Текст книги "Человек, который был дьяконом(СИ)"

Автор книги: Борис Гречин

сообщить о нарушении

Текущая страница: 7 (всего у книги 8 страниц)

– Плюху схлопотал, – буркнул тот.

– Вот как? – неродственно отозвался Артур. – Может быть, было за что?

– Ай, оставь ты меня в покое! – отмахнулся Максим.

– Я поговорю с тобой ещё, имей в виду! Как только выясню, что ты учудил!

Не тратя времени на дальнейшую беседу, Артур вышел и поспешил к третьему гостевому домику.

На его настойчивый стук дверь не открылась. Он постучал вновь, и третий раз не поленился постучать, и четвёртый. Распахнулась наконец дверь с номером '5' – и 'отец дьякон' едва не захлебнулся холодной водой, ударившей прямо ему в лицо.

Сумев проморгаться, он увидел растерянную Лизу с синим пластмассовым ведёрком в руках (в их ванной комнате тоже имелось такое).

– На улице и так дождик... – только и нашёлся он.

– Простите, пожалуйста, – прошептала Лиза уничтоженно. И почти тут же разгневалась: – Знаете, Вы... тоже заслужили!

– Я-то чем?!

– Вам лучше известно, чем!

– Что здесь произошло, можете Вы мне объяснить?

– А Вам не рассказал Ваш... приятель?

– Ничего он мне не рассказал, и если вы оба будете молчать, то от кого же я узнаю?

Лиза отступила на шаг, позволив ему войти. С шумом захлопнула дверь.

– Ваш драгоценный председатель свалился мне как снег на голову! – начала она дрожащим от возмущения голоском. – Я впустила его, хотя бы просто от неожиданности, во-вторых, мало что соображала спросонья, и потóм – потóм я зачем-то о Вас испугалась, ведь всё станется с этих православных товарищей. Можете Вы это понять, что я могла за Вас испугаться, хоть, конечно, много чести, или эта простейшая мысль не входит в Вашу пустую голову? Объявил мне, что с меня сняли бойкот: ах, радость! Ах, светлый праздничек! Стоило утруждаться... Он всё не уходил, топтался на месте, я предложила ему сесть. Сел – и давай мне кадить комплименты, каждый последующий двусмысленней предыдущего. Я совсем осоловела, не могла понять, что происходит. Просто сидела и лупала глазами. Он, видимо, посчитал эти круглые совячьи глаза знаком того, что я впечатлилась его красноречием, и тогда положил руку мне на коленку... Ох, с каким удовольствием я ему залепила пощёчину! 'Вы перепутали, уважаемый: я – не Европа, и Вы тут тоже не Зевс! – сообщила я ему. – Найдите кого другого, кто захочет запрыгнуть Вам на спину, чтобы подержаться за Ваши красивые рога!' А он мне ответил, что Вы – Вы, слышите? – ему это позволили!

– Что?! – выдохнул Артур и снова часто заморгал. Короткий разговор во вторник вспомнился ему почти сразу... но, чёрт побери, разве его следовало понимать в виде такого разрешения?

– Да, а теперь... эй, подождите, куда Вы идёте? Вам не кажется, что невежливо так обрывать...

– Набить ему морду лица, – лаконично сообщил молодой человек, пробираясь к выходу.

Пока в прихожей он возился с ботинками, Лиза, проскользнув мимо него, проворно повернула ключ в двери и зажала этот ключ в своём кулачке.

– Бóльшей глупости я не слышала! – сообщила она так же гневно, как и вначале. – Вы что, совсем... нет, какое здесь 'вы'! Ты совсем сдурел? Это не ты ему, а он тебе набьёт... морду лица!

– Да, это уж почти наверняка! Но попытаться всё же стóит. Кто знает, кто знает: неожиданность и боевой дух иногда дают преимущество...

– А ещё буддист! Стыдись!

– Стыдиться я буду после – хорошо? Я, конечно, к нему как к одной из своих бесчисленных матерей испытываю безмерное дружелюбие и всё такое прочее. Но в этой жизни он мне не родитель всё-таки, как думаешь? Ты мне отдашь ключ? Или мне потребуется вылезать через окно?

– Нет, ты не пойдёшь никуда!

– Отчего это?

Они стояли друг напротив друга и глядели друг другу в глаза, притворно и несколько комично рассерженные, до тех пор пока Лиза (ещё секунду назад ничто не предвещало!) не шагнула к нему и не обняла его крепко.

– Вот отчего, – шепнула она. – Вот отчего...

XXIV

Четверг стал для Артура днём хронических опозданий: они с Лизой безбожно припозднились к ужину (всё равно холодному, будто со светом разом отключили и газ), а из-за этого совершили уж вовсе непростительное: пришли на пять минут позже к Вечернему правилу. Правда, когда они нашли храм пустым, у Артура несколько отлегло от сердца. Возможно, кто-то и подошёл ровно к семи, но, не найдя отца дьякона, посчитал, что сегодня вечерние молитвы отменяются.

– Плохо, очень плохо, – всё же пробормотал 'отец дьякон' с озабоченным видом. Прошагал решительными шагами к клиросу и по привычке щёлкнул на нём выключателем электрической лампы. Пробормотал сквозь зубы что-то непечатное. Лиза рассмеялась:

– Всё ясно: ларчик-то просто открывается! Света нет, читать невозможно, а наизусть православная молодёжь молитвы не помнит.

И действительно: напротив двух небольших окошек в главной части храма, росли густые кусты сирени, пропуская внутрь лишь малую толику дневного света, да и вечер был совсем пасмурным...

Всё же они зажгли свечи и при их слабом свете прочитали, как могли, Вечернее правило. Ближе к концу молитв в храме появился брат Евгений, единственный из седмицы, кто помнил их наизусть.

– Аминь, – полнозвучно произнёс он в конце. – Так Вы всё же здесь! Стыжусь, стыжусь за опоздание, покаянно склоняю свою дурную голову... Знаете, я был уверен, что Вы не придёте! Потому что принял во внимание ваше одновременное исчезновение за ужином, то есть и Ваше тоже, мадмуазель, а также послушал господина Иволгина, который за тем же ужином красочно живописал, как Вы, Артур Михайлович, грозились поотшибать ему его ветвистые рога...

Артур и Лиза рассмеялись в голос.

– Грозился совсем не я, – пояснил 'отец дьякон'. – Максим что-то от огорчения перепутал...

– ...Или приврал, – добавила девушка.

– ...Но, так или иначе, моё мужское самолюбие он спас, потому что уж если 'грозился', то, значит, я действительно 'грозный', – миролюбиво закончил Артур.

– Отец дьякон, позвольте спросить Вас! Хоть и бестактно, но не успокоится душа, пока не узнаю! Вы женаты, или монашествуете, или целибатствуете? Или, может быть, Владыка для Вас икономию попустил в смысле разрешения брака после дьяконского рукоположения?

– Ни то, ни другое, ни третье, брат Евгений...

– ...Ни четвёртое, – прибавила Лиза с улыбкой.

– Как, и ни четвёртое тоже? – испугался Гольденцвейг: это уж было вовсе непредставимо!

– Когда-нибудь мы Вам расскажем... – пробормотала девушка весело. – Или даже сейчас! Артур, можно?

Дождавшись кивка, она подошла к монаху и что-то весело зашептала ему на ухо.

– Ах, полноте, барышня, – отозвался брат Евгений, подняв брови. – Эту сказку я слышал так часто, что уже вовсе перестал ей верить. Но даже если допустить, что иноверие отца дьякона – это не выдумка, вовсе не вижу, как из одного следует невозможность другого. Знавал я таких иереев... но давайте, что ли, выйдем из храма Божьего, а то негоже прямо здесь суесловить! Так вот, знавал я, во-первых, отца Леонида...

Говорят, что мысли и желания материальны, в том числе не только духовные размышления и порывы, а такие сугубо вульгарные, как желание ударить своему соседу кулаком в лицо. В любом случае, если два человека неподалёку друг от друга и с небольшой разницей во времени думают об одном и том же, это случится с бóльшей вероятностью, чем когда об этом думает лишь один. Войдя в свой домику (уже смеркалось), Артур стал свидетелем того, как из комнаты ? 1 в общий коридор вывалился Джереми, держась за нос. Из носа у него, похоже, шла кровь.

– Can I help you? – приветливо спросил буддист, едва не прибавив в конце предложения Sir, причём не от большого уважения, а единственно от хорошего настроения, которое легко наполняет незлобного человека дружелюбием.

– No, no, holy fucking shit! Let me in peace, all of you! – ответил американец одновременно жалобно и злобно. Шатаясь, он побрёл на улицу.

– Кого там ещё принесло? – раздался из комнаты голос Олега.

– Это я, – откликнулся Артур и бесстрашно вошёл внутрь. – Как Вы здесь живёте, без света? Хотите, я Вам свечку принесу?

Артур вышел и вернулся с зажженной свечой. Ещё две целые свечи он положил на столик.

– Не уходи, посиди со мной, – неожиданно попросил Олег. – Садись! В ногах правды нет.

Без всяких лишних слов он выставил на журнальный столик два стакана и налил в каждый на четверть из бутылки 'Беленькой'.

– Я не могу, – серьёзно сказал Артур. – Мне вера не позволяет.

– Что ещё за вера? Мусульманин, что ли?

– Буддист.

– Врёшь поди...

– Вот те крест, что не вру.

– 'Вот те крест, что буддист', ха-ха, отлично! Но, знаешь, верю. Подозревал что-то такое. И даже не очень удивлён...

Взяв стакан собеседника, он некоторое время раздумывал, не перелить ли его содержимое в свой стакан, но вместо этого вылил прямо себе в рот. Крякнул.

– Хочешь знать, за что лягушатник получил в табло?

– Даже и представить не могу... Поспорили о судьбах Родины?

– Дурак ты, Артурка! Если человек готов спорить о судьбах Родины, значит, неравнодушен он к этим судьбам. За что же ему тогда выписывать в табло? Нет, проще всё гораздо... Он меня лапать пытался!

– Не может быть! – ахнул Артур.

– Может, очень легко может быть. Мне, видишь, показалось, будто он патриот. Слушал меня внимательно, соглашался со всем, всё 'oui , Олег' да 'oui, Олег'... Уи, уи... и больше эти свиньи по-французски ничего не знали. Вот я, идиот, и расчувствовался, сказал ему тоже что-то ласковое, а этому козлу того только и надо было... Фу, мерзость! Аж трясёт до сих пор!

Олег 'дёрнул' второй стакан.

– Забудь, – сочувственно предложил Артур. – Не твоя вина. Прочитай молитву перед сном...

– Что? Молитву? Это тоже ты отлично сообразил, пять тебе с плюсом... Не работают ваши молитвы ни шиша собачьего. Господь не принимает! Неугоден Иисусу Христу товарищ сталинист...

– А ты сталинист?

– У-у, ещё какой! А-ах, третья хорошо пошла... Я русский, этим всё сказано. Кондовый такой, знаешь ли, нутряной, животный русский. Не нацист, но русский, понимаешь? Достоевского читал? 'За невозможностию быть русским, стал славянофилом'. А я вот за невозможностью быть кем-то другим, кроме русского, стал православным. Ясно тебе?

– Вполне. Чего же тут неясного?

– Ничего тебе не ясно, бедовая твоя буддийская башка! Не стал я православным, не стал! Ковался, ковался, да не выковался. Насильно себя подковал православием на все четыре ноги, да бараном остался, как был. Изо всех сил желаю верить – не могу. Иной раз даже будто пойдёт как надо: славное что-то такое на меня дохнёт, наше, земляное... А другой раз глянешь на экую-нибудь поповскую харю, из тех, что поперёк себя шире, из тех, что 'нераскаявшиеся будут съедены' – и блевотно.

– Церковь не сводится к изъянам отдельных служителей, Олег.

– А, церковь, церковь, заладил мне про церковь! Я не верю во Христа! Даже иначе: я не доверяю Христу! Какой же я после этого православный, к бисовой матери! У Христа был Свой народ, хороший ли, плохой, убогий, криворыленький – уж какой есть. Родину не выбирают. Этот народ – народ, понимаешь! – на Него, Христа, глядел с упованием и последней надеждой как на вождя нации. А Он, этот Бог живой, это воплотившееся Слово, Свой народ – сдал. Сдал как пропойца-Ельцин, как Николаша-муж-Алисоньки-Романов, как тот миллион ахеджаков, которые каждый день за понюшку табаку предают свой народ. Зачем мне такой Бог, который отказался от Своего народа? Он ведь так и от моего откажется, а? Вот что страшно, и как подумаю – аж темно в глазах. Может, уже отказался? Отвечай мне, буддист, бес тебе в ребро! – Олег схватил его за запястье. – Отказался Христос от моего народа или нет?!

– Милый мой, – ответил Артур с острой жалостью, – откуда же мне знать? Знаю только, что будь на моём месте настоящий дьякон, у него бы для тебя были такие слова: разве может Христос от кого-то вполне отказаться? Откажись Христос от кого-то, тот человек или народ в один миг прекратит своё существование, ибо всё исходит от Него и Им питается. Говорил ещё четыре дня назад просто как шутку и дерзание, теперь же говорю серьёзно: спокойствие нас, буддистов, идёт от Христа. Мужество магометан идёт от Христа. Горе твоё, твоя тревога – от Христа тоже. Нет ничего благого, что имело бы иной источник. А водку твою, если позволишь, я вылью.

Олег отпустил его руку.

– Да, вылей, – сказал он странным голосом.

Артур ушёл, осторожно прикрыв за собой дверь.

Свеча погасла, прогорев, но долго ещё сидел в темноте русский патриот, размышляя о русском боге и о том, оставил тот или нет его отчизну. А вокруг дома бродил американец, проклиная свою судьбу, забросившую его в этот негостеприимный край.

XXV

В пятницу с утра все ждали очередного подвоха, но пока Бог миловал: никакого нового несчастья кроме надоевшего моросящего дождя и отсутствия света не усматривалось.

– Меня, досточтимые братья и сестры, это даже пугает, – пробормотал брат Евгений себе под нос. – Учитывая, что в пятый день сотворил Господь зверей, чего нам ждать ещё? Нашествия тараканов?

Предположение вызвало невесёлые ухмылки у оставшихся пяти участников. Пяти, так как Джереми ночью собрал вещи и ушёл с хутора. Исчезновения на этом не закончились: за отдельным столиком ныне сидела только сестра Иулиания.

– Сестра! – окликнул её Олег. – Сегодня фильм тоже будет? Неужели у Вас ноутбук ещё не сел?

– Бог даст, будет и фильм, – ровным голосом ответила монахиня. – Всё в руках Божьих.

– Ты подготовила доклад? – шепнул Артур Лизе.

– Да, только трýшу ужасно. Когда выйду к кафедре, не гляди на меня, пожалуйста: мне будет очень стыдно! Хорошо?

– Хорошо...

– Нет, нет! Пожалуйста, гляди! Иначе мне покажется, что тебе стыдно меня слушать...

Ровно к началу утренней сессии сестра Иулиания вошла в актовый зал, где уже собрались участники, молча, как и в прошлый день, установила ноутбук на стол и запустила на нём фильм о женщинах в православии, сама сев на задний ряд.

Добросовестно отработав всё время, на которое ему хватило оставшегося заряда аккумулятора, то есть около часу, ноутбук погас. Фильм оборвался на середине. Не говоря ни слова, честнáя сестра взяла аппарат под мышку и вышла с ним из зала.

– Что же, расходимся до обеда? – неуверенно предложил Максим. – Или... докладчицу послушаем?

– Послушаем, послушаем! – раздались голоса. – Как же не послушать!

Лиза вышла к кафедре. В своём скромном, но надетом в первый раз за весь семинар светлом платье она особенно хороша была сегодня.

– Каково положение женщины в православии? – начала девушка голосом, в котором слышалось явное волнение. – Такое же, как и у меня здесь: как будто допущена, как будто даже допущена на равных, но когда нужно, ей быстро закроют рот и укажут на дверь. Простите меня за эту невольную грубость: я не счёты сводить вышла сюда, я действительно вижу проблему женщины в православии, вижу её своими двумя девичьими глазами. Какова, к примеру, позиция женщины внутри церкви? И особенно: кем ей позволено стать внутри клира? Монахиней или матушкой; пожалуй, ещё учительницей воскресной школы или клирошанкой. Вот и все духовные дороги, которые лежат перед ней, вот и все двери, которые перед ней 'широко' распахнуты. Святая Татьяна, как мы знаем из житий святых, выполняла дьяконское служение. Что-то есть странное в этом сообщении для нашего современного уха, правда? Ведь если святая делала что-то, что женщине в православии – в силу её 'греховности', скажем, – не положено делать, разве может она почитаться святой? И наоборот: если всё же она почитается святой, может быть, нет в дьяконском служении женщины чего-то преступного или богопротивного? Зачем тогда оно не разрешено? Я вижу, вижу ваши скептические улыбки и даже читаю ваши мысли. До чего дерзка эта юная пигалица! – наверное, думаете вы. Дай ей палец, так она всю руку отхватит! Дай ей дьяконство, так она и священства попросит! Ей-то на что священство с её слабым умишком? На какой кусок распахнула она свой маленький клювик? Прошу вас: не смотрите вы на внешность юной пигалицы, которая вовсе не себе добивается лакомого кусочка, да и не его вовсе! Разве во мне дело, и разве вообще дело в том, что мы, женщины, что-то просим от церкви? Проси мы, желай мы немного пошире и помягче места внутри церкви для нас самих, это действительно было бы и дерзко, и дурно. Но, пожалуйста, не глядите нас как на просительниц: взгляните на нас как на тех, кто готов дарить. Чем мы можем оказаться полезными помимо существующего служения, разрешённого женщине? Не знаю, но знаю точно, что можем. В жизни Христа, столь святой, что и думать об этой святости нельзя без содрогания, тоже мы видим фигуры женщин. Даже блудницу не отверг Христос, и не отверг Он ту, кто умыла его ноги слезами пополам с драгоценным миром. На крестном пути именно женщина протянула Христу платок, чтобы обмакнуть от кровавого пота Его святое чело. Мы просим совсем немногого: позвольте нам тоже встать на обочине пути нашей церкви, чтобы протянуть Христу этот платок и затем сберечь Его драгоценный нерукотворный образ! Форм особого женского служения я не знаю и не могу предсказать. Но формы могут быть так многообразны, как многообразна христианская жизнь. А чем должна быть вся жизнь христианина от рождения до смерти, как не христианской жизнью? Есть, к примеру, нечто особенное, тайное во взрослении юной девушки, вот это предчувствие молодой радости и молодой любви, что нуждается в благословении, чтобы ему не превратиться в язычество, и разве плохо, если это будет женское благословение? Есть особая тайна, достойная освящения, в моменте, когда...

XXVI

На этих словах докладчицы случилось нечто конфузное и, по контрасту с возвышенным смыслом слов, пошлое, хотя само по себе и не такое ужасное.

Дверь актового зала приоткрылась сантиметров на тридцать, и внутрь зала просунулась голова молодой бабёнки с исключительно простыми, даже несколько карикатурными в своей грубости чертами, с выражением хамоватого любопытства на лице.

– Опаньки! Туточки они все, – произнесла голова. – Куку, ёптыть. Сидите? Ну, сидите, сидите. Покедова!

Голова убралась, дверь закрылась.

Лиза, споткнувшись и изменившись в лице, попробовала, но не нашла в себе силы продолжать: таким холодным душем для неё, воспарившую с высотам женского служения, стала эта деревенская проза.

– Извините, – шепнула она и быстрыми шажками вернулась на своё место.

Впрочем, явление головы не одну её, а всех ошарашило. Наконец нашелся белорусский писатель, дав волю общему возмущению:

– Что это, что здесь вообще за бедлам творится?! Как можно работать и обсуждать судьбы всего русского православия в таких условиях?!

Сергей хоть слушал Лизу с немалым догматическим скепсисом, записывая себе в блокнот всякий пункт, по которому хотел возразить, но его, писателя, даже против его воли увлекла сама поэзия этого ширококрылого девичьего порыва – и вот некая кудлатая башка решает поставить в этой поэме такую жирную кляксу! Тут было чему негодовать!

Иудей поднялся с места:

– Позвольте мне, братья и сестры! Я схожу и выясню, в чём дело. Может быть, это просто наш повар, который уточняла наше количество таким вот несколько хамским образом...

Брат Евгений вышел за дверь. Потянулось тягостное молчание. Минуты через четыре монах снова вошёл в актовый зал. Вид он имел более чем обескураженный, хоть и силился улыбаться.

– Всё несколько хуже, – доложил он. – Три каких-то молодухи и один мужик вида почти уголовного хозяйничают в нашей столовой. А именно, они питаются приготовленным для нас обедом, отпуская по этому поводу всякие комментарии. Одна черпает из кастрюли прямо поварёшкой, другая пожирает, не подберу иного слова, пирожные, а мужик уплетает рыбу. Порционную, между прочим. Увидев мою рясу, поинтересовались, не поп ли я. А если я поп, то не хочу ли я в лоб? Так как в лоб я всё же не очень хочу, вернулся к вам.

Участники начали переглядываться с растерянным видом. Да, чего-чего, но этого никто не ждал! Послышались первые голоса:

– Это недопустимо!

– Что за шуточки?

– Куда охранник смотрел?

– Да всё просто: он-то один, а их четверо!

– А дальше что они учудят? Будут гадить нам на голову?

Гольденцвейг занял своё место и вновь заговорил, почти гневно, так как успел отойти от потрясения:

– Я думаю, досточтимые братья (нарочно говорю именно 'братья'), что перед лицом этих наглых захватчиков нам надо объединиться и дать им отпор. Вначале – сурово призвать их к порядку, а затем – даже и силой выдворить их, если понадобится! Наша защита – дело рук нас самих, если уж священноначалие оставило нас в эту трудную минуту. Предлагаю, чтобы Олег в качестве единственного человека среди нас, имеющего касательство к военному делу, пусть хоть только в историческом аспекте, кроме того, в качестве Вторника с его марсианской природой, принял бы сейчас командование всеми мужчинами и указал бы нам, так сказать, тактику и стратегию наших действий.

– Д-да, – пробормотал Максим. – Мысль разумная. Ставлю на голосование...

– Только давайте уже побыстрее: ведь они этак весь обед сожрут! – поторопил монах.

– Самоотвод, – бросил Олег. Прозвучало это так неожиданно, что Максим даже и не сразу нашёлся, чтобы спросить:

– Как это? Почему?

– Самоотвод, – повторил руководитель патриотического клуба. – Потому. Что вы предлагаете: взять швабры и идти бить деревенских? Побьёте этих четырёх – полдеревни придёт.

– Но нельзя же бездействовать перед лицом зла! – возмущённо выдохнул иудей. – Не узнаю Вас, Олег! Вы что, толстовцем заделались?

– Ай! – махнул рукой Олег. – Хватит словами-то кидаться... 'Перед лицом зла, перед лицом зла'... Какого, спрашивается, зла? Это, любезные, народ ваш, тот самый народ, о котором вы, либералы, так лицемерно печётесь и который в реальности ненавидите до боли в печёнке. Уж простите русский народ, что он вам рылом не вышел! Нет у нас морального права гнать отсюда этих людей! Это мы здесь гости, а они – на своей земле хозяева.

– Да? – поразился монах. – Они хозяева? Так это народ нас, может быть, здесь поит и кормит? А не Русская церковь?

– А Русской-то церкви кто средства даёт, чтобы нас поить и кормить? – иронично уточнил Олег. – Государственный департамент США, наверное? Ах, как вы мне надоели, брат Евгений! Вы и иже с вами, слуги-то наши Божьи! Какие слуги?! Захребетники, вот слово для вас! Другого не дождётесь! Вы – жуки в муравейнике, вы пробираетесь в недра народа и захватываете самые жирные куски! Руководите нами и попутно травите нас ядом своего либерализма! Какое вы моральное право имеете на это, если даже не разделяете нашей веры? Не лупайте на меня глаза, брат Евгений, не ослышались, не обманете меня своей ряской! Для Вас Христос – разве Спаситель, для Вас лично? Ох, прав народ, когда говорит, что жиды Христа распяли! И вы нас ещё чему-то учить вздумали со своей жидовской колокольни?

Повисла неловкая пауза.

Иудей откашлялся и заговорил:

– Что ж, Олег, спасибо на добром слове, хотя бы за искренность спасибо. Ждёте от меня ответа? Или даже не ждёте, так велико ваше презрение к 'захребетникам'? А я вам отвечу всё равно. Меня обвиняют в том, что я хочу вкусно есть и сладко спать? Это не возбраняется нашим писанием! Разница между нами и вами в том, что мы признаём за человеком его естественные права, даже грешки, а вы целой нацией всё корчите из себя святых-недоумков. Мне ставят в упрёк то, что мы занимаем лучшие места? Кто же виноват в том, что у вашего безнадёжно-пропойского и ленивого в своей массе народа недостаёт честолюбия? Я – неправославный? Да, так и есть, но я хотя бы Богу поклоняюсь, в отличие от вас, сатанистов, потому что не может в своей духовной сути не быть сатанистом тот, кто восхищается усатым душегубом! Жиды Христа распяли? Да, конечно, я лично приколачивал Его к кресту! Ах, как же вы мне надоели тоже, вы, великорусские хамы с вашим хамским патриотизмом, с патологической любовью к кнуту и сладострастным желанием лизать сапоги кремлёвскому горцу, любители берёзок и крепостных девок! Купите себе каждый свою личную берёзовую рощу, чтобы у вас никогда не было недостатка в розгах, и потеряйтесь в ней навсегда! ¡Сómprate un bosque y ¡piérdete en él!

Олег легко вскочил с места, быстрыми шагами подошёл к монаху и остановился перед ним, сверля его глазами. Тот, не отводя взгляда, обозначил презрительную улыбку на лице. Этой ухмылки от 'жида' патриот уже не вынес: схватив брата Евгения за ноги, он резким движением опрокинул его на спину вместе со стулом. Все повскакивали со своих мест. Максим и Сергей бросились держать за руки Олега, а Артур помог подняться монаху и принялся быстрым шёпотом убеждать его успокоиться.

– Мне здесь нечего делать, – произнесла Лиза звонко и печально. – Неужели сейчас продолжим обсуждать женское служение? Кто-то на самом верху пошутил: не мой сегодня день. Извините!

С этими словами она собралась и вышла, уход её мало кто заметил. Артур, скрепив сердце, остался, помня о том, что ведь обязанности писать протокол с него никто не снимал. Правда, писать было нечего. Оставшаяся 'великолепная четвёрка' уже успокоилась до той степени, чтобы никому не махать руками, но не до той, чтобы перейти к обсуждению темы дня. Летели выкрики:

– Ай, зря я тебе всё же не заехал в табло! (Олег.)

– А ты попробуй, попробуй! Рискни здоровьем, чудило! (Евгений.)

– Какая лексика! Какой слог! Вперёд, товарищ полковник! Вперёд, ваше преподобие! Я записываю! (Сергей.)

– Остынь уже, баран! Остынь, тебе сказали! Да и ты тоже хорош! Щас сам тебе заеду в ухо, если не прекратишь истерить! А ещё рясу надел! Два куска идиота! (Максим.)

– Сам кусок идиота!

– Не увлекайтесь заимствованиями, господа! Заимствования банальны! Ищите в недрах родного языка!

XXVII

Осознав свою совершенную бесполезность, Артур покинул 'богословскую дискуссию'. Никто и не подумал его останавливать.

Первым делом он заглянул в столовую. Незваных гостей уже не было, но сама столовая представляла жалкое зрелище. Обед, приготовленный на семерых, был съеден почти дочиста. По столам растеклись лужи. На полу валялись судки, подносы, объедки.

Грустное зрелище, но сил огорчаться не было. Вообще не было сил. Все эти дни он славно держался: убеждал, подбадривал, успокаивал, утешал... Только вот его самого, Артура, никто сейчас не спешил подбодрить, успокоить и утешить. Чувствовалось равнодушие в уме и большая слабость во всём теле. Даже искать Лизу казалось вовсе не срочным делом.

Решив для себя, что поспит в своей комнате часик-другой, молодой человек направился к своему домику.

Максим ещё до завтрака переехал из комнаты номер один к Олегу на освободившееся место (ему по очевидным причинам было неловко жить в одном помещении с человеком, у которого он от небольшого ума попробовал отбить девушку), оттого имелись прекрасные виды на спокойный и бестревожный сон. Этим надеждам, однако, не суждено было исполниться. Дверь второй комнаты оказалась открыта настежь, а в одном из двух кресел сидел – кто бы вы думали? – Григорий Лукьянов собственной персоной!

Артур застыл на пороге.

– Что ты здесь делаешь? – только и сумел он вымолвить. – Как ты попал сюда?

– Помогли добрые люди... А вот что ты делаешь на моём месте?

– Уже и на твоём месте?

– Да, на моём, самозванец! По-хорошему тебя прошу сейчас собрать вещички и идти отсюда на все четыре стороны!

– А не то?

– А не то тебя постигнет участь всех лжедмитриев!

– Никуда я не пойду, – сказал Артур устало. Дойдя до кровати, он с наслаждением повалился на неё. – Делай что хочешь, только спать мне не мешай.

– Я обращусь к организаторам семинара! – пригрозил Григорий.

– Бог в помощь, – пробормотал Артур с закрытыми глазами. – Найди их сначала... Иногда мне кажется, что не было у этого безобразия никаких организаторов вовсе. Оно создано коллективной кармой живых существ, как и безумный мир вокруг нас... – он уже спал к концу фразы.

XXVIII

Через полчаса он проснулся, освежённый. Да, можно было жить дальше! Если бы ещё пообедать, то отчего бы и не жить!

Вернувшись в корпус, Артур, к сожалению, так никого и не обнаружил в разграбленной столовой. Кухня тоже была пуста: повариха скрылась в неизвестном направлении. Как и сестра Иулиания, между прочим...

Но вот же, они все сидели в зале, все четверо, каждый на своём месте, присмиревшие, почти добрые.

– Артур Михайлович, очень рады Вас видеть! – сердечно поприветствовал его белорус. – Мы буквально только что закончили: сказали друг другу в лицо всё, что друг о друге думаем, успокоились и решили продолжать дискуссию. Не угодно ли присоединиться?

– Это замечательно! – обрадовался Артур.

Не успел он договорить, как дверь за его спиной распахнулась и на пороге встал Григорий.

– Участники семинара, слушайте меня! – почти прокричал он. – Я – дьякон Григорий Лукьянов, клирик Феодоровского собора, настоящий клирик! А этот человек перед вами – он указал пальцем на Артура, – самозванец и лжец! Он – не тот, за кого себя выдаёт! Его дьяконство фальшиво! Он даже и не православный вовсе! Гоните его в шею, братья!

Все распахнули рты. Артур меж тем прошёл на своё место и сел, закинув ногу на ногу, с любопытством глядя на недавнего своего приятеля, который даже здесь, в своём как будто совершенно искреннем негодовании, выглядел так, словно играл роль.

Молчание прервал голос Олега:

– Уважаемый Григорий или как тебя там! Ты словами-то не кидайся! Ты за слова ответ держи! Вон, возьми-ка стул, садись напротив нас – да, молодец! – и отвечай. 'Не тот, за кого себя выдаёт' – так его по паспорту не Артур Симонов зовут? Тебе известно другое имя?

– Нет! – потерялся Григорий. – Нет, неизвестно... Но ведь этот человек – не дьякон!

– Это правда, – признался Артур со стыдом.

– Подождите, Артур Михайлович, не забегайте вперёд паровоза, – осадил его брат Евгений. – 'Не дьякон', 'не дьякон'... а кто вообще сказал, что он дьякон? Сам он нам такого не говорил. Давайте вспомним: не организаторы ли семинара? Хорошо, а они отчего так решили?

– Оттого, что им так передал отец Александр, настоятель собора, – пояснил Артур.

– Отлично, а он-то на каком основании в Вас признал дьякона?

– Вот оно, моё основание, – с улыбкой показал Артур на Григория, ежеминутно меняющегося в лице и беспомощно открывающего рот. – Именно он меня и представил как клирика, кем я, впрочем, и являюсь...

– Так и в чём тогда проблема? – усмехнулся Олег. – Что за революция в муравейнике? Что за топот злых ёжиков на равнине?

– Если же говорить про Ваши обвинения во лжи и в неправославии, отец Григорий, – продолжил белорус, – то с первым Вы попали пальцем в небо: лжец не признаётся в своей лжи во всеуслышанье. Да и со вторым Вы нам не открыли Америки. Так и что с того?

– Как это 'что с того'? – вытаращил на него глаза Григорий.