Текст книги "Отреченные гимны"
Автор книги: Борис Евсеев
сообщить о нарушении
Текущая страница: 17 (всего у книги 18 страниц)
Тихий обезьяний смешок разлился за спиной Урода.
Рука выпустила ремень, штаны медленно поехали вниз и, доехав до колен, остановились. Смешок (надо сказать – приятный) повторился. Не подымая штанов и сплющив веки, Урод тихо развернулся к углу. Смешок стих, но услышалось из угла слабое пошкрябыванье. Урод сел голой задницей на тюк.
Надо было что-то предпринять. Урод решил крикнуть. Но только он крикнул – обезьяний подмяук раздался вновь. Урод ухватил себя пальцами за склеившиеся веки, с силой разодрал их. Из стоящего в углу ящика выглянул зверок. Зверок повертел мордочкой, грациозно выгнул спинку, крутнулся колесом и тут же вместе со своим хвостом пушисто-полосатым пропал. Урод кинулся к нему.
Палево-полосатый, махонький зверок забился в угол ящика и теперь уже не мяучил по-обезьяньи, а боялся. Видимо, почувствовав перемену в настроении человека, он сжался в клубок, но глядел, как показалось Агавину, – лукаво, подстрекательски.
– Их ты... – задохнулся Урод... – Тварюга! – Любовная волна предстоящей жестокости словно бы облила его ноги и таз тепло-йодистой мочой.
Нагнувшись, Урод осторожно до зверка дотронулся. Похожий на куницу или на крохотную обезьянку с кошачьим хвостом зверок (лемурчик, что ли?) приветливо выгнул спину. Урод взял зверка за шкирку, быстренько улегся на спину, развел в стороны края ветровки, задрал кверху рубаху. Усадив зверка на голый живот, закрыл глаза. "Ну, наделай на меня. Наделай!"
Зверок лежал тихо, "делать" на Урода не собирался.
"Транспорт" качнуло. Перетряхнув мелкой дробью коробки и ящики в отсеке, самолет влетел в небольшую воздушную яму, но выровнялся и дальше шел уже ровно.
Лежа на спине, незаметно для себя Урод заснул. Разбудил его шорох и еле слышное, мяукающее хихиканье. Пока он просыпался окончательно, хихиканье кончилось. Чуть приподняв голову, Урод скосил глаза на свой живот. Зверок лежал на животе, не спал. Он глядел на проснувшегося человека. Проснулся Урод обозленным. Ему ничего не снилось, однако словно какая-то лихоманка упала на него во сне: захотелось торопиться, спешить, все круша, рассчитаться со всеми, за все!
Сбросив зверка с живота на пол, Урод сел. Зверок покорно, но опять же лукаво застыл на полу. "Провоцирует, – мелькнуло у Агавина. – Ну, провоцируй, зверюга!"
Агавин вскочил. Мощно, ногой отшвырнул зверка к темновато сереющим иллюминаторам. Зверок в полете перевернулся, как-то прибулькнул, ощерился. "А, щетинишься!" – Агавин кинулся за зверком, схватил его руками, стал вминать в пол, душить. Затем укусил зверка за ухо. Это ничего не дало: ухо было какое-то бесплотное, из одной только шерсти. Шерсть забила рот, Урод взвыл и, бросив зверка на пол, стал топтать его ногами. Кровь, гной, содержимое желудка хвостатого размазались по ботинкам. Но тут за спиною и опять явственно раздалось хихиканье.
Самолет снова бросило в яму, двигатели засопели сильней, Урод застыл. Покалеченный зверок боком, таща за собой кишки и кал, пополз в угол. За спиной хихикнули еще, Урод нагнулся и стал швырять в угол, откуда слышались смешки, какие-то тряпки, промасленную бумагу... "Самец и самка? Для экспериментов здесь?"
Со вжатой в плечи головой, с прижмуренными глазами Урод обследовал отсек – никого. Стало легче, Урод разжался, расслабился. "Психопатом заделался..."
Смех раздался снова и снова за спиной. Тут уж Урод определил ясно: смех идет от иллюминаторов. Схватив с полу промасленный сверток, он кинулся к двум световым пятнам, готовясь прибить и второго зверка. "Конечно! Самец и самка! Подопытные! Будут им опыты! Будут эксперименты!" Агавин подскочил к иллюминаторам, к стоящим под ними в ряд пустым ящикам. Пока он выкидывал из ящиков комканую бумагу, смех прозвучал еще раз. Теперь сомнений не было: смех шел извне. Кто-то наблюдал за Уродом снаружи. "Во время полета снаружи?" – Урод похолодел. Безнадежно тоскуя, он снова глянул в иллюминатор: мелькнула какая-то некрупная тень. Внутри у Агавина что-то оборвалось, какой-то кровяной сгусток, может сердце, может гастроэнтерический ком воздуха, прорвав низы живота, преодолев препоны из костей, жил и кожи, грянул вниз. Уроду стало так холодно, словно вышибли иллюминатор и все 50 забортных градусов мороза иглами впились ему в лицо. Он тихо потащил ноги ко второму иллюминатору. Против этого иллюминатора, на крыле, почти на турбинном сопле примостился маленький, розово-голый, с серым испитым лицом бес.
Урод кинулся к низенькой двери, завопил. Он стал стучать в дверь ногами, наклонился и боднул ее головой. "Показалось, показалось же! кричал Агавин. – Его – нет! Не может его быть! – слезы хлынули из глаз, и Уроду стало себя до судорог жаль. – Ну убери его! Сними с крыла! Прошу Тебя!"
"К кому это я? К кому обращаюсь? Его тоже нет! Нет!" Урод медленно обернулся. Маленький розовый бес все сидел на крыле. Нос беса от скорости полета заострился, лицо потемнело, напомнив Уроду маленькое злое лицо Гешека. В руках у беса теперь был черный, витой трут, в зубах сигарета. Вспыхивавшим и гасшим пламенем трута бес пытался сигаретку зажечь. "Он же взорвет нас! Разнесет к херам собачьим!" Урод отскочил от двери, стал метаться по отсеку, подхватил какую-то промасленную трубу, кинулся к перегородке салона, чтобы проломить ее, пробить...
По дороге Агавин задел стоявший вертикально ящик, раздался сухой веревочный треск, Урод полетел на пол, и сверху, прямо ему на спину, упало что-то длинное, тяжкое. Очнулся он от разрубающей пополам боли в спине. "Позвоночник!" – заверещал про себя Агавин. – "Неужели позвоночник?!" Он попробовал шевельнуться, но от нового огненного пролома в спине закричал по-звериному, выплюнул выбитые при падении четыре (два верхних, два нижних) зуба, – и так кричал уже во время всего полета, то затихая, то опять захлебываясь в плаче, в лае.
Урод умирал некрасиво, гадко, как умирают лишенные души, раздавленные столпом эволюции слизняки-моллюски. Он умирал, и его терзала "непубличность" его смерти. Вдруг он понял и то, что душа была им потеряна еще до кончины тела. Может, тогда, когда топтал он зверка, может, раньше, когда "сдавал" малолеток. Стало быть, на прожиток он себе ничего не оставил и после смерти жить будет попросту нечем? И это внезапное понимание стало убивать верней, чем начавшие на него падать – самолет вдруг резко накренился – кованые ящики, связанные воедино стволы, ломавшие грудную клетку, выдавливавшие наружу, в тревожный, шевелимый белыми воздушными червями воздух, уродовы сердце, селезенку, печень.
Два вертолета с группой захвата и московским следователем, ждавшие все утро вестей от посредника, еще с вечера отправленного в РУБР, ждать устали и по очереди взлетели. С посредником, кстати, служба безопасности Никодиму поговорить так и не разрешила. "И не надо! Какие посредники! Захват, только захват!" – налегал еще недавно Степененко на старшего группы, длинного, крючконосого майора службы "бэзпэки". Майор, одетый в штатское, усмехался, не отвечал: он в посредника верил. Но время шло, условленные шесть утра давно миновали, большая стрелка тяжко подтянулась к семерке, прошла и ее. Дурнев знать о себе не давал, не было связи и с командиром направленного вчера в самопровозглашенную республику вертолета. У командира вертолета была рация? Была. Но она молчала. В 7.45 старший группы, недовольно смотревший в сторону реки, где стал внезапно скапливаться туман, дал команду на взлет. Однако прежде чем отдать команду эту, он десятью минутами раньше, переговорив с руководством, отдал другую. По этой второй команде с одной из военных баз взлетала пара легоньких, вертких "сушек", оснащенных корректирующими бомбами: старший группы спешил! И спешил он не из-за тумана, а из-за полученной накануне достоверной, хоть и расплывчатой информации о готовящейся по отношению к разрабатываемым "службой бэзпэки" объектам акции российских военных. Акция, по сведениям майора и его руководителей, была в общих чертах согласована двумя высокими, правда, не главными политиками России и Большой Независимой Республики. Кус дымящегося пирога прямо из-под шевелящего ноздрями крючковатого носа – уплывал...
Остановленный и обысканный, но за неимением в отношении него каких-либо указаний отпущенный, Дурнев около восьми утра стал из столицы республики-заморыша выбираться. Пилот вертолета был рубровцами задержан, и о судьбе его Дурневу ничего известно не было. Да если б и было, что с того? Рацию у них отобрали еще вчера, вылететь назад не разрешили, поэтому встретиться с хлыстиком у контрольно-пропускного пункта никакой возможности не было. Оставалось, отойдя на безопасное расстояние, ждать результатов неминуемой теперь операции, о которой и предупреждал контрразведчик-хлыстик. Дурнев быстро спустился к дощатой пристани, от нее берегом реки пошел вниз по течению. Лицо ученого пылало, внутри попеременно вспыхивали то досада, то гнев. "Успею! Успею вернуться! Их пугнут как следует, а потом возьмут голенькими. Ладно, надо отойти подальше. Так и под бомбочку угодить недолго". Не чуя своего горящего лица, слегка вздрагивая от внезапной туманной сырости и надеясь смести все преграды мощным своим умом, Дурнев вошел в реликтовый рай высокого, толстого, прошлогоднего камыша.
– Дела у нас поганые, – повторил батько. – Вы меня слышите, пан советник?
В знак того, что он слышит, очнувшийся Нелепин чуть склонил голову набок.
– Вас на границе обстреляли не случайно, – батько для убедительности стал говорить по-русски. – Имеем сведения, – дружок ваш Дурнев навел. Теперь он сам сюда заявился. – Нелепин удивленно вскинул брови. – Вязать вас будут. Ставлю вопрос: сотрудничать с нэзалэжныками будете?
Нелепин отрицательно покачал головой.
– Тогда предлагаю: вас с Иванной Михайловной немедленно отправляем на нашу тайную базу, в Апостолово. Там не найдут, для себя готовил, для себя! – криво усмехнулся батько. – Тикать надо зараз, через час-другой они могут оказаться здесь. Опять же имеем сведения: ищут еще какую-то кассету. Не научную, другую...
– Я сам – кассета... – впервые после ранения Нелепин произнес несколько связных слов. Иванна охнула, быстро нагнулась, сжала ладонями нелепинские виски. – Не верю я им... Кассету – не отдам... – раненый закрыл глаза.
– Ясней ясного! Сейчас вас, Иванна Михайловна, доставят на берег, там баркас с мотором. Хлопец поведет, больше никого дать не могу. Апостолово это село почти в гирле реки, территория уже не наша, но люди – наши. Там вас днем с огнем не найдут. Есть там одна хитрая улочка, а на ней хитрый домик... Вот записка...
Батько внезапно склонил голову набок, прислушался. Сквозь суету и первые утренние крики, хлынувшие на улицы городка, ему услышался дальний, низкий и тяжкий гул. Он покрутил головой. "Рано вроде..."
– Скориш! – крикнул он входящему в дверь и, как всегда, облаченному в причудливую форму с перьями адъютанту. – На берег!
Самолет с десантом снизился до заданной высоты. Он должен был выбросить десант и сесть на заброшенный, но имевшийся на всех военных картах аэродром. Аэродром находился на границе Большой Независимой Республики и РУБРа. Договоренность о посадке с бэнээровцами была. Дальше десанту следовало действовать самостоятельно. Через сутки десантники должны были выйти к заброшенному аэродрому, откуда дозаправленный морскими ВВС транспортник и обязан был доставить захваченного Нелепина в Москву, на Чкаловский...
– В небе "сухие"! – крикнул, выпадая вдруг из кабины, штурман транспортника.
– Что творят, хари! – занервничал, сперва про чужие "сушки" услыхав, а затем и увидев их, въедливый полковник.
– Они заходят для удара! – штурман заметно волновался.
– Кто их звал... Они же нам всех в капусту покрошат! Да еще такая облачность... – прошипевши слова эти, как змей, полковник на минуту смолк. – Высадка десанта отменяется, – внезапно отчеканил он и повернулся грозно к двум стоявшим позади него рослым офицерам. Давно, с самого начала полета, искал полковник причину для отмены сомнительной операции! Теперь причина нашлась. "Пусть понижают. Пусть орет эта рыхлая баба, этот зам поганый... Не дам ребят крошить..." – Безопасность высадки гарантировать не могу, – сказал полковник вслух. – Передайте восьмому: сядем в Крыму. Радисту: запросить Донузлаву.
– "Чуфал-Су", "Чуфал-Су", – заныл и застонал через минуту далекий и высокий, женский почти, затерявшийся в чреве транспортника дискант радиста. – "Чуфал-Су", здесь "Сахалин", "Сахалин"...
Раздался слитный, широко разошедшийся по земле удар, за ним еще один, и давно не имевшие настоящей практики, а потому радостно-возбужденные летчики фронтовых бомбардировщиков, израсходовав бомбовый запас, развернувшись, пошли домой, на базу. Выходя из пике, один из серебристых низковысотных бомбардировщиков СУ-24 зацепил в тумане головной – с майором "бэзпэки" и следователем – вертолет, начисто срезав ему несущий винт. Вертолет, как китайский бумажный журавлик, завертелся юлой, затем кувырнулся носом книзу. "Туман, черт его дери!" – успел подосадовать про себя отнюдь не напуганный сильным толчком и гадким скрежетом, возбуждаемый одним только предстоящим взятием под стражу подозреваемых и теми возможностями, что открывались перед ним как перед частным судьей, следователь Степененко. "Ну ничего! Пробьем..."
Страшный пылающий удар перевернул мысли Никодима вверх дном, вздул их громадным кровавым пузырем, без следа рассеял над РУБРом.
Второй адъютант и двое автоматчиков-рубровцев, убрав носилки, аккуратно уложили Нелепина на нос просторного черносмоленого баркаса. Иванна примостилась рядом. Ждали лишь хлопца. Он тотчас и прибежал, сел за мотор, стал заводить его, завел, адъютант в перьях разулся, зашел по щиколотки в воду, толкнул баркас, тот, кренясь на правый бок, скользнул на стремнину...
– Батько вэлив, по-быстрому! – радовался хлопец, наслаждаясь полоснувшим по горлу ветром. – Протокамы, протокамы! Ни за що нэ найдуть!
– Ты осторожней! – перекрикивала мотор Иванна. – Туман же! Как бы во что не врезаться! – Она огляделась. Туман высоченной льдиной белого океанского теплохода сползал вниз по реке. Было ясно: в таком тумане может потонуть не только река, но и все сущее, в таком тумане не отыщут их ни дьявол, ни Бог!
Иванна услышала туповато-страстный удар о землю, затем – словно бы резкий разрыв небесной, удерживающей землю в равновесии пленки. Баркас качнуло (наверное, хлопец со страху выпустил на миг руль), но тут же баркас и выровнялся.
Нелепин открыл глаза, чуть повернул голову. Лодка входила в огромное, спускавшееся на реку, словно на сотне парашютов, облако. Казалось, что лодка ударяется об облако со стуком-грюком. Но, может, это хлопал-постреливал мотор? Постепенно облако стало сплошным, молочным. Вдруг шапку облака, как ножом, срезало: молоко и вата остались низко над водой, а выше – засияла голубая, чисто протертая твердь. Нелепин с наслажденьем задрал голову в голубизну и увидел: с правого, высокого, круто выставляющегося из туманов берега улыбается ему одними глазами не старый еще, с седоватой, разбросавшейся по груди бородою человек.
– На меня, – проговорил человек радостно, – на меня держите! Давно жду... – Лодка тотчас к месту, где стоял человек, и повернула.
Тяжелый пулемет БМП-1 бился в истерике где-то рядом, бился под чьим-то налегшим на него телом, как норовистая женщина. От возбуждения Дурневу стало жарко, как в парной. Он наполовину выдвинулся из желто-смуглых, голоногих, бесстыже заголивших себя снизу, от щиколоток до плеч, стеблей камыша. Рев снижающегося транспортника, визг уходящих после первого удара "сушек", стрельба рубровцев, кавардак смешавшихся в низком воздухе нематерьяльных субстанций и физических тел представились ему почему-то визгом-хрипом притягивающей его женщины. Представилась и вся Иванна целиком: сломленная, как тот блескуче-выпуклый стебель, пополам, в легкой, в камышево-пленочной одежде...
– Попалась, лапа! Попа...
Еще один страшный удар завертел на месте и оглушил Дурнева. Толстым, косо срубленным ивовым сучком ему содрало кожу на левой половине головы, рассекло надвое козелок уха. Дурнев вмиг оказался на коленях, и в голове его что-то сдвинулось. Показалось: с головы и с шеи содрали кожу, плещут на содранное йодом из широкогорлой банки. Из глаз хлынули слезы. Однако Иванна не исчезла: вторым ударом ее тоже подбросило и перевернуло – треснула на груди блузка, выпятился наружу глуповато-коричневый медовый сосок. Сосок чуть вздрагивал, влек к себе.
Дурнев не замечал, что контужен, что по белым волосам его и по щеке стекает кровь. Стряхнув с губ и век мелкий сор и землю, смахнув камышовые лушпайки, он обратился грубовато к полуодетой женщине:
– Ну скажи... на местном языке: "На нас напала голодовка..." Что получилось? А? Получилась "гола дивка"! Ты, голая, на меня и напала! Ну я готов, готов!
Новый, совсем близкий удар кинул Дурнева на спину, голова его вспыхнула белым факелом. Иванна стала тускнеть, отдаляться. Чтобы дотянуться до нее, не дать уйти, Дурнев вскочил на ноги, рванул молнию на гульфике и, от вновь прихлынувшего возбуждения дрожа и шатаясь, стал подобно частящему БМП изливать белую, священную материю любви и жизни на бесстыдно торчащие, сладко полированные коленки прошлогоднего камыша. Он не заметил, как пулемет сменили автоматы, как ушли, отбомбившись, "сушки". Мозг его съехал куда-то в сторону, и в голове, как в той рубровской, разрезанной минуту назад бомбой на две половинки киностудии, заскакала-запрыгала не предназначенная для посторонних, суматошная, трудно понимаемая жизнь кинооборудования, предметов, явлений, лиц.
И настало мытарство последнее: мытарство жестокосердия, мытарство мятежей, революций и войн.
Истязатели сего мытарства были злобно-безжалостны, беспощадно-коварен был их князь! А по виду был он сух, как воловья жила, и крепок, как черный гвоздь. В одной руке князь держал литой серебряный молоток, другою пощипывал от нетерпенья бугристый воздух мытарства. Позади тела его зыбились два дымно-серых, совиных, а ниже их – два черновороньих крыла. И когда князь мытарства поманил испытуемого к себе, тот испугался манящего больше всех других дотоле встречавшихся ему бесов. Князь испуг этот заметил и сухо-надсадно, но и сладчайше заперхал. Потому что вмиг проник он в известковую жесткость огрубевшего за время жизни земной сердца и сразу узнал: добычу из лап не выпустит!
– Хочу предупредить тебя наперед: нас надуть – не удастся! Правду! Ничего, кроме правды! У нас ведь здесь что-то вроде собственного Министерства печати и информации при Частном Суде, – князь усмехнулся едко. – Частный Суд у них, конечно... – мотнул он рогатой головой в сторону отдалившихся ангелов. – Но Министерство-то с печатью у нас, заметь! А еще... – князь слегка запнулся, – ЗАГС тут у нас. Запись Актов Гибельных Состояний. И сегодня в ЗАГСе нашем – расшифровочка одной гибельной архивной комедии. "Женитьба забальзамированного" комедь называется. Поглядеть-послушать не желаешь ли?
– Не хочу глядеть! И тут, вашу мать, министерств с конторами понатыкали, идиотов в них понасажали, плюнуть некуда!
– Он еще и лапкой дрыгать! Он – Минпечати нашей небесной не верить, ЗАГС наш кроткий порочить! Ладно, занесем в реестрик: в женитьбу забальзамированного не поверил. Демократию небесную отрицает. Ну ты тогда вот чего мне скажи, умник: своих-то помнишь?
И тут испытуемый сразу и навсегда установил перед внутренним взором молящие глаза оставленной им трехлетней дочки и веки первой своей жены в кровь растертые! Вспомнил и жесткое веселье, с которым от них уходил. Тут же увидел он дочь свою пятнадцатилетней. Увидел: шляется она по Петроверигскому переулку в обнимку с каким-то наркомулатиком, а чуть погодя – и вовсе с расхлюстанным, на все винтики развинченным негром. И враз испытуемый уверился: собственное его жестокосердие – страшней всей жестокости всех мятежей, революций и войн. Потому что жестокость, собираемая в одной душе, тысячекратно превышает вместимость этой души, сминает навек нежные ее выпуклости, изгибы, становится войной внутренней.
И от такого невиданного "постыжения" стал испытуемый мертв душой...
– Вспомнил, мать твою за ногу? – вынул испытуемого из туманных созерцаний князь мытарства. – Ну а теперь вспомни – как на войну идти сбирался! Так, стало быть, душа твоя всего лишь копилка страстей? Ну мы эту "свинью", эту копилку сейчас враз расшибем! Грудь – наружу! Сердце – вон! завизжал князь-бес и поднял тяжкий серебряный молоток.
И ангелы, – кинувшиеся, чтобы искупить не раз и не два возникавшее в испытуемом едко-саднящее желание войны, – от него отшатнулись, а затем – и вовсе отдалились. И не смогли уже из своего "далека" остановить беса, нагло присвоившего себе (пусть только на словах!) права прокурора на Суде Частном, Суде Высшем...
Тихо, без размаху, минуя жилы и ребра, ударил князь-бес испытуемого литым молоточком прямо в заизвесткованное сердце! И сердце это, окаменевшее в житейских дрязгах и в колкостях быта, сердце, жалко уменьшенное от желанья прихапать истину посредством нажима и силы, наполнилось пронзительным звоном. А затем, захлебнувшись собственной кровью, стало рваться на части. И не узрел испытуемый сиявших над головой его небесных врат. Не почуял обугленными ноздрями запаха горней славы. Не дотронул глубоко провалившимися в глазницы глазными яблоками златокожих, гулко друг о друга постукивающих эдэмских плодов! Не вдохнул сотового и медвяного воздуха райских долин! Потому, что мытарство это выдержано им не было.
И тут же он перестал осязать хрупко-крепкие ангельские крылья и выпустил навсегда из слуха словесную мелодию чудных, отвергаемых и отрекаемых в небе и на земле ангельских песнопений: сиречь – гимнов. И полетел, кувыркаясь, по нижнему, бесчувственно-глухому отрезку столпа эволюции – вместе с осколками моллюсков, с паукообразными и червями, с не имеющими даже и зачатков души, порожне-полыми людишками – вниз: в гехинном, в геенну. Но вместо бездны, краешек свой ему показавшей, увидал он внезапно реку, холмы, туман. Бородатое и до невозможности молодое лицо близко над собой увидел...
Облако душ: "высокий воздух"
У берега туман стал выше, плотней. Внезапный, сплошной туман – откуда он взялся? Не туман – огромное, легшее на землю облако, залепившее все ее впадинки, бухточки, урезы вод!
Нелепин не видел ни лодки, ни рук своих, ни ног, видел лишь вылучившееся из облака и над лодкой склоненное, молодое, удлиненное бородою пушистой лицо.
– Знаю, больно тебе, – чуть помедлив, посочувствовал бородатый, в белой косоворотке с пуговкой черной человек. – Да потерпи уж!
Холодная ладонь легла на нелепинское плечо чуть ниже огненной раны.
– Ты кто? – спросил Нелепин больше для порядка, потому что и так было ясно: перед ним священномученик или святитель, может, даже святой. – Это бред? Я что – концы отдал?
– Жив ты. Ты ведь плыл в Апостолово? Вот и приплыл. Я оттуда как раз. Ну же, вставай!
– Не могу я встать, владыко.
– Уж и не можешь! Подымайся, проветрю тебя, глядишь – ране твоей легче станет.
– А они? – Нелепин кивнул на закидывавших тяжелый мотор на корму баркаса, жадно и широко облизываемых туманом хлопца с Иванной.
– Должен же кто-то посторожить лодку? Парнишка один в лодке оставаться боится, зато он может в село сходить, кликнуть кого надо. Женщина лодку пока и покараулит.
– Ты, вижу я, обо многом извещен, владыко! – подивился, сходя с качнувшейся лодки, Нелепин. – А вот знаешь ли ты, что понапихал я в себя дерьма всякого? Противно даже! С того и пить начал...
– Знаю, чадо, знаю. Великий груз ты на себя принял и запретного много увидел...
– Ну уж это враки! Ни в жизнь не поверю, чтобы отшельники и старцы про мелкотню нашу знали. Да еще про то, кто какую в себя информацию вогнал! Далеко до церкви от нас – как до неба! Ты – фээсбэшник! Полюбили они нынче под священномучеников гримироваться! На фирме у нас такие же вот безобразили! Так что – враки, враки!
– Ничего не враки, – не обиделся человек из Апостолова. – А что до неба далеко – это верно. Хоть иногда – ближе некуда. Ну да ведь не на небе мы сейчас, на земле. Только в облаке.
– Странное облако какое! – Нелепин кивнул задиристо на густую шапку молочных капель, снега, пара, скрывших уже и реку, и баркас, и людей. – Что за облако, отче, такое?
– Ни к чему тебе знать.
– Зачем же ты меня тогда из лодки вынул? Я ранен, может, помер уже. Тобой вот брежу... Зачем, отче?
– Нужно тебе два-три слова сказать. Это сейчас ты ранен-болен, а коли выздоровеешь, что делать станешь? Нет тебе пути без слова моего: вмиг погибнешь! Ведь ненаправленный никем трупному смраду подобен, верно же направленный – подобен сапфиру блистающему...
– Это так, так! Да вот плечо у меня болит жутко... И еще две старые раны: в живот и – прости уж – в пах. – Нелепин не сдержался, застонал.
– Сейчас легче станет. Идем же!
Святитель плавно развернулся и – до измота медленно ступая – вошел в облако. Раненый двинулся следом за ним, – и все вокруг изменилось: холодом вмиг заморозило плечо и левую руку до кончиков пальцев, пропала боль в животе, стало легче дышать. Сосредоточившись, Нелепин увидел: густо-непроницаемое, но на границах своих уже и редеющее облако разносится частицами быстрого тумана в стороны, сам он стоит на редколесой горе, на ее маковке, а далеко внизу играет цветными стеклами смутно припоминаемый город. Был город пуст почти: словно после великого разора или долгой войны чередовались в нем кварталы отстроенные, кварталы сгоревшие.
– Что за город, отче? Москва? Нет?
– Нас с тобой один ведь только город интересует. Город, в котором ныне все завязки-развязки земные воедино собраны. Город вечный, город славный, город живых душ. Живых, заметь! Не потерянных, не гиблых! И не мертвых!.. Мертвых-то душ – уж согласись со мной – и быть на свете ни за что не может! Или жива душа – или нет!
– Что вечный – говорили и о Риме. Многие о городах своих подобное сказать могут.
– Но не говорят ведь.
– Я так спешил в нее, так стремился! – стал неожиданно для себя жалобиться на Москву Нелепин. – Почему она меня вытолкнула?
– Скоро все в Москве изменится. Да не внешне! Внутренне! – спутник нелепинский нахмурился. – Как мудрый птах, всегда Москва вовремя сгорала, чтобы из пепла обновленной восстать. И теперь так будет. Однако не затем я тебя звал.
– Зачем же еще? И кто ты, все ж таки, отче? Ты не сказал, как зовут тебя. Мне кажется: ты один из двенадцати. Так ли?
– Зови меня – отец Иван или, как раньше, – владыкой.
– Иван... И жена у меня Иванна. Чудно это, отче. Видел я еще одного Иоанна, в Предтеченском переулке, на портале церковном. Иоанн Предтеча Ангел Пустыни зовется он. Да только тот на тебя не похож и чужеват вроде. Столько Иванов! Во снах лишь так бывает. Ну, в книгах еще... И знаешь еще что: сдается мне – умер я тогда в Верхнем Предтеченском, близ Большого Дома! А теперь так только... по воздуху путешествую! Оттого все бесы в меня и вцепились, коготками адскими и впились. А что было со мной в последние месяцы – один только полет скорбной души...
– Умирать ты не умирал. А вот душа от тебя – точно, на время отбиралась. Это сперва приборы на фирме вашей так с душой твоей "поработали". Ну а потом, увидав такое дело, и мы подоспели. Жизнь ведь людская всегда на два пласта делится: один пласт – жизнь возможная, другой – жизнь фактическая. И оба пласта – абсолютно реальны! Реальны и жизнь души, и ее материя. А насчет книг... Гляди зорче: в жизни мы, не в книге! Ну разве – в Книге Бытия.
Так, беседуя, взошли на песчаную гору. На одном из склонов ее, скудно поросшем колючками, травой, оказался вход в пещеру. Вход был просторный, многократно превышающий рост пришедших. Близ входа туман разредился, клочьями висел он на ломких иссохших стеблях бурьяна.
– Об одном попрошу тебя, чадо. Как войдешь, скажи сидящему: "Возьми, что я принес". А больше не говори ни слова! Негоже тебе с грузом таким жить.
– Так ведь пропадет информация!
– Сохранится она! Только на подкорку записывать ее не годится. Счисть запретное с мозга, сотри с окрайцев души! Все необходимое из записанного в тебя -и так останется. Вы ведь сперва на фирме у себя верно о душе мыслили! Несвоевременно только. Да и в сторону потом сбились.
– И опять спрошу тебя: как узнать мне, отче, что ты не бес? На бесов, мытарясь, ух, как я нагляделся! Вид-то они любой принимают!
– По делам узнают бесов. По делам и меня узнаешь. Я ведь тебя райскими садами и удовольствиями не сманиваю. Я тебе тяжкую и болезненную – сложней, чем иная нейрохирургическая, – операцию предлагаю. Уйдут из тебя запретные сведения – жизнь к тебе вернется! Мы ведь неспроста тебя по мытарствам до конца вели! Отвратить хотели от мыслей ложных, хотели, чтоб душу не растранжирил, а после и другим транжирить не давал. Последнее твое мытарство и сейчас еще длится... Входи же! – С силой и, как показалось Нелепину, досадуя на долгие препирательства, втолкнул Иван раненого в пещеру.
Впереди была тьма полная. В спину, однако, толкал и толкал, направляя движенья куда следует, вожатый. Повернув за высокий соляной столб, Нелепин остановился, как вкопанный. Пещера – кончилась. Остро-синий, с фиолетовым отсветом небесный расплав (синей и ярче, чем даже на мытарствах) – брызнул в очи. Чуть вдали, на песчаном всхолмлении, над обрывом сидел кто-то в золотистом, ниспадающем до глубин и до бездн облачении. Сидящий смотрел на угадывавшиеся близ ног его реки неба. Бесконечно текущие, вертикально восходящие, тихо поющие – как они сюда, в пещеру, проникли? Над реками неба и им наперерез лентами и пучками несся облачный быстрый туман. Млечно-голубой, полупрозрачный, состоящий из мильонов брызг, кусочков, частиц! Частицы эти были разноконтурными и были, казалось, живыми. Вглядевшись пристальней, Нелепин со страшной, безумной почти радостью скорей ощутил, чем понял: в голубовато-млечном свеченье, в обморочном трепетании мреют-несутся живые души!
Чаще всего души имели очертанья человеческих тел. Но иногда обозначали себя и геометрическими фигурами, вытягивались в овалы лиц (без туловищ, без рук, без ног), преображались то в распахнутые ласточкины крылья, то в грубые челюсти, то в ладони, сжимаемые в кулак, проходили через какие-то другие изменения своего изначального вида и сущности. Эти мерцанья-биенья душ не позволяли отфиксировать и утвердить в сознании их окончательный вид. Было, однако, хорошо заметно: меньшая часть душ уходит в курящуюся, как от разрыва свежей авиабомбы, воронку, большая – возвращается к смотрящему. Бешено ведя глазами за каждым всплеском, за каждым изменением душепотока, Нелепин стал постепенно выхватывать из него души и по отдельности. Синенькой сгорбленной тенью мелькнул отец, тряхнул вовочкиным чубчиком генерал Ушатый, блеснул очками пилотскими Михаэль. Кто-то еще из знакомых, друзей, – чуть уменьшенных, телесно слегка деформированных, пронесся в нескончаемом потоке. И сам поток, и выглядевшие на первый взгляд хаотичными кувырканья в нем душ казались недостижимо-высокими, неизъяснимыми! Но этот же поток и успокаивал, и целил раненого.
