Текст книги "Человек, который был дьяконом(СИ)"

Автор книги: Борис Гречин

сообщить о нарушении

Текущая страница: 6 (всего у книги 8 страниц)

– ...Вы можете мне пообещать кое-что? Вы сможете сейчас забыть на полчаса о том, что Вы – отец дьякон?

– Легко.

– Мне не нравится это Ваше 'легко', в котором я кругом получаюсь виноватой. Я, выходит, заставляю Вас 'легко' забыть Вашу веру...

– Мою веру? – удивился он. – А не Вашу веру тоже?

– А Вы помните, о чём спросили меня вчера? Теперь слушайте, слушайте! Вы знаете, что такое Мурманск? Нет, Вы не знаете, что такое Мурманск! Мурманск – это город за полярным кругом. Это – полгода небо без солнца. Это девять месяцев зимы. И это тоска, тоска, тоска! Впрочем, и в Мурманске живут люди, даже хорошие, культурные люди. Так я думала, поступив в университет. Один молодой преподаватель мне был особенно симпатичен. Я ему тоже, уж это само собой. Всё завертелось-закрутилось... У него была жена. Я узнала это задним числом, уже после того, как... ну, Вы поняли. Я, я, я была кругом виновата в той истории, потому что, несмотря на восемнадцать лет, на симпатичную мордашку и на то, что называется 'Играй, гормон!', нужно иметь и голову на плечах. У меня хватило ума понять это и остановиться первой. Я даже покаялась его жене, тоже молодой ещё женщине, ревела у неё на плече... Тогда, впервые, я задумалась о религии, попала в клуб для православной молодёжи. Работала с какими-то детдомовцами, лекции слушала, торговала свечками, участвовала в назидательных спектаклях для школьников – уже забыла, какой именно я грех изображала. Любострастия, не иначе... Это шутка, конечно: разве можно школьникам про любострастие? Даром что они все ищут в Сети голых баб с двенадцати лет... А мы будем притворяться, будто десятый век на дворе! Это я сейчас такая умная, а тогда помалкивала, конечно. Меня ставили в пример другим, хвалили как образцово-показательную юницу. А ответов на самые главные, самые жгучие вопросы жизни – 'Как жить?', 'Зачем жить?' – ответов на них по-прежнему не давали. Я обратилась с этими вопросами к батюшке, достаточно известному в нашем городе. А батюшка... полез мне под юбку.

– В самом деле? – испугался Артур.

– Нет, нет, не буквально! Просто прозрачно намекнул, что хотел бы со мной встретиться в более располагающей обстановке...

– Вам просто не повезло, может быть? Не все же клирики такие...

– Может быть. А может и не быть. Другие девочки тоже кое-что мне понарассказывали... Тогда я подумала: будь всё проклято, иди всё к чертям собачьим! Вам неприятно такие слова слышать от молодой девушки? Немудрено. Решила: вырвусь из Мурманска, завоюю своё место в жизни, восторжествую над всеми! Буду, как моя тёзка, Лиза Хохлакова, смотреть на чужие мучения и кушать свой ананасовый компот. Гадко Вам? Гадко, да? Я осталась в православном клубе просто ради надежды на 'продвижение', пусть даже микроскопической. Если бы за мной приехал принц на белом коне, красивый, богатый и дурачок впридачу, неужели Вы думаете, что я бы в православии задержалась хоть на день? Но богатого дурачка не было, и вот, я написала сочинение на конкурс, победила (как – хоть убейте не пойму), умудрилась поехать на семинар, где собрали 'сливки православия'. И в окружении этих сливок на третий день скисла. Удивляюсь только, что так долго продержалась. Я не православная, Артур! Даже не крещёная, вообразите. Я всего лишь маленькая, наглая, вздорная, испорченная карьеристка. Неудивительно, что здесь меня так быстро развенчали. Что Вы мне теперь скажете, отец дьякон? Ах, жаль я не вижу Ваших глаз и молний презрения, которые из них сыплются!

– Протяните руку, – попросил Артур.

– Зачем? – совсем по-детски испугалась девушка, которая только что выговаривала такие 'взрослые' слова.

– Протяните, не бойтесь.

Лиза боязливо протянула руку, и он, найдя эту руку на ощупь, вложил в неё свои чётки, снятые с левого запястья.

– Пересчитайте бусины, – предложил он.

– Что это за аскетическое упражнение такое? Епитимью на меня накладываете? А что повторять? 'Спаси меня, Боже, дуру грешную?'

– Ничего повторять не надо, просто пересчитайте.

– Один, два, три, четыре... Десять, двадцать... Сто... Сто восемь. Не поняла: почему сто восемь? Это ведь... какое-то восточное число? И, кстати, почему у Вас кисточка вместо крестика?

– Вы помните моё вчерашнее публичное признание, Лиза, над которым Вы смеялись едва не громче всех?

– Неправда, не громче всех! И мне в итоге стало стыдно, потому что... А-ах! – выдохнула она, сложив одно с другим. – Так Вы – не шутили? Это – буддийские чётки?

Оба помолчали с полминуты.

– А ещё я слышала, что в православии чётки не дают посторонним людям в руки, – проговорила девушка тихо.

– Поверьте, что у нас точно так же, – ответил ей Артур.

– Я рада, что свет выключен, а то бы Вы увидели, как я краснею. Удивительно, что я не потеряла способности краснеть, я, такая...

– ...Многоопытная и порочная женщина?

– Не смейтесь, не смейтесь надо мной! По голосу Вашему слышу, как Вы улыбаетесь! Я хотела бы... Мне хотелось бы поехать с Вами в Петербург, пройтись по Невскому проспекту, увидеть Эрмитаж, посмотреть на летние ночи, где 'прозрачен воздух и светла Адмиралтейская игла'. И, может быть, даже задержаться на несколько дней... Это всё очень нескромно, да?

– Почему только на несколько дней?

– А потому что... давайте не будем ничего загадывать сейчас! Нам ещё нужно выжить здесь до конца семинара в компании борцов за истинную веру. Чем-то это кончится? Если мы переживём эту 'светлую седмицу', если к воскресенью нас не съедят, вот тогда – тогда давайте мечтать!

XX

К ужину Артур опоздал и обнаружил, что Лизу 'отсадили' за отдельный столик, отсоединив от большинства. Он подсел к ней.

– Не разговаривают с Вами?

Та передёрнула худыми плечиками.

– Вот Вы же со мной разговариваете? – ответила она вопросом. – А их я ещё и слушать не хочу!

– Может быть, зря Вы тоже – так? Этак ведь все перессоримся

– Не я первая начала! Пожалуйста, Артур, не нужно...

– А на вечерние молитвы Вы придёте?

– Нет! – Лиза даже испугалась. – Меня ведь ещё выгонят, чего доброго.

– Невозможно и невероятно выгнать человека из храма!

– И всё же нет, благодарю. Много мне чести. Вам-то что? – склонившись к нему и лукаво улыбаясь, она прошептала: – Вы так близко к сердцу принимаете своё дьяконское служение?

– Сказать Вам правду или нет? – задумчиво ответил Артур. – Я не могу здесь переделать всех под себя, оттого считаю меньшим злом переделаться под всех. И, как бы странно ни звучало, считаю, что лучше читать непривычные для меня молитвы, чем остаться без всякой духовной основы вовсе, особенно перед лицом тех сложных задач, которые церковь, пусть и не моя, поставила перед нами всеми.

– Слишком возвышенно для меня... Только не думайте, что собралась Вас отговаривать! Завидую Вам и хотела бы думать так же. Только вот 'желудок у котёнка не больше напёрстка'. И в мою дурную голову веры помещается ровно с напёрсток. Будь небо ясное, я бы подошла к концу молитв, чтобы с Вами погулять под звёздами. А в такой дождь простудимся... Извините, пойду баиньки!

Придя в храм за две минуты до начала семи, Артур обнаружил в нём одного брата Евгения.

– А где же остальные? – растерялся он.

– Остальные? – откликнулся иудей. – Видите ли, мой дорогой, поскольку Вам объявили бойкот, они, видимо, и не нашли возможной совместную молитву. Я, кстати, в голосовании по Вам воздержался, однако перед лицом общего решения покорствую. Но покорствую, разрешите отметить, лишь за рамками службы! Было бы дикостью мне, монаху, 'бойкотировать' Вечернее правило, как Вам кажется?

– Очень верно, брат Евгений, очень верно! Я только поражён, что остальным эта здравая мысль не пришла в голову и что у них, православных людей, не достало ума отбросить эти политические игры хотя бы ради общей молитвы!

– А Вы считаете, здесь много православных? – с улыбкой уточнил монах.

Артур осёкся. Медленно и задумчиво выговорил:

– Уверен только про трёх...

– Вот видите! Давайте уже помолимся, Артур Михайлович...

– Нет, одну минуту! Брат Евгений, считайте, что я хочу Вам сделать признание...

– Виноват, исповедь принять не могу, яко не иеромонах есмь.

– Но признание Вы выслушать можете?

– Неужели снова в вашем, прости Господи, 'буддизме'? – спросил монах, склонив голову набок. – Отчего уж тогда сразу не в том, что содержите двенадцать юных наложниц? Смелей, отец дьякон, не ограничивайте себя в своих фантазиях!

– Брат Евгений, кроме шуток! Я... считайте, что испытываю серьёзный кризис веры. Я не верую в то, во что полагается веровать христианину. Я не могу всерьёз принять идею всеблагого и одновременно всемогущего Бога, 'Вседержителя, Творца неба и земли, видима же все и невидима'. И я говорю Вам правду сейчас, как Бог свят! При том мне сегодня передали заочное архиерейское благословение эти дни облачаться в стихарь без помощи иерея...

– Поздравляю.

– Ах, да при чём тут 'Поздравляю!'? Тут не поздравлять, а плакать нужно! Как одно сочетается с другим? Как мне смотреть в глаза молящимся? Какой я дьякон, если я в уме своём – не-православный?

Монах подошёл к Артуру так близко, как было возможно.

– Из молящихся здесь только я, – сказал он тихо. – И мне Вы можете глядеть в глаза без стеснения. Знаете, почему? Потому что у меня такой же, как и у Вас, кризис веры, отец дьякон. Я, правда, в другую часть Никео-Цареградского символа не верую.

– В какую? – испугался Артур.

– Во Христа, – шепнул монах. – Верней, в Иешуа, сына Мириам, учителя и пророка – пожалуйста. Но в Иешуа как Мессию – не могу. Не вмещает мой ум.

Горели свечи, не шевелясь стояли в храме напротив друг друга два неверующих клирика.

– Что же нам делать? – шепнул дьякон.

– Что делать? – отозвался монах. – Читать Вечернее правило и акафист, конечно. Похороните Ваше неверие глубоко в сердце, мой милый. И никому в нём не признавайтесь: не создавайте соблазна для малых сих. Поступайте как те иереи, что не веруют ни в ад, ни в рай, ни в жизнь вечную, но служение продолжают. Знакомы Вы с такими? Я – знаком. Слышите ли Вы меня? Хорошо ли слышите? Отныне и во века – не создавайте соблазна, – повторил он слова сестры Иулиании. – Идёмте! Я помогу Вам надеть стихарь...

XXI

На чтении Утреннего правила в четверг вновь были одни клирики.

Дождь продолжался, мелкий, дробный. Он упрямо шёл вопреки законам природы: на небе как будто сияло солнце, а дождь всё лил...

Появившись в столовой к завтраку, Артур не сразу сообразил, что именно изменилось. Всё как будто по-старому, но чего-то не хватает... Конечно же: электрического света! Обсуждение новой напасти уже шло за 'главным' столом:

– Что, брат Евгений, это безобразие каким стихом из Бытия оправдывается? Что там Бог на четвёртый день создал?

– Ну как же, уважаемый мой Олег: светила, и звёзды, и поставил их на тверди небесной.

– Нестыковочка выходит, брат Евгений! Накрылись 'светила'-то, накрылись от слова 'совсем!'

– Это местная авария, коллеги, не сомневайтесь...

– Вашими бы устами да мёд пить, Сергей Николаевич! Чтó, отсутствие сигнала – тоже, по-Вашему, местная авария?

– Так, похоже, фильма сегодня не будет? – сообразил кто-то. Участники робко заулыбались, переглядываясь: в природе человека заложено избегать работы там, где можно. Сестра Елевферия встала за своим отдельным столиком.

– Фильм – будет, – объявила она бесстрастно. – На экране ноутбука. Аккумулятор заряжен.

Олег усмехнулся:

– Вот так вот, съели? Авария аварией, а работу тут никто не отменял.

– Стилистика тридцатых годов, однако.

– Style stalinien!

– Верно, товарищ Толстой, stalinien. От русской судьбы не уйдёшь, ха-ха!

– И это правильно, между прочим...

Лиза за их отдельным столиком понуро крошила булочку на тарелку.

– Вы... себя хорошо чувствуете? – спросил Артур, приглядевшись к ней.

– Что, выгляжу неважно? Ну да, да... Я простудилась, похоже. Нос совсем красный, видите.

– Вам... нужны лекарства, наверное?

– Ерунда, ничего мне не нужно, да и нет здесь ни у кого. На фильм не пойду, лучше заберусь под одеяло и буду спать. Гори оно там всё синим пламенем. Не выгонят же они больного человека на улицу... И на обед не пойду: есть совсем не хочется. Всё равно ведь кто не работает, тот не ест, – слабо улыбнулась она.

Артур осторожно протянул руку и коснулся её лба. Лоб был горячий. Правда, не обжигающе горячий: тридцать семь или тридцать семь с половиной...

От простуды ещё никто не умирал, и всё же он быстро собрался в дорогу, решив дойти до аптеки в ближайшей деревне. Зонта ни у кого не было, оттого он снял с пластмассовых колец шторку от душа из ванной комнаты и накинул её себе на плечи.

Шторка не понадобилась: дождь перестал почти сразу, как он вышел за ворота хутора. Или это был особый, местный дождь? Каких только чудес не бывает на свете...

К воротам под углом к просёлочной дороге шла через лес еле приметная тропка. Артур пошёл по этой тропке и уже через час вышел к посёлку сельского типа (дюжина двухэтажных домов, остальные – одноэтажные). Название невзрачного посёлка он не разузнал, зато узнал, что два раза в день 'с главной площади' ходит маршрутное такси до станции электрички. В поселковом магазине молодой человек купил дюжину хозяйственных свечей, а в аптечной киоске при нём – всякой лекарственной всячины (капли от насморка, таблетки от боли в горле, растворимые порошки, липового чаю), хотя уверен был только в действии последнего, сам обычно лишь им и спасался. 'А ведь то же – с церковной атрибутикой, будто бы нужной для спасения души, – подумалось ему. – Наиболее важное и потребное для личной аскезы всякому даётся бесплатно. Впрочем, а у нас, буддистов, разве иначе? Мы-то ещё христианам фору дадим, торгуя патентованными 'духовными снадобьями' для якобы оздоровления ума...'

На обед он опоздал и едва успел перекусить на скорую руку. Нет худа без добра: в пустой столовой ему не пришлось испытывать на себе действие остракизма.

Лиза приняла лекарства с благодарностью:

– Спасибо Вам, спасибо! Теперь обязательно выздоровею. Думаете, отчего человек болеет, особенно молоденькая девушка?

– От недостатка иммунитета? – предположил Артур.

– А недостаток иммунитета из-за чего случается? Из-за жалости к себе просто. Эх, Вы... материалист! Вы, буддисты, все материалисты, наверное.

– Это не совсем так, верней, вопрос зависит от того, что именно понимать под материей...

– Я шучу, а он мне обстоятельно отвечает: вот прекрасно! Мне, кстати, не нравится, что Вы совсем на меня не обижаетесь. Это дурно, в первую очередь с моей стороны, но и с Вашей тоже. А Вы... в самом деле на меня не обижаетесь?

– Если Вы когда-то сумеете меня обидеть, я Вам об этом скажу, не сомневайтесь, – улыбнулся Артур.

– И за это тоже спасибо! – поблагодарила Лиза то ли в шутку, то ли всерьёз. Вам... обязательно идти сейчас на эту их дурацкую дискуссию?

– Не могу ведь я прятать голову в песок!

– А я так вот очень хочу спрятать в песок свою глупую голову. Завтра мой доклад, и боюсь его ужасно. Несколько мыслей у меня есть, да только кому он вообще нужен, если мы выяснили, что христианка из меня такая же, как из Малевича – Врубель? Оцените степень моего самоуничижения, между прочим...

– Если бы я рассуждал так же, я бы тоже вчера отмолчался.

– Ну, не нужно, не нужно себя ставить в пример: буддисты – больше христиане, чем атеисты, это даже ежу ясно!

– Только Вы – не атеистка, и зря наговариваете на себя.

– Да? А кто же я? Хм... Так Вы думаете, мне стóит завтра выступить? Даже несмотря на бойкот?

– Думаю, стóит.

– Я ещё об этом подумаю... а Вы идите уже, не травите душу! Нечего Вам сидеть с больной девицей! Будь я православной, я бы Вас перекрестила, да только из моих рук это всё ничтожно...

Всё же, уже когда молодой человек вышел за дверь, она высвободила из-под одеяла правую руку и быстро, как бы стыдясь самой себя, сотворила в воздухе крестное знамение.

Выйдя из комнаты, Артур увидел сестру Иулианию, которая стояла в дверях номера напротив и выразительно на него глядела. Осуждающе? Или с завистью?

– Вы хотели мне что-то сказать? – спросил он. Та, развернувшись, скрылась в номере и закрыла за собой дверь.

XXII

К началу послеобеденной сессии 'отец дьякон' тоже опоздал, но приветливо сказал всем на входе:

– Здравствуйте.

Никто ему не ответил, хотя остальные пятеро и скосили глаза в его сторону. 'Ага, бойкот продолжается! – подумал Артур. – Что же: поглядим, чем это кончится, поглядим...'

Тема 'Православие и политика' в первый день ему показалась скучной, да и невозможно было представить себе, что ещё можно было о 'православии и политике' сказать нового, помимо того, что было сказано во вторник. Но нет: речь шла, оказывается, о внутрицерковной политике. По крайней мере, именно этот смысл в теме обнаружил Максим, который как раз сейчас заканчивал своё выступление:

– ...Это – далеко не единственная область, которую можно реформировать и про которую, если мы упустим момент, придётся говорить, что её неизбежно реформировать. Чего стоит хотя бы самоуправление прихода? Почему мы постоянно ставим ему рамки, точней, надеваем на свои глаза шоры и не видим широких возможностей, которые оно открывает? Почему мы ограничиваем полномочия приходского совета и, шире, всех верующих прихода, всей общины, только вопросами того, золотить ли купол или нет, нанять ли бухгалтера или снова 'своими силами' ковыряться в храмовой бухгалтерии, и прочими мелкими, несерьёзными, немасштабными делишками, которыми только какой-нибудь девочке-студентке заниматься впору, но не серьёзному, взрослому православному мужчине? В советское время, в девяностые годы и даже до революции насколько я изучал этот вопрос, дьяконы по архиерейскому благословению кое-где поставлялись из числа благочестивых прихожан. Отчего мы не доверяем приходу и сомневаемся, что верующие сами могут из своих рядов выдвинуть образованных и порядочных людей для церковного служения? Я вам больше скажу, братья и се... только братья! Отчего, к примеру, иудейская община сама, своим собственным решением поставляет себе раввина – а это, на минутку, целый приходской иерей, если переводить на наш православный язык! – мы же сделали так, что община на оценку деятельности священнослужителя не имеет никакого влияния? Каким образом должны верующие относиться к батюшке, которого, условно говоря, увидели лежащим пьяным под забором или отплясывающим в ночном клубе с полуголой девкой, при том что матушка сидит дома и наивно думает, будто батюшка в пастырской поездке? С христианским смирением сделать вид, будто они его вовсе не заметили? Я сильно утрирую, согласен, но утрирую намеренно. Я не предлагаю рубить с плеча в этом и других вопросах. Я не революционер, и революционная поспешность в делах внутрицерковного обустройства мне самому неприятна. Но я призываю думать! Думать, а не сидеть сложа руки, надеясь, будто что-то само исправится мистическим образом. Мистика и всякий прочий оккультизм натуре православного человека противны. Я закончил, благодарю вас за внимание.

Максим вернулся на своё место. Аплодисментов не было, но трое из пяти его слушателей одобрительно кивали головами.

– Хоть я не люблю политиков почти так же, как попóв, в данном случае одобряю, – заговорил первым Олег.

– Максим Петрович, милейший, Вы это всерьёз сейчас сказали о том, что мистицизм противен природе христианина? – изумился белорус, не обращая внимания на реплику патриота.

– Человек оговорился, с кем не бывает! – тут же ввязался брат Евгений. – Кроме того, 'мистика' и 'мистицизм' – всё же разные вещи, хотя предпочитаю не уходить в терминологические дебри. А вообще в этом выступлении очень много здравых зёрен...

– Да, к примеру, предложение заменить хиротонию выборами: уж куда здоровее! Здоровее не бывает! – продолжал изумляться писатель.

– А кто говорит о замене хиротонии выборами? – возразил монах. – Я это так не понял. На рукоположение и на линию апостольской преемственности никто не покушается. Но давайте же посмотрим правде в глаза: нельзя ведь и дальше продолжать лишать приход права отказаться от окормления иереем, который в качестве иерея ну уже никуда, никуда не годится! Давно ли вы перелистывали 'Кому на Руси жить хорошо?', досточтимые братья? Извольте, я процитирую: 'Был старец, чудным пением // Пленял сердца народные. // С согласья матерей, // В селе Крутые Заводи // Божественному пению // Стал девок обучать. // Всю зиму девки красные // С ним в риге запиралися, // Оттуда пенье слышалось, // А чаще смех и визг. // Однако чем же кончилось? // Он петь-то их не выучил, // А перепортил всех'. Скажете мне, что и так не бывает? Мы все знаем, что бывает очень по-всякому... Что же до выборности иерея, допустим, из числа уже рукоположенных, то ведь ещё Александр Исаевич Солженицын...

– Солгиницын! – с презрением протянул Олег. – Духовный предок ахеджаков!

– Простите, я не перебивал Вас! ...Предлагал эту меру в 'Красном колесе', и даже боялся: не было бы поздно! Не упустить бы срок, в который церковь, замкнувшись сама в себе, окончательно оторвётся от народа!

– О, это был великий печальник о народе, конечно! – иронически прокомментировал руководитель молодёжного клуба.

– Знаете, Олег, с Вами сложно находиться в одном помещении! – возмутился монах.

– Хм! – прочистив горло, призвал всех к порядку Максим на правах председателя.

– Брат Евгений, но Вы же не всерьёз хотите записать в рекомендациях Архиерейскому собору выборность священства! – продолжил Сергей, улучив минутку. – Это пахнет таким радикализмом, что сам Ленин на фоне этого предложения кажется консерватором!

– А Вам, Сергей, не нравится Ленин? – усмехнулся Олег.

– Нет, Олег, мне не нравится Ленин в контексте разговора о судьбе церкви в России! Поражаюсь, что кому-то он вообще здесь может нравиться!

– Ну, действительно, разве может нацпредателям нравиться вождь нации...

– И так ведь вовсе можно дойти до абсурда! – продолжал писатель, не обращая внимания на последнюю реплику. – Представим себе, что Святой престол... виноват, что преосвященный архиерей направляет молодого священника в глухую деревню, где и общины-то никакой нет, где её предстоит создавать на пустом месте! Кто его будет избирать, когда общины нет? Растолкуйте мне, пожалуйста!

– А кто должен будет терпеть иерея-пропойцу, когда она есть? Объясните Вы мне в свою очередь! – парировал монах. – Всякая монета имеет две стороны. Я не настаиваю, не думайте: я тоже вижу отличие, хм, еврейского свободного менталитета от православного...

– ...Холопьего? – уточнил Сергей.

– Я так не сказал! Ваш покорный слуга тоже понимает, что по одёжке нужно протягивать ножки и что не малой группке православной молодёжи под силу изменить тысячелетний порядок. Но уж про выборность дьяконов-то мы можем записать рекомендацию?

Максим откашлявшись, объявил, что проект резолюции уже есть, и прочитал его звучным баритоном. Даже не упоминая дьяконов, проект содержал только слова о 'максимальном содействии приходскому самоуправлению в духе христианской соборности, в том числе, в церковно-административных вопросах'. Эти обтекаемые слова, подобные пилатовскому 'Не виновен я в крови праведника сего' своим сочетанием благих намерений и отказа от подлинной ответственности, понравились многим, лица участников посветлели. Забрезжила надежда на то, чтобы и сегодня закончить послеобеденную сессию раньше срока... Поставили на голосование, руки 'за' подняли Максим, Артур и брат Евгений.

– Не хватает одного голоса, – озабоченно установил Максим. – Олег, ты-то отчего не 'за'?

– Оттого, что этот откровенно слабый вариант кажется мне детским лепетом, – ответил Олег. – Бороться за свои идеи вы не умеете. Вы даже выборность дьяконов сдали. Вот так и всю Россию такие умники, как вы, когда-то сдали... Кому нужен ваш беззубый лай?

– Так за чем дело стало? – удивился Максим. – Сейчас допишем '...Как-то: в вопросах избрания дьяконов из числа благочестивых прихожан, и прочее', и у нас четыре голоса из шести.

– Гм! Пожалуйста... – лениво обронил патриот.

Изменённую резолюцию поставили на голосование вновь.

– Что за чёрт... – пробормотал церковный староста. – Артур, ты... Кто-нибудь может объяснить мне, почему он теперь голосует против?

– Никто из вас не может объяснить, почему, – произнёс Артур внятно и с отчётливым юмором в голосе. – По той причине, что мне объявлен бойкот. Кто же нарушит и спросит? Как же вы против воли большинства пойдёте, уважаемые? Непорядок.

Повисла неловкая пауза.

– Тьфу ты, это невозможно! – буркнул Максим. – В конце концов, неужели мне больше всех надо? Ставлю на голосование простейшую рекомендацию: 'Во внутрицерковном управлении сохранить существующий порядок и поддерживать начинания Святейшего Патриарха'. Кто 'за'? Ну!

Руки подняли он сам, Сергей и Артур.

– Да сколько же! – почти вскипел церковный староста. – Что нам: до второго причастия здесь сидеть? Собираемся без ужина остаться? Господин Толстои, Вам личное время девать некуда? Хотите проблем на пятую точку?

– О ньет, ньет! – отчего-то испугался 'француз'.

– Так поднимайте руку, да порезвей! Та же рекомендация ещё раз. Голосуем! Раз, два, три... да что ж это такое снова-здорово! Отец дьякон!

– Артур Михайлович, не могли бы прояснить Вашу несколько, прямо скажем, вредительскую позицию? – елейно спросил иудей.

– С удовольствием, досточтимый брат и коллега, с удовольствием, – ответил 'Артур Михайлович' так же елейно. – Но только при условии, что бойкот снимается. Вы ведь сейчас и так его по факту нарушили.

Вновь возникла заминка. Олег неожиданно расхохотался.

– Ай, башка отец дьякон, башка! – пояснил он свой смех. – Уделал он вас всех, умники! Ну что же, снимайте с него анафему, не валяйте дурака!

Поставили на голосование 'снятие бойкота с Артура Симонова' и одобрили единогласно со смущённым облегчением на лицах.

– Что ж, я поясню! – немедленно заговорил тот. – Я вовсе не из мелкой мстительности вам старался расстроить ваш не очень дружный ансамбль, нет! Я всего лишь хотел ваше внимание привлечь к простой мысли: волей даже одного человека из нас пренебречь невозможно. Не можем мы, уважаемые участники, разбрасываться здесь бойкотами! Не дали нам организаторы такого права! Только добровольный отказ от участия в обсуждении любого из нас я могу понять. Но общее препятствование недопустимо и немыслимо! Мы семеро здесь представляем нашу церковь в зачатке, точней, малый её слепок и подобие. Подумайте, однако, что и сама церковь наша даже преступников не извергает из себя и не казнит даже убийц лишением причастия! Когда приведут мне в пример графа Толстого, я скажу, что граф Толстой себя этой сопричастности общецерковному делу лишил добровольно. Почему так, почему невозможно отторгнуть от Христа того, кто сам не желает быть от Него отторгнутым? Потому что церковь – не светский суд, и оттого что над земными политическими соображениями в ней торжествует, должна торжествовать высшая справедливость. Как же мы хотим остаться церковью в миниатюре, если сами в себе отвергли этот порядок? Отвергнув его, сразу становимся заурядной группой мирских людей, из которых каждый преследует свои более-менее корыстные интересы. Какое значение для Архиерейского собора имеет воля такой группы? И если всё сказанное покажется слишком возвышенным, наивным, изошедшим из 'горячности молодого сердца' отца дьякона и не относящимся к делу, я простейшее и исключительно земное соображение приведу, которое вы все забыли. Вы забыли, что на протоколе должны стоять подписи всех участников семинара, а без этого рекомендации, принятые нами, недействительны! Чтó вы сейчас обсуждаете и голосуете? У вас нет седьмой подписи, и потому ничего не стóят ваши голоса!

Его слушатели молчали, пряча глаза. Наконец, Гольденцвейг заговорил с некоторой неохотой:

– Надо признать, что... э-э-э, действительно мы не можем играть по собственным правилам, когда правила устанавливаем не мы. Не мы же, в конце концов, создали православную церковь, потому не нам и решать, кто полномочен подать рекомендации Архиерейскому собору, а кто не полномочен. Мы можем, конечно, изобрести сейчас собственную веру и устанавливать её нормы в своё удовольствие, да только кому она сгодится? Оттого Артур Михайлович прав... Вопрос лишь в том, как выйти из этой не вполне приятной ситуации...

– А я, между прочим, воздержался по её бойкоту! – тут же заявил Максим.

– Тьфу, 'воздержался', – бормотнул Олег. – Или ты 'против', или уж 'за', а что это за немужское слово такое? Девочка-то перед нами всеми не хочет извиниться, нет?

– А Вы – перед ней? – спросил Артур тихо.

– А мы-то за что? – поразился Максим. – Это мы как будто кричали, что тут все – неправославные!

– Что же, дело решить несложно, – ответил Артур. – Всякого, кто считает, что его православные чувства до глубины души были задеты, кто видит себя лучшим православным, чем она, и на этом основании полагает возможным обижаться, – того прошу поднять руку.

Не поднялось ни одной руки.

– Хорошо, – весело проговорил 'отец дьякон'. – Я знаю, что мы сделаем сейчас. Я напишу решение собрания о снятии бойкота с Лизы Зайцевой', соберу подписи ваши и ей отнесу, если никто из вас не хочет сообщить лично.

– Ну-у-у... – протянул Максим. – Что уж сразу не хотим? Мы дров наломали, нам и исправлять. Я Лизе сообщу про решение. Я вроде даже должен! Как председатель собрания, что ли...

– Сделайте одолжение, Максим Петрович! – попросил белорус. – Всех нас обяжете...

Артур слегка поморщился, но ничего не возразил.

XXIII

Приняли, с голосом Артура, 'радикальную' рекомендацию и разошлись. Максим, едва вернувшись 'домой', скрылся в ванной комнате, достаточно бесцеремонно забрав зажжённую свечу ('Ты ведь обойдёшься без неё минут пять?'). Из ванной он вышел, мурлыкая себе под нос какую-то мелодию, в свежей рубахе, даже как будто сбрызнутый одеколоном.

– К Лизке собрался, – пояснил он и предложил: – Давай-ка мне заодно сегодняшний протокол, чтобы барышня поставила подпись!

– Спасибо, ещё успеется, – сдержанно ответил Артур. – Я, ты уж меня прости, отвечаю за сохранность бумаг.

– Ай, скучный ты человек! – небрежно махнул рукой Максим. – Не умеешь жить легко! Ну и сиди тут, учи свой псалтырь...

Сосед исчез, а 'отец дьякон' действительно перешёл к своему обычному в свободное время занятию, к разучиванию чина литургии. Училось скверно, и скверные мысли его беспокоили...

Максим вернулся через полчаса, какой-то обескураженный, немногословный. Повалился в пиджачной паре на кровать, заложив руки за голову.

– Ну-ка! – с беспокойством произнёс Артур и, взяв свечу, подошёл к приятелю поближе. Правая щека церковного старосты явно была красней левой. – Что случилось?