Текст книги "Человек, который был дьяконом(СИ)"

Автор книги: Борис Гречин

сообщить о нарушении

Текущая страница: 3 (всего у книги 8 страниц)

– Насколько я понимаю, мы должны сначала выслушать тематическое выступление 'понедельника', – пришёл Артур на помощь компании. – После – провести дискуссию, проголосовать на предложения и записать вон в те бланки, которые для нас оставили на столе. Господин... господин Толстои, пожалуйста, мы Вас просим!

Общество облегчённо захлопало. 'Господин Толстои' вышел за кафедру и поклонился, белозубо улыбаясь.

Жером заговорил, но слушать его в известной мере было мучением, и по причине скверного владения грамматикой уже неродного для него языка, и по той причине, что он к выступлению не подготовился, по крайней мере, в самый первый день, в чём он честно признался в начале своей речи. Речь Жерома свелась к абстрактным призывам ко всему хорошему против всего плохого, к сентиментальным воспоминаниям о его, Жерома, родителях, которые через всю жизнь пронесли ясный свет – память о дорогой нашей матушке-Рюсси, и к размышлениям о том очевидном факте, что христианство в современной Европе переживает не лучшие времена. Все, однако, слушали с тем молчаливым и вежливо-напряжённым вниманием, которое проявляют к старающемуся изо всех сил докладчику, и даже наградили измученного француза сдержанными аплодисментами.

В зал, будто эти аплодисменты были сигналом, вошла сестра Иулиания (или Елевферия?, если бы ещё знать, как их различать между собой!), включила компьютер, медиа-проектор, повернула вертикальные жалюзи на окнах и запустила учебный фильм, посвящённый состоянию православия за рубежом.

– Выключите сами, – сказала она только перед тем, как вновь уйти, и это были первые произнесённые ей слова.

Фильм оказался более дельным, чем спонтанный доклад, однако рисовал ситуацию в несколько мрачном свете. Вторую часть, о бедах православия на мятежной Украине, глядеть было особенно тягостно. Смотрели его все по-разному: девушка конспектировала, Олег – уставившись на экран и не отрываясь. Монах дремал. Писатель что-то строчил в своём блокноте, не поднимая головы. Жером часто моргал, то ли расчувствовавшись, то ли оттого, что непривычный свет резал глаза. Фильм закончился через час с небольшим. Ещё несколько минут посидели молча под властью впечатления от невесёлых картин, пока Лиза не догадалась развернуть жалюзи, впустить солнечный свет.

– Спасибо, – тихо поблагодарил Артур.

– Надо избрать председателя собрания, – первым нашёлся Максим. – А то будем галдеть без всякого порядка, что, не так?

Председателем собрания тут же избрали самого Максима, а секретарём, к некоторому удивлению последнего, – Артура. Хотели сначала возложить секретарство на писателя, но тот взял самоотвод. ('Нет, дорогие мои, увольте, у меня почерк курицын! Вот, взгляните! – он продемонстрировал всем в раскрытом виде свой блокнот. – Разве кто-то может это прочитать?' Прочитать действительно никто не мог.) Председатель предложил высказаться о проблеме желающим и, так как желающих сразу не нашлось, заговорил сам:

– Кадры очень мрачные, да, но ведь это всё – не только про Украину, правда? Проблема шире. Вопрос – о развитии православия не только на Украине, и не только во Франции, при всём уважении к Жерому, а в Китае, Японии, даже в каком-нибудь, прости Господи, Таиланде, куда мы привыкли летать за весельем с бабами... 'Мы' – это образное выражение, не смейтесь! – а нужно летать с миссией и с проповедью! Вот как надо смотреть на вещи!

– Очень оно им сдалось, в Таиланде, – пробормотал инструктор медитации, сдерживая улыбку.

– Что, извини? – не понял Максим.

– Нет, ничего, посторонняя реплика. Едва ли традиционно буддийским странам очень потребно православие.

– Это, извините, всё слова, – с прохладцей заговорил Олег. Обращался ко всем и к каждому в отдельности он до сих пор на 'вы', отчего-то звучало это ещё более неродственно, ещё более жутковато, чем если бы он всем тыкал. – Слова и абстрактные рассуждения. Которые далеки от правды жизни. А правда жизни знаете в чём? В том, что прямо сейчас русский мир в опасности. И на русской земле – русской, подчёркиваю! – гибнут русские люди! И церковь своей позицией могла бы защитить идею Русского мира. А вместо того знаете что она делает? То есть отчего 'она' – мы делаем, мы все? Мы уподобляемся фигуре на картине, которую нам показал отец, виноват, брат Евгений. Пилата, Пилата, не Христа!

Максим пожал плечами.

– Я не претендую на истину, – ответил он. – Здесь, думаю, никто не претендует на истину, по понятным причинам. И не надо на нас давить авторитетом и пафосом народности... народничества... чёрт! ('Чёрта' предпочёл никто не заметить.) Я не понимаю: что, православие существует только для Русского мира?

– Да, – ответил Олег с изумлением, будто поражённый, что кто-то вообще может задавать этот вопрос. – Да, да, да! Это – способ выживания нации, причём один из способов! Это – идеологический хребет, причём один из хребтов, вроде ленинизма, вроде Победы, вроде всего прочего, что позволило нам выжить в истории! А если оно не служит таким хребтом – на кой оно вообще нужно?

– Я, конечно, ничего не понимаю, – неожиданно заговорила Лиза. – Я на фоне всех вас – человечек маленький, глупый и непросвещённый. Но всё-таки: может быть, мы хотя бы здесь обойдёмся без политики?

– Не обойдёмся, – буркнул Максим. – Мой день, четверг, посвящён 'православию и политике'.

– Но хотя бы до четверга? Эту политику, это братоубийство и без того льют нам на голову каждый день, страшно это смотреть и слушать! Какой-то кровавый цирк, про который мы все устали ждать, когда он закончится! Я девочка, в конце концов, я не хочу каждый день начинать как героини повести Бориса Васильева: пятеро девчат против шестнадцати немцев! Я хочу...

– '...Кружевные трусики и в ЕС', – закончил Олег без тени улыбки.

– Что? – испугалась Лиза.

– Тот, кто не интересуется политикой, – сентенциозно изрёк брат Евгений, – должен быть готов к тому, что политика будет интересоваться им.

– Верно, – подтвердил Олег. – А от себя добавлю, что такой подход к событиям возле наших границ и внутри наших исторических границ – это подход страуса, который прячет голову в песок.

– Это я, значит, страус? – обиделась, наконец, Лиза по всей совокупности: и за 'страуса', и за 'кружевные трусики'. – Ну, спасибо! Отчего разу не курица? Ко-ко-ко!

– Друзья и коллеги, совсем не обязательно переходить на личности, – пробормотал Артур.

– Проблема разделяется на несколько, – снова заговорил Максим, обращаясь ко всем тоном терпеливого учителя, который объясняет очевидное непослушным детям. – С одной стороны, православие должно развиваться и идти в те регионы, в которых его никогда не было, в условную Камбоджу, скажем так. То, что называется миссионерством, усилий к которому, видимо, прилагается недостаточно, и мы можем это отразить в итоговых пожеланиях. С другой стороны, православие должно сохранить себя в условном 'русском мире', там, где поднимают голову всякие филареты и прочие неприятные персонажи. Это две проблемы...

– А вы знаете, что говорил отец Павел Флоренский по этому поводу? – внезапно спросил Сергей Коваленко.

– Нет! – ответил Максим честно и с некоторым испугом.

– Он говорил буквально следующее: 'Прежде чем учреждать миссию для инородцев, нужно учредить её для студентов духовных академий', – пояснил писатель с весёлыми огоньками в глазах.

– Как отлично сказано, – пробормотала Лиза. Никто больше не пожелал комментировать слова русского религиозного философа.

– ...Две проблемы, и решать их нужно по отдельности, – вновь ухватил председатель нить разговора.

– Извини, Максим, я с тобой не согласен, – мягко возразил Артур.

– В чём это? – поразился церковный староста.

– В том, что это – две проблемы. Братья и сёстры, неужели вы не видите, что это две грани одной проблемы? Ради чего православие идёт в те регионы и страны, где его никогда не было? Ради проповеди слова Христова или ради роста политического влияния России? Ради просвещения невежественных или ради того, чтобы пришить когда-то в будущем к 'русскому миру' ещё одну область? Если ради первого – отчего нас заботит скорость миссионерства? Эта проповедь совершается во благовремении, для тех, кто желает её услышать, и вовеки она не совершится насильно, как невозможно и возрастание сознания... возрастание души во Христе ускорить насильно! Если же мы хотим второго – то я, к примеру, не белоручка, я не собираюсь прятать голову в песок, в чём нас здесь упрекали, я не собираюсь, да и не могу жить вне нашего исторического времени, но неужели мы не понимаем, что не одни мы такие хитроумные, и что не мы одни изобрели способ защиты политических интересов руками религии? Отчего нам не приходит в голову, что и другие могут изобрести эту тактику? Так и появляются 'патриархи филареты' и прочие деятели! И даже когда мы отбросим политику: рост церкви ради самого роста ведёт ровно к тому же самому! Мы видим в церкви орудие духовного возвеличения человека или просто одну из организаций, которая обеспечивает своим сотрудникам относительно безбедную жизнь? Если последнее – конечно, мы будем стремиться к росту ради роста, к расширению ради расширения. Но почему тогда лютеранам, баптистам, раскольникам, или вот, например, 'филаретовцам', киевскому патриархату то есть, не стремиться ровно к тому же самому, если они тоже хотят вкусно есть и сладко спать? Это одна проблема, дорогие друзья, одна и та же, а не две!

Повисло небольшое молчание: все слегка опешили от этой тирады, да и сам Артур не ждал от себя этой настойчивости в защите простых мыслей. 'Зачем я ломаю копья, если сам – не православный?' – даже подумалось ему.

– Всё это не то, – досадливо проворчал Максим. – Всё это философия, которая мало относится к жизни. Что же теперь: отказаться от миссионерства и ровно сидеть на пятой точке?

– Нет, это неглупо, – заметил Олег. – Очень, очень неглупо.

– То-то и оно, что слишком умно!

– Политически незрело, согласен.

– Артур, точней, 'отец дьякон', – произнёс не спеша белорус, – чем-то напоминает мне бессмертный образ, созданный Достоевским, а именно образ князя Льва Николаевича. И внешне, и по своей приветливой обходительности, и по жару души, и по стремлению защищать идеальное устройство, которое так скверно рифмуется с реалиями нашего дня, в том числе с церковными реалиями, он похож на 'князя-Христа'. Надеюсь, вспомнив название романа, никто не поймёт меня дурно.

Участники семинара обменялись взглядами, улыбками, даже смешками.

– Похоже, у нас складывается традиция: выбирать одну жертву и всем на неё набрасываться, демонстрируя зрелость и трезвость ума, – хмурясь, проговорила девушка. – Разве это красиво?

Артур поднял вверх обе ладони:

– Нет, нет, я себя вовсе не считаю жертвой! – миролюбиво объявил он. – Это – лестное сравнение. Если бы вы все только знали, насколько оно далеко от истины...

– Я бы не был очень польщён на Вашем месте! – заметил Сергей. – Учитывая то, что князь Мышкин – не вполне христианин или даже совсем не христианин...

– Сказать, что он – не христианин, примерно то же, что сказать, будто Христос – не христианин, – улыбнулся Гольденцвейг.

– Кто знает! – не сдавался писатель. – Возможно, в этом есть доля правды...

– Возможно, но только мы ушли от темы. Позвольте мне тоже внести свои пять копеек на алтарь общей дискуссии и развить мысль, которую впервые высказал Максим и начал развивать отец дьякон, – продолжил брат Евгений. – Я имею в виду мысль об отъединённости церкви от государства и государственной элиты, во-первых, от национального начала, во-вторых. Эта мысль вполне канонична, она соответствует духу Евангелия, словам Христа о том, что его царство – не от мира сего, словам апостола Павла о том, что во Христе нет ни эллина, ни иудея. Но она не только канонична, а имеет и практическое измерение. Наша новая элита выстраивает государство умеренно-просоветского и умеренно-проимперского типа. Но ведь элиты не вечны. Всё проходит, как сказал Шломо, возлюбленный богом третий царь Иудейский, и это тоже пройдёт. Если мы, церковники, все силы бросим на защиту именно этой государственности, не рискуем ли мы, когда придут новые правители, оказаться у разбитого корыта? Скажу кощунственную вещь, но мне как еврею, представителю самой гонимой нации отчасти простительно такое кощунство: если мы, церковники, накрепко свяжем православие только с этой страной, этим народом, не рискуем ли мы в итоге, в очень длинном, историческом итоге, оказаться ровно там же? Ведь и страны, и народы тоже не вечны...

– Это напоминает мне рассуждение Далай-ламы о том, что Россия должна поделиться своим жизненным пространством с Китаем, потому что, дескать, нации не вечны, а вечно одно лишь сострадание, – с улыбкой заметил Артур.

– Ребята, вы это серьёзно? – спросил Олег странным голосом, ноздри его раздувались. – Вы это – серьёзно – сейчас обсуждаете? Один проповедует идеологию национального предательства, а все остальные ему улыбаются, лепечут что-то про далай-ламу, в ироническом ключе, я так понимаю, и никто не собирается идеологу тотальной сдачи нашей страны заткнуть рот?

– А у нас тут не застенки НКВД, чтобы людям затыкать рты! – тут же бойко вставила Лиза: она тоже была не на шутку рассержена.

Олег почти побелел от гнева.

– Если это так, если вы все солидарны с нацпредателями... – медленно выговорил он. – Знаете, я отказываюсь обсуждать эту тему в таком ключе! Всего хорошего!

Встав с кресла, будто вытолкнутый пружиной, он стремительно вышел из зала.

– Фу, какая глупость: начали ссориться в первый же день, – неодобрительно пробормотал Артур.

– Он пр-росто дур-р-рак, – вдруг объявил Жером, до того промолчавший всю дискуссию. – Дур-р-рак и шовинист.

Это замечание разрядило обстановку и показалось отчего-то таким смешным, что все без исключения рассмеялись.

После ухода Олега работа потекла быстрее: где-то за полчаса состряпали рекомендацию Архиерейскому совету следующего содержания:

'1) продолжать и активно развивать миссионерство в нехристианских странах; 2) поддерживать контакты с православными русскоязычными диаспорами во всём мире; 3) всеми силами противодействовать узконациональному пониманию православия и попыткам расколов внутри РПЦ МП'.

Записали её в бланк протокола, поставили подписи и разошлись, довольные: ужин был на самом носу.

IX

По дороге от корпуса к их домику произошёл забавный диалог, которому никто в понедельник не придал значения.

Жером догнал Артура с Максимом на улице и, искательно улыбаясь, произнес:

– Извините... Я хотеть спр-росить о политический предпочтений...

– Наших предпочтениях? – удивился Максим.

– Ньет... Участники семинар-р-р... Можно ли безопасно общаться, говор-р-рить, и с кем говор-р-рить... Что вы думать: ньет ли тут agent-provocateurs...

– Агентов-провокаторов? – сообразил Артур. – В смысле, сотрудников спецслужб, что ли? Или осведомителей? Да Бог с Вами, Жером! Общайтесь смело с кем хотите...

– Только не с Олегом, – проворчал Максим. – Не с этим пидорасом.

– Пр-р-ростите, что такой пидор-р-рас? – не понял господин Толстои.

– Пидорас, пидор, педрило, чего тут неясного?

– A homosexual, – пояснил Артур, улыбаясь краем губ.

– А! – лицо Жерома осветилось улыбкой понимания. – Но... вы уверен? Здесь ньет ошибка?

– Какая там ошибка: у него на роже написано! – притворно возмутился Максим. – Береги свою пятую точку, месье, вот так-то!

– Большой спасибо, большой... Благодар-р-рю!

Выждав момент, когда француз скроется из виду, приятели расхохотались. Артур, впрочем, сразу посерьёзнел:

– Зачем ты так? Нехорошо...

– Пусть привыкает к православному юмору, – беспечно отозвался церковный староста. – Тут Вам не Франция, однако!

X

Олег жил в том же домике, что и Максим с Артуром, только в 'номере' напротив. Рискуя опоздать на ужин, Артур постучал в дверь номера и вошёл после отрывистого 'Не заперто!'. Олег лежал на спине, мрачно глядя в потолок.

– Я должен получить Вашу подпись на протоколе, – сразу пояснил Артур.

– Меня не было на последней части, как я могу подписываться?

– Давайте запишем, что Вы голосовали 'против'! Количество голосовавших я ещё не вписал. Вы же знаете, что каждый участник семинара должен расписаться: от нас этого в самом начале потребовали.

– А Вы бюрократ, похоже!

– Вы зря стараетесь меня обидеть, Олег!

– Даже и не думал. Давайте ваш протокол, – Олег протянул руку за бумагой и прочитал резолюцию, скривившись, как от зубной боли. – Понаписали-то, понаписали... Формально я не против. Сложно быть против малосодержательных благоглупостей. Чтó, я против миссионерства? Да с какой стати? Хотя, думаю, буддисты наших попов в гробу видали. У них там своя повестка дня... Или против того, чтобы дать Филарету по башке? Да кто же против? Только руки коротки... Не так это делается, совсем не так... Дайте ручку.

Расписавшись, он не глядя вернул бумагу. Равнодушно, почти брезгливо спросил:

– Чем ещё могу быть полезным?

Артур присел на соседнюю кровать.

– Я думаю, Вы зря на нас на всех рассердились, – начал он сочувственно и почти вкрадчиво. – Едва ли стóит на каждого человека здесь клеить ярлык национал-предателя; по крайней мере, Вы в этом слишком поспешили. Вы человек горячий, цельный, убеждённый, может быть, самый убеждённый изо всех нас, и это вызывает уважение, даже восхищение. И всё же, я думаю, Вы могли и ещё можете проявить немного больше дружелюбия по отношению к другим...

– А, Вы пришли сюда в роли всеобщего миротворца? – иронично прокомментировал Олег.

– Не думал об этом, но если и так, мне этой роли никто не навязывал!

– Вы ошибаетесь, – сухо заметил Олег. – Вы тоже, кажется, порядочный человек, но только все роли здесь уже распределены. Вам досталась среда, вот Вы, в качестве всеобщего нашего Меркурия, и пытаетесь наладить мостики между белой ланью и чёрной жабой. Ну, и потруждайтесь. А мой день – марсианский. Что? – он слегка приподнялся. – Удивляетесь, что православный человек обслуживается такими ветхими языческими образами? Может быть, я и вовсе неправославный, по-Вашему? Сомневаетесь в моём православии?

– Никогда в нём не сомневался!

– Ну, идите, – попросил руководитель патриотического клуба более миролюбиво, но и с долей нетерпения. – Идите, а то на ужин опоздаете.

Когда дверь за Артуром закрылась, лидер 'Святой Руси' усмехнулся:

– 'Никогда в нём не сомневался...' Это он зря!

XI

За ужином сестры Иулиания и Елевферия обошли все столы и на каждом оставили маленькую книжечку утренних и вечерних молитв, лаконично прибавив:

– Храм открыт.

Не полагались, стало быть, на то, что 'лучшие из лучших' православной молодёжи знают вечерние молитвы наизусть, если давали эту книжечку...

Артур появился в храме раньше всех и, обойдя его, обнаружил в притворе дверь в ризницу. В ризнице среди церковной утвари сыскались спички, восковые свечи и лампадное масло. В главной части храма, он выставил свечи на подсвечники, долил масла в лампады и зажёг огни. 'По крайней мере, в этой простой процедуре мы с ними схожи', – подумалось ему. Действительно, и буддийские службы предполагают масляные лампады, а лампадным маслом 'от православных' он и сам охотно пользовался: оно чистое, горит ровно, а стóит дёшево.

За спиной послышалось шевеление, шаркание ног, покашливание. Обернувшись, Артур увидел, что прочие участники семинара уже все в сборе (даже вон и Олег пришёл, хоть и стоял у входа, обособившись ото всех, с независимым видом). Шесть человек легко распределились по пустому храмовому пространству, но при этом как-то неуверенно переглядывались, переминались с ноги на ногу, будто – странно сказать! – будто для них стоять в храме на молитве было непривычным делом. Или это ему только показалось? Книжечку с молитвами, что характерно, в руке держал каждый, кроме разве что 'измученного еврея', который стоял к нему ближе всех и спокойно ожидал начала. К нему-то Артур и обратился:

– Брат Евгений, наверное, Вам нужно предоставить честь...

Тот помотал головой.

– Я даже не иеродьякон, простой монах, – ответил он. – Вам, отец дьякон, сам Бог велел.

Да, вот это угораздило попасть в переплёт! Делать нечего: назвался груздем... Инструктор медитации буддийского центра взошёл на клирос, раскрыл перед собой книжечку на нужной странице и тенором возгласил:

– Во имя Отца, и Сына, и Святаго Духа – Аминь!

Знакомство Артура с 'родной русской верой' ограничивалось фильмами да, пожалуй, 'Литургией Иоанна Златоуста' Рахманинова, которую он слышал пару раз в концертном исполнении. На службе в православном храме он был до того раза три в жизни. Тем не менее, имелся у молодого человека слух, не самый сильный, но достаточный голос, а прежде слуха и голоса – бесстрастие клирика перед лицом прихода. Читать вслух – дело совсем нехитрое: этому учат в первом классе средней школы. И петь вслух – затея тоже незамысловатая: этому обучают классе во втором. Но вот молиться вслух перед малознакомыми людьми – это требует некой умственной убеждённости в своём праве делать так. У Артура такая убеждённость была. У него, правда, не было ни малейшей убеждённости в своём моральном праве читать христианские молитвы. Не то чтобы он как буддист боялся оскверниться ими, не то чтобы произносить их было невозможно и невыносимо. Нет, всего лишь непривычно. Так любитель скрипичных концертов слушает оргáн: с удивлением и не без удовольствия. Но вот не огорчатся ли другие, узнав про его веру? Пожалуй, и огорчатся; пожалуй, и оскорблёнными себя почтут. Так, выходит, молчать про неё?

Прочие голоса тоже подтянулись за ним, и так вполне удовлетворительно где-то пропели, а где-то отчитали Вечернее правило, за ним – Акафист Ангелу-Хранителю. Этот акафист Артур добавил по своей инициативе: он разыскал в ризнице служебник. Едва закончив, 'семинаристы' поспешили разойтись: все казались несколько смущёнными, что, однако, можно было приписать скромности и деликатности, тонкости душевного устройства, при котором сокровенное не выставляется напоказ, а ведь любая молитва это сокровенное напоказ неизбежно и выставляет, если только, конечно, не читается равнодушным, казённым языком. Не потому ли в православии, в отличие от буддизма, миряне в большинстве случаев на службе присутствуют безмолвно?

Поразмышлять было некогда: Гольденцвейг, единственный, кто остался, подошёл к Артуру, и у того сердце ушло в пятки: вот сейчас его раскроют! Вот сейчас ему, самозванцу, достанется на орехи!

Но монах сказал достаточно будничные слова:

– Стихаря Вы с собой, конечно, не взяли, да? Как-то в свитере и в джинсах нехорошо, отец дьякон, моё чувство благолепия не на месте... Хотите, здесь поищем?

– Благодарю, не нужно. Я бы не стал облачаться без благословения, – ответил Артур наугад, просто чтобы назвать любой повод, и, как оказалось, угадал. Честнóй брат покивал с серьёзным видом:

– Да, конечно, без иерея облачаться не положено, хотя кое-где и облачаются, и даже панихиду поют. Уважаю: Вы – последовательный человек, не бежите сломя голову за модернизмом! Знаете что, Артур? – он слегка улыбнулся. – Вы – из всех моих знакомых дьяконов-мирян, пожалуй, образцовый дьякон. Не с точки зрения безупречности службы – тут у Вас есть огрехи, – а с точки зрения картинки, которая при слове 'дьякон' должна появляться в уме обычного мирянина. Мои поздравления!

'Неужели?' – подумал буддист с грустью и удержался от того, чтобы открыться 'коллеге' прямо сейчас, на месте, только мыслью о том, что огорчит человека. Это, увы ему, обманщику, он ещё успеет сделать за оставшиеся шесть дней...

XII

Служебник Артур взял с собой в номер и, увидев, что остался в комнате один (Максим куда-то исчез), принялся в голос читать чин литургии:

'Глаголет диакон: Благослови, владыко! Иерей: Благословен Бог наш всегда, ныне, и присно, и во веки веков, аминь! Начинает глаголати диакон: Царю небесный, утешителю, душе истины...'

Признаться ли всем этим 'милым людям' в своём неправославии или нет, он ещё не решил, но если не решится так сделать, то в воскресенье ему нужно будет облачиться в стихарь и сослужить иерею утреню, да не по бумажке, которую сегодня он успешно спрятал на клиросе, на подставке для нот, а наизусть!

Читать славянский шрифт было утомительно, запоминать церковные слова оказалось ещё даже более непривычно, чем заучивать тибетские. Впрочем, память клирика, как и память актёра, растяжима. Первые две страницы пошли легко. Потóм всё же нагромождение слов дало о себе знать. Прикрыв глаза, Артур отложил молитвенник на журнальный столик между двумя креслами.

– Мне этого в жизнь не запомнить, – выдохнул он утомлённо.

Посидев ещё немного, он, не открывая глаз, снял с левого запястья чётки и принялся вполголоса начитывать мантру Сарасвати, покровительницы наук, моля о прибавлении памяти. Что-то неприметно изменилось в комнате к тому времени, когда он добрался до конца круга. Артур открыл глаза: перед ним стоял Максим и глядел на него во все глаза, приоткрыв рот. Артур встал, чувствуя, что краснеет.

– Кто ты, человече? – дал наконец Максим волю своему удивлению.

– Буддист...

– Я это понял: я, конечно, не великий спец в догматическом богословии, но могу отличить буддийскую молитву от христианской! Я имею в виду, как ты сюда попал, на православный семинар?

Вздохнув, Артур вновь уселся в кресло и, пригласив соседа сесть рядом, рассказал свою историю.

– ...Вот, собственно, и всё, – закончил он свой рассказ. – Что ты теперь будешь делать? Сдашь меня церковным властям?

– Каким властям? – не сразу сообразил Максим. – Девочкам-монашкам, что ли? – Он расхохотался. – Насмешил, чудило! Тоже мне, 'власти'! С какой стати мне тебя им сдавать? Какая мне в этом выгода?

– А что, разве всё измеряется одной выгодой? – спросил Артур серьёзно и с долей горечи. – Убеждения разве ничего не значат? Совесть твоя христианская не приказывает тебе этого сделать?

Максим посерьёзнел. Побарабанил пальцами по подлокотнику кресла.

– Совесть у меня скребёт совсем в другом месте, – признался он. – Хочешь знать, в каком?

– Не настаиваю на этом знании, но не протестую против него.

– Красиво говоришь, отец буддийский дьякон... В том, что я и сам – как тебе сказать? – я... я, скорее всего, не православный человек.

Пришёл черёд Артуру раскрыть рот от удивления.

– То есть не то что бы вовсе... – тут же поправился Максим. – Но не то, что называют 'воцерковлённый', это точно.

– И при этом – церковный староста?

– Да, вот так вышло. Эх, Артурка... – Максим вздохнул и сам принялся рассказывать свою историю, которую мы дословно воспроизводить не будем, а перескажем своими словами.

Максим, диктор и ведущий авторской программы на радио, с детства чувствовал, что отличается честолюбием. Всегда ему хотелось человеческого внимания и, чего скрывать, своей 'законной' доли власти, а при этом особых художественных или научных талантов у него не было. Было, впрочем, умение орудовать языком и легко сходиться с людьми, завоёвывать их симпатию. Пользуясь скорее этими двумя умениями, чем знаниями и усидчивостью, он, в частности, и вуз закончил. Работа на радио – прекрасная вещь, ди́ктора слышат многие, но этого ему не хватало, хотелось роли в политике. Ещё в студенчестве Максим вступил в молодёжное отделение 'Единой России', затем перебрался во 'взрослую партию', дорос до первого мелкого поста вроде секретаря первичной партийной ячейки... Но тут для партии наступили нелёгкие времена, дала о себе знать подмоченная 'Единой Россией' на 'грязных' выборах 2011 года репутация. Начальство объявило, что всякому, кто надеется на дальнейший рост в партийной иерархии, нужно избрать себе какую-то публичную сферу деятельности и в ней активно потруждаться, а иначе забыть саму мысль о большой политике. Медицина, к примеру, – хорошая, социально значимая сфера, врач или директор поликлиники в качестве депутата городской думы смотрится отлично. Образование тоже вполне годится. А шоу-бизнес, к которому отнесли радио... нет, на шоу-бизнесе не сколотишь политического капитала! В огорчении собрался Максимка уже вовсе уходить из партии, когда его хороший знакомый со студенческих лет, с недавнего времени заделавшийся целым иереем, то ли в шутку, то ли всерьёз предложил потрудиться на благо прихода: или деньгами пожертвовать, или помочь иными какими своими талантами. Местное партийное руководство идею в общем и целом одобрило: церковь – это вам не радио, это – вера отцов наших, это патриотично, солидно, надёжно и красиво. Тем более что других желающих совмещать религию с политикой не нашлось, оттого любопытно было бонзам из городского совета 'Единой России' поглядеть, что из этой затеи получится. Вот так и заделался Максим Иволгин общинным старостой и секретарём приходского совета, с тех пор усердно участвуя в каждом заседании и при случае даже произнося духоподъёмные речи. Начал он постепенно продвигаться и по партийной линии... Правда, службы новый церковный староста даже теперь посещал много если раз в полгода, но батюшка, тот самый молодой отец Игорь, которого Максим во время óно звал просто Игорьком, на этом особо и не настаивал...

– Слушай-ка, а у тебя как дела обстоят с 'духовным ростом'? – прервал молодой политик свою исповедь внезапным вопросом. Артур поднял брови:

– В каком смысле?

– Ты у себя в приходе или как у вас там называется – кто?

– Инструктор медитации. Тот, кто проводит, э-э-э... службы.

– Так это что ж, целый поп, по нашим меркам?

– Поп, может быть, и не поп, но уж дьякон – это точно.

– Ну ты, однако, перец! – восхищённо присвистнул Максим. – То-то я гляжу: есть в тебе эта профессиональная жилка... А вот если... легко стать инструктором медитации в буддийском центре? Что для этого надо?

– Пройти учёбу, хотя бы заочную, да получить благословение от ламы.

– То есть, по факту, почти что плёвое дело, если знать нужных людей! – глаза у молодого единоросса разгорелись. – Артурка, а скажи-ка ты мне... может, у вас в Питере, в буддийском мире, вакансия есть? Хоть тем же секретарём приходского... общинного, в смысле, совета, а?

– Ты... это всё серьёзно? – Артур еле верил своим ушам. – Ты ведь христианин?

– Да какой я к ядрёной матери христианин! – темпераментно воскликнул радиоведущий. – Я уж тебе рассказал, что я за православный! Нет, ты не подумай: я не собираюсь бросать синицу в руках ради журавля в небе! Церковный староста – это престижно. Я просто – ну как бы тебе объяснить? Поговорку ты слышал о том, что не нужно все яйца класть в одну корзину? Вот я и думаю о том, как бы пораскинуть яйцами, то есть... тьфу ты, чёрт! – расхохотался он вновь. – Смешно, да?

Артуру, впрочем, было не очень смешно.