василий говорил о том же еще яснее и грубее: «Отец на меня жалуется, говорит, что я горяч, невыдержан, веду себя не как положено. А кто в этом виноват? От кого я мог быть хорошо воспитан? Сам он не занимался нашим воспитанием – у него работа. После смерти матери отдал нас на воспитание во второй интернациональный дом (в детдоме, как мы помним, Василий и Артем побывали еще в середине 20-х. – Б. С.) – вместе с испанскими детьми. Затем нас воспитывали беззубая немка и рязанский милиционер, который научил меня пить водку и шляться по бабам. Вот и все мое воспитание. Хорошо хоть немного подправила пробелы в этом Качинская школа, где мне не давали поблажек…»

Уже в 70-е годы Молотов в беседах с поэтом Феликсом Чуевым оправдывал Сталина: «Не до детей ему было. Его не хватало и на то, что делалось, – очень трудные условия». Может быть, всем нам было бы лучше, если бы Сталина хватало только на детей, а не «на то, что делалось» – на миллионы загубленных жизней и консервацию экономической отсталости страны?

Значительную часть своей жизни дети Иосифа Сталина провели на подмосковной даче в Зубалове. Это место всем им запомнилось как райский уголок. Вот как описывает зубаловскую дачу Светлана Аллилуева: «Солнечный дом, в котором прошло мое детство, принадлежал раньше младшему Зубалову, нефтепромышленнику из Батума. Он и отец его, старший Зубалов, были родственниками Майндорфа, владельца имения в Барвихе – и сейчас там, над озером, стоит его дом в готическом немецком вкусе, превращенный в клуб (Барвиху же превратили в правительственный санаторий. – Б. С.). Майндорфу принадлежала и вся эта округа, и лесопилка возле Усова, возле которой возник потом знаменитый птичий совхоз «Горки II». Станция Усово, почта, ветка железной дороги до лесопилки (теперь (в начале 60-х. – Б. С.) запущенная и уничтоженная), а также весь этот чудный лес до Одинцова, возделанный еще лесником-немцем, с сажеными еловыми аллеями по просекам, где ездили на прогулки верхом, – все это принадлежало Майндорфу. Зубаловы же владели двумя усадьбами, расположенными недалеко от станции Усово, с кирпичными островерхими, одинаковой немецкой постройки, домами, обнесенными массивной кирпичной изгородью, крытой черепицей.

А еще Зубаловы владели нефтепрогонными заводами в Батуме и в Баку. Отцу моему и А. И. Микояну хорошо было известно это имя, так как в 900-е годы они устраивали на этих самых заводах стачки и вели кружки. А когда после революции, в 1919 году, появилась у них возможность воспользоваться брошенными под Москвой в изобилии дачами и усадьбами, то они и вспомнили знакомую фамилию Зубаловых.

А. И. Микоян с семьей и детьми, а также К. Е. Ворошилов, Шапошников и несколько семей старых большевиков разместились в Зубалове-2, а отец с мамой – в Зубалове-4 неподалеку, где дом был меньше.

На даче у А. И. Микояна до сегодня сохранилось все в том виде, в каком бросили дом эмигрировавшие хозяева. На веранде мраморная собака – любимица хозяина; в доме – мраморные статуи, вывезенные в свое время из Италии; на стенах – старинные французские гобелены; в окнах нижних комнат – разноцветные витражи. Парк, сад, теннисная площадка, оранжерея, парники, конюшня – все осталось как было. И так приятно мне всегда было, когда я попадала в этот дом добрых старых друзей, войти в старую столовую, где все тот же резной буфет, и та же старомодная люстра, и те же часы на камине. Вот уже десять внуков Анастаса Ивановича бегают по тем же газонам возле дома и потом обедают за тем же столом под деревьями, где выросли его пять сыновей (один из них, Владимир, дружил с Василием, тоже стал летчиком и погиб в первом же бою. – Б. С.), где бывала и мама, дружившая с покойной хозяйкой этого дома.

В наш век моментальных перемен и стремительных метаморфоз необыкновенно приятны постоянство и крепкие семейные традиции, – когда они где-то еще сохранились…

Наша же усадьба без конца преобразовывалась. Отец немедленно расчистил лес вокруг дома, половину его вырубил – образовались просеки; стало светлее, теплее и суше. Лес убирали, за ним следили, сгребали весной сухой лист. Перед домом была чудесная, прозрачная, вся сиявшая белизной, молоденькая березовая роща, где мы, дети, собирали всегда грибы. Неподалеку устроили пасеку и рядом с ней две полянки засевали каждое лето гречихой, для меда. Участки, оставленные вокруг соснового леса – стройного, сухого, – тоже тщательно чистились; там росла земляника, черника, и воздух был какой-то особенно свежий, душистый. Я только позже, когда стала взрослой, поняла этот своеобразный интерес отца к природе, интерес практический, в основе своей – глубоко крестьянский. Он не мог просто созерцать природу, ему надо было хозяйствовать в ней, что-то вечно преобразовывать. Большие участки были засажены фруктовыми деревьями, посадили в изобилии клубнику, малину, смородину. В отдалении от дома отгородили сетками небольшую полянку с кустарником и развели там фазанов, цесарок, индюшек; в небольшом бассейне плавали утки. Все это возникло не сразу, а постепенно расцветало и разрасталось, и мы, дети, росли, по существу, в условиях маленькой помещичьей усадьбы с ее деревенским бытом – косьбой сена, собиранием грибов и ягод, со свежим ежегодным «своим» медом, «своими» соленьями, маринадами, «своей птицей».

Новая коммунистическая элита пришла на смену старой капиталистической и унаследовала от нее усадьбы и мебель. Василий ощущал себя хозяином жизни, но, в отличие от отца, был уже целиком городским жителем по привычкам и психологии. С природой его связывала разве что любовь к лошадям, но ничуть не меньше нравилась ему езда на «железных конях» – мотоцикле, а позднее – автомобиле.

Светлана вспоминала, что мать очень беспокоилась по поводу их с Василием образования: «Маму больше заботило другое – наше образование и воспитание. Мое детство с мамой продолжалось всего лишь шесть с половиной лет, но за это время я уже писала и читала по-русски и по-немецки, рисовала, лепила, клеила, писала нотные диктовки. Моему брату и мне посчастливилось: мама добывала откуда-то замечательных воспитательниц… В особенности это требовалось для моего брата Василия, слывшего «трудным ребенком». Возле брата находился чудесный человек, «учитель» (как его называли), Александр Иванович Муравьев, придумывавший интересные прогулки в лес, на реку, рыбалки, ночевки у реки в шалаше с варкой ухи, походы за орехами, за грибами, и еще Бог весть что. Конечно, это делалось с познавательной целью, вперемежку с занятиями, чтением, рисованием, разведением кроликов, ежей, ужей и прочими детскими полезными забавами. Попеременно с Александром Ивановичем с нами проводила все дни, лето и зиму, воспитательница (тогда не принято было называть ее «гувернанткой») Наталия Константиновна, занимавшаяся с нами лепкой из глины, выпиливанием всяких игрушек из дерева, раскрашиванием и рисованием и уже не знаю еще чем… Она же учила нас немецкому языку. Я не забуду ее уроков, они были занимательны, полны игры, – она была очень талантливым педагогом».

Василий, в отличие от сестры, в немецком не преуспел, как и в других учебных дисциплинах. Играл он с удовольствием, а учиться было лень. До поры до времени никто сына вождя к учебе особо не принуждал. Надежде Сергеевне же заняться детьми было недосуг. Светлана свидетельствует: «Вся эта образовательная машина крутилась, запущенная маминой рукой, – мамы же никогда не было дома возле нас. В те времена женщине, да еще партийной, вообще неприлично было проводить время около детей. Мама работала в редакции журнала, потом поступила в Промышленную академию, вечно где-то заседала, а свое свободное время она отдавала отцу – он был для нее целой жизнью. Нам, детям, доставались обычно только ее нотации, проверка наших знаний. Она была строгая, требовательная мать, и я совершенно не помню ее ласки: она боялась меня разбаловать, так как меня и без того любил, ласкал и баловал отец. Мы, конечно, не понимали еще тогда, что всеми нашими развлечениями, играми, всем своим весельем и интересным детством мы были обязаны ей. Это мы поняли позже, когда ее не стало…»

С Василием отец был построже, чем со своей любимицей Сетанкой. Но времени на детей у него вечно не хватало. Зубаловская же обслуга их баловала. Поэтому Василий жил как маленький барчук, все капризы которого подлежали немедленному удовлетворению. Эта привычка, к сожалению, осталась у него и во взрослой жизни.

Детство у детей Иосифа Сталина было действительно веселое. Особенно радовались они, когда в Кремле устраивались праздники. Светлана оставила нам зарисовку одного из них: «…Какие чудесные бывали у нас в доме детские праздники! Приглашались дети – человек 20–30, весь тогдашний Кремль. Тогда в Кремле жило очень много народу, и жили просто, весело. Всегда устраивалась – и долго подготавливалась, вместе с Александром Ивановичем и Наталией Константиновной – детская самодеятельность.

Я помню свой последний (при маме) день рождения в феврале 1932 года, когда мне исполнилось шесть лет. Его справляли на квартире в Кремле – было полно детей. Ставили детский концерт: немецкие и русские стихи, куплеты про ударников и двурушников, украинский гопак в национальных костюмах, сделанных нами же из марли и цветной бумаги. Артем Сергеев… накрытый ковром из медвежьей шкуры и стоя на четвереньках, изображал медведя, – а кто-то читал басню Крылова. Публика визжала от восторга.

По стенам были развешаны наши детские стенгазеты и рисунки. А потом вся орава – и дети, и родители – отправились в столовую, пить чай с пирожными и сластями. Отец тоже принимал участие в празднике. Правда, он был пассивным зрителем, но его это занимало; изредка, для развлечения он любил детский гвалт. Все это врезалось в память навсегда. А наша чудная детская площадка в лесу, в Зубалово! Там были устроены качели, доска, перекинутая через козлы, и «Робинзоновский домик» – настил из досок между тремя соснами, куда надо было влезать по веревочной лестнице. И всегда гостил у нас кто-нибудь из детей. У Василия постоянно жил в одной с ним комнате Артем Сергеев; у меня часто бывала Оля Строева (дочь маминой давней подруги), и летом обычно жила у нас на даче «Козя» – Светлана Бухарина, со своей матерью Эсфирью Гурвич».

Светлане и Василию приходилось часто видеться с именитыми взрослыми, в том числе с будущими «врагами народа». Дочери Сталина, например, очень нравился Бухарин: «Он наполнял весь дом (в Зубалове. – Б. С.) животными, которых очень любил. Бегали ежи на балконе, в банках сидели ужи, ручная лиса бегала по парку; подраненный ястреб сидел в клетке. Я смутно помню Н. И. Бухарина в сандалиях, в толстовке, в холщевых летних брюках. Он играл с детьми, балагурил с моей няней, учил ее ездить на велосипеде и стрелять из духового ружья; с ним всем было весело. Через много лет, когда его не стало, по Кремлю, уже обезлюдевшему и пустынному, долго еще бегала «лиса Бухарина» и пряталась от людей в Тайницком саду…»

Через несколько лет, в марте 38-го, весельчак и балагур Николай Иванович Бухарин предстал главным обвиняемым на знаменитом процессе «правотроцкистского блока». Там он признавался в самых страшных преступлениях – в шпионаже в пользу Германии и Японии, в намерении извести Ленина и Сталина. Как и подавляющее большинство соотечественников, дети Иосифа Сталина тогда не сомневались в виновности Бухарина. А Василий, как кажется, до конца своих дней сохранил убеждение, что Николай Иванович действительно был врагом и строил козни против отца.

Запомнился Светлане еще один опальный политик – Г. К. Орджоникидзе, впоследствии вступивший в острый конфликт с Иосифом Виссарионовичем и от безысходности покончивший с собой. Но большинству посетителей Зубалова посчастливилось уцелеть в мясорубке репрессий 30-х годов. «Ближний круг» соратников Иосиф Виссарионович периодически прореживал, но некий костяк своих людей в высшем эшелоне власти сохранял всегда.

Вот что пишет Светлана Аллилуева о других высокопоставленных гостях, частенько наведывавшихся в Зубалово: «Взрослые часто веселились, – должно быть, по праздникам или справляли дни рождения… Тогда появлялся С. М. Буденный с лихой гармошкой, и раздавались песни – украинские, русские. Особенно хорошо пели С. М. Буденный и К. Е. Ворошилов. Отец тоже пел, у него был отличный слух и высокий, чистый голос (а говорил он, наоборот, почему-то глуховатым и низким негромким голосом). Не знаю, пела ли мама или нет, но говорят, что в очень редких случаях она могла плавно и красиво танцевать лезгинку…

Словом, у нас тоже был дом как дом, с друзьями, родственниками, детьми, домашними праздниками. Так было и в городской нашей квартире, и, особенно летом, в Зуба-лове. Зубалово из глуховатой, густо заросшей усадьбы, с темным острокрышим домом, полным старинной мебели, было превращено отцом в солнечное, изобильное поместье, с садами, огородами и прочими полезными службами. Дом перестроили: убрали старую мебель, снесли высокие готические крыши, перепланировали комнаты. Только в маленькой маминой комнатке наверху сохранились, – я еще помню их, – стулья, стол и высокое зеркало в золоченой оправе и с золочеными резными ножками. Отец с мамой жили на втором этаже, а дети, бабушка, дедушка, кто-нибудь из гостей – внизу.

Центром жизни летом были терраса внизу и балкон отца на втором этаже, – куда меня вечно посылала моя няня. «Поди отнеси папочке смородинки» или «поди отнеси папочке фиалочки». Я отправлялась, и что бы я ни приносила, всегда получала в ответ горячие, пахнущие табаком, поцелуи отца и какое-нибудь замечание от мамы…»

Со смертью Надежды Аллилуевой атмосфера праздника навсегда исчезла из Зубалова. Светлана вспоминала: «После маминой смерти… наступило для меня десятилетие, в котором отец мой был и старался быть по возможности хорошим отцом, хотя при его образе жизни это было очень трудно. Но в эти годы, несмотря на то что вся прежняя жизнь в доме разрушилась, авторитет отца был для меня неукоснительным во всем. Потом, с окончанием школы и благодаря некоторым другим событиям, начиная с 1942—43 года, все очень переменилось. Переменились и наши отношения, – пришло разобщение, которое потом уже только все больше прогрессировало.

Наша детская беззаботная жизнь, полная игр, полезных развлечений, занятий и веселья, развалилась вскоре после того, как не стало мамы.

Уже в следующий, 1933 год, приехав в наше любимое Зубалово летом, я вдруг не нашла там нашей детской площадки в лесу, – с качелями, кольцами, «Робинзоновским домиком», – все было как метлой сметено. Только площадка и следы песка на ней еще долго оставались среди леса. Потом все заросло…

Сразу же ушла от нас воспитательница Наталия Константиновна, чьи уроки немецкого языка, чтения, рисования я не забуду никогда. Сама ли она отказалась, или ее выжили, не знаю, но весь ритм занятий был нарушен. Александр Иванович, «учитель» брата, оставался еще года два, но потом он надоел Василию тем, что заставлял его иногда готовить уроки (а этого младший сын Сталина ох как не любил! – Б. С.), и вскоре исчез и он.

Отец сменил квартиру, он не мог оставаться там, где умерла мама. Он начал строить себе отдельную дачу в Кунцеве (так называемую «ближнюю» дачу. – Б. С.), куда и переехал жить на следующие двадцать лет. Мы же все – дети, близкие – продолжали ездить по воскресеньям, в каникулы и летом в Зубалово. На новой квартире в Кремле отец бывал мало, он заходил лишь обедать. Квартира для жилья была очень неудобна. Она помещалась в бельэтаже здания Сената, построенного Казаковым, и была ранее просто длинным официальным коридором, в одну сторону от которого отходили комнаты – скучные, безликие, с толстыми, полутораметровыми стенами и сводчатыми потолками…

Нас, детей, он видел на квартире во время обеда; тут он и спрашивал об учебе, проверял отметки в дневнике, иногда просил показать тетради. Вплоть до самой войны, как это полагается делать всем родителям, он сам подписывал мой школьный дневник, а также дневник брата (пока тот не ушел в 1939 году в авиационную спецшколу). Все же мы виделись тогда часто, почти каждый день.

Еще продолжались летние поездки в Сочи, куда брали и нас… Все вместе ездили к отцу на Ближнюю справлять чьи-то дни рождения или Новый год. Вместе отдыхали все в Сочи.

Но все катастрофически переменилось изнутри. В самом отце что-то сломалось. И изменился дом…

Без мамы в Зубалове появилось что-то, чего никогда не было при ней, – склоки между родственниками… Дядя Федя, тоже иногда живший здесь, враждовал с моим старшим братом Яшей, поселившимся со своей женой в Зубалове. Яша ссорился с Василием. Единокровные братья были до того разными людьми, что не могли найти общий язык ни в чем… Яшина жена враждовала с бабушкой и дедушкой, которые сами грызлись между собой. Приходила жена (овдовевшая в 1938 году) дяди Павлуши и своим острым языком подливала масла в огонь… Мы, дети, вертелись между ними всеми, принимали сторону то одних, то других, не зная, в чем дело. Няня моя, миротворица, умудрялась сохранить прекрасные отношения со всеми, поэтому на нее возлагались дипломатические миссии по урегулированию отношений…

Враждующие группировки искали защиты у отца. Для этого высылали меня: «Поди скажи папе…» Я шла и получала от отца нагоняй. «Что ты повторяешь все, что тебе скажут, как пустой барабан!» – сердился он и требовал, чтобы я не смела обращаться к нему с просьбами за других… Требовал он также, чтобы я не носила к нему ничьих писем, – мне иногда давали их в школе, – и не служила «почтовым ящиком»…

Нет, это было не прежнее Зубалово… Дух его и вся обстановка были совсем иными».

В отличие от дочери, у младшего сына Сталина никогда не возникало отчуждения с отцом. Он остался для Васи единственным авторитетом. 5 июля 1933 года он писал из Сочи, где они со Светланой отдыхали под присмотром няни и учителя:

«Папа, я лично просил коменданта, чтобы он устроил жену учителя, но он отказался. Учитель устроил ее в рабочем бараке.

Папа, шлю тебе 3 камушка, на которых я сам рисовал (у Василия были определенные задатки художника. – Б. С.). Мы живы и здоровы, я занимаюсь. До скорого свидания. Васька Красный».

Как видно, с юных лет сын Сталина отличался известным демократизмом. Вот уже в двенадцать лет хлопотал за жену своего учителя, чтобы поселили на правительственной даче. Но комендант не поддался – инструкция!

И псевдоним себе наш герой выбрал уже тогда вполне идеологический – Васька Красный. Близко знавший младшего сталинского сына Молотов в беседах с Феликсом Чуевым подтвердил, что, в отличие от старшего, младший сталинский сын до известной степени верил в коммунизм: «Я бы сказал, что Яков каким-то беспартийным был. Я его встречал у Сталина, но очень редко, и особой теплоты, конечно, не было. Сталин его суховато принимал. Был ли Яков коммунистом? Наверно, был коммунистом, но эта сторона у него не выделялась… Василий – тот был более-менее боевым коммунистом, не то что коммунистом, а советским гражданином военного направления, бойцом Советской армии». Однако в целом Вячеслав Михайлович Василия Иосифовича ценил невысоко: «…был человек неважный. Нельзя сказать, что он во всех отношениях был плох, но много плохого у него было. Его прославлять начали, а он и доволен. А талантов не особо, не заметно. Не в отца, не в отца, да. Слабовольный человек. Ему с разных сторон – угощение, награды, а сам он – малоразвитый человек в политическом отношении. А что касается окружения его – окружение ненадежное, малопартийное, во всяком случае. И он был малопартийным. Грелись около него многие, нагревали руки».

Насчет «слабоволия» сталинского отпрыска Молотов ошибся. Воля у Василия была, и крепкая. От своих намерений он никогда не отступался, друзей не предавал, а подчиненных умел заставить исполнять то, что приказано. А вот «прославлять» Василия, а точнее, подхалимничать перед ним начали уже в школьные годы. Сталина это беспокоило: не испортили бы мальчика. Поэтому 12 сентября 1933 года он пишет коменданту дачи в Зубалове С. А. Ефимову: «Няня и Светлана вернулись в Москву Светлану надо немедля определить в школу, иначе она одичает вконец (как видно, в раннем детстве «Сетанка» была таким же сорванцом, как и «Васька Красный». – Б. С.). Прошу Вас и Паукера (офицера сталинской охраны. – Б. С.) устроить ее в школу. Посоветуйтесь оба с няней и Каролиной Васильевной (речь идет об экономке К. В. Тиль, которой был поручен присмотр за детьми; не исключено, что ее имел в виду Василий, говоря Котову о «беззубой немке». – Б. С.) и определите, в какую школу устроить.

С приездом няни Каролина Васильевна должна взять отпуск, – иначе она надорвется вовсе. Если она захочет провести отпуск в Сочи, устройте ей поездку. Если почему-либо не захочет, устройте ее в Зубалове и предоставьте ей все необходимое. Она – человек хороший и заслуживает всяческого внимания (такого же мнения была и Светлана, а вот Василий немку-экономку невзлюбил с самого начала. – Б. С.). Если она захочет взять с собой в Зубалово свою сестру, я не возражаю против этого.

За время отпуска Каролины Васильевны в доме в Москве останется няня. Следите хорошенько, чтобы Вася не безобразничал. Не давайте волю Васе и будьте с ним строги. Если Вася не будет слушаться няни или будет ее обижать, возьмите его в шоры… Держите Васю подальше от Анны Сергеевны (Аллилуевой. – Б. С.): она развращает его вредными и опасными уступками».

Однако «вредные и опасные уступки» делала Василию не только родная тетя, но и почти все из кремлевской обслуги, не исключая коменданта Ефимова. Возможно, он и был тем рязанским милиционером, который, по уверению Василия, научил его «пить водку и шляться по бабам». К спиртному же, увлечение которым сыграло роковую роль в его жизни, сын Сталина впервые приобщился еще в тринадцатилетнем возрасте.

Артем Сергеев вспоминал: «Когда нам исполнилось по тринадцать лет, мы с Василием нашли бутылку шампанского. Выпили. Домашние пожаловались Сталину. Он вызвал нас и спросил: «Голова не кружилась? О, значит, ваша голова не голова. Еще рано, надо подождать немножко».

Наверное, если бы он на нас накричал, мол, такие-сякие, не смейте, мы бы на следующий день еще попробовали…» К несчастью, Василий, уже став летчиком, попробовал горячительного с большим избытком, что способствовало развитию у него алкоголизма.

Колоритный портрет Ефимова дает в своей книге «Двадцать писем к другу» Светлана Аллилуева: «…Сергей Александрович Ефимов, бывший еще при маме комендантом Зубалова, также перешедший затем на Ближнюю, в Кунцево… был из всех «начальников» наиболее человечный и скромный по своим собственным запросам. Он всегда тепло относился к нам, детям, и к уцелевшим родственникам, словно в нем сохранились какие-то элементарные человеческие чувства к нам всем как к семье, – чего нельзя было сказать о прочих чинах охраны, имена которых мне даже не хочется теперь и вспоминать… У этих было одно лишь стремление – побольше хапануть себе, прижившись у теплого местечка. Все они понастроили себе дач, завели машины за казенный счет, жили не хуже министров и самих членов Политбюро, – и оплакивают теперь лишь свои материальные блага. Сергей Александрович таковым не был, хотя по своему высокому положению тоже пользовался многим, но «в меру».

Наряду с «добрым охранником» Ефимовым Светлане запомнился и «злой охранник» Власик: «Приходится упомянуть и другого генерала, Николая Сергеевича Власика, удержавшегося возле отца очень долго, с 1919 года. Тогда он был красноармейцем, приставленным для охраны, и стал потом весьма властным лицом за кулисами. Он возглавлял всю охрану отца, считал себя чуть ли не ближайшим человеком к нему и, будучи сам невероятно малограмотным, грубым, глупым, но вельможным, – дошел в последние годы до того, что диктовал некоторым деятелям искусства «вкусы товарища Сталина», – так как полагал, что он их хорошо знает и понимает. А деятели слушали и следовали этим советам. И ни один праздничный концерт в Большом театре или в Георгиевском зале на банкетах не составлялся без санкции Власика… Наглости его не было предела, и он благосклонно передавал деятелям искусства – «понравилось» ли «самому» – будь то фильм, или опера, или даже силуэты строившихся тогда высотных зданий…

Не стоило бы упоминать его вовсе, – он многим испортил жизнь, но уже до того была колоритная фигура, что никак мимо него не пройдешь. В доме у нас для «обслуги» Власик равнялся почти что самому отцу, так как отец был высоко и далеко, а Власик данной ему властью мог все, что угодно…»

И Ефимов, и Власик фактически не столько наблюдали за воспитанием Светланы и Василия, сколько заискивали перед детьми вождя, опасаясь, что те пожалуются на них всесильному отцу.

14 сентября 1933 года на письмо, адресованное ему и Ефимову, ответил личный охранник Сталина К. В. Паукер, не уцелевший в 37-м: «С Васей и учителем (с каждым отдельно) при Каролине Васильевне я имел серьезный разговор. Напомнил Васе его грехи, пригрозил. Он обещал мне с сегодняшнего дня вести себя хорошо (подобных обещаний Василий в своей жизни давал без счета, но пересилить гордую и независимую натуру, а потом – и пагубное пристрастие к спиртному так и не смог. – Б. С.). Учителю предложил не замазывать Васины проказы и не советоваться ему с Анной Сергеевной и бабушкой, а говорить обо всем Каролине Васильевне или звонить мне.

Хорошо бы Васю перевести в другую школу. В 20-й школе очень много развинченных ребят – у меня намечена 25-я школа на Пименском пер. (Тверская) (в эту «25-ю образцовую школу» в том же 33-м году поступила Светлана Сталина. – Б. С.). Там очень строго, большая дисциплина. В какую его группу зачислят – четвертую или пятую – покажут испытания. В эту же школу можно поместить и Светланку. Было бы хорошо взять ей учительницу. Я сегодня одну нашел. Знает немецкий, французский языки. Член партии с 19 г. Одинока, ей 41 год – хороший педагог. Она бы могла и Васе преподавать языки. По всем вопросам прошу Вашего согласия и ответа».