Текст книги "Отреченные гимны"
Автор книги: Борис Евсеев
сообщить о нарушении
Текущая страница: 16 (всего у книги 18 страниц)
Дурнев, все еще охваченный горячим туманом, поднялся.
– Где они?
Батько люто звякнул ложечкой по графину, и вплыл в гостиную адъютант голубокрылый.
– Сопроводить пана Дурнева до пана радныка!
Лемурия
Над вечерним, над разлогим туманом скопилась, а затем, прорвав в низком небе дыру, пала на непризнанную республику ночь.
Слегка переместив тяжесть тела со спины на правый бок, Нелепин лежал теперь с открытыми глазами. Всего несколько минут назад он, как сухая вишневая косточка, влипшая в кончик мусорного базарного кулька, выронился из воронки забытья. Сквозь окно третьего полуэтажа виден был край двора с куском невысокого ракушечного забора.
В палате никого не было. Иванна, весь день и часть вечера просидевшая рядом, – Нелепин ее не видел, однако присутствие хорошо ощущал куда-то ушла. Нелепин попытался привстать, у него ничего не вышло, и он смог лишь чуть переменить положение тела, с трудом переместив ближе к краю кровати подушку. Он стал устраиваться на правом боку, и то ли ночь за окном посветлела, то ли в горевший вполнакала фонарь добавили напряжения, но только видно стало ясней, отчетливей.
Двери палаты отворились, и вошел военфельдшер, которого Нелепин уже несколько раз здесь видел. На цыпочках, чтобы не потревожить раненого, военфельд-шер подошел к единственной койке в палате, как-то сбоку заглянул Нелепину в лицо. Полуприкрыв веки, тот увидел, как из-под надвинутого на брови белого колпака радостно блеснули желтые, с карим ободком зрачки военфельдшера. Постояв, подергав ниточкой седеньких усов, фельдшер той же мягкой, тонущей в самой себе походкой вышел. Но вслед за ним втиснулись в палату такие же усатые, в колпачках белых санитары. У одного из санитаров усы стянулись бабочкой под самым носом, у другого кончики их, обвиснув книзу, едва заметно вздрагивали. Чем-то санитары были меж собою схожи, и чем-то оба они – несмотря на неодинаковость лиц и фигур – походили на военфельдшера. Да и врач, днем зондировавший рану Нелепина и как-то воровато ворочавший в ней пулю, тоже был на фельдшера и на санитаров похож. Было в обличье этих людей что-то чужедальнее, нерусское, всеми давно позабытое. Да еще удивительная мягкость поступи и колпаки белые: натянутые глубоко, до бровей, до скул, даже мочки ушей закрывающие! Как, однако, ни поправляли колпаки фельдшер и санитары, как ни натягивали их – было ясно: на макушках у белохалатников что-то шевелится, топорщится, будто волосы медперсонала встают время от времени под колпаками дыбом.
Застенчиво улыбаясь, санитары медленно шли к кровати Нелепина. Вдруг шедший впереди заметил, что веки раненого всего только полуприкрыты, и приятно-воркующим голосом запел:
– На воздушок вас, господин советник... снесем. Так и военфельдшер велел!
Нелепин слабо кивнул, а о странной схожести между собой здешних медработников как-то безнадежно-весело подумал: "Каков поп, таков приход".
Койка на колесиках качнулась, поехала. У порога санитары ее приподняли и затем уже все время несли на руках. При этом один из них шел спиной вперед, дружелюбно-пристально глядя прямо в нелепинские зрачки. Поплыли смутно-зеленые, пугающе узкие и влажноватые, словно кишки огромного животного, коридоры, побежали полуэтажи, лестнички, спуски. Наконец, передний санитар выбил пяткой какую-то дверь, и они очутились в скверно освещенной каменной зале с одним единственным далеким окошком. В окошко это вливался мутноватый, почти рассветный, с ночной болотной зеленцой свет. "Какой же тут воздух?" – Нелепин осмотрелся. В каменной зале стояло несколько больничных коек. Кто на них лежал и лежал ли вообще – сразу разобрать было нельзя. Внешнего освещения явно не хватало, внутренний же источник света был слаб, едва посвечивал снизу.
Санитары все не уходили. Они стояли, держась за спинки койки и все с той же пристальной доброжелательностью разглядывали Нелепина.
"Чего они ждут? Может, тут временная остановка? Скорей, так".
Тут дверь в залу, тщательно и накрепко затворенную санитарами, Нелепину особенно запомнилась эта тщательность, – открылась. Вошел военфельдшер. Был он теперь без халата, но в колпаке, и был на фельдшере великолепный, чуть не президентский, в яркую продольную полоску, зеленовато-серый костюм. Двигался фельдшер все так же мягко-пружинисто, но шел уже не на носках, да и в глазах его светилась не радость, а хищно-сытое, будто у кота, поймавшего мышь, довольство.
– Ну! – прикрикнул фельдшер на санитаров. – Чего стоите, как в воду опущенные! Просите! Молите!
– Господин советник! – тут же, хрипло-умоляюще гаркнул ближний санитар. – Господин... – санитар бухнулся на колени и уже на коленях стал подбираться к изголовью койки. Быстрая слеза стрельнула по щеке его, насквозь прожгла вислый ус. – Мы просим вас и умоляем! Оно, конечно, вас на воздух нести велено! Но вы уж тут как-нибудь побудьте, а? – санитар затрясся, стал подниматься с колен, и Нелепин увидел чуть выдвинувшийся из-под халата (прежде, наверное, подогнутый) кончик роскошно-полосатого, то ли кошачьего, то ли обезьяньего хвоста.
"Уф. Тихо! Все ясно: лихорадка, бред. Тихо! Спокойно! Пройдет сейчас..."
Тем временем санитар с колен поднялся, нервно слазал в карман брюк:
– Ваша ведь кассетка? Ну! Con anima doloroso? – перед Нелепиным мелькнула пластиковая широкая кассета. На ней мелко-беглой латынью было что-то записано.
– Знаем, что ваша! Но теперь-то она у нас! Тогда чего ж упорствовать? Чего, на хрен, жилы мотать всем?
Тут затряслись, завыли в кроватях такие же, как и сам Нелепин, раненые-покалеченные, и свету в каменной зале прибавилось. Он растерянно обежал залу глазами. На койках и вповал на полу лежали люди. Глаза у многих были закрыты, а у тех, кто смог веки раздернуть, – глаза были потухшими, вытекшими. Но несмотря на это, раненые стали дрыгать культями, судорожно стукать костылями о каменный, на удары не отзывающийся пол.
"Сколько нам ждать его?" "Давай, мужик, скорей!" "Тоже мне, корчит из себя..." "Та цэ ж якыйсь шахрай, пройдысвит!"
"Бред, лихорадка!" – продолжал успокаивать себя Нелепин, а вслух, чтобы в галдеже этом, в этой склоке не выглядеть слабым-лишним, крикнул:
– Не сметь меня торопить! Я президент фирмы. Предприниматель!
"Заткнись!" "Чего ваньку валяешь: ты тварь бездыханная, труп!" "Вишь, не хотит он с нами, бизнесменом прикидывается!" "А мы жди его тут, мучайся..." Лежащие на кроватях заклацали зубами, завыли. Клацанью вослед пополз по зале и быстро всю ее заполнил гадко-удушающий запах.
"Да это же мертвецкая! Не хочу! И в бреду не хочу!" – завопил про себя Нелепин, а вслух, глядя неотрывно на фельдшера, стал чеканить:
– Немедленно врача! Я главный советник атамана Верлатого! Я подам рапорт... У батьки суд короткий! Замочит – вмиг...
– Какой ты советник! Ты денщик, прислужник этого душеглота, Вальки Дурнева! – вызверился вдруг фельдшер. Он отскочил от нелепинской койки, ловко запрыгнул на каменный, высившийся слева от входной двери помост. – Слушайте все! – отвратно-скрипучим, обезьяньим голосом закричал военфельдшер с помоста. – Указ по республике воздушных духов Лемурии! Сим указуют нам! – он выхватил из-под пиджака бледно-розовый конверт с огромными вислыми сургучами, тут же все сургучи обкусил, сплюнул, стал про себя бумагу читать.
– Хм... – Так я, впрочем, и думал! – подобрел вдруг фельдшер, и голос его лишился явного обезьянства, перестал быть варнякающим, гадким. – Вот оно – оказуется, куда его! Ну сверху видней, конечно. Слушать всем! фельдшер приготовился читать, но здесь Нелепин, уже не контролируя себя, заорал:
– Брось листок, сука! Брось! Врача! Батько!
– Эхе-хе, "батько, батько..." Ну чего вы, любезный, хотите? Еще на воздухе помучиться? Так вас до воздуху не донесут! А батько – далеко он!
– К окну меня! Воздуху! Устроили тут мертвецкую!
Злоба фельдшера куда-то подевалась, он все еще недовольно качал головой, но санитарам уже и мигнул, и рукой махнул. Те грубо-резко ворочая кроватью, потащили ее к окну.
От боли в плече, вызванной резкими движеньями санитаров, Нелепин застонал. Лицо его, облепленное колечками русой бороды покрылось испариной, нос выострился, ткнулся в потолок. Иванна поправила на мечущемся в бреду одеяло. Битый час переругивалась она в палате с Дурневым.
– Ты б ушел, что ли, Валя. Я здесь хоть на матраце прикорну. Утро же, умираю, спать хочу!
– Сейчас, сейчас, – бормотал озабоченно Валерьян Романович, – момент! Слово одно только еще. Твой-то, – Дурнев в первый раз так назвал Нелепина, Иванна неприятно вздрогнула, – видишь? Слабеет. Все! Конец! А если даже не все – ну какой он теперь мужик? Руку отнимут, вот сил тебя держать и не хватит. Я ведь, чаю, тебя в раже держать нужно? Ну чтоб не обломила чего...
– Заткнись, Валя, не твое это дело.
– Пока не мое, лапуля! У него сил не будет, а у меня их – ого-го сколько! Если б ты видела, что у меня там! – он быстро от пупка до паха провел рукой вниз.
– Сил у него хватит, – чуть даже улыбнулась Иванна. – Так что, оставь свои причиндалы при себе. Не видала я, а то...
– Не то ты, лапа, видала! Я ведь пока искал "материю д.", кой-какую другую материю и силу нашел! Только в известность никого не ставил! Я теперь мужик особенный. И на тебя моя сила перепрыгнет! Вот оно где настоящее бессмертие: пол! Расскажу – ахнешь! Ну видела, небось, игрушку японскую? Завел ее ключиком и поскакал по столу уд, поскакал фаллос! Сам живет – сам скачет. И ничего ему кроме дырочки узкой не нужно! Понимаешь? Не нужно нам все тело, мозг не нужен и душа не нужна! И всегда так было. У индусов памятники ставили не человеку – фаллосу! Слушай! Едем! Дадут мне лабораторию, будут условия, какие в России раздолбанной никому не снились! К чертям душу, к чертям зарождение ее материи, биоландшафты и все геоаномальные зоны! Ну, да ты ведь, небось, про все это слышала, небось, он все наши наработки на пальцах тебе разъяснил... Ну мы-то с тобой другим займемся: бессмертием уда! Да и еще кое-что из программы нашей я заново воссоздам.
– Ты воссоздашь. Ты вон от фишек своих отлипнуть не можешь!
– Брошу! Клянусь, брошу!
– Ну и брось, мне-то что.
– Пойми! Мы с тобой – сблизив тела – к бессмертию приблизимся. Ведь та сущность женская, которая со мной сольется, тоже бессмертной станет! Потому как – извини уж – орган мой детородный теперь бессмертен! Только он один и останется! Вечно над землей торчать будет! И это не трёп! Я в Москве еще до нашего бегства эксперимент на себе поставил! И... Это невероятно: одна бульбочка материи, один пузырек газа, внесенный куда надо – и часть твоего организма бессмертной становится! Да, только часть. До всего-то организма мы не доросли еще! И никакое клонирование нас в этом вопросе не продвинет. Да и не нужен весь организм! – рука ученого снова скользнула к молнии брюк, раздался характерный треск металла, Дурнев задергался, запетушился...
– Опять ты за свое, Валь. Ну? Пристрелить тебя, что ли? Гляди, потеряешь, – Иванна вымученно улыбнулась. – Ты ведь, подлец, лучше моего знаешь: за бугром "материя д." пока сплотиться не может, внешний канал закрыт. А внутренний... он тоже не срабатывает. Им до выработки настоящего душе-материала – столетия! Здесь у нас – как я, неученая, понимаю – все: и живые, и мертвые, и души присутствующие и души отсутствующие – навсегда сшиты одной невидимой нитью. Мы "материю д." – как бы "дораспределяем", "допереливаем" друг в друга... На этом Ликарион стоял! Ты сам мне в Волжанске, в "малинке", говорил, что материя эта, помимо индивидуальной капельки, на всех людей одна – как туман, как облако. Я, конечно, плоско, по-журналистски пересказываю. Не тебе бы, классному ученому, меня слушать! Ну, да что поделаешь, – вынудил... Так вот: забугорью до нас – сотни лет топать. А они думали – нам до них! Пока они технику мастерили – мы душу изобрели! Верней, из хаоса и сора – вылущили. В детстве-то, помнишь? Не спали, пока все ребятишки под одним одеялом не уместятся и откуда-то сверху на нас сон, как дух, не хлынет. А если кто из-под одеяла вылезал, тогда ничего не считалось!
– Вызубрила! Вытвердила! Наслушалась Ваську-неуча! Да ведь он не мэнээс даже! А ты, тоже мне – мыслительница! Тебе не мыслить, тебе трахаться день и ночь надо!
– Само собой.
– Дура! Я материю эту открыл, я ее везде где хочешь и синтезирую. Но нет ее! Верней, есть, но не в душе! В другом месте! Мне эта мысль в Волжанске пришла! В бардаке плавучем! Да! В других органах будем бессмертие искать! Не в горле, не в грудке – пониже! А он...Он – не выживет. Гляди! Видишь – губы, лицо? – Дурнев внезапно перешел на шепот. – Я этим всем занимался! Измерял, записывал в больницах да в мертвецких! Не только зарождение "материи д." у таких, как ты, телок регистрировал, а и уход ее засекал! Еще несколько часов – и полетит его душка к чертям собачьим! И материи от нее никакой не останется! Так: образ, сон, перелет...
– Он выживет, – снова и еще тверже сказала Иванна. – А не выживет так и я с ним... Душа-то у нас теперь одна. Ну да ты до этого не дошел еще, академик чмуев! Прозевал за картишками...
– Дурында! Мне ты и без всякой души подойдешь. Говорю же тебе: летим! Вертолет – у реки. Бери своего драгоценного – я же его тут не бросаю – и летим! Иначе здесь вам и крышка! Сегодня с утра пораньше и накроют!
– Вон оно как ты заговорил... Да ты не от службы ли "бэзпэки", милок, с порученьицем прибыл?
Подойдя к постели раненого и вроде поправляя подушку, она ловко выдернула из-под нее жуковатый нелепинский браунинг. Резко развернувшись к Дурневу, не поднимая пистолета, держа его в руке, прижатой к боку, проговорила:
– Пристрелю, Валь, уйди. Все равно мне теперь. Одним больше – одним меньше, – голос ее был совершенно спокоен, сквозило в нем даже равнодушие.
Дурнев попятился. Однако вместо того, чтобы уйти, стал куражиться:
– Да не может быть! Так прямо насквозь и прострелишь? А лучше б я тебя насквозь, до легких проткнул-прободал! Ну-ка, переведи на здешнюю мову: "на нас напала голодовка". Что вышло? "На нас напала голодивка". Вот ты "гола дивка" и получилась!
Крепче ухватившись за спинку кровати, Иванна вздернула перед носом подошедшего к ней вплотную и больно ухватившего за руку Дурнева короткоствольный браунинг. Дурнев не отпускал, выворачивал руку, противно лыбился. Зрачки его побелели, большая голова запрокинулась, как у горбуна, назад, в углу рта прозрачным пузырьком вздулась слюна. Он сначала и вправду отступил, чуть не ушел совсем. Но потом понял: пусть пугает, пусть грозит в палате она не выстрелит! А уйти от нее просто так он сегодня все равно не сможет.
– Ну давай прямо здесь, давай! Повернись ко мне попкой, лапа...
Иванна усмехнулась и, поддернув пистолетное дуло чуточку вверх, дважды радостно, над самой дурневской головой, выстрелила.
И настало мытарство предпоследнее, мытарство содомское.
Здесь истязались грехи, не согласные ни с мужским, ни с женским естеством, также и грехи совокупления с самими духами воздушными. Мыслил испытуемый: это мытарство будет пройдено им вмиг! Но мальчик-ангел внезапно замедлил свой бег, и другой ангел, во всем первому покорный, тоже остановился. А затем провожатые пропали.
И опять прямо в мозг испытуемому водвинулась какая-то больница, отворенная дверь палаты, коридор полутемный. А чуть позже впала в очи статная и нельзя сказать чтобы незнакомая женщина. Строго и хорошо одетая, с огромными, серо-стальными глазами, в короткой, слегка сбитой набок темно-каштановой стрижке, – женщина отступала по коридору к палате перед непотребным духом-лемуром, вставшим на задние лапы, нагло выкатившим вперед свое волохатое пузо. Подергивая кончиком полосатого хвоста, растянув в ухмылке скуластую обезьянью морду, лемур, выкормленный кем-то до размеров медведя, мягко, как танцор, выступал на согнутых задних лапах. Лапы эти кончались пятипалыми человечьими ладонями, с черно-желтыми, круто загнутыми вниз когтями на пальцах.
Здесь испытуемый, уже начавший забывать жизнь земную и не желая видеть до него не относящееся, взвыл истошно: "Не мой грех! Чужой! Не хочу! Не буду отвечать за него!" И тогда лемур здоровенный, со щеками белыми пухастыми оставил на миг женщину в покое, тихо перепрыгнул по сжатому пространству мытарств к испытуемому и, стараясь не подымать лишнего шуму, заварнякал по-кошачьи: "И подумаешь! Ну, выверну я ей кой-чего наизнанку! Ну и ты поглядишь, не упаришься!" Тут испытуемый услыхал: за спиной его, в близко-далекой земной больничной палате застонал отчаянно все тот же неизвест-ный больной.
Тут, обмирая душой и сплющив веки, попросил испытуемый ангелов тихо: "Пусть все они: и лемур, и женщина, и этот коечник – сгинут!"
Однако и сквозь плотно сомкнутые веки, не имея сил исторгнуть мытарственную "картинку" из мозга, продолжал он видеть происходящее...
Ловко орудуя передними лапами, лемур сбил женщину на колени, несколькими, не слишком резкими, но отточенными взмахами разорвал на ней в клочья юбку с бельем. С фырканьем откинув пузырящиеся клочья материи в сторону и, видно, не имея интереса к верхним частям женской одежды, мощным ударом лапы прогнул он женщину в спине. Женщина упала на колени, и лемур одной из передних лап нажимая на хребет, второй – аккуратно и бережно развел ей ноги, раскрыл пальцами ягодицы... Женщина продолжала бешено вертеться, и лемур все никак не мог войти в нее.
"Если она содомитка, то чего так брыкается?.. Где я видел ее? В Домжуре?" – успел лишь подумать про себя испытуемый, как выткнулся из бурого, с голубоватыми прожилками сумрака второй лемур. Он шатнулся к испытуемому, наложил лапу на едва прикрытый рубахой живот, и распустив, как хищный цветок, черножелтые пальцы-когти, повел ими по животу человечьему вниз.
"Чужой грех! Чужой! С чего мне отвечать за эту телку?!" – возопил испытуемый. Но мальчик-ангел тихо пропел ему сверху: "Возьми на себя грех этот! Ибо близка была тебе женская сия душа. И некому, кроме тебя, пресечь и искупить грехи ее. За это воздастся тебе у врат небесных!"
"Мой, мой грех!" – зарычал испытуемый глухо. И тотчас кинулась в пах ему грязно-тягучая, защемленная – такая же, как в Верхнем Предтеченском переулке, – боль, а в душу вошла боль незаслуженного наказания. И боль эта сломала новый, еще только нарождающийся строй души его... А лемур мордатый с женщины, в спине великолепно прогнутой, тут же свалился. И колыхнулось волохатое лемурье пузо, и закраснел в мытарственном мороке приапически напряженный (по всей длине твердый, а головка острая обвисла!) тонко-огненный срам его. И был срам этот тут же ангелами грубо и напрочь обломлен.
Иванна выстрелила в сторону и вверх, и Дурнев чуть не с той же скоростью, что и пущенные из браунинга пули, вылетел из палаты вон. А вместо него вперся в палату военфельдшер. Колпак его сбился набок, усы мелко подергивались, глазки блуждали.
– Фф... У-умер раненый? – по-обезьяньи заварнякал вошедший.
– Раненому лучше, – твердо-отчетливо произнесла Иванна, улыбаясь сквозь слезы сама не зная чему.
Лицо военфельдшера с проступившим к утру на щеках и на подбородке густым белым пухом, скривилось, как от укуса пчелы. Фельдшер отчаянно затряс головой, словно не понимая и категорически не приветствуя такого оборота событий, и, мягко-ловко отступая назад, вышел.
А через минуту в палату, в накинутом поверх гуцульской курточки белом халате, вошел батько Верлатый. За ним, глядя в пол, семенил до угольной черноты загорелый доктор Шпонов.
– От бисовы диты, – притворно хмурясь, крикнул батько. – Сховай, спрячь! – Кивнул он на обвисший вместе с рукою браунинг. – Шо, погано? выспрашивал он на ходу и, подобравшись вплотную к Нелепину, заглядывал ему в лицо сверху, сбоку.
– Ему лучше, – снова сквозь слезы улыбнулась Иванна. Приход батьки вселял надежду, предвещал новые решения, сулил новые повороты в их с Нелепиным, теперь окончательно сдвоенной – это она с надрывом почувствовала еще раз – судьбе.
– А у нас – погано. Имеем важнейшие сведения, – наклонился прямо к уху ее батько. – Нужно пана советника хоч на хвалынку привесть в чувство. Га? Нэ чую? Я ж и кажу: приведем его в чувство. Так, панэ Шпонов?
Доктор, вошедший с готовым, холодно взблескивающим в руках шприцем, неопределенно пожал плечами.
"Какая в конечном счете разница, – думал доктор, – все обвалилось, все к черту в подол съехало! Ну укол, ну два. Ну нарушил врачебную этику, ну и что с того?" – он коротко-хищно прицелился и глубоко воткнул иглу чуть пониже нелепинской раны.
И здесь небо над Лемурией завернулось в конус и, втянув своим нижним острым концом раненого, тут же его из конуса выронило.
Низкий воздух
Рваный утренний воздух спускал себя с неба на землю.
Вертолеты сели за погостом, близ погранпоста, меж огромных песчаных дюн. Сколько придется сидеть – никто не знал, и потому разрешено было машины покинуть. Многие, сбивая росу с торчавшего кое-где сухостоя, это с наслаждением и сделали.
Но вот Никодим Фомич, следователь Степененко, вертолет покидать не стал. Он считал и пересчитывал, он заносил в карманный блокнотик фамилии, цифры. От умственного труда Никодим даже вспотел, блокнотик отложил в сторону. И было от чего отложить! Слишком много неувязочек за две недели пребывания в независимой республике в блокнот влетело! Опять пойдут разговорчики: "Степененко то, Степененко сё", "политические пристрастия", "подменяет следственный процесс эмоциями". Дубы правоохранительные! Да он лучше их понимает, что эмоций допускать нельзя! Ну это ладно. А вот спросят тебя, Никодим, дубы правоохранительные: что же это у вас, господин следователь, в самом-то деле получается? Убийца в день убийства, если судить по бумагам, в Москве отсутствовал! А тех, кто в Москве был, вы в щадящем режиме допрашиваете, на волю выпускаете... И что он дубам ответит? Опять бумаги "соврали"? Или: не могли, мол, те малолетки убить, кишка тонка! Кишка – скажут дубы – тонка у вас. И опять начнется: тот, кто звонил, тот и убил, или мальчиков направил, а вы снова не за тот кончик схватились! Только нет, за тот кончик схватился он! Убийца – человек чужой, человек непонятный – Нелепин! Внук бывшего домовладельца сторожа собственного дома угрохал! Каково! Оно, по нынешним временам, конечно, и не так плохо, что "бывший"! Да только он ведь отказался от "всяких претензий" на дом! И отказался, судя по его же заявлению, уже после убийства. И это весьма подозрительно. Денег много? Или на ложный путь следствие толкнуть хотел? А иначе зачем эта демонстрация, эта идиотская бумага, выуженная следователем из Москомимущества: "Отказывыаюсь навсегда от ранее принадлежавшего нашей семье дома... Все права на него принадлежат Москве..." Демонстрация? Поза? Мозги набекрень? Или архихитрый ход?
Ладно, дальше! Оружие частично нашли. А вот спросят тебя, Никодим: где остальное оружие? Кто его спрятал?.. Кто? Конечно, Нелепин! Не пацаны же! Ихние-то несколько сабелек нашли. Он спрятал, он! Он и печень старику проткнул. Но ведь Нелепин был в те дни в Волжанске! Это установлено. Но тут-то собака и зарыта! Нет, Никодим Фомич не какой-нибудь милицейский простачок, кой-чего читывал, кой-кого из умов высоких знавал! Он понял в чем дело! И пойми он это раньше – ни в жизнь Нелепину и его сожительнице, а возможно – и соучастнице, выскользнуть из Москвы не удалось бы! Но теперь-то при помощи группы захвата он их выудит! А если надо – здесь же и судить будет. Как частный судья – по справедливости! Хорошо – "нэзалэжныки" помогают. Вообще, молодцы они! Зря на них наговаривают. Будто всю жизнь только Никодима и ждали! И лица интеллигентные! Словно не группа захвата, а университетская команда по баскетболу: сидят себе скромно, ждут свистка судьи, сейчас оранжевый мячик вбросят, и они этим мячиком стук-постук, а судья аккуратненько – свись-свись! Авось игра на поле и выровняется...
Итак, после всех ужимок и словесных игр рабочая версия Никодима Фомича, следователя Степененко, приобрела в блокнотике вид следующий.
26 октября прошлого года сторож Яхирев вышел проверить пока так и не обнаруженный тайник с коллекционным оружием и был убит знавшим о тайнике и, видимо, считавшим это оружие своим Василием Нелепиным. Пацаны тоже во дворе появились. Но чуть позже! Они-то и спугнули Нелепина: он спрятался, а они унесли часть оружия с собой. Другую же часть оружия, находившегося (это известно) в ящике, Нелепин, дождавшись ухода пацанов, той же ночью близ места преступления перепрятал. Потому он к дому с тайником и возвращался все время. Да! Эту-то тягу преступника к месту преступления дубы из прокуратуры оспорить не посмеют! Тот же Нелепин через некоторое время попросил кого-то позвонить в милицию и навести на пацанов, описав по памяти их возраст, приметы и сообщив даже одну из, видно, подслушанных в разговоре ребячьих кличек. Правда, все свидетели подтверждают: в день убийства Нелепин был в Волжанске. Он был, а машина его к дому сама подъезжала? Ну допустим, машиной в тот день могли воспользоваться. Но и девочка, и еще один, позднее обнаруженный Степененкой свидетель показали: выходил в тот день из машины высокий человек в плаще, с русой бородкой!
Значит, что? Значит, в Волжанске этот горе-собственничек не был?
Как не так! Был! И Зистер, и другие подтверждают – был! Но есть и здесь слабинка! Об одном дне пребывания Нелепина в Волжанске Зистер и другие говорят как-то скупо, мнутся! Тут-то и становится понятно: именно в этот день Нелепин в Волжанске отсутствовал! Сел на автобус – и в Москву! А вечером старика замочил и на поезде назад, в Волжанск! Вот и вся премудрость! Это он здорово придумал: и тут – и там. Нелепин придумал – Степененко разгадал! Всего-то и осталось: преступника по горячим следам взять! Правду из него повытрясти! И если будут препятствия к вывозу, здесь же как частному судье – что уже твердо решено – осудить!..
Тем же утром, но примерно на два с половиной часа раньше, оторвался от земли нашей грешной и Урод. Для него полет начинался не слишком удачно.
После звонка Д. Е. Тимерова и его предложения вылететь на юг Урод стал решительней, глубже входить в дела фирмы "АБЦ-Холзан". Хорошенькая окрошка получалась! Вэпэкашники – Ушатый и Нелепин – нарубили дров и смылись! Захватив при этом с собой видного ученого Дурнева. Скорей всего – силой захватили, не давая Дурневу развенчать их безграмотные бредни, весь этот жидкий лепет о возможных параллелях науки и христианства. Дурнев ведь уже готов был эти разоблачения сделать, о чем хоть и туманно, но сообщал в любезно процитированном Д. Е. Тимеровым письме. "Хорошо. Вовремя лечу. Здесь волна схлынет!" Агавину (в последние дни он еще резче изменился, исхудал, никому больше не позволял звать себя Уродом) полет представлялся важным, нужным. Он летел, чтобы написать убийственный очерк об армии, о ее негодности, даже ненужности. Ну а заодно и продемонстрировать класс борзописцам из Тетрагона и задавакам из "Аналитички". Оставалось дождаться оказии, о которой сообщил Тимеров. Оказии все не было. Наконец позвонил неизвестный и явно не своим, придушенным голосом сказал:
– Вы внесены в полетный список. Завтра, в пять утра, "борт" из Чкаловского. Пропуск на ваше имя подготовлен. Самолет будет стоять в западном секторе. Обо всем договорено. Но будьте настороже: так и Друвид Егорыч предупреждает...
До самой посадки все шло "штатно", как полюбил в последние дни выражаться чувствительный к новым словам Урод. И только при посадке, уже пройдя контроль, отыскав и сектор, и самолет, был Агавин неприятно оконфужен.
– Бизнесмен? – спросил Урода тощий, въедливый, с плохо различимыми в размывах тьмы звездами на камуфляже военный. Военный стоял у трапа и внимательно просматривал всех входивших. Входили, в основном, десантники в форме, тихо проскользнули несколько человек в штатском, какой-то морской офицер... – Бизнесмен, – сам для себя, вяловато и безразлично уточнил военный. – Денег на дорогу, что ли, не хватило?
– Ну какой я бизнесмен! Челнок я. В Турцию пилю. Еле наскребся. Чтоб потом, на пароме. До Трабзона... Люди хорошие к вам устроили. Вы ведь где-то там близко сядете. Может, оно и нельзя. Да ведь удобно! – от непривычно-длинных фраз Урод к концу речи задохнулся.
– Так, так. Складно говорите. Складно.
Полковник (Агавин хоть и с трудом, а рассмотрел на камуфляже три звезды) в знак того, что полностью одобряет речь челнока, склонил голову набок, затем тихо, не оборачиваясь, скомандовал стоящим сзади него двум высоким, со стертыми темнотой лицами, подобранным в одну стать офицерам:
– В шестой отсек его. Контактов – ноль. Зубами держать, з-зубами!
Полковник лично отвечал за успех этой не совсем понятной операции и никогда, конечно, не допустил бы на борт посторонних. А тут эта подозрительная просьба гнойно-вяловатого, пышного, как баба, презираемого полковником до хруста в скулах замминистра. "Подставить хочет, хмырь поганый. А это посмотрим. З-зубами держать!" – повторил про себя полковник.
– Позвольте! Что за отсек такой! Вы, может, не в курсе! У меня поручение от самого... – Агавин спохватился, вспомнил, что Тимерова упоминать было категорически запрещено, и повел уродской головой своей куда-то вверх, выше вислоносого, глубоко окунувшего крылья в утреннюю мглу военного транспортника.
– Выполнять, – полковник, развернувшись, медленно двинулся от трапа под нос самолета.
Теперь Урод умирал. Правда, умирать он стал не сразу, а лишь через час после того, как втолкнули его в низко-тесный отсек, захлопнув маленькую, плотно легшую и, как показалось, сверхтяжелую дверь. Агавин так и стоял в темном, пахнущем какими-то маслами отсеке до тех пор, пока не заработали турбины самолета, а над головой не зажглась алая полоска светильника. Самолет побежал по бетону, Агавин огляделся. Никого в отсеке не было. Вороненая, с серыми разводами темень висела в углах, скрадывала предметы, покрывала высокие ящики, два из которых стоймя стояли в углах и были прихвачены ремнями. Что-то лежало и на полу. И все же Агавину показалось: в отсеке он не один. Когда за тобой исподтишка наблюдают – неприятно. Это будоражаще-горькое чувство может со временем перерасти в "синдром наблюдателя". Вот и теперь: кто-то пялился на него из левого дальнего угла.
– Пшел! – заорал Урод весело, и настроение его, вдогон крику, враз скакнуло на градус вверх. Сев на низенький тюк, он стал саркастически глядеть в угол.
– Ну-с? – издеваясь, спросил он. – Не насмотрелси? Смотри еще, – одним ловким движеньем Урод приспустил штаны вместе с трусами и развернулся задом к углу, в котором почудился ему "наблюдатель".
