Текст книги "Отреченные гимны"
Автор книги: Борис Евсеев
сообщить о нарушении
Текущая страница: 12 (всего у книги 18 страниц)
Но и потухающим зреньем, но и убывающим осязаньем успел уцепить испытуемый: составив себя из двух разрубленных пополам прелестниц – белый верх, черный низ – ложится на него сверху гибкий воздушный дух.
– Я – бес Пуполобок! Я, я теперь твой хозяин! Сверху я – пупо. Снизу лобо! Пупо-лобо! Лобо-пупо! – шипел гадкий дух.
И от такого трансвеститского издевательства над человеческой сущностью разорвалась на месте блудном душа испытуемого. И потянули бесовские сквернящие осязанья, вкупе со страстными прикосновеньями гадких членистоногих, клочья лопнувшей души его вниз: в гехинном, в гадес!
Кувыркаясь, падая, проламывая темечком хрусткие слои неба, понял вдруг испытуемый тайный смысл блудного мытарства. И был этот смысл до безумья прост: намеренно блудящее тело неотвратимо приведет и к блуду души! А стало быть, в конечном счете, – и к вечной ее смерти. Блуд ведь не только понял он – с женщинами бывает! Разлит он в склонности к изгибам карьеры, в желании поудобней "лечь" под встречаемых в жизни чиновников, в мерзком и необузданном стремлении к совокуплению с неживыми идейками, с полудохлыми сущностями, с мертвящими вещами...
Грубо мучаясь таким упрощенным пониманьем, стал готовиться испытуемый к великим казням и нескончаемым измывательствам гехиннома.
Однако вместо гехиннома – провалился он в сонное небытие. Потому что и на сей раз выкуплен был у бесов молитвой, поданной с земли вспомнившей о нем с любовью женщиной. Но и эта молитва кратенькая была ангелами услышана, была зачтена!
Душа и кровь
Тебя нет, душа?
Ты испарилась, исчезла? Может, и не существовала вовсе? Называющий тебя – называет пустоту, обман, зияние? Или ты все же есть? Существуешь одновременно и как нечто общеогромное, и как малое, единичное, частное? Существуешь и пособляешь нам, "запитав" своей энергией все сущее: и человека, и ширь океанов, и околоземные пространства, и лунный влажный свет, и пустые донца земных равнин? И от такого энерговоздействия становишься величавей и мощней сама и вновь – как исполин-архитектор, перекраиваешь человеческие сообщества, материки, города, ландшафты, вдувая в них по пузырьку жизнь высшую, жизнь иную?
А ты, Россия? Ты есть или тебя нет уже? Куда запропала ты в последние десятилетия и где искать тебя, о неизъяснимая страна? А может, мы неправильно исчисляем тебя и определяем? Может, языковые твои границы, географические и духовные твои очертанья нам недостаточно известны? Тогда... Тогда хоть на краю листа надо немедленно вычертить контур другой от многих себя скрывающей – страны. И там же записать: нет, Россия, о нет! Ты не птица и не возок, влекомый ленивым коренником и глядящими на сторону пристяжными! Ты не катишься колесом кровавым к прогрессу и не регрессируешь! Ни от кого не отстаешь и никого не обгоняешь, не летишь в бездну и не задыхаешься подводной лодкой на илистом дне! Твои качества и движенья твои – иные. Нелинейны они и непоступательны, трудноуследимы и сверхэволюционны. Потому что ты сама и есть оболочка для одной из частиц мировой души. И этой-то мировой, всеобщей души в тебе, Россия, – немерено! Больше, больше ее, чем для жизни "нормальной" надо. Даже и жить "по-современному" такой излишек души мешает. Потому как провозгласил современный мир: Бог, совесть, душа – не нужны, избыточны! Однако ж есть места, где это пока не так. И одно из мест таких последних – Россия. Потому-то говорить о душе и не говорить о тебе, Россия, – бессмысленно. Даже и тогда, когда сама ты о душе и о Боге забываешь...
То, что сказал заведующий отделом науки Ника Каркавцев, враз смяло и опрокинуло все нелепинские планы, повытряхнуло из него и мысли о душе:
– Только что позвонили и передали: умер Александр Мефодьевич.
Затем, по словам Каркавцева, телефонный голос надолго угас, Каркавцев даже подумал: звонивший отключился. Однако, после паузы, телефон заговорил вновь: "Умер – сегодня. Утром, в девять сорок. Его специально вывозили за город". Последние слова говоривший подчеркнул особо. Затем добавил: "Действуйте сообразно крайним обстоятельствам. Времени на проверку сообщения у вас нет".
Нелепин отослал всех, сидел в полутемной комнате один, ковшами глотал нахлынувшую печаль, думал, досадовал, вскакивал, садился. Мысли, однако, шли слабенькие, вяло разбросанные. Нелепин понимал: надо спешить, но и спешилось как-то туговато, через силу. С момента задержания Ушатого он все время выстраивал свои действия. Твердо знал одно: бросать программу нельзя, отдавать кому попало – тоже. И хоть к науке отношения не имел – понимал: сейчас кроме него дела этого никто не вытянет! Дурнев ненадежен, слаб. Ученые – разобщены, подавлены. Только сам, один! Надо просто переждать, пока все в Москве угомонится, появится власть, которой такие программы небезразличны. Вот тогда всю информацию можно на место и вернуть. Для того Ушатый его на президентское место и ставил!
"А если и меня, как Ушатого, хлопнут? Или как-то информацию из головы повыковыряют? Надо ли сообщать про Мефодьича Долгатову? Не надо! Он и так все знает. Может, и сам ручки приложил. Тогда конец! Надо найти прикрытие. Где оно? Ушатый нашел бы. Может, Волжанск? Зистер прикроет? Да, да, Волжанск!"
В комнату, крадучись, вошла Иванна.
В мягком со шторками сумраке смотрелась она по-иному, чем час еще назад: поменялось, стало другим лицо, выострился нос, глаза огромные сузились, в уголках век явилась краснота, волосы темно-каштановые потускнели, тело стало ручным, а вовсе не дерзким, не противоборствующим.
– Ты не надумал еще, Вася? Там у входа какие-то люди. Безобразят они...
Нелепин еще раз оглядел ее. Поменялось не только лицо Иванны, но и ее одежда. Она надела кожаное пальто, в руках объявилась дорожная сумка, на ногах – высокие сапоги с пряжками.
– Мы ведь едем куда-то? Я угадала?
– Едем. – Нелепин встал. – Я хотел сказать тебе...
– Вася, – перебила Иванна, – там на входе руководство фирмы требуют! она вплотную подступила к Нелепину, – ОМОНом пугают! У них мегафон, на психику давят, от лица каких-то защитников природы протестуют. Не то здесь что-то!
– Гм. Интересно. С удовольствием на защитников гляну.
– Не ходи! Не пущу! Нечего смелость показывать! – она повисла у Нелепина на плече. – Давай как-нибудь тихонько, мимо них...
Охрану фирмы дразнили Срамота и Свечной.
Никакой нужды присутствовать лично при передаче, а точней, при захвате фирмы не было. Но уж так обожали подобные сценки Ян Янович и Владимир Феоктистович, так трепетно любили пробежаться по местам, где поработал палицей их шеф, что от нетерпенья забежали вперед ОМОНа, полезли "поперед батьки" да в самое пекло.
– Отворяйте ворота, гады! – кричал, имитируя страшное негодование огромный, с долгой гривой львиных волос барбос-Срамота. – Нахапали добра народного! – Срамота прыгал на охранника, стоящего у намертво закрепленной вертушки, совал ему в нос какую-то развернутую бумаженцию, рыкал в мегафон.
К пропускному пункту, к решетчатым воротам подтянулось еще с пяток охранников. Был среди них и раненый недавним взрывом старший охранник Пелых. Он незаметно расстегнул кобуру на боку и, ощущая гадкую боль в ноге, ждал лишь момента, когда барбос в замшевой куртке или другой, горбатенький, собиравший во рту слюну, а затем расплевывавший ее во все стороны, полезут на вертушку. Этих двоих Пелых выдернул из негустой толпешки сразу, сразу же выбрал и удобную позицию: чуть сбоку и слева от ворот. Стрелок он был отменный и промахнуться или попасть в кого-то из дуралеев-статистов, настропаляемых этими двумя, – не боялся.
– Чего на них глядеть? – продолжал горланить Срамота. – Все окрестности химией своей засрали! Экологию портют! Гайда за мной, братва! обращался он к не так чтобы и редким прохожим, которые должны были по замыслу помощников Дюди изображать возмущенных жителей.
Барбос наконец ступил вперед и схватился за вертушку. Охранники, стоявшие рядом, ухмылялись: воротца были намертво схвачены электричеством, да и вообще такие ужимки и крики могли подействовать только на дилетантов.
Тем временем, в конце переулка появился и, как жаба на кочке, подпрыгнул "ЛиАЗ" с голубыми занавесочками. Автобус Пелых видеть не мог: через высокую редкотрубчатую ограду на старшего охранника глядела лишь средняя часть переулка. Поэтому он спокойно и ловко вывернул пистолет из кобуры, не целясь, выстрелил.
Звук выстрела почти слился со звуком метрах в тридцати от ворот тормознувшего автобуса. Пелых (как и хотел) лишь чиркнул пулей барбосу по ноге: Срамота стал оседать на тротуар перед КПП, а Свечной бочком кинулся вправо, к автобусу. Из автобуса же выскочил веселый офицер в черной форме и высоким настуженным голосом, напрягая голосовые связки так, что, казалось, они вот-вот лопнут и хлынет из офицерского горла сизая, забродившая на крепких предзимних дрожжах кровь, закричал:
– Все на землю! ОМОН! Стреляю!
Нескладно, как пьянчуга, брякнулся в первый тощенький снег Свечной, и тут же пароходной сиреной, перекрывая все другие звуки, завыл Срамота:
– Ухайдакали... Угрохали! У-у-у-у!
– ОМОН без распоряжения руководства не впускать. Будут лезть через ворота – стрелять, – приказал слегка разрядившийся от выстрела и сразу подобревший старший охранник Пелых...
Из темной комнаты Иванна с Нелепиным вышли в общий стеклянный коридор. Навстречу им бежал Дурнев.
– ОМОН, стреляют! Надо сказать им! Представителя ФСБ вызвать! Долгатову позвонить, разыскать Ушатого!
– Александр Мефодьевич умер, убит. – Нелепин резко развернулся к Иванне. – Прости, не мог тебе раньше сказать. – Он снова повернулся и быстро пошел по коридору в обратную сторону, к информзалу, на ходу отмеряя по небольшой пригоршне слов поворотившим вслед за ним Иванне и Дурневу:
– Тебя, Валя, не тронут! Ты – мозг... Иванна вообще ни причем. Оставайтесь оба. Сидите тихо. На фирму – ни ногой. Всё! Я отъеду на месяц...
– Я с тобой, с тобой, я знала! – заторопилась Иванна.
– Я тоже с вами. Куда я один? Эти дилетанты всю программу нам развалят...
Втроем, – Нелепин, за ним Иванна, замыкающим Дурнев, – вбежали они в информзал, Нелепин стал лихорадочно хватать с утра еще приготовленные папки, взял с собой и последнюю, так в него сегодня и не введенную кассету. Затем распахнул дверь в операторскую, глянуть, не забыл ли там чего. Здесь ждал его сюрприз. Навстречу со стула поднялся бритый, подтянутый, с умело подкрученными кончиками усов Помилуйко.
– Вы? А мы вас с утра обыскались!
– Я уже с полчаса здесь. А тут суматоха какая-то. Что, снова налет?
– Снова, снова...
– Вы, я вижу, торопитесь. А у меня к вам дело. Александр Мефодьевич передать вам велел...
– Что? Что он велел?.. – Нелепин с исказившимся лицом подскочил к Помилуйке, ухватил его за крахмальную под плащиком меховым грудь.
– Да отпустите вы... – сдержанно ухмыльнулся Помилуйко, – тут в двух словах не расскажешь... – Если вы куда-то едете, то и я с вами. А на место прибудем – поговорим спокойно.
– Хорошо! Спускайтесь с Иванной на задний двор, ждите у красной двери! Я отойду на десять минут. За мной не ходить!
Нелепин схватил со стола зеленый дипломат, проверил, на месте ли еще с утра вложенная туда "расстрельная" кассета, стремглав кинулся вниз, в подвал. В подвале он никогда не был. Но распоряжение Ушатого о том, что в случае чего нужно проверить подвал, помнил, ключ от подвала всегда носил с собой.
Острая тьма уколола зрачки уже на третьем повороте лестницы.
– У-у, блин! – заревел Нелепин, но тут же увидел внизу, под ногой скудный свет, а вскоре и уткнулся в железную некрашеную дверь. У двери дремал незнакомый, а может просто никогда ему на фирме не попадавшийся охранник. Охранник, однако, новоиспеченного президента знал и сразу пропустил:
– Только аккуратней, – вежливо предупредил он. – Они уже начали.
Сразу за дверью на Нелепина напал всклокоченный Чурлов.
– Тихо! – замахал он, как ветряк, руками. – Тихо! Потом! Позже! Все ваши необоснованные претензии – потом. Уже запускаем!
Чурлов, как всегда, вспотел, вспотели его щечки, нос, даже под бело-докторским, неясно с какой стати напяленным на рыхлое тельце халатом, хлюпал, казалось, пот. Сергей Заремович стал решительно, хоть и бережно, оттирать Нелепина к дверям. Резко отстранив Чурлова, Нелепин прошел к внутренней двери. На двери этой висела писанная желтком по саже табличка:
Небытие – определяет сознание
Нелепин толкнул дверь и попал в больничную (к тому ж еще, кажется, и совмещенную с операционной) палату. Навстречу ему выскочили еще двое. Их Нелепин тоже знал, но фамилий не помнил. Однако не они привлекли внимание, а видневшийся сквозь раскрытую дверь операционный стол. На столе лежал голый, мускулистый, с длинными, артистически разметавшимися по плечам волосами, человек. Глаза его были закрыты, был он мертвенно бледен, не дышал.
– Он же сейчас "полетит"! Куда вы! – схватил пришедшего за рукав самый молодой и резкий из трех ученых.
– Разбудите, – приказал Нелепин. – Пусть очнется.
– Да вы что, с Луны свалились! Его потом целый месяц надо будет готовить!
– Я приказываю!
– Ты чего, чего-о? – задышал теперь уже прямо в лицо Нелепину все тот же молодой-резкий. – Он ведь почти уже в состоянии клинической... – ученый осекся.
Нелепин полез в карман, нехотя вынул маленький браунинг. Надо было спешить, однако время внутри у него словно оборвалось, рухнуло вниз. Вместе с временем пропала и спешка.
– Будите, оживляйте, – размеренно повторил он. – Выводите из всех состояний.
Сколько будили, сколько оживляли, сколько раз вводили голому в вену глюкозу или еще какую-то дрянь, – Нелепин наверняка сказать бы не смог. Теплая волна небытия прихлынула и к нему!
Пристегнутый к столу наконец очнулся и Нелепин пистолет спрятал.
– Что-то вдруг назад потянуло, – слабым и низким голосом сказал очнувшийся.
– Да еще ничего и не было! Что толкнуло-то! Что? – прыгал близ стола молодой-чернявый.
– Не знаю что, – а толкнуло.
– Послушайте! – Нелепин вдруг сообразил: перед ним один из "пилотов ада", о которых он слышал, и засылку которых в низшие слои инобытия Ушатый строго-настрого запретил еще год назад. Правда, были слухи, что "запуски" продолжаются, что их, пользуясь секретными методиками фирмы, втихаря снимают на спецпленку и по кабельному телевидению, кому надо показывают. Вас что, принудили?
– Да нет, – низкоголосый на минуту снова прикрыл глаза. – Сам я. Да вот беда – назад что-то толкнуло.
– Ты что, книжки, гад, перед "полетом" читал? А тебе чего говорилось? – кинулся на лежащего чуть не с кулаками молодой-чернявый.
– Я уже год не читаю. Как же! Знаю, нельзя.
– Ну вот что. – Нелепин здесь, в подвале, выпавший из реальности, вновь почувствовал биение времени в уголках губ. – Вот что, богатыри. Я эксперимент запрещаю. И Александр Мефодьевич... – Нелепин вдруг запнулся от ощущения, что генерал Ушатый незримо в подвале присутствует, кивает стриженной, с вовочкиным чубчиком головой. – И Александр Мефодьевич запретил эти "полеты".
– Да поймите вы! – снова подскочил к Нелепину молодой-чернявый. Теперь все принципиально иное! Если раньше мы запускали душу "пилота" в низшие слои инобытия, в гадес, ну, грубо говоря, в ад, и это – я согласен было рискованно, то теперь мы отказались от "низших слоев", от преисподней, мытарств. Никому это не нужно! Другое – нужно! Рай нужен!.. А там плотность инобытия другая! И к "пилотам" другое отношение! Да ведь и раньше: всего двое не вернулись. Ну еще Копатиков с ума сбрендил. Так ведь Копатикову, может, на роду это было написано! Или склонность имел! Хоть у кого спросите. И Александр Мефодьевич подтвердит!
– Подтвердит? – Что-то опять случилось с внутренним нелепинским механизмом времени. Он снова стал чувствовать: там, наверху, шумит и безобразит жизнь, постреливает ОМОН, рыдает, веселится и ужасается грубой музыке стрельб Москва, топчется у красной двери, дует на замерзшие пальцы, потому что забыла взять варежки, – Иванна. Чувство это, однако, шло фоном, пробегало быстрой информационной строкой и растворялось в сладостном подземном безвременье.
– Подтвердит, говорите? Ну вот что. Времени нет ни у меня, ни у вас. Где главный рубильник? Отключайтесь! – Тройка подвальных ученых не шелохнулась.
– Бросьте! – неожиданно подал голос, теперь на столе уже сидевший голый человек. – Вы их вырубите, а они тут же на автономное питание перейдут.
– Идти со мной сможете? – Нелепин подступил вплотную к голому.
– А что? И пойду. Отключусь вот только, оденусь.
– Ты... ты... – молодой-вертлявый не мог подыскать слов. – Ты же обещал! С кем надо, со всеми договорено...
– Вам не следует уходить, – как сквозь густую вату, сказал третий, все это время молчавший. – Рефлексы ослаблены, пульс ниточный, вас готовили к "полету", а вы сейчас с лестницы кувырнетесь...
– Ну уж и кувырнусь, – злость, даже ненависть послышались в голосе голого. Сейчас я, – кивнул он Нелепину-освободителю. – А на съемки ваши я шиш с прибором кладу! Прибор, кстати, можете по НЕКРО-ТВ своему показать!
Нелепину стало жарко. Жара, какой-то лекарственный, схожий с хлороформом запах томили, раздражали его. Смерчи, словно бы певшие: "Поздно! Не успеешь", – срывали с места. Но он все медлил, ощупывая зачем-то глазами толстый шнур, уходивший к ложному окошку в стене. Окно! Конечно! Нелепин быстро прошел к окну, отворил маленькую дверь в стене. От спецкамеры, как насосавшийся крови паук, отвалился оператор. Нелепин зло рванул шнур, камера выключилась. И тут ухо корябнул не единожды слышанный, нервно-петушащийся голос. Отгородясь от всего земного, не замечая происшедших в подвале перемен, глядя в темнозвездный обморочный экран, булькал и захлебывался в углу комнаты словесной мочой Вова Чмут: "... Повторяю, с вами НЕКРО, Некро-ТВ! Студия-40"! Ну как, толстожопики? Сели? Но подружек своих вы пока не натягивайте! Имейте же в конце концов терпенье! Ждите-с! У нас нынче что-то особенное! Особый слой, некро, так сказать, бытия: райские бани! Ы? Съели? Сейчас "пилотик" наш фонарем ангелочку меж ног посветит... Вот и узнаем, что у него там! Но самое вкусненькое на сегодня – ангельская кровь. Ихор, называется. Слыхали?"
Коротко размахнувшись, Нелепин ударил комментатора в куриный затылок рукоятью браунинга, Вова захлебнулся словами, пополз кулем на пол. И Нелепин на миг представил, как дернулись взыскующие не мук адских, а, конечно же, райских садов, вальяжные мужички, как, ковыряя в пупках, начали объяснять голым подружкам непредвиденную "отключку". Нелепин еще раз ударил рукоятью пистолета теперь уже по объективу: посыпались стекла, железки.
– Вещей нет? – Василий Всеволодович вернулся в операционную.
– Какие там вещи... – длинноволосый, одетый в грязновато-зеленый велюровый костюм, двинулся к двери. – Не полагается нам вещей...
– Ты не уйдешь! – взвизгнул вдруг кто-то из троих белохалатников; кто именно – Нелепин не разобрал. Полуобернувшись, он с наслаждением, не разбирая, куда бьет, – ударил в рванувшееся к "пилоту" личико кулаком.
Молодой-чернявый осел вниз и, томя душу, безнадежно-тихо завыл.
Уже на лестнице шедший впереди Нелепин обернулся, спросил длинноволосого:
– Вы что, в первый раз "лететь" собрались?
– Кой там черт в первый! То-то и оно, что "летал" уже!
– Да? Жаль нету времени поговорить.
– Вы, гляжу я, торопитесь. Что-то случилось?
– Да, неприятности на фирме. Но вы-то, раз снова "лететь" решились, значит...
– Ничего это не значит. Те трое – мертвого уговорят. Чем только не заманивали, чем не стращали! Да и съемка для кабельного ТВ шла. А это большие деньги. Ну и затащили на стол все-таки. Убедили, что ничего не случится, что сегодня они меня в "высокие слои" запустят. Но теперь-то я твердо знаю: все равно это! Что вверх, что вниз, что в ад, что в рай! Сегодня на столе вдруг и понял! Как только начал входить в слои, знал уже: ждут меня там! И кара за самовольный из жизни уход – пусть даже временный страшная будет! Тут кто-то меня назад выталкивать и стал. Я ведь, представьте, и вас за минуту до прихода вашего видел! И Мефодьича тоже! Смешно? Ну смейтесь! А только, может, это он меня и не пустил! Пойду к нему, расскажу...
Темная лестница кончилась. В основное здание фирмы отводила другая светлая. На задний двор надо было бежать в обход.
– Умер Александр Мефодьевич. А я – уезжаю. Хотите со мной в Волжанск? Там доскажете, и Дурнев там будет, он объяснит что к чему.
– Вот оно как... Умер! – с какой-то лукавой полуусмешкой протянул "пилот". – Ну тогда и подавно все ясно. А вы... – он даже отступил на шаг от Нелепина.
– Живой я, – печально улыбнулся Нелепин. – Так едете или нет?
– Нет, я уж здесь как-нибудь.
Нелепин уже выскочил на задний двор, когда натужно завыла включенная старшим охранником Пелых сирена. Дурнев, Помилуйко и Иванна жались к запертой красной двери. Дверь эта вела в чужой, за высокой стеной начинавшийся двор, во дворе располагался гараж, в гараже должен был стоять микроавтобус.
Форд оказался на месте. Нелепин вынул ключи, отпер машину, прогрел мотор, сменил номерные знаки. Из подворотни, переулками выскочили на Сретенку, затем тихо съехали по Рождественскому бульвару вниз, к Трубе. Иванна сидела рядом, сзади пыхтел остро переживавший ненужность и нелепость бегства Дурнев.
– Куда мы, Вась?
– Не знаю.
– Найдут, все равно найдут! – вклинился Дурнев. – Чего и бежать было! В конце концов разобрались бы!
– Вот именно: в конце. А не найдут – потому что искать не станут! Мы им не нужны. Даже ты, Валек, не нужен. А нужна информация, расчеты и идеи наши нужны! Но применять они их будут по-своему. А бежим мы потому... Нелепин сам не знал толком, почему и от кого они бегут, хотя что-то ему подсказывало: так и следует поступать, ошибки нет! Одна нежданная мысль завладела им: улыбаясь ей, он резко увернул вправо, к Садовому. – Сейчас мы тоже легонькую бузу устроим! Конечно, послабей омоновской. Но все ж... – он засмеялся. – А потом – в Волжанск!
– В Волжанск? А что? Это мысль! – сразу переменился Дурнев. – Там все и закончить можно, можно мои выкладки последние обобщить. А там – к Долгатову. С готовеньким! Нате вам! Вот оно, новое в нашей работе направление!
– Дался тебе этот Долгатов. Змей он гремучий. Все заранее знал. Скорей всего, он Мефодьича под арест и подвел, – к Нелепину стала возвращаться уверенность. – Одно дело только вот провернем. Коммерческая мы фирма или нет? – попытался сказать он голосом Ушатого: мясисто, басовито. У него почти получилось, Иванна вздрогнула, сам Нелепин сглотнул комок горечи и уже обычным голосом продолжил: – Мефодьич на одном из складов барахлишко кой-какое держал. Продадим – деньжат добавится, да еще со склада кой-чего захватим. Ну? Погнали?
"Мадам рулетка"
Низкий и тяжкий корабельный гудок прокричал, стих.
Звук весенний, звук всюду сущий, одним духом вышиб дно из бочечки утра, и посыпались, полетели вслед за основным звуком – звуки помельче: пыхтенье буксириков, скрип убираемых сходен, сирены катеров, паромов.
Весна разгоралась. Отсветы ее ложились на портовый вздор и сор, на рельсы, заборы. Легким тревожным огнем пробежалась весна и по стеклам вытянутой в один этаж пивнухи. Пивнуха стояла за железнодорожными путями, на припеке, близ сияющей горы антрацита, как раз на полпути меж портовыми пакгаузами и зданием N-ского речного вокзала. Она так и называлась: "На припеке". Утро было уже не раннее, – однако пивнуха была еще пуста, только в дальнем углу ее, близ толсто-пыльного стекла, сидел человек в жарком красно-рыжем пиджаке, в матросской бескозырке, повернутой лентами вперед. Вдруг в пивной настала обморочная тишина: замолчал в краткой истоме порт, убрались в один глубоко-поместительный тупик все составы, ушли в желтый камыш колесные, слабо шлепающие плицами теплоходы. Только на кухне, за занавеской, продолжал тихонько потрескивать зажженный газ.
Оглушенный внезапной тишиной человек в бескозырке хотел встать, но не рассчитав движений, тяжко рухнул на стул. В ту же минуту в пивную заглянул, а потом, увидев сидящего, и вошел, новый посетитель. Был он в малиновых, морем разливанных шароварах, заткнутых в американские шнурованные ботинки, в белой вышитой сорочке, а поверх сорочки в кожаной короткой куртке. Вошедший был очень и очень молод, молодость эта рвалась сквозь едва удерживаемую на лице серьезность, заставляя его всяк час и не к месту улыбаться.
– Знов напылысь? А батько шо вам казав? Эгэ! Мы тут працюй на вас! Сёдни гроши – такы будуть! До банку разом пидэмо. Та вставайте, панэ Васыль! Нэвдобно ж! Люды побачать, скажуть, що цэ за раднык у батька нашого такый?
Свистнул локомотив, где-то далеко на островах выпустил пар, дважды примерился, а потом стал стучать уже беспрерывно паровой молот. Тишина была взорвана, жизнь – разбита, порушена.
– Муть болотная... – Пьяный Нелепин свалил с головы на стол бескозырку, встал, но на этот раз на ногах удержался.
День разгорался истовый, трепетный, легчайшие ветерки его уже ласково побрякивали прошлогодней акациевой сушью-дрянью. Перейдя через железнодорожные пути, двое, полуобнявшись, вышли на торговую площадь. Крику-гаму здесь было побольше, хоть и не так много, как обычно это случается в южнопортовых речных и морских городах. Да и торговлишка была бедненькой: до сезона фруктов-овощей было далеко, а все прочее – и сингапурские, лежащие прямо на земле магнитофоны, и кофе в банках, и бременские колбасы, тяжко обвисавшие с веток молоденьких ломких деревьев, и даже мясное украинское сало – покупать было некому.
– К Вальке пойдем, – стал упрашивать шароварника пьяный Нелепин. Пойдем, жмот!
– Нэ пидэм... Батько нэ велив. Знову програетэсь! Колы ще вы той доход даваты будэтэ? А вже вы батьку в копиечку сталы!
– Пусти, жмот! Все одно пойду...
Обойдя угол одного из двух пятиэтажных, выгнутых подковой и охватывающих площадь полукольцом зданий, беседующие втянулись во двор. Прямо на них лупила зенки угловато-наглая вывеска:
"Мадам рулетка"
(Целует необыкновенно и не до смерти).
Под вывеской, несмотря на неурочный для игр час, лежали двое хмельных, стояло несколько подозрительных личностей, а на бочке из-под вина сидел в одних трусах трясущийся от холода, как студень, и без остановки сорящий матюками, жирный в четыре обхвата человечище.
– Розпуста! – радостно вознегодовал юный шароварник. – Розпусту розвэлы! Ну вжэ тилькы на хвылынку! И то якщо вас бэз квытка пустять!
Нелепина на входе знали, хоть и без особой радости, но впустили. В обширной, абсолютно голой, с единственным плотно занавешенным окном комнате "Мадам рулетка" и помещалась. Рулетка была самая обыкновенная, с крутящимся барабаном и всем прочим, правда, над ней, на потолке сияло мастерски выполненное из плексигласа звездное небо. По небу же то и дело пролетал, рассыпая искры, механический серебряный ангел с трефовым тузом в руках. Если кто-то выигрывал, ангел тихонько пел и ронял туза на стол. Словом, игра шла весело.
Как только Нелепин и шароварник вошли, из стеклянной кабинки, отделявшей крупье от игроков, вывернулся Дурнев. Все здесь было автоматизировано, поэтому крупье только нажимал в своем стеклянном колпаке кнопки – сгрести банк, выдать фишки, жетоны. От играющих он был надежно колпаком защищен.
– Технический перерыв! Десять минут, господа-панове!
Дурнев изменился, стал спокойней, глаза – сыто туманились, волосы белые, открывавшие мощный череп, спадали к плечам долгой, по бокам редеющей волной. Походил Дурнев чем-то на царевича Алексея с известной всем картины, хотя болезненной унылости и хрупкой мертвизны Петрова сына в нем не ощущалось.
Уцепив Нелепина за руку, Дурнев повел его в смежную комнатенку. Нелепин упирался, идти не хотел, его притягивало фиолетовое, в звездочках небо. Чтобы скрыть свою всем здесь известную тягу к игре, он притворщицки стал задирать Дурнева:
– Ты когда свою обдираловку кончишь?
– А что? – лишь бы что-то ответить и увести приятеля долой с глаз игроков, взбрыкивал Валерьян Романович, – что, собственно, тебя не устраивает?
– Все... Все устраивает. Только пора это... наукой заняться!
– Ну кое-что я делаю, ты ведь знаешь, – бубнил заученно, ничуть подобными вопросами не смущаемый Дурнев.
– Кое-что! Вот именно кое-что, – хмель цепко держал Нелепина, и язык его ворочался туго, медленно. – Кораблики пускаешь? Ллодочки? А меня когда распечатывать начнешь?
– Ты же знаешь, – здесь нет условий.
– Все одно... Бросай тюльку гонять! Я с этими записями ходить не могу больше!
– А ты бы пить бросил и коммерцией занялся. Ты ведь по ней специалист?
– Брось, Валя, брось! – Нелепин скривился почти до слез, будто надкусил зеленое яблоко. – Ваньку верни! – перешел он на шепот. – Верни, слышишь!
– Ну вот. – Дурнев пожал плечами, сел, готовясь к долгой терапевтической беседе. – Опять двадцать пять! Ты ведь прекрасно знаешь...
– А не отдашь, – Бог тебя накажет! Не думай, что ты и от Него откупишься!
Тут объявился еще один участник этого то прыгающего ртутным шариком по столу, то на краю стола замирающего вдруг разговора.
– Мовчаты! – закричал с порога коротконогий человек с красным, вареным, но не доварившимся лицом, с хитрыми свинячьими глазками, с волосками черно-жесткими в развернутых радарами ушах, в черной рубашке, в мелко вышитой гуцульской жилетке. – Пэрэстриляю усих! – Пришедший выхватил из-за спины припрятанную там до поры огромную кремнёвую, видно, музейную пистоль.
Дурнев остался стоять равнодушно. Нелепин неопределенно икнул, и только юного доверчивого шароварника шатнуло к стене. Вошедший, однако, внезапно сменил гнев на милость: дробно, как отбойный молоток, застукотел он зубами, а вслед за стуком изо рта его стал вываливаться нашинкованный мелкими порциями смех. Отсмеявшись и спрятав пистоль за пазуху, он уже вполне миролюбиво сказал:
– Замочу кого-то сегодня... Кого мочить? У?
Дурнев, что-то про себя буркнув, вышел из комнаты, оставив Нелепина вместе с его новыми знакомыми острить и веселиться. Выйдя из комнаты, отправился в смежный зал к телефону-автомату. Телефон был и в игровой комнате, но звонить оттуда Валерьян Романович почему-то не захотел. Набрав номер, он без всяких околичностей спросил:
– Как она? Лютует? Успокоилась, говорите? Это – ново. Нет-нет, доктор, прошу вас, потерпите еще малость. Для ее же пользы. Я сам завтра приеду!
Доктор, юркий востренький старикашка, сразу в палату к отлютовавшей больной и кинулся.
– Как себя чувствуете, больная?
Иванна глянула на доктора презрительно и, ничего не ответив, личико к стене отворотила. Но и доктор, в свою очередь, надоедать не стал. Закидывая вверх пегую бороденку и убеждая себя в том, что пациентка, без сомнения, серьезно больна, он бесшумно выветрился из палаты.
