Текст книги "Человек, который был дьяконом(СИ)"

Автор книги: Борис Гречин

сообщить о нарушении

Текущая страница: 4 (всего у книги 8 страниц)

– Понимаешь ли, Максим, – начал он осторожно: – для любой мало-мальской церковной должности в любой религии, думается мне, нужно исповедание этой самой религии, нужна вера хотя бы вот на столечко. То, что я делаю здесь, на этом семинаре, – актёрство, баловство, комедия масок, и эту маску я обязательно сниму, как только окончится неделя, но даже за эту комедию мне несколько стыдно. А всю жизнь носить маску...

– Вера? – перебил Максим, не следуя за мыслью. – Это чтобы протоколы-то писать – вера? Расскажите это тёте Циле, как говорят в Одессе! Ха-ха! Вера, придумал, тоже мне... И потом, про грамм – это ты зря, честное слово! На один-то грамм православной веры у меня достанет, я же не нехристь какой. И буддийской на грамм достанет. Мне только поосвоиться надо, подучить, что у вас к чему...

– Подучить – великое дело, – вздохнул Артур. – Весь вечер, пока тебя не было, учил чин литургии, ведь в воскресенье мне её сослужить! Если я до того времени не откроюсь, конечно...

Максим растянулся в улыбке:

– Вот не было у бабы забот, да купила порося, правда? Хорошо, что я не дьякон, а только церковный староста!

– Не радуйся раньше времени, мой хороший. Тебе известно, что к литургии не допускают без исповеди? Или это про родную веру ты ещё не успел подучить?

Максим изменился в лице.

– И-и-исповеди? – протянул он. – Ч-ч-чёрт... Я... я не рассчитывал на исповедь! Что же нам теперь делать, как ты думаешь? Как бы нам с тобой отмазаться обоим, тебе – от службы, мне – от исповеди?

– Понятия не имею, Максим! Надо посоветоваться с кем-то, кто в православии более опытен, чем мы с тобой, два... два чистых клоуна, честное слово! – рассмеялся Артур.

– Но-но! – собеседник нахмурился. – Я не клоун! Я – секретарь приходского совета, между прочим!

– Не обижайся: я в смысле меры личной аскезы и степени личной веры.

– А личная вера, знаешь ли, дело тёмное и учёту не подлежит! – парировал Максим.

Друзья призадумались. Одновременно им в голову пришло, что следует признаться в неполноте своей ортодоксии кому-то ещё. Но вот кому? Стали вслух по очереди перебирать кандидатуры.

Сергею? Небезопасно: он хоть и вежливый, но что-то уж слишком, похоже, умный (утверждение Максима), да ещё и националист впридачу. По той же причине отпал и Олег: этот выглядит так, будто за православную веру голову оторвёт. И оторвёт, пожалуй, а как жить без головы? Я в неё, например, ем (снова Максим). Евгению? Нет, нехорошо: клирик, монах, сдаст их чисто из чувства цеховой солидарности. Лизе? Лиза – девочка, оттого не исключено, что в православии смыслит так же мало, как они оба, кроме того, женскую реакцию предугадать невозможно. Ну как эта Лиза – религиозный фанатик? За что-то ведь она победила в конкурсе сочинений, чем-то приглянулась высокому церковному жюри! Что ж, оставался только Жером. Француз, возможно, тоже в родной вере понимает мало и дельного совета не даст, но зато уж ему-то их 'раскрывать' перед православными товарищами нет никакого резона. А и захоти он это сделать – ему, иностранцу, могут и не поверить, решат, что наговаривает на них из непонятных белоэмигрантских соображений. Что ж, на том и порешили: попробовать завтра, во вторник, поговорить с месье Толстои.

XIII

Чтение Утреннего правила прошло без происшествий. За завтраком в столовой решили сдвинуть столы вместе и сделали так. Честны́е сестры покосились, но воздержались от замечания.

Где-то на середине завтрака Максим воскликнул:

– Вот это здорово, однако! Связи нет! Нет сигнала!

Православная молодёжь немедленно извлекла мобильные телефоны разных мастей и уставилась в них с задумчивым видом.

– И верно, – признался Олег. – Ни одного оператора не ловит.

– То есть как ни одного? – раздались отдельные реплики.

– В пустыне мы, что ли?

– Вчера ещё была связь!

– Может, кто-то за ночь стенку построил?

– Какую ещё стенку?

– Обыкновенную такую бетонную стенку. В метр толщиной.

– И ростом во всё небо.

– Ага.

– Кто-нибудь может объяснить, что это за чудеса такие?

– Я могу, – сказал Гольденцвейг с таинственным видом. Дождавшись, когда все повернулись к нему, он произнёс:

– И создал Бог твердь, и отделил воду, которая под твердью, от воды, которая над твердью. И стало так. И назвал Бог твердь небом. И был вечер, и было утро: день второй.

Цитата была встречена неуверенными смешками.

Жером загадочно улыбался и на вопрос, что – причина его улыбки, пояснил:

– Я знать. Я знать tres bien, как это делать и кто это делать. Но я не скашу-у...

– Намекает на кей-джи-би, – шепнул Максим Артуру, с трудом удерживаясь от смеха. – Всё у этих лягушатников перемешалось в голове, чистая паранойя, Путин у них вылезает из каждого чайника. Несчастные люди!

Расписание семинара со вторника по субботу было построено так, что на завтрак и обед отводился целый час и у тех, кто не рассиживался за столом, оставалось ещё время зайти в свой номер или погулять по территории. Артур не мог себя назвать большим чревоугодником и с завтраком управился за десять минут. Едва он вышел из 'корпуса', как ему на глаза попался Сергей Коваленко, который несколько смущённо обратился к нему:

– Вы позволите с Вами поговорить минут десять?

– Пожалуйста! – опешил Артур.

Они пошли по усыпанной гравием дорожке вокруг 'корпуса' и храма.

– Вас удивило моё обращение? – приступил к разговору Сергей.

– Как же я могу удивляться, если не знаю, о чём Вы будете говорить? – резонно заметил Артур. – Хотя Вы правы: удивило. Не думал, что мы с Вами сойдёмся...

– И не думаете?

– Вы – для меня противоречивая и не вполне ясная фигура, – дипломатично ответил руководитель буддийского центра. – Можно мне, уж если у нас как будто пошёл откровенный разговор, спросить Вас: Вы – действительно националист?

– Националист? – с недоумением повторил белорус. – Ах, это! – он с улыбкой коснулся ворота вышиванки. – Пожалуй, это что-то вроде жёлтой кофты Маяковского: я иногда люблю посмотреть на озадаченные лица людей. Но в известной мере я националист, Вы правы. Я желаю блага своей стране, и... и при том я понимаю, что сотрудничество с Россией является одним из условий этого блага. Я – государственник, понимаете ли. И это, между прочим, является темой нашего разговора. Вчера я долго говорил с Олегом. Это человек резкий, даже, если можно использовать такое слово, в чём-то первобытный, но при этом непóнятый, глубоко порядочный и абсолютно искренний.

– Что ж, мне он тоже понравился, – осторожно заметил Артур. Белорус просветлел лицом.

– Правда? И это замечательно! Значит, Вы – на нашей стороне?

– На чьей это 'Вашей'? – переспросил Артур с некоторым испугом.

– Как же на чьей? На стороне патриотов России и государственно мыслящих людей вообще.

– А почему для Вас важно, на чьей я стороне?

– А потому, мой милый Артур, для меня это важно, что в зависимости от того, как разделятся голоса, мы либо сможем провести здравые и благотворные идеи, либо потерпим фиаско, вот почему!

– Теперь всё понятно... И много людей Вы насчитали в вашем лагере?

– Положим нас троих, – охотно принялся подсчитывать Сергей. – Затем, безусловно, Жером: не верю я, что русский эмигрант, потомок русских князей, потерпевший от безответственной говорильни всяких милюковых, которые привели страну к национальной катастрофе, может быть либералом! Не верю, хоть стреляйте в меня! А вот девочка под вопросом...

– Мой дорогой Сергей... кстати, разрешите узнать Ваше отчество?

– Николаевич.

– Мой дорогой Сергей Николаевич, запишите в тех, кто 'под вопросом', меня тоже.

– Вас? – поразился писатель. – Вы... это всерьёз? Ну, подумайте сами: не либерал же Вы, прости Господи! Дьякон православной церкви – и либерал, это ведь нонсенс, моральное уродство!

– А клирик как послушный рупор государства – это не моральное уродство? И Вы забываете про мою роль, – мягко заметил Артур. – А моя роль – среда.

– Что?

– Среда: день, который я вытянул при жеребьёвке! Я – Меркурий, пусть и не Смоленский. А Меркурий – всего лишь посыльный между двух лагерей, переводчик для двух враждующих партий. Оттого он и не может вполне принадлежать ни к одной из них.

Сергей вздохнул.

– Я ожидал от Вас чего-то подобного. Нет, Вы вовсе не наивны, отец дьякон! Вы производите впечатление ласкового идеалиста, но, пожалуй, Вы – совсем не идеалист, и Ваша ласковость тоже несколько обманчива... Но уж если Вы являетесь Средой, могу я дать Вам небольшое поручение вполне в духе Среды?

– А именно?

– А именно отправиться к Пятнице и узнать, к какому лагерю она принадлежит. Мне самому не очень с руки это делать, а если честно, я даже не знаю, как подступиться к такому разговору, – признался писатель. – Я хоть и попал на семинар православной молодёжи, сам уже не очень молодой человек: мне тридцать шесть лет, она мне в дочки годится...

– Вероятно, Вы надеетесь, что я ещё и постараюсь её склонить на Вашу сторону?

– Я бы хотел этого, признаюсь честно...

– ...Но эту часть Вашего поручения я решительно отказываюсь выполнять, Сергей Николаевич.

– А первую часть выполните?

– Пожалуйста, мне это нетрудно.

– Спасибо! – белорус протянул ему руку и закончил разговор энергичным рукопожатием.

С десяти до двенадцати участники семинара смотрели фильм: обстоятельный подробный и, увы, скучный. Молодёжные православные клубы, священники в воинских частях, священники в тюрьмах и исправительно-трудовых колониях, кружки православно-патриотического воспитания в средней школе – обо всём авторы фильма рассказали и всё представили в самом радужном свете. Незаметно подошло время обеда.

После обеда Артур вышел в холл между столовой и актовым залом, чтобы, не откладывая в долгий ящик просьбу Сергея, дождаться Лизу и узнать у неё, в каком она лагере. Не получилось: в холле его самого уже ждал брат Евгений, который, улыбаясь, подошёл к нему мелкими быстрыми шажками и взял его под локоть, задушевно спросив:

– Вы не против короткого разговора, отец дьякон?

'Дежа вю, – подумалось Артуру. – Кто ещё сегодня со мной захочет разговаривать?'

Пошли ровно тем же маршрутом, что с белорусом после завтрака.

– Давайте угадаю, – весело спросил 'дьякон'. – Вы хотите от меня узнать, 'како веруеши' в политическом смысле.

– Совершенно верно, Артур, э-э-э...

– Михайлович.

– ...Михайлович, – кивнул монах. – То есть симпатизируете ли Вы идеям просвещения, прогресса и человеческой свободы, в протиположность дико-мохнатому деспотизму, сталинизму, фашизму и прочей ежовщине.

– Под 'дико-мохнатым сталинизмом' Вы, конечно, имеете в виду 'Православие или смерть' на майке одного из участников? – догадался буддист.

– И не только, мой милый! И не только! Я имею в виду всех людей, которые хотят замарать церковь, заставляя танцевать её эти грязные шовинистские танцы. Ни за что в истории нашей церкви мне не стыдно так сильно, как за Святейшего Патриарха Сергия, который объявил, что горести безбожной страны с её правителем-людоедом – это наши горести, и так далее, и тому подобное.

– Патриарх Сергий стоял перед угрозой физического уничтожения Сталиным церкви и, возможно, выбрал наименьшее зло, – осторожно заметил Артур. – Не берусь судить... Хотя Ваш стыд я тоже понимаю и даже в известной мере разделяю, пусть и не полностью, в любом случае, предполагаю и надеюсь, что он исходит из лучшей, а не из суетной части Вашего существа...

– О, Вы прекрасно говорите, отец дьякон!

– А много ещё участников семинара, кроме себя, Вы насчитываете в стане 'прогресса и просвещения'? – полюбопытствовал 'отец дьякон'.

– Что ж, давайте посчитаем! Ваш приятель, с которым Вы делите одну комнату, тоже, кажется, не сторонник политического мракобесия: я слушал и услышал его слова в первый день, в столовой. Хоть эти слова предназначались только для Ваших ушей, но у нашей нации хороший слух! Этот хороший слух и прочие способности, от которых иные с презрением отворачиваются, были необходимостью нашего исторического выживания, знаете ли... Далее Жером: я не могу поверить, что европеец может быть защитником диктатуры и прочей политической пошлости. Не верю я в это, хоть рубите мне голову топором опричника! Кстати, слышали Вы новую шутку про call-центр Ивана Грозного, в смысле, кол-центр? Господину Константинову наверняка бы пришлась по вкусу, ха-ха... Далее позвольте назвать Вас...

– Позвольте не назвать.

– Отчего? – осунулся монах.

– Оттого что предпочитаю сохранить нейтралитет, верней, позицию посредине.

– Это... это, знаете ли, не очень честно по отношению к Вашей гражданской совести! – брат Евгений погрозил пальцем.

– Не буду спорить. Но это очень нужно, когда требуется выстроить мост между двумя берегами, хотя мост тоже можно упрекнуть в том, что он занимает промежуточную позицию и не стои́т ни там, ни там.

– Не всегда мосты нужно строить, иногда – сжигать... Да, Вы меня разочаровали! Что ж, как сказал Вольтер, 'я не разделяю Ваших убеждений, но готов умереть за Ваше право их высказывать'. А это – тоже часть культуры просвещения, в отличие от культуры опричнины, заметьте себе! Итак, предположительно три, верней, три с половиной, ведь единственная здесь фройляйн мне совершенно непонятна. Я подумал было, что в ней есть одна восьмая или одна шестнадцатая еврейской крови и хотел уже поговорить с ней, пользуясь этим предлогом, но... она меня дичится, увы. И потóм: монаху с женщиной разговаривать не очень прилично. Пойдут кривотолки на пустом месте... А Вы ведь уже нашли с фройляйн общий язык, верно? Я сужу по тем взглядам, которые она на Вас задерживает в те моменты, когда Вы на неё не смóтрите – а 'измученный еврей' всё видит, всё замечает... Оттого, надеюсь, Вам будет несложно выполнить мою просьбу выяснить её политические взгляды, и Вы даже не без удовольствия выполните эту просьбу – ведь правда?

Артур кивнул, слегка покраснев.

XIV

Прогуливаясь, они слегка опоздали на послеобеденную сессию и вошли в актовый зал где-то на середине речи Олега. Эта речь, как и понедельничное выступление Жерома, тоже не отличалась большой связностью или красотой, но в напористости и убеждённости говорящего ей было отказать невозможно. Олег вовсе не стоял за кафедрой столбом, а прогуливался перед всеми остальными, даже жестикулировал, но в глаза своим слушателям не смотрел, будто давая понять всем своим поведением: 'Я знаю, что вы обо мне можете думать, и мне на это плевать! Бей, но выслушай!' Чаше всего в его речи мелькал тот самый пресловутый 'хребет', особенно в словосочетании 'становой хребет'. Церковь – становой хребет нации, нацпредатели покушаются переломить наш хребет и т. п.

Олег закончил внезапно лаконичным 'Это – всё, прошу высказываться', стремительно прошёл к своему месту и с размаху сел.

Повисло молчание. Наверное, всякому, к какому бы из лагерей (условных 'патриотов' или условных 'либералов') он ни относился, всё было предельно ясно, настолько ясно, что и говорить об этом не хотелось. Наконец, Максим на правах председателя озвучил общую мысль:

– Братья и сёстры, нам всем понятно, что на тему сегодняшнего дня может быть два взгляда, два подхода, так сказать. Первый подход – православию снова срастись с государством так тесно, как получится, то есть священникам и активистам – вести уроки патриотического воспитания в школах и вузах, идти в армию и в тюрьмы, создавать молодёжные клубы, совершать молебны павшим героям войны, мелькать в телевизоре на канале 'Звезда' и всякими другими способами усиливать 'становой хребет нации', о котором Олег нам сейчас так красочно рассказывал. Это уже всё делается прямо сейчас, про то, мало ли делается или слишком много, можно спорить, но этот спор из числа тех, которые идут со времён, э-э-э... первой Госдумы, наверное...

– Раньше эти споры начались, раньше, – подсказал белорус. – Со времени переписки Ивана Грозного с Андреем Курбским, это уж точно.

– Тем более, – невозмутимо продолжил Максим: он на заседаниях приходского совета уже давно понял для себя, что даже обнаружив своё незнание, ни в коем случае не следует им смущаться, тогда и другим не придёт в голову его укорять: наоборот, сами начнут сомневаться в своих знаниях. – Другой способ – это максимально дистанцироваться от светской власти, так чтобы государство делало своё дело, а церковь – своё. И здесь тоже можно спорить, и здесь тоже ни к чему не придём, только перессоримся. У нас в нашем дружном, хм, коллективе имеются явные защитники и первого, и второго подхода, это – Олег и брат Евгений. Вот я и предлагаю: пусть они напишут каждый – свой вариант рекомендаций Архиерейскому собору, а мы проголосуем за тот, который всем понравится. Проголосуем, запишем – и дело с концом! На два часа раньше сегодня освободимся: это разве плохо? Или здесь – он обвёл весёлыми глазами собравшихся, – здесь все исключительные трудоголики, я не понимаю? Работа не волк, имейте в виду! 'Работа' – это work, a walk – это 'гулять'...

– Полностью 'за', – быстро проговорил Евгений. – Дайте уже поскорее листочек бумаги бедному еврею!

Олег, нахмурившись, тоже взял белый лист и принялся писать свой вариант резолюции. Оставшиеся пятеро с улыбкой переводили взгляд с одного на другого и втайне радовались мысли о том, что работа не волк.

Два варианта рекомендаций, вполне предсказуемые в своей полярности, были написаны и прочитаны авторами вслух.

– Что же, голосуем, – произнёс Максим неуверенно.

Переглядывания и перешёптывания явно показали, что не он один сомневается в нужности голосовать прямо сейчас.

– Я хочу тоже выступить с предложением, – заговорил Артур. – Чисто процедурным, секретарским. Мы собираемся голосовать открыто – в этом-то и загвоздка! Среди нас есть люди, которые до сих пор не решили для себя, к какому из двух лагерей принадлежат. Я, кстати, очень надеюсь на то, что тема, которая нас разделяет, закончится с этим вторником. (Скептические улыбки и усмешки показали, что он почти одинок в этой своей надежде, но Артур продолжал.) Открытое голосование потребует от этих людей немедленно определиться, причём определиться публично. Но такая публичность граничит с обнажением, причём с тем обнажением, которого можно избежать. Возможно, есть патриоты, которые стыдятся своего патриотизма, и (не протестуйте, сначала выслушайте!) не патриотизма как любви к Родине, а неизбежной грубоватости, шероховатости этого патриотического труда. Взгляните на популярные сетевые сообщества с их лозунгами вроде 'За Русь святую морду разобью любую' (на этом месте Олег удовлетворённо хмыкнул), и вы легко поймёте, о чем я. Возможно, есть либералы, которые стыдятся своего либерализма, и не идей равенства и братства, а того стремления любого борца за свободы преувеличивать важность низших, телесных человеческих свобод, которое Святейшим Патриархом было названо человекопоклонничеством. Кажется, я, – обвёл он глазами товарищей, – не очень сейчас преуспел во взаимном примирении и в демонстрации того, что другой лагерь тоже имеет право быть. Но именно поэтому нам всем требуется больше готовности слушать друг друга и больше деликатности! Я предлагаю тайное голосование.

– Согласна! – крикнула Лиза, и предложение наградили аплодисментами.

Принесли из столовой пустую кружку. Договорились о том, что за резолюцию Олега следует положить в кружку рубль, за резолюцию брата Евгения – десять копеек, а воздержавшимся – любую другую монету. Максим щедро насыпал из кошелька на подоконник в дальнем конце зала целую пригоршню мелочи. Зазвенели монетки, и вот голосование завершилось. Артур вы́сыпал содержимое кружки на стол.

– Десять, – объявил он вслух. – Десять. Рубль. Пятьдесят. Рубль. Пятьдесят. Пятьдесят...

В молчании он вернулся на своё место. Участники семинара вертели головами, пытаясь сообразить, где же они все опростоволосились.

– Это что же: по два за каждое? – подал голос Максим. – Тупик?

– Дурацкое предложение было, – проворчал Олег. – Надо было открыто голосовать...

– Конечно: чтобы Вы сразу могли выявить 'нацпредателей' и повесить их на первом углу! – накинулась на него девушка. – Вы, Олег, нам все уши прожужжали своими 'нацпредателями'! Для Вас все – нацпредатели!

– Чтó, я такой страшный? – оторопев, спросил руководитель молодёжного клуба: он не ожидал этой атаки. – Мною детей пугать можно?

– Да как тебе сказать, Олежек... – протянул Максим, заставив всех рассмеяться. Этот смех отчасти разрядил обстановку.

– Нет, я скажу Вам, Олег Иванович, что было бы, голосуй мы открыто, – невозмутимо проговорил белорус. – Было бы ровно то же самое. Просто наш секретарь спас тех, кто не захочет перед всеми открывать своё политическое лицо. Из каких это соображений он сделал – Бог весть! Может быть, из естественного христианского человеколюбия, а может быть, потому, что хочет ещё поговорить с колеблющимися...

– ...И убедить их колебаться дальше, – закончил Олег. – Про Артура я уже всё знаю: он ни за нас, ни против, причём принципиально посередине, словно... словно буддист какой-нибудь! Но вот если все остальные заразятся его толстовством...

– Мои друзья, я должен сделать признание, – проговорил Артур, густо покрасневший.

При полном молчании он произнёс:

– Я действительно буддист...

Чего угодно ждал руководитель буддийского центра 'Колесо мудрости', но не общего хохота, который вызвали эти его слова. Даже Максим смеялся, захваченный общим весельем, а может быть, поражаясь нелепости ситуации, когда настоящему буддисту в том, что он – буддист, отказываются верить.

– Ах, отец дьякон! – даже с некоторой досадой пробормотал Сергей. – Скажете тоже... Каждый из нас, конечно, ценит шутку и весёлое слово, я даже допускаю, что Вы нарочно тут делаете себя чем-то вроде посмешища, чтобы хотя бы этой ценой посредством веселья сгладить острые углы и способствовать общему миру. Очень благородно, но, право, не стóит! Вам в качестве православного клирика даже как-то не идёт! Тем более что смех – смехом, а вперёд так и не продвинулись...

Лиза смеялась едва ли не громче всех, но, встретившись взглядом с Артуром, вдруг перестала, прикусила нижнюю губу, тоже, как и он, покраснев.

– Есть предложение, – заговорил Максим. – Поскольку нас мало, важен, как мы видим, каждый голос. Тема непростая, следует её осмыслить – вот и давайте помозгуем до завтрашнего утра, утро вечера мудренее! Утром после завтрака соберёмся здесь снова и ещё раз проголосуем, тайно. Если хоть кто-то передумает – будет резолюция. А если нет... что ж, непринятое решение – тоже решение! Значит, православная молодёжь по этой проблеме однозначного мнения не имеет. Мы не виноваты в том, что мы такие, какие есть! – широко улыбнулся он и развёл руками.

На том и порешили.

XV

Артур задержался после преждевременно закончившейся сессии: он к своим обязанностям относился серьёзно, оттого написал три варианта протокола с тремя разными рекомендациями, чтобы не тратить время завтра, а только подставить количество голосов 'за' и 'против'. Возвращаясь в комнату, он в коридоре столкнулся с вышедшим из душа Максимом, довольным, румяным, крупнотелым.

– Здорóво, птица-секретарь! – приветствовал его Максим. – Да, с 'буддистом' ты сегодня отмочил, конечно, высший класс, ха-ха! А Лизка с 'нацпредателями' – это тоже пять баллов! Слушай-ка, мне нравится эта девчонка! Ты ведь не против, если я за ней приударю?

Артур, задумавшись, присел в кресло.

– Если откровенно отвечать тебе, то... даже не знаю, что сказать, – ответил он. – Не могу тебе сказать, что собираюсь быть с ней настойчивым... И было бы нехорошо тебя лишать шанса в том случае, если в самом деле для тебя так важно и если это будет взаимное... взаимный интерес... Разумеется, я в любом случае жду от тебя по отношению к ней исключительной деликатности... ('Что-то совсем не то я говорю, – подумалось ему. – Проклятая буддийская вежливость! Нет, чтобы сказать 'Против – и точка!'! Но хорошо ли так?')

– Ай, ладно! – Максим хлопнул его по плечу. – Ты слишком серьёзно всё воспринимаешь, отец дьякон: вопрос-то на две копейки, а ты мне даёшь ответ на сорок рублей! Не переживай, всё хорошо будет!

– Я не переживаю, а ты... не собираешься одеваться? Или так и будешь ходить по комнате в одном полотенце? Хоть шторы задёрни...

– Кого это я должен стесняться? – приобиделся Максим. – Я ни к кому в гости не собираюсь!

– И к месье Толстои тоже?

Максим хлопнул себя по лбу.

– Забыл, забыл! Да, к французу, конечно, в неглиже не пойдёшь... Айн секунд дай мне! Айн секунд!

Дорога не заняла много времени: Жером жил в том же домике в номере напротив. Дверь, однако, оказалась запертой.

– Куда это они смотались оба... – проворчал Максим и, засунув руку в щель между притолочным наличником и стеной, бестрепетно вытащил ключ. – Серёга утром оставлял, а я случайно подглядел, – пояснил он.

– Ты что! – ахнул Артур, видя, как его сосед открывает дверь. – Уважения к чужому жилищу нет у тебя?

– Фигня! – молодой единоросс беспечно махнул рукой. – 'Уважения, уважения...' Скажем, что открыто было. Давай уже, не стой в проходе!

Расстановка мебели здесь совпадала с расстановкой мебели в их номере один в один. На маленьком столике, помещавшемся между двух кресел, стоял тонкий и очень стильный ноутбук. Окно текстового редактора было открыто. Максим ничтоже сумняшеся взял ноутбук в руки. Восхищённо присвистнул:

– Ничё ж се, француз то у нас образованный! Глянь-ка: по-английски строчит!

Артур опустился в кресло рядом и осторожно принял из рук приятеля чудо техники.

– Что-то здесь не так... – пробормотал он, нахмурившись.

– А именно?

– Слишком хороший для француза английский, да и содержание... Что-то вроде аналитической записки, причем если бы я был таким же патриотом, как Олег, я бы прямо сейчас уже набирал номер телефона доверия ФСБ. Вот послушай сам: '...The first impression, however false such impressions may be, is that conservative oriented pro-Putin individuals seem to prevail among young Orthodox Russians due to their energy even despite their lack of eloquence and proper Orthodox education and also attempt to dominate their colleagues by all possible means. Further research may disclose the measure of their influence...'

– Не понимаю на слух! – признался Максим

– Я тебе переведу. '...Судя по первому впечатлению, хоть такие впечатления и бывают обманчивы, консервативно ориентированные про-путинисты преобладают...' или, точней, '...играют первую скрипку в среде православной молодёжи в силу своей энергии и вопреки недостатку красноречия и регулярного православного образования, а также стремятся доминировать над своими коллегами всеми возможными способами. Меру их влияния должно определить дальнейшее изучение...'

Максим только рот распахнул.

– Что это за грёбаный исследователь такой явился на нашу голову? – только и нашёлся он наконец.

– А тебе ещё непонятно? – насмешливо уточнил Артур.

Раздался шум смываемой воды в туалете, и в комнату ввалился месье Жером, верней, по всей видимости, мистер Джереми. Никакого французского изящества сейчас не имелось на его красном от гнева лице.

– What the hell are you guys doing here? – завопил он на родном языке, своим акцентом явно демонстрируя, что родился не на берегах Сены. – Who – are – you – motherf*ckers?!

Хоть этот крик сперва и испугал их, приятели быстро сообразили, что в сложившейся ситуации не им следует беспокоиться. Кроме того, американец в своём гневе был так невольно забавен, что они не выдержали, рассмеялись оба.

– Рилэкс, – бросил Максим с чудовищным русским акцентом, ни капли его не стесняясь. – Ху ви ар, ю аск ас. Ви ар эйджентс оф кей-джи-би. Ит из коллд эф-эс-би нау. Со припэйр фор зе уорст, бадди.

Сказано это было в шутку, конечно, но 'месье Жером' тут же поменял цвет лица. Перевёл взгляд на Артура:

– Is he f*cking kidding?

– Well, whatever else we are, we are definitely not Orthodox, – ответил Артур, с трудом удерживая улыбку.

Хорошее произношение переводчика, а также его спокойная и уверенная манера окончательно уверили американца в том, что перед ним – агенты русской спецслужбы. Застонав, мужчина опустился на пол там, где стоял, и закрыл лицо руками.

Максим метнулся в комнату напротив и через полминуты внёс ещё одно кресло.

– Take your seat, – приветливо предложил Артур. – Please do, and let us ask you some few questions.

– Is this an interrogation? – пробормотал псевдо-Жером.

– Ит дипэнз он ю, – бросил Максим. – Эврисинг нау дипэндз он ю. Бифор ви старт, дринк зис, – он протянул 'допрашиваемому' сувенирную бутылку 'Путинки' с уже свёрнутой крышкой. Посмотрев с ужасом на 'лик русского тирана', американец сделал несколько отчаянных глотков, сморщился, втянул в себя воздух и, дыша на них водочным духом, начал свою бессвязную исповедь, подталкиваемую вопросами Максима, который добросовестно состроил именно такое зверское лицо, какое, согласно Голливуду, должно быть у Russian secret police investigator.

Он – мелкая сошка, совсем, совсем мелкая. Не надо преувеличивать его значение. Да, мать у него француженка, наполовину, но сам он по-французски говорит скверно, затвердил только пару ходовых фраз, да овладел французским акцентом. Он, Джереми Хотбёрн, с детства интересовался славистикой, даже специально учил русский язык, ведь русские, как всем известно, – самые страшные, самые опасные, самые сильные враги звёздно-полосатой демократии. И вот, звёзды сложились, начальство решило забросить его в логово врага, чтобы пронаблюдать за лучшими образчиками православной молодёжи в её естественных условиях, там, где лохматые ортодоксы меньше всего остерегаются наблюдения за собой. Среди поставленных задач – выяснить отношение молодых православных к существующей власти, протестный потенциал, мифы и стереотипы русских об атлантической культуре, готовность идти на контакт с её носителями... Нет, вербовки среди его задач не было, и вообще его миссия – не самая важная, но для него она стала средоточием личных усилий и честолюбия. Ему обещали повышение, это был его золотой шанс! И надо ведь было ему уже на второй день по глупейшей внезапной слабости желудка допустить такой позорный провал! Зачем он, идиот, вообще полез сюда? И что теперь с ним будет?

Приятели переглянулись, а затем Артур пояснил незадачливому шпиону, что до поры до времени ему следует держать язык за зубами, чтобы не смущать честных православных. Чтó с ним делать, решат после семинара. И пусть он не пытается бежать, это бесполезно. Его взяли на подозрение ещё вчера и вчера же доложили куда надо. И да, он правильно сообразил, что 'глушилка' сотовой связи – это дело их конторы. Но у них самих, разумеется, есть специальная аппаратура... Произносить всю эту чепуху с серьёзным видом далось ему с трудом. К счастью, Максим изредка производил страшный нечленораздельный рык, который отбивал всякие сомнения в серьёзности их намерений.