Текст книги "Небо в огне"

Автор книги: Борис Тихомолов

сообщить о нарушении

Текущая страница: 13 (всего у книги 23 страниц)

– Можно закурить?

– Пожалуйста, – сказал капитан и, положив поршень рядом с цилиндром, вдруг заторопился:-Ах, простите! Я совсем забыл, ведь у меня билеты на второй сеанс!

Мы вышли с таким чувством, будто нас обманули, ограбили. Гулко раздавались шаги капитана в пустом коридоре. Поспевая за ним и шаркая унтами, я машинально пересчитывал двери. Так, без всякой задней мысли: десять шагов-дверь, десять шагов – еще дверь. И когда мы дошли до поворота, я насчитал тринадцать дверей. Тринадцать! Гм… Забавная цифра!

– Чертова дюжина! – тихо сказал Евсеев. Я встрепенулся:

– Что?

– Ничего, я так.

Сейчас вот – слева -выход. Но капитан свернул направо, И я с трудом воздержался от восклицания. Ладно, пусть ведет – он хозяин.

Еще поворот – лестница. Поднялись на второй этаж. Елизаров щелкнул выключателем. Небольшой холл, кадушка с фикусом, круглый стол, диван, два кресла и гудящая печь. Возле нее – груда душистых сосновых поленьев.

Погремев связкой, Елизаров нашел нужный ключ, отпер единственную дверь и, распахнув ее, по-хозяйски пригласил:

– Прошу!

Мы вошли. Щелкнул выключатель.

– Вот это си-ила! – воскликнул Заяц. – Не то что в Бузулуке!

Помещение было, действительно «сила». Шесть аккуратно заправленных коек, диван, круглый стол, зеркальный шкаф для одежды. В дальнем углу -застекленная дверь, очевидно, в туалетную. Елизаров взглянул на часы:

– Располагайтесь и… извините, я побегу. А вот вам ключи: от гостиной и от входной. – Он положил ключи на стол. – До завтра.

И побежал, громко топая сапогами по лестнице. Хлопнула дверь внизу. Мы стояли ошарашенные: какой прием!

А мне было не по себе. Я боролся с собой. Ведь такой человек! Такой человек! Ну не мог я выполнить эту чертову операцию! Совесть не позволяла. Я опустился на стул и принялся снимать унты. Заяц и Кравцов последовали моему примеру, только Евсеев принялся щупать своими короткими пальцами по карманам, ища портсигар.

– Пойду покурю, – сказал он.

– Валяй.

Я не переносил табачный дым.

Мы разделись и, разморенные теплом и уютом, повалились на койки. Хотелось спать. А в голове сумбур. И душа разрывалась на части. Громко вздыхал Кравцов, ерошил свою шевелюру Заяц.

– Нет, не могу так! – воскликнул Кравцов, поднимаясь на койке.– Товарищ командир! Ну разрешите, я возьму грех на свою душу!

Я опешил:

– Какой еще грех?!

– Я тоже! – сказал Заяц. – Вместе пойдем!

А я представил Елизарова. Его честное открытое лицо. Утром обнаружена пропажа. Ерунда, конечно, какой-то паршивый цилиндр и поршень, но разве в этом дело?! Дело в доверии! А тут -украли! Ну, какими глазами я буду смотреть на него? И как укоризненно он посмотрит на меня и отвернется. Боевой летчик, Герой Советского Союза, и – украл!… Нет, нет, нет! Не могу! Это свыше моих сил. Не пойду я на это!…

– Нет! – сказал я. – Нет. Этого делать нельзя! – И отвернулся к стене.

Слышу: открывается дверь и, отдуваясь и пыхтя, вошел Евсеев. «Насосался, куряка!» – подумал я, зная его привычку выкуривать сразу по две папироски.

– А, вы уже спите! – воскликнул он и засмеялся мелким смешком. – Вставайте на военный совет. Хе-хе! – и чем-то тяжелым грохнул о стол.

Меня ожгло невольной догадкой. Вскочил, гляжу – так оно и есть! На столе лежали цилиндр и поршень!

Заяц и Кравцов с вожделением смотрели на заветные детали. У Кравцова отвисла челюсть, и он не в силах оторваться взглядом от стола, принялся торопливо натягивать на себя комбинезон. А Евсеев, скрестив руки на груди, стоял с победоносным видом:

– Целуйте пятку турецкому паше! – И подмигнул: – Сила?

– Сила! – отозвался Заяц.

Я промолчал. Чего уж тут говорить? Живой цилиндр и поршень повергли в прах мои моральные устои.

Конечно, поршень и цилиндр нужно было поставить на мотор немедленно. Заяц с Кравцовым оделись и ушли, таща под мышкой результаты операции «Карак». Поплелся за ними и Евсеев.

– Пойду, – сказал он. – Помогу чем-нибудь. А ты спи – тебе завтра самолет вести.

Меня разбудили затемно. Ребята, блестя глазами, доложили, что все в порядке: поршень с цилиндром на месте и мотор работает, как зверь. Погода отличная, можно вылетать… пока капитана нет.

Я поморщился:

– Ну уж нет, друзья, удирать мы не будем. Надо попрощаться с капитаном и… покаяться. Зачем увозить такой груз!

И Елизаров пришел к самолету. Подошел ко мне сзади и обнял за плечи:

– Ну, ни пуха вам, ни пера. Молодцы! Я готов был провалиться сквозь землю. Стыд-то какой!

– Слушайте, Елизаров… Но Елизаров меня перебил:

– Ладно, ладно, старина, о чем разговор! Я же сам все подстроил!

– Саа-а-ам?! А какой же был для этого повод?

– Как какой? А кто мне в столовой сигнал подавал? Ногой. Под столом?…

Я обнял капитана:

– Хороший ты мужик, Елизаров!

Курсант Алексеев

…Мы не ожидали здесь пасмурной теплой погоды. Сквозь тонкий слой снега тут и там проглядывали черные проплешины земли, и от этого аэродром выглядел неряшливо.

Мы сели. Не зная, куда рулить, я отодвинул фонарь кабины и приподнялся на сиденье. Ага! Вон кто-то бежит навстречу, машет руками. Порулил к нему. Развернул машину и поставил ее на якорную стоянку так, как сигнализировал мне молодой и нескладный моторист в старой, видавшей виды прорезиненной куртке.

С минуту я сидел, отдыхая. Все-таки пять часов полета в довольно скверную погоду давали себя знать. Остудив моторы, я с чувством грустного недоумения ударил пальцами по лапкам выключателя. Моторы, смачно похлюпав, остановились.

Все! Конец. Отвоевалась старушка! Не бомбить тебе больше фашистов. Не блестеть серебром в лучах прожекторов и не стонать от осколков…

Но ты не радуйся, старушка, и покоя не жди. Всякие летчики будут садиться теперь в твою кабину. И не летчики даже – ученики. И ты не будешь для них плацдармом, защитой, надеждой. Ты не будешь возмездием. Ты будешь просто трамплином учлета. И никто не погладит тебя любовно рукой, и не поблагодарит за то, что вынесла ты экипаж из огня зенитной сумятицы…

Я был взволнован по-настоящему. Взволнован так, будто мне и в самом деле предстояло расставание с настоящим живым другом. А машина, действительно, была словно живая. Еще теплились в кабине запахи горячих моторов, еще потрескивали, остывая, цилиндры и слышен был шорох в наушниках.

Евсеев опустился на землю по лестнице, подставленной Кравцовым, и стоял поодаль, и уже в руках у него был портсигар. Продувая мундштук папироски, он с каким-то интересом поглядывал на хвост самолета.

Что он там увидел?

Я вылез на крыло и бросил взгляд туда же, куда смотрел Евсеев. Моторист, совсем еще мальчишка, долговязый, в замызганной шапке-ушанке, в грубых солдатских ботинках с обмотками, выглядел, действительно, интересно. Но не это привлекало к нему внимание, а его какое-то странное поведение: Он стоял, почти весь прижавшись к самолету, и любовно гладил ладонью небольшую рваную пробоину в борту, которую так и не успели залатать после недавнего вылета на цель. И лицо моториста, совсем еще по-мальчишески свежее, с легким пушком на щеках, выражало столько благоговения к машине, что у меня благодарно и сладко закатилось сердце.

Я спрыгнул на землю. Моторист вздрогнул, обернулся на шум и, встав по -стойке «смирно», лихо приветствовал меня, взяв под козырек:

– Здравствуйте, товарищ командир!

– Здравствуйте, – ответил я, отдав ему честь. – Вы кто – моторист?

– Никак нет, товарищ командир! – бойко ответил паренек.– Я учлет.-И, подумав, добавил:-Старший сержант Алексеев! Прохожу ночное переучивание на «ИЛ-4».

Ну, совсем огорошил меня этот парнишка! Контрастная фигура, что и говорить. По обличию – моторист, по поведению – летчик, да еще, видать, какой! А что передо мной стоял прирожденный летчик, я уже не сомневался. Было видно – он страстно любил авиацию, а это в летном деле означало все!

– Та-а-ак, – растерянно протянул я. – Значит, вы учлет. А где же техник или еще кто? Почему нас не встречают и… кому же тогда сдавать самолет?

Алексеев как-то настороженно оглянулся, и на лице его промелькнула на миг такая лукавая ухмылка, что было видно – парень хитрит.

– Товарищ командир! – сказал он, приняв заговорщицкий вид.– Тут у нас такое дело: ну… не хватает самолетов. И-и-и… там война, а мы тут в школе прохлаждаемся. Надоело – вот так! – И он черканул себя пальцем по шее. – Ну и-и-и… я вас встретил. В нашу эскадрилью. – Он снова оглянулся, торопливо, шепотом договорил:– А рулить вам надо было во-он туда… Видите, машут и бегут. А вам все равно, а? Ну, ведь правда, все равно?…

Мне определенно нравился этот паренек. Конечно, он рвался на фронт, и ему хотелось скорее пройти курс учебы, но самолет нужно было как-то сдать по начальству, а не так, кто перехватит.

Я оглянулся. Да, действительно, двое бегут из последних сил и отчаянно машут руками.

Подошел заинтересованный Евсеев, вылез Заяц из своей «норы», растерянно сдвинул шапку на затылок Кравцов, а паренек просяще заглядывал мне в глаза и все твердил:

– Ну все равно ведь, а? Ну все равно!…

И мне снова представился его жест, как он гладил ладонью пробоину, и какое у него при этом было одухотворенное лицо. И вспомнились мои горькие мысли при расставании со своим самолетом. Нет, неправ был я! Глубоко неправ. Этот самолет попадет в настоящие руки!

А двое уже подбегали, и надо было на что-то решиться. И я сказал торопливо:

– Ладно, успокойся, – пусть будет по-твоему. Что надо делать?

Алексеев даже застонал от счастья:

– О-о-о, товарищ командир! Скажите им только, что самолет уже сдан, а я мигом инженера приведу! – И убежал.

Двое приблизились, запыхавшись: старший техник-лейтенант, среднего роста крепыш с угловатым самонадеянным лицом, и высокий, как жердь, моторист.

Техник, глаза по ложке, подлетел ко мне:

– Вы летчик? Переруливайте в третью эскадрилью!

Я опешил, и меня уже задело: не поприветствовал, как полагается, и сразу же приказывать! Подожди, голубчик, я сейчас тебя отчищу! И, встав по стойке «смирно», вежливо ему откозырнул:

– Здравствуйте, товарищ старший техник-лейтенант! Это во-первых…

Техник смутился, но не очень. Небрежно мне козырнув, он раскрыл было рот, чтобы что-то сказать, но я его опередил:

– Помолчите! Это во-вторых. В-третьих, почему вы со мной в таком тоне разговариваете? И в четвертых, вы опоздали, – самолет уже сдан. До свидания!

Я опять козырнул и отвернулся.

Евсеев въедливо захихикал и, чтобы окончательно добить самонадеянного техника, небрежно сдвинул «молнию» на своем комбинезоне, будто ему жарко стало. Показался краешек петличек со «шпалой», тускло блеснул орден Ленина.

И техник ретировался.

Пришел Алексеев с инженером эскадрильи, высоким здоровяком, похожим на медведя, и с добродушным лицом, исковырянным оспой. Не глядя на самолет, он тут же подписал приемо-сдаточные акты.

– Чего уж тут, – сказал он.– Летом же пришли. А нам – хоть на палке летай – не хватает машин.

И как все порой складывается странно! Как иногда заведомое действие, происходящее наперекор установленным порядкам и традициям и здравому смыслу, направляет ход событий по другому руслу. И тогда люди удивляются происшедшему, говорят: «Вот, если бы не было того, то было бы это!».

Так получилось и на этот раз: не встреть меня Алексеев, дело несомненно приняло бы совсем другой оборот.

В тот день нам уехать не удалось: вдруг что-то плохо стало Кравцову, видимо, отравился чем-то, и его отвезли в изолятор. Нас троих поместили тут же на аэродроме, в комнате для приезжих. Ничего вообще-то, но только очень шумно. Начались учебные полеты. Аэродром расцветился гирляндами огней, и где-то в другом конце его то и дело вспыхивал посадочный прожектор. Взлет был на служебное здание, и когда самолет пролетал над нами, все тряслось от грохота моторов, и в груди неприятно вибрировали легкие. Спать было невозможно. Мы с Евсеевым оделись и вышли на воздух.

Чернильная ночь разливалась вокруг, и лампочки ночного старта лишь сгущали темноту, и в ней, в этой темноте-, в издревле непонятной, заселенной злыми духами и всякими темными силами, что-то рычало, стучало, и разноцветные огоньки сновали в разных направлениях. Смотреть на это со стороны мне почему-то всегда было не очень приятно: возникало какое-то чувство беспокойства и безотчетного страха. Но стоило лишь самому сесть в самолет, вдохнуть в себя дыхание моторов, ощутить вибрацию крыльев, увидеть вздрагивающие стрелки многочисленных приборов, поставить ноги на педали да взяться за штурвал, как ты уже органически сливаешься с машиной, и какие там уж страхи, когда сердце твое рвется в воздух и ноздри трепещут, и пальцы левой руки нетерпеливо сжимают рукоятки секторов управления двигателями, чтобы выжать из них своей волей две тысячи двести лошадиных сил!

Все это мне было близко и понятно, и, постояв с минуту, я уже вжился в эту родную мне симфонию звуков и в калейдоскоп огней. И уже привычным ухом ловил иногда фальшивые нотки в работе какого-то мотора.

К служебному зданию подъехала полуторка. Хлопнула дверца, и в полосу света, падающего из окон, вошел человек, в котором я сразу же узнал инженера, принявшего наш самолет. Увидев нас, инженер подошел и попросил у Евсеева «огонька». Прикуривая, сказал:

– Сейчас Алексеев самостоятельно полетит. На вашем самолете.– И прислушавшись, добавил: – Да вот он, взлетает!

Я насторожился:

– На нашем? Так быстро?

– Да. А что же? – удивился инженер.– Вы же на нем прилетели!

– Да, конечно, но…– пробормотал я, обеспокоенный мыслью: а успел ли Кравцов предупредить, что мы заменили цилиндр и поршень левого мотора?

И тут меня словно дубинкой огрели: да не наш ли это мотор барахлит?!

Самолет был уже в конце разбега, почти на отрыве, и вдруг от него посыпались искры и через мгновение до нас долетели характерные звуки барахлящего двигателя.

Сердце мое куда-то провалилось. В долю секунды я оценил ситуацию: взлетать нельзя! И не взлетать нельзя! Аэродром кончался, а тут уже стояли служебные помещения, корпуса общежитии… Надо было взлетать почти на одном… Но для этого была нужна чудовищная выдержка и высший класс в технике пилотирования, а за штурвалом сидит курсант… мальчишка…

Бомбардировщик, рассыпая искры, грохочущий и страшный, мчался в черной ночи прямо на нас. Я оцепенел. И не оттого, что был почти уверен в том, что нам, здесь стоящим, грозила верная смерть, а оттого, что вина в этом, в какой-то степени, была моя…

Но свершилось чудо: самолет оторвался! Ошеломив нас грохотом и ревом, осыпав искрами, пронесся он в каком-нибудь метре от крыши служебного здания…

Дальше все было как в невероятном сказочном сне. Аэронавигационные огни, почти скрываясь за домами, прочертили в черной ночи круг, развернулись, исчезли, вновь появились. И вот уже вспыхнул посадочный прожектор, и появился силуэт… И вот уже катится самолет по земле, и слышно, как стучит шасси, и как победоносно хлопают глушители…

Только тут мы пришли в себя, и только тут я заметил, что немеющими пальцами крепко держу инженера за плечо, а тот стоит, закрыв глаза, с необычайно белым, но уже счастливым лицом.

Мы обнялись на радостях, отдавая дань пережитым чувствам отчаянья и страха, и оба враз крикнули: «К машине!».

Полуторка домчала нас до самолета. Он стоял в стороне, не мешая взлету и посадке (пилот и тут оказался на высоте!) и Алексеев, загораживаясь рукой от света наших фар, сидел на колесе под гондолой правого мотора.

Мы выпрыгнули из машины. Инженер, первый подбежав к Алексееву, сграбастал его в медвежьи объятия:

– Толя, дорогой! Ты молодец, ты молодец!

– А я что? А я что? – бормотал парнишка.– Понимаете– сдох правый мотор…

– Правый?! – воскликнул я.

– Правый! – резюмировал Евсеев.– Я так и знал! Левый не мог отказать, потому что там все в порядке! – И добавил:– Странно все получилось: если бы сдали мы самолет, как полагается, – некого было бы нам и поздравлять…

Дед Захар

И снова боевые полеты. Правда, хоть и по-прежнему трудные, но уже какие-то размеренные, вошедшие в ритм и… в привычку. И линия фронта, хоть медленно, но верно– двигалась на запад. А вот бомбы наши все еще рвались на нашей же земле. И это удручало. Железнодорожные узлы, разъезды, перегоны, аэродромы противника, скопление танков – все на нашей территории! Обидно.

Однажды за мной присылают:

– Готовьтесь слетать к партизанам. На «ЛИ-2».

– К партизанам? Отчего же – пожалуйста!

– С посадкой. Раненых забрать.

– Можно и с посадкой. «ЛИ-2», это не «ИЛ-4».

И мы полетели. Полет как полет. Темная ночь с небольшим снегопадом. Разыскали партизанскую площадку. Сели. Подсвечивая фарами, подрулили к заснеженной опушке леса и выключили моторы. Пока я выбирался из пилотской кабины, борттехник Козодоев, пожилой и молчаливый, уже открыл дверь и приставил лесенку. Снаружи спрашивали:

– Аккумуляторы привезли?

– А детонаторы?

– А патроны?

Это были обычные вопросы, которые задавали партизаны, но борттехнику доставляло большое удовольствие отвечать на них, получая взамен радостные возгласы вроде: «Отлично!», «Вот молодцы!».

Из соснового бора тянуло сыростью и хотя термометр показывал только восемь градусов ниже нуля, было холодно.

– Хотите погреться? – обратился ко мне один из партизан.– Пойдемте, я вас в землянку провожу. Там как раз пассажиры дожидаются.

Он повел меня в лес по тропинке, протоптанной среди высоких снежных сугробов. Землянка оказалась близко. Мой проводник остановился, предупредил:

– Осторожно, здесь ступеньки! – и нырнул в чернеющий провал.

Снизу доносились приглушенные голоса, смех. Кто-то громыхал как из бочки, густым раскатистым басом, ему вторил другой – звонкий, захлебывающийся голос.

– Дед Захар чудит! – объяснил партизан, шаря ладонью по двери.– Раненых развлекает. Он у нас такой– веселый!

Скрипнув, открылась дверь. Партизан посторонился, пропуская меня вперед.

– Вот и отдыхайте, пока мы самолет разгрузим.

Большая землянка с бревенчатыми стенами и крепкими дощатыми нарами в два этажа слабо освещалась коптилкой, подвешенной к потолку. Посредине стояла докрасна раскаленная железная печь, сооруженная из оцинкованной бочки. Возле нее на ящике из-под патронов сидел сутуловатый, узкоплечий старик в меховой кожаной шапке с козырьком, в гимнастерке, в ватных штанах и валенках.

Держа в руках кисет с табаком и еще нераскуренную козью ножку, он заразительно смеялся дребезжащим старческим тенорком. Все лицо его, морщинистое, белобровое, с пожелтевшими от табачного дыма обвислыми усами и реденькой седой бородкой, выражало такое беззаботное веселье, будто дело происходило не в глубоком вражеском тылу, а на «Большой земле». Он быстро по-птичьи крутил головой, поглядывая на нижние и верхние нары, где, громко смеясь, сидели и лежали бойцы. Это были раненые партизаны, собранные из соседних отрядов для переправки их самолетом на «Большую землю».

Когда шум улегся, дед нагнулся, поднял с пола сосновую ветку, прислонил ее концом к раскаленной печке. Ветка вспыхнула и зачадила густым смолистым дымком.

– Так что же, дедушка Захар? – спросил сидевший на нижних нарах широкоплечий паренек в матросской тельняшке, с забинтованными руками, тот самый, который смеялся густым басом.– За что же вам такое прозвище-то дали? Расскажите!

– Да что рассказывать-то! – прикуривая, возразил дед.– Ну, дали и… шут с ними! Давно это было, не помню…

– Расскажите, дедушка Захар, расскажите – наперебой стали просить партизаны.– Ну, напоследок! – н снова смешок прошел по землянке. Видимо, история эта была всем знакома, слушали ее здесь не в первый раз.

Дед польщенно улыбнулся, неторопливым взглядом окинул нары, будто желая убедиться, все ли его слушают.

– Ну, ладно! – согласился он.– Напоследок расскажу, только чур, не перебивать, особенно ты, Степочка!– указал он веткой на паренька в тельняшке.– Так вот, слушайте!… А дело-то это было в империалистическую войну. Послал нас унтер-офицер разведать, что делается в соседней деревне и кто в ней сидит. «Вот, – говорит, – языка надо. Как подвернется, тащите, по чарции будет вам».

Ну, мы и пошли. Я, да еще солдат один, земляк мой, Ефим, по прозвищу «Скворешня», длинный такой, шея тонкая и тоже длинная, и рот всегда открытым держал, вроде скворешни. Силища была – у-у-у, какая! Подковы руками разгибал. Во-о!

Ну, значит, пошли мы. Ночь, темнота. Дождь мелкий сыплет, холодно. А дорога-то разведчикам, сами знаете, не дюже гладкая. Где кустарник, где лесок, где пашня, а где и болото. Грязь и… страшно.

Но это сначала так было. А потом, как рассмотрелись, да к месту-то применились, то и тропочки стали замечать, и от ходьбы вроде бы теплее стало, и страх пропал. Долго шли. И уж деревней запахло, сарай какой-то показался, собака где-то тявкнула. Только хотел я шепнуть Ефиму, что, дескать, надо прямо к сараю идти, как за что-то ногой зацепился. Нагнулся, пощупал – провод. Телефон значит. Пошептались мы и решили – немецкий.

Вынул Ефим нож и – чик! Перерезал провод. Спрятались рядом в кустах. А из деревни в это время ракета взвилась. Яркая такая, ну прямо как днем стало все видно. Смотрим, а за сараем орудийные зарядные ящики стоят, да много так! Вгляделись – немецкие.

Сидим, ждем. Конец провода я в руках держу. Холод пробирать стал, а без языка-то ворочаться жалко! Вдруг слышим: идет кто-то, сквозь кусты продирается, грязь под ногами хлюпает. Слышу: провод тащит. Проверяет, значит, где обрыв. Вдруг опять ракета. А немец – вот он, тут! Здоровенный такой и в каске с шишаком… Увидел меня, да за винтовку, да как заорет:

– Ха-альт!… А Ефим сзади:

– Хенде хох!…

Да как навалится на него! Разом на спину повалил, ручищей рот зажал. Так это мы ловко проделали, что пока ракета догорела, он у нас как миленький лежал, и рог портянкой заткнут, чтобы не орал, значит. Ну, тут собаки залаяли, стрельба поднялась. Ефим немца на плечи и – в кусты.

Намаялись мы с ним не дай бог…»

– Так всю дорогу и несли?! – не удержался паренек в тельняшке.

– Всю дорогу, сынок! Не идет, хоть убей! Мы его на ноги ставим, а он падает и все мычит что-то. Когда рассвело, из нас и дух вон!…

Бросили мы немца на землю, сели около, цигарки закрутили. Сидим и дымом ему в морду пыхаем. А он сначала все выкручивался, да мычал, а потом тоже видать, обессилел. Лежит, буркалы на нас уставил и… кажется мне, что глаза его будто смеются. Я его даже со злости ногой пхнул, а потом на плечи взвалил. Моя очередь нести была.

Ну, принесли мы его. Тут он сам на ноги встал. Видим, унтер бежит, радостный такой, а Ефим меня в бок толкает: «Сейчас, – говорят, – мы с устатку-то по чарции опрокинем!»

Ефиму– то хорошо, он здоровый, а у меня спина трещит и ноги трусятся.

– За такого, – говорю, – бугая и по две мало!

А немец на нас буркалами повел, и опять у него глаза вроде смеются.

Разозлился я, хотел было его по морде съездить, да унтер подбежал, и слышу – Ефим уже докладывает:

– Так что, разрешите доложить, господин унтер-офицер! Деревню разведали и… вот языка привели!

– Молодцы, – говорит, – ребята!

– Рады стараться! – отвечаем.

– Ну, ведите, – говорит, – его к поручику!

А сам за портянку -раз! И освободил немцу рот.

А тот вдруг по-украински как заругается:

– Щоб у ваших таких-сяких разведчиков очи повылазылы! Да щоб им пусто було! Схватылы, прозвище не спыталы, онучу у рот запхалы! Да щоб им пусто було! Самопэры нещастные!…

Да как понес, да как понес!…

Унтер глаза выпучил, руками развел, ничего не понимает. И мы тоже.

– Да ты кто такой будешь? – это наш унтер его спрашивает.

– Унтер-офицер Остапчук из батальона связи Двадцать восьмой дивизии!

Это нашей, значит! Мы так и присели… А унтер все не верит.

– А что, – спрашивает, – ты у немцев делал и почему в немецкой форме?

– А это, – говорит, – пид вечир немцев из того села Двисти тринадцатый полк вышиб, ну мы и примеряли на складе ихнюю амуницию.

Наш унтер к телефону. Так все и было, как он сказал. Вот, после того нас с Ефимкой «самопэрами» и прозвали. Дразнили – ужас как! Почитай, более шести верст этакого бугая на горбу проволокли. Вот!

Дружный хохот разорвал тишину землянки.

– Ну и дед у нас! Такого поискать.

Моего плеча коснулась чья-то рука. Я обернулся. Передо мной стоял высокий худой человек в овчинном полушубке. Это был заместитель командира партизанского отряда по политчасти. Он улыбнулся, потом молча снял шапку, стряхиул снег и шагнул на освещенное место.

– Погода, товарищи в самый раз! – сказал он звучным приятным голосом, по-волжски нажимая на «о».– Снежок идет. Давайте готовиться, вылетать пора.

Партизаны засуетились. Дед Захар резво поднялся с места и побежал в дальний угол помогать одеваться слабым.

Мы вышли из землянки. Было темно. На ресницах застревали снежинки.

Через несколько минут, когда раненые были размещены в самолете, дед Захар заглянул в пилотскую кабину. Прощаясь, подал всем по очереди жесткую руку.

– Уж вы, товарищи летчики, того… это… полегче с ними.– Сказал он, кивая в сторону пассажиров.– Вы уж довезите их в аккурате. Хорошие ребятки! Ну, прощайте!

И заспешил к выходу.

Жучок

С базового аэродрома мы вылетели налегке. Упакованные в фанерные ящики медикаменты весили всего триста килограммов, поэтому нам предстояло еще сесть на прифронтовом аэродроме и догрузиться какими-то специальными минами с часовыми механизмами, детонаторами, патронами – словом, всем тем, в чем особенно нуждались партизаны.

Выпавший за ночь обильный снег тщательно прикрыл израненную землю, припудрил макушки сосен, нагромоздил сугробы. Кругом стало чисто, опрятно, словно не было здесь боев, не полыхали пожары, не лилась человеческая кровь. Только вдоль дороги, напоминая о недавних битвах, чернели кузова опрокинутых машин, походных кухонь, да торчали, уставившись в небо стволы разбитых орудий.

Мы с трудом разыскали аэродром, оказавшийся обычной деревенской улицей. Вдоль одной стороны ее, тесно прижавшись друг к другу, стояло несколько чудом уцелевших бревенчатых хат, а вдоль другой – самолеты, – истребители и штурмовики. Сзади них тускло желтел песчаным откосом высокий берег речки, обильно занесенной снегом. За речкой начинался бор, из-за которого валили густые столбы черного дыма. Там была линия фронта.

Подрулив к прикрытой брезентом груде уложенных ящиков, я выключил моторы.

Начальник штаба, щуплый носатый капитан с мефистофельским профилем, щурясь от дыма трубки, старательно накладывал сургучные печати на пакет. Увидев меня, он кивнул и, продолжая работать, сказал:

– Ну вот, хорошо. Прилетели, значит? Одну минутку, я сейчас.

Я положил перед ним документы. Смолистый запах расплавленного сургуча и висящие I в воздухе синие струйки табачного дыма придавали комнате, заваленной папками и рулонами карт, такой домашний вид, что я прислонившись к горячей печке, блаженно зажмурил глаза: «А может, и нет войны? Может, это только сон? И этот капитан в накинутой на плечи шинели, и этот отдаленный гул артиллерийской перестрелки?…»

– У нас очень важный груз, но полторы тонны, – сказал капитан, рассматривая грузовые документы.– Не много ли будет?

Я прикинул.

– Нет, ничего. Грузите, – сказал я и вышел на улицу. Самолет уже грузили. Три бойца, сняв телогрейки, подтаскивали к трапу тяжелые ящики с минами. Тут же вертелись мальчишки, кричали звонко:

– Товарищ техник-лейтенант, а это можно тащить?

– Можно, – отвечал из самолета борттехник.– Тащите!

Кряхтя и высовывая от усердия языки, ребята таскали груз, который полегче. Одеты мальчишки были кто во что горазд: кто в старую, не по росту телогрейку, кто в 1 немецкий мундир до пят, кто в женскую кофту. На ногах у кого были валенки с дырявыми пятками, у кого – старые опорки. Только один был одет во все новое: защитного цвета телогрейка, гимнастерка, синие суконные штаны-галифе, аккуратно подшитые валенки. Все было по росту и впору, лишь великовата шапка. Она беспрестанно съезжала на лоб, и мальчик быстрым привычным движением то и дело поправлял ее. Старался он изо всех сил. Подняв ящик и взвалив его на спину, он, согнувшись до самой земли, торопливо побежал с ним к трапу. Бортрадист Бедросов, худощавый сержант с широкими черными бровями, подхватив груз, сказал:

– А ты крепкий, Жучок, молодец! – и, увидев меня, предупреждающе шепнул:-Майор!

Мальчик оглянулся, поправил шапку и, лихо взяв под козырек, поздоровался со мной:

– Здравствуйте, товарищ гвардии майор!

– Здравствуй, – сказал я.– Это ты, Жучок?

– Я!– глядя на меня живыми серыми глазами, с готовностью ответил мальчик.

– Что-то имя странное у тебя. Или это прозвище? Не похоже. Жучок должен быть черным, а ты… светишься весь.

Мальчик снисходительно улыбнулся:

– А это не имя. Фамилия у меня такая – Жучок. А звать Иваном. Иван Жучок.

– А сколько тебе лет?

– Четырнадцать.

Я посмотрел на него с недоверием:

– Будто?

Жучок смутился, поправил шапку и принялся носком валенка ковырять ямку в снегу.

– Ну, не четырнадцать, конечно, а одиннадцать, – признался он.– Это я так, прибавляю, чтобы в бой меня взяли – фашистов бить. Да вот все говорят – мал. А я из пулемета могу стрелять, гранаты бросать.

Внезапно он обернулся, посмотрел укоризненно на своих застывших от любопытства товарищей:

– Ну, чего стали?! Уж и поговорить не дадут. «Мстители»! Грузить надо, помогать фронту. Как уговорились?…– И ко мне: – Разрешите продолжать погрузку, товарищ гвардии майор?

– Грузите, – ответил я и отошел от самолета.

Темнело. Сосновый бор наливался чернотой. И только там, где дымились пожары, розовели слегка макушки сосен да грязноватым заревом отсвечивали облака. Изредка глухо, раскатисто ухало. Мерцая в морозном воздухе, взлетали ракеты.

Вылетать было рано, и я стоял, задумавшись, глядя на сверкающие вдали орудийные сполохи. Кто-то, поскрипывая снегом, подошел ко мне сзади, вздохнул и помолчал, видимо не решаясь заговорить. Я обернулся. Это был Жучок.

– Ты ко мне?

– К вам! – обрадовался мальчик.– Я хочу попросить… Товарищ командир, возьмите меня с собой к партизанам! Там мое родное село.

– Ах, вон оно что! А ты разве нездешний?

– Нет, здешний.

И он назвал местечко, куда лежал наш путь. Я подозрительно покосился на мальчика. Знал ли он наш маршрут, или это случайное совпадение?

– Нет, Ваня, мы летим совсем не туда, – проверяя его, соврал я.– Мы… правее. Значительно правее.

– Ну и что же? – просто ответил он.– Ведь на запад же? За линию фронта! – и добавил мечтательно: – Мне бы лишь к партизанам попасть, а уж там я доберусь. Моего батьку каждый знает. Он у меня боевой, хороший!…

И в голосе его послышались такие теплые, горделивые нотки, что сердце мое дрогнуло, и я едва не сказал: «Ну, ладно, давай!» И сказал бы, если бы вдруг кто-то не крикнул сердито:

– Ты опять здесь, дрянной мальчишка?! Это был начальник штаба.

– Все готово, – сказал он, обращаясь ко мне.– Можно вылетать. Погода в Куреновской хорошая… Стоявший поодаль Жучок вскрикнул сдавленно: