Текст книги "Радищев"

Автор книги: Борис Евгеньев

сообщить о нарушении

Текущая страница: 9 (всего у книги 15 страниц)

Екатерина ужасалась и негодовала, видя грозные события во Франции. Во что превратился такой блестящий XVIII век, который, по ее словам, «еще так недавно хвалился, что он – самый мягкий, самый просвещенный из веков и который породил свирепые души среди города, самого знаменитого, какой только был известен. Фу, ужасные люди!..»

Для «обуздания революции» и для блокады Франции в Северное море была отправлена эскадра под командованием адмирала Чичагова.

И вот в обстановке все нарастающей тревоги, все увеличивающегося злобного страха вдруг в руках Екатерины оказалась книга – русская книга! – призывавшая народ к возмущению, грозившая царям плахой!..

* * *

В дневнике Храповицкого снова появились записи о «Путешествии из Петербурга в Москву»:

«2 июля 1790 г. Продолжают писать примечания на книгу Радищева, а он, сказывают, препоручен Шешковскому и сидит в крепости…»

Так оно и было: виновник гнева и страха императрицы, Александр Радищев, сидел за толстыми стенами Петропавловской крепости.

Радищева арестовали 30 июня в его загородном доме, на так называемой «Фридрихсовой даче». В этом зеленом местечке на Петровском острове, в окружении рощ и перелесков, он жил со всей своей семьей летом 1790 года.

Всего за месяц до своего ареста он принимал деятельное участие в организации отряда гражданского ополчения для защиты Петербурга от нашествия шведов: шла русско-шведская война.

Война вплотную придвинулась к Петербургу, в городе была слышна орудийная пальба сражающихся флотов.

4 мая у Фридрихсгамна шведские гребные суда оттеснили русскую флотилию к Выборгу. Шведы продолжали наступать, создавалась непосредственная угроза Петербургу.

По свидетельству сына Радищева, в то самое время, когда Петербург был приведен в трепет угрозами шведского короля Густава III, намеревавшегося прийти обедать в Петербург, а ужинать – в Москву, Радищев имел намерение собрать охотников и вооружить их для защиты города.

Городская дума, по инициативе Радищева, решила организовать «городовую команду» из 200 человек, снабдив ее потребной амуницией, и содержать ее на общественном жаловании.

Екатерина в первое время благосклонно отнеслась к этому проявлению «истинного усердия градского общества к благу и пользе отечества».

В литературе о Радищеве высказывались предположения, что, участвуя в организации добровольческой «городской команды», в которую записывали даже беглых крестьян, Радищев пытался подготовить силы для вооруженного восстания народа. Бесспорным остается тот факт, что патриот Радищев в тяжелую для родины минуту старался организовать общественные силы.

Сверх того, Радищев был занят в это время и другим делом. По свидетельству одного из его сыновей, Екатерина, знавшая о честности и бескорыстии Радищева, «удостоила» его важным поручением: «при начале войны с Швецией ему было поручено арестовать и описать все шведские купеческие корабли и сделать обыск всех запрещенных товаров во всех петербургских лавках и магазинах…

«Горе-богатырь», как назвала Екатерина шведского короля в своей комедии, сочиненной и разыгранной в Эрмитаже во время войны, оказался слаб для осуществления своих хвастливых намерений. Швеция первая не выдержала тяжести войны и стала искать мира.

Судя по всему, Радищев в наиболее трудные дни войны был занят не только выполнением поручения Екатерины, но и напряженной общественно-патриотической деятельностью.

И все же он не оставил и своего основного дела – заботы о том, чтобы его книга «Путешествие из Петербурга в Москву» увидела свет. Именно в эти дни книга появилась в продаже в книжной лавке Зотова.

Полицейский офицер, арестовавший Радищева, отвез его в Петербург, прямо к графу Брюсу. Вскоре туда же явился какой-то человек и сказал, что он послан Шешковским…

В тот же день, 30 июня, в 9 часов пополудни, Радищев был доставлен к петербургскому обер-коменданту генерал-майору А. Г. Чернышеву, и заключен в Петропавловскую крепость.

Неделей позднее, 7 июля, Храповицкий сделал такую запись в своем дневнике:

«Примечания на книгу Радищева посланы к Шешковскому. Сказывать изволили, что он бунтовщик, хуже Пугачева, показав мне, что в конце хвалит он Франклина[92]92
  Б. Франклин (1706–1790) – североамериканский политический деятель, писатель и ученый


[Закрыть], как зачинщика, и себя таким же представляет. Говорено с жаром и чувствительностию…»

Петропавловская крепость

Екатерина с «жаром» расправлялась со всем, что имело отношение к Радищеву.

Так было закрыто и «Общество друзей словесных наук», в котором, как говорилось выше, Радищев играл руководящую роль.

Один из членов общества, молодой офицер Сергей Алексеевич Тучков, участвовавший в войне со шведами, в 1790 году вернулся в Петербург. Он тотчас же отправился на очередное собрание общества, но оно оказалось, к его удивлению, закрытым.

Сохранился об этом рассказ Тучкова, который стоит привести.

«Приехав в дом, – пишет Тучков, – где собирались мои сочлены, нашел оный пуст, и дворник объявил мне, что он не знает почему, однако, давно уже как запрещено от полиции этим господам собираться. Во Франции началась уже тогда революция, и дух вольности начал проникать в Россию, а потому не только все иллюминатские, мартинистские и масонские собрания, но даже и собрания любителей словесности были запрещены… Некто г. Радищев, член общества нашего, написал одно небольшое сочинение под названием «Беседа о том, что есть сын Отечества или истинный патриот», и хотел поместить в нашем журнале. Члены хотя одобрили оное, но не надеялись, чтобы цензура пропустила сочинение, написанное с такой вольностью духа. Г. Радищев взял на себя отвезти все издание того месяца к цензору и успел в том, что сочинение его вместе с другими было позволено для напечатания. В то же время издал он и напечатал без цензуры в собственной типографии небольшую книгу его сочинения под названием «Езда из Петербурга в Москву», в которой с великой вольностью, в сильных выражениях писал он противу деспотизма… Полиция скоро открыла сочинителя оной. Он был взят и отвезен в Тайную канцелярию, которая в царствование Екатерины II самыми жестокими пытками действовала во всей силе. Некто Шешковский, человек, облеченный в генеральское достоинство, самый хладнокровный мучитель, был начальником оной. Радищев, выдержав там многие пристрастные во просы, был сослан, наконец, в Сибирь… Императрица велела подать себе все списки членов как тайных, так и вольных ученых собраний, в том числе представлен был список и нашею собрания. По разным видам и обстоятельствам, большая часть членов лишены были своих должностей и велено было им выехать из Петербурга…» [93]93
  С. А. Тучков, Записки. 1766–1808. Спб., 1908 г.


[Закрыть]

V. „ПУТЕШЕСТВИЕ ИЗ ПЕТЕРБУРГА В МОСКВУ"

«…Блажен писатель, если творением своим мог просветить хотя единого, блажен, если в едином хотя сердце посеял добродетель…»

А. Радищев

Что же это за книга «Путешествие из Петербурга в Москву», появление которой на свет вызвало столько волнений?

В предисловии к «Путешествию», посвященном любимому другу Алексею Кутузову, Радищев так определяет причины, побудившие его взяться за перо:

«Я взглянул окрест меня, – душа моя страданиями человечества уязвленна стала…»

«Уязвленная» душа звала его к действию, к борьбе.

«Веселие неизреченное! – я почувствовал, что возможно всякому соучастником быть в благодействии себе подобных. Се мысль, побудившая меня начертать, что читать будешь…»

Высокая благородная мысль, озарившая немеркнущим светом всю эту удивительную, целеустремленную жизнь!

«Быть соучастником в благодействии себе подобных»! Не эта ли же мысль всегда была одной из движущих сил великой и прекрасной русской литературы? Не эта ли мысль вела вперед и лучших русских людей по славному и героическому пути борьбы за счастье родного народа, за счастье всего человечества?..

Титул первого издания «Путешествия из Петербурга в Москву».

* * *

Радищев написал «Путешествие» в виде путевых очерков. В книге двадцать пять глав. Каждой из них Радищев дал название почтовых станций, где он останавливался.

Он хотел сделать книгу простой, доходчивой и понятной самым широким кругам читателей, чтобы его призыв к борьбе был услышан всеми.

Книга Радищева полна жизни, движения. Впечатления автора, его размышления, наблюдения над жизнью, описания встречных людей, передача их рассказов – все это придает книге жизненную правдивость.

«Отужинав с моими друзьями, я лег в кибитку. Ямщик по обыкновению своему поскакал во всю лошадиную мочь, и в несколько минут я был уже за городом…»

Так начинается «Путешествие».

Верста за верстой остаются позади. Тишина пустынных полей окружает одинокого путника…

Пушкин вспоминал о своей поездке в обратном направлении – из Москвы в Петербург:

«Не решившись скакать на перекладных, я купил тогда дешевую коляску и с одним слугою отправился в путь. Не знаю, кто из нас, Иван или я, согрешил перед выездом, но путешествие наше было неблагополучно. Проклятая коляска требовала поминутно починки. Кузнецы меня притесняли, рытвины и местами деревянная мостовая совершенно измучили. Целые шесть дней тащился я по несносной дороге и приехал в Петербург полумертвый…» [94]94
  А. С Пушкин, Путешествие из Москвы в Петербург.


[Закрыть]

Во времена Радищева путешествовали на так называемых «долгих», то-есть на собственных лошадях и в собственном экипаже; на «вольных», нанимая ямщиков; на «почтовых» или на «перекладных», получая лошадей по особому документу – «подорожной», в которой был указан маршрут путешествия, фамилия, звание и чин путешественника, а также количество лошадей, которое ему полагалось по чину, и каких именно: почтовых или курьерских.

Дороги в те времена, даже наиболее значительные тракты, были источником нескончаемых бед и мучений для путешественников. Весною и осенью большие участки дорог становились совершенно непроезжими.

Отдыхали и меняли лошадей на почтовых станциях, большею частью запущенных, грязных, которые иногда не могли даже служить укрытием от ненастной погоды или от мороза.

…Быстро мчится дорожная кибитка, подпрыгивая на рытвинах и ухабах. Заунывно звенит колокольчик. Мимо проплывают поля, перелески, деревни…

«Лошади меня мчат; извозчик мой затянул песню, по обыкновению заунывную. Кто знает голоса русских народных песен, тот признается, что есть в них нечто, скорбь душевную означающее…»

Вот и станция: Любани.

Вымощенная бревнами дорога порядком замучила путешественника. Он вылез из кибитки и пошел пешком. День был праздничный, но в нескольких шагах от дороги крестьянин пахал землю.

«– Разве тебе во всю неделю нет времени работать, что ты и воскресенью не спускаешь, да еще и в самый жар?»

«– В неделе-то, барин, шесть дней, а мы шесть раз в неделю ходим на барщину; да под вечерок возим оставшее в лесу сено на господский двор, коли погода хороша; а бабы и девки, для прогулки, ходят по праздникам в лес по грибы да по ягоды…»

«– Велика ли у тебя семья?»

«– Три сына и три дочки. Первенькому-то десятый годок».

«– Как же ты успеваешь доставать хлеб, коли только праздник имеешь свободным?»

«– Не одни праздники – и ночь наша. Не ленись наш брат, то с голоду не умрет…»

«– Так ли ты работаешь на господина своего?»

«– Нет, барин, грешно бы было так же работать. У него на пашне сто рук для одного рта, а у меня две для семи ртов, сам ты счет знаешь. Да хотя растянись на барской работе, то спасибо не скажут…»

Вот и весь разговор, – но какая горькая правда скрыта в этих простых словах крестьянина, заботливо и тщательно возделывающего свой скудный клочок земли! И невольно напрашивается вывод:

«– Страшись, помещик жестокосердный, на челе каждого из твоих крестьян вижу твое осуждение…»

Но вот перед путешественником его собственный слуга. Всю дорогу, сидя в кибитке, бедный Петрушка качался из стороны в сторону, не имея возможности приклонить голову.

«Ты во гневе твоем устремляешься на гордого господина, изнуряющего крестьянина своего на ниве своей; а сам не то же ли или еще хуже того делаешь?..»

И с мучительным стыдом думает путешественник о бесправном и унизительном положении своего крепостного Петрушки.

«Он получает плату, сыт, одет, никогда я его не секу ни плетьми, ни батожьем (о умеренный человек!) – и ты думаешь, что кусок хлеба и лоскут сукна тебе дают право поступать с подобным тебе существом, как с кубарем, и тем ты только хвастаешь, что не часто подсекаешь его в его вертении!..»

Станция Чудово.

Случайная встреча в почтовой избе с Ч… – давнишним приятелем (Челищевым?).

Тот рассказывает, как чуть было не погиб, пустившись ночью в плаванье на двенадцативесельной морской шлюпке из Кронштадта в Сестрорецк. Внезапно налетела буря. В полутора верстах от берега шлюпка застряла на каменной гряде. Волны грозили затопить шлюпку. Тогда старший из матросов, рискуя жизнью, с трудом добрался до берега, то перепрыгивая с камня на камень, то пускаясь вплавь. Он долго не возвращался. Оставшиеся в шлюпке уже потеряли надежду на спасение, как, вдруг увидели две большие рыбачьи лодки, плывшие к ним, и на одной из них своего спасителя.

Матрос рассказал, что обратился за помощью к начальнику местной команды, но не добился ничего. Начальник спал, а сержант, не смея его будить, вытолкнул матроса за дверь.

Помещичья усадьба XVIII века.

Ч…, возмущенный этим бесчеловечным поступком, как только добрался до берега, потребовал от начальника команды объяснения.

Тот, с величайшим спокойствием куря трубку, отвечал:

«– Мне о том сказали недавно, а тогда я спал…»

«– Ты бы велел себя будить молотком по голове, буде крепко спишь, когда люди тонут и требуют от тебя помощи…»

Начальник сказал: «Не моя то должность…»

Темный мир крепостников открывался перед путешественником с каждой новой верстой. Не люди, а какие-то нравственные уроды, не лица, а «крашеные рыла», как в ярмарочном балагане, – отвратительные маски из ненавистного ему мира крепостничества, дворянства, самодержавия.

На станции Спасская Полесть дождь загнал путешественника в первую попавшуюся избу.

Спать на лавке было непривычно – жестко, неудобно. Лежа в темноте, он услышал любопытную историю о государевом наместнике, которую рассказывал один из постояльцев.

В молодости будущий наместник «таскался по чужим землям» и пристрастился к устрицам. Когда стал он государевым наместником, «все подчиненные становятся мучениками». Во что бы то ни стало он должен есть устрицы!

«В правление посылается приказ, чтобы наряжен был немедленно курьер, которого он имеет в Петербург отправить с важными донесениями». Все знают, что курьер поскачет за устрицами, но тем не менее прогоны ему выдаются; «На казенные денежки дыр много….» Те, кто сумел ублажить царского наместника быстрой доставкой ему устриц, получают чины и награды…

Путешественник крепко засыпает в кибитке, увозившей его со станции Спасская Полесть. Он видит сон.

Ему снится, что он – Царь, Шах, Хан, Король, Бай, Набаб, Султан «– или какое-то сих названий нечто, седящее во власти на Престоле…»

Главу его украшает лавровый венец, ничто не может сравниться с блеском его одежд. Вокруг престола с робким подобострастием стоят «чины государственные». В некотором отдалении толпится народ. Все трепетно молчат, – свидетельство того, что все подвластно его воле.

Вот он зевает от скуки, – и тотчас всех охватывает страх, почти ужас. Вот он чихает и криво улыбается, – и тотчас на лицах всех «развеялся вид печали». Все начали восклицать; «Да здравствует наш великий государь, да здравствует навеки!»

О нем говорили, что он «усмирил внешних и внутренних врагов, расширил пределы отечества, покорил тысячи разных народов своей державе…» Что он «обогатил государство, расширил торговлю, что он любит науки и художества… умножил государственные доходы, народ облегчил от податей… Он законодатель мудрый, судия правдивый… он вольность дарует всем….»

Приятно было слушать эти восхваления, и еще приятней было видеть, как быстро исполняются его приказания.

Все рукоплескали ему, – одна только женщина в простом платье, с суровым лицом «испускала вздохи скорби и являла вид презрения и негодования»… Это была никому из присутствующих неизвестная странница, называвшая себя Прямовзорой и «глазным врачом»…

«Я есть Истина», – говорит она и снимает бельма с глаз царя.

Теперь «все вещи представятся днесь в естественном их виде взорам твоим»…

«Не убойся гласа моего николи, – говорит Истина царю. – Если из среды народныя возникнет муж, порицающий дела твоя, ведай, что той есть твой друг искренний; чуждый надежды мзды, чуждый рабского трепета, он твердым гласом возвестит меня тебе. Блюдись и не дерзай его казнити, яко общего возмутителя. Призови его, угости его, яко странника. Ибо всяк, порицающий Царя в самовластии его, есть странник земли, где все пред ним трепещет…»

И Царь увидел, что его блестящие одежды замараны кровью и омочены слезами. Военачальник, посланный на завоевание, утопал в роскоши и веселии, а воины «почиталися хуже скота…» Царское милосердие было предметом торговли. Вместо того чтобы называть царя милосердным, народ называл его обманщиком, ханжою и «пагубным комедиантом»…

«Сколь прискорбно было видеть, что щедроты мои изливались на богатого, на льстеца, на вероломного друга, на убийцу… на предателя… Теперь ясно я видел, что знаки почестей, мною раздаваемые, всегда доставалися в удел недостойным…»

«Властитель мира, если, читая сон мой, ты улыбнешься, с насмешкою или нахмуришь чело, ведай, что виденная мною странница отлетела от тебя далеко и чертогов твоих гнушается…»

Поистине невиданный образ Царя открылся путешественнику в его сне: Царь с бельмами на глазах, в одеждах, обрызганных кровью, омоченных слезами, Царь, которого в народе называют обманщиком, ханжою, комедиантом!.. Как не похоже все это на тот образ царской особы, который в блеске и славе вставал перед взором восхищенных смертных в звучных строках прославленных одописцев!

На станции Подберезье путешественник беседует с молодым семинаристом, критикующим схоластическую систему образования. Радостно встретить проблеск молодой, пытливой мысли, рвущейся из тенет схоластики к жизни! В рукописи, оставленной семинаристом, путешественник читает волнующие слова:

«Блажен писатель, если творением своим мог просветить хотя единого, блажен, если в едином хотя сердце посеял добродетель…»

Новгород… Старинный русский город.

Выйдя из кибитки и стоя на мосту, путешественник смотрел на Волхов, вспоминая новгородскую вольность.

Здесь же перед путешественником проходят отвратительные фигуры купцов – наглых, жадных хищников с их темными плутнями, стяжательством и жестоким бездушием.

Прочь от них! Лети, кибитка, вперед…

Станция Зайцево. Путешественник встречает своего давнишнего приятеля по фамилии Крестьянкин, исполнявшего должность председателя уголовной палаты.

Велико было удивление путешественника, когда он узнал, что Крестьянкин оставил службу и намерен жить в отставке. Крестьянкин рассказал о причинах, вынудивших его оставите службу.

В губернии, где он служил, проживал некий дворянин, подвизавшийся в свое время при дворе. Он был истопником, потом лакеем, камер-лакеем, мундшенком…[95]95
  Мундшенк – придворный служащий, заведывавший винным погребом.


[Закрыть] Выйдя в отставку в чине коллежского асессора[96]96
  Асессор – чин в царской России.


[Закрыть], этот новоиспеченный дворянин купил деревню, где и поселился со своей семьей. Он считал себя существом высшего чина, крестьян же почитал скотами.

«Он отнял у них всю землю, – рассказывал Крестьянкин, – скотину всю у них купил по цене, какую сам определил, заставил работать всю неделю на себя, а дабы они не умирали с голоду, то кормил их на господском дворе, и то по одному разу в день… Если который казался ему ленив, то сек розгами, плетьми, батожьем или кошками… Сожительница его полную власть имела над бабами. Помощницами в исполнении ее велений были ее сыновья и дочери… Плетьми или кошками секли крестьян сами сыновья. По щекам били или за волосы таскали баб и девок дочери…»

«Я приметил из многочисленных примеров, – продолжал Крестьянкин, – русский народ очень терпелив, и терпит до самой крайности; но когда конец положит своему терпению, то ничто не может его удержать…»

Так случилось и с асессором. Один из его сыновей изнасиловал крестьянскую девушку. Жених этой девушки избил «дворянчика». Асессор решил примерно наказать и невесту, и жениха, и его старика-отца. За них вступились все крестьяне. Они окружили ненавистных господ и, «коротко сказать, убили их до смерти на том же месте…»

Дело слушалось в уголовной палате. Перед судом предстала половина деревни. Крестьянкин не считал крестьян виновными. По его мнению, они совершили вынужденное убийство.

«Невинность убийц, для меня по крайней мере, была математическая ясность».

Он открыто заявил о своем мнении.

Наказание крепостного в присутствии помещика,

«Человек родится в мире равен во всем другому… Гражданин, в каком бы состоянии небо родиться ему ни судило, есть и пребудет всегда человек…»

Все дворяне-крепостники отвернулись от Крестьянкина, а он, не найдя способов спасти невинных убийц, оправданных им в своем сердце, и не желая быть сообщником их казни, вышел в отставку, – и вот едет «оплакивать плачевную судьбу крестьянского состояния»…

На станции Крестьцы путешественник оказался невольным свидетелем расставания незнакомого ему дворянина со своими сыновьями, которым «несчастный предрассудок дворянского звания» велел итти на службу.

Отпуская своих птенцов из родного гнезда, дворянин говорил им: «Не ропщите на меня, если будете иногда осмеяны…что стоите, как телу вашему покойнее, а не как обычай или мода велит; что одеваетеся не со вкусом, что волосы ваши кудрятся рукою природы, а не чесателя[97]97
  Чесатель – парикмахер.


[Закрыть]… Не ропщите, если будете небрежены[98]98
  Небрегу – пренебрегаю.


[Закрыть] в собраниях… но вспомните, что вы бегаете быстро, что плаваете не утопляяся, что подымаете тяжести без натуги, что умеете водить соху, вскопать гряду, владеете косою и топором, стругом и долотом; умеете ездить верхом, стрелять. Не опечальтеся, что вы скакать не умеете, как скоморохи…»

Этот дворянин воспитал своих сыновей в правде, честности, естественности, и теперь он предостерегал их от лености, нескромности, неумеренности…

Гражданской и общественной доблести поучает крестицкий дворянин своих сыновей:

«– Если бы закон, или государь, или бы какая-либо на земли власть подвизала тебя на неправду и нарушение добродетели, пребудь в оной непоколебим. Не бойся ни осмеяния, ни мучения, ни болезни, ни заточения, ниже самой смерти. Пребудь незыблем в душе твоей, яко камень среди бунтующих, но немощных валов. Ярость мучителей твоих раздробится о твердь твою, и если предадут тебя смерти, осмеяны будут, а ты поживешь на памяти благородных душ до скончания веков… Удаляйтеся, колико то возможно, даже вида раболепствования…»

Не часто доводилось путешественнику слышать в дороге слово правды и добра из уст дворян.

Крестицкий дворянин и господин Крестьянкин– единственные в книге положительные образы дворянства, и оба они стоят в явной оппозиции к помещичье-дворянскому обществу.

Станция Едрово.

Выйдя из кибитки, путешественник увидел толпу крестьянских женщин и девушек в праздничных одеждах на берегу реки. Любуясь их веселым, здоровым видом, он невольно сравнивал сельских красавиц с городскими жеманницами.

«У вас, – думал он, обращаясь в мыслях к последним, – на щеках румяна, на сердце румяна, на совести румяна, на искренности… сажа… Вам смешно, что у них ступни в пять вершков, а, может быть, и в шесть. Ну, любезная моя племянница, с трехвершковой твоей ножкою, стань с ними рядом и беги взапуски: кто скорее достигнет высокой березы, по конец луга стоящей? А… это не твое дело!..»

Здесь он встретил крестьянскую девушку Анюту и разговорился с ней. Он был растроган скромностью девушки, правдивостью ее суждений, чистотою и искренностью ее души. Он хотел было дать Анюте на свадьбу денег, но она и ее старуха-мать отказались – твердо, с достоинством – принять незаслуженный подарок. И в мыслях он сравнивал эту «почтенную мать с засученными рукавами за квашнею или с подойником подле коровы» с матерями городских красавиц, готовыми за деньги или богатое приданое продать честь своих дочерей…

Подъехав к Хотиловскому яру, вылезая из кибитки, путешественник поднял с земли сверток бумаг. В этом свертке он нашел рукопись – «Проект в будущем», неизвестно кем написанный. Тотчас погрузился он в чтение «Проекта».

В слова придуманного им «неизвестного автора» Радищев вложил страстное и гневное осуждение крепостного права, призыв бороться с ним.

«Зверский обычай порабощать себе подобного человека, возродившийся в знойных полосах Азии, – обычай диким народам приличный… простерся на лице земли быстротечно, широко и далеко. И мы… пораженные невежества мраком, восприняли обычай сей, и ко стыду нашему… сохранили его нерушимо даже до сего дня.

«– …Земледельцы и до днесь между нами рабы; мы в них не познаем сограждан, нам равных, забыли в них человека…»

«– …Кто между нами оковы носит, кто ощущает тяготу неволи? Земледелец! кормилец нашея тощеты, насытитель нашего глада, тот, кто дает нам здравие, кто житие наше продолжает, не имея права распоряжаться ни тем, что обрабатывает, ни тем, что производит…»

«– …Может ли государство, где две трети граждан лишены гражданского звания и частию в законе мертвы, назваться блаженным? Можно ли назвать блаженным гражданское положение крестьянина в России?..»

С негодованием говорилось в «Проекте» о рабстве в Америке, где чернокожие невольники, «несчастные жертвы знойных берегов Нигера и Сенегала… вздирают обильные нивы Америки, трудов их гнушающейся… Назовем блаженною страною, где сто гордых граждан утопают в роскоши, а тысячи не имеют надежного пропитания, ни собственного от зноя и мраза укрова!..»

«– …Нет ничего вреднее, как всегдашнее на предметы рабства воззрение. С одной стороны родится надменность, а с другой – робость…»

«– …Не ведаете ли, любезные наши сограждане, коликая нам предстоит гибель…»

«– … Братия наши, во узах нами содержимые… ждут случая и часа. Колокол ударяет… Мы узрим окрест нас меч и отраву. Смерть и пожигание нам будет посул за нашу суровость и бесчеловечие…»

Путешественник навел справки – кто проезжал незадолго перед ним. От почтальона он узнал, что это был человек, ехавший в Петербург и забывший на станции связку бумаг. Пока перепрягали лошадь, путешественник стал проглядывать и эти бумаги.

«Везде я обретал расположения человеколюбивого сердца, везде видел гражданина будущих времен… Целая связка бумаг и начертаний законоположений относилась к уничтожению рабства в России…»

В этих бумагах говорилось о необходимости дозволить крестьянам вступать в супружество, не требуя на то согласия своего господина, о восстановлении земледельца в звании гражданина, о совершенном уничтожении рабства…

Путешествие продолжалось. В Вышнем Волочке весело было глядеть на канал, по которому проплывали баржи с хлебом и другими товарами.

«Тут видно было истинное земли изобилие…»

Но радость при виде этого изобилия не могла быть долгой: стоило только подумать о том, что «в России многие земледелатели не для себя работают; и так изобилие земли во многих краях России доказывает отягченный жребий ее жителей…»

Вспомнился один из известных путешественнику помещиков, который «славится, как знаменитый земледелец». Он, этот помещик, уподобил крестьян своих «орудиям, ни воли, ни побуждения не имеющим». Он отнял у них пашни и сенные покосы и заставил их, жен и детей их во все дни года работать на себя, выдавая на пропитание определенное количество хлеба – так называемую «месячину». «Неудивительно, что земледелие в деревне г. Некто было в цветущем состоянии…»

«Богатство сего ему не принадлежит. Оно нажито грабежом и заслуживает строгого в законе наказания…»

Нужно уничтожить «общественных злодеев», подобных этому помещику.

«Сокрушите орудия его земледелия; сожгите его риги, овины, житницы и развейте пепл по нивам, на них же совершалося его мучительство…»

В этих словах с наибольшей силой выражено сочувствие Пугачевскому восстанию и звучит призыв к дальнейшей борьбе крестьян с помещиками.

В дороге путешественник продолжает читать «Проект в будущем». В руках его – «начертание положения о уничтожении придворных чинов».

«Многие государи возомнили, что они суть боги, и вся, его же коснутся, блаженно сотворят и пресветло… В такой дремоте величания власти возмечтали цари, что рабы их и прислужники, ежечасно предстоя взорам их, заимствуют их светозарности…»

В Торжке он встретился с человеком, намеревавшимся открыть в этом городе вольную типографию и мечтавшим не только о свободе книгопечатания, но и о свободе в цензуре.

«Цензура, – рассуждал он, – сделана нянькою рассудка, остроумия, воображения, всего великого и изящного… Недоросль всегда будет Митрофанушка, без дядьки не ступит, без опекуна не может править своим наследием. Таковы бывают везде следствия обыкновенной цензуры, и чем она строже, тем следствия ее пагубнее…»

По словам Гердера[99]99
  И. Г. Гердер (1744–1803) – немецкий философ и поэт, примыкавший к немецкому просвещению.


[Закрыть], «Книга, проходящая десять цензур прежде, нежели достигнет света, не есть книга, но поделка святой инквизиции; часто изуродованный, сеченный батожьем, с кляпом во рту узник, а раб всегда…»

Здесь путешествие перебивается отступлением. «Краткое повествование о происхождении цензуры» рисует мрачную картину угнетения свободной человеческой мысли с времен седой древности. Вот более близкие примеры; Фридрих II, король прусский, приставил двух цензоров к собранию собственных указов.

«О властвование! О всесилие!.. Ты боишься собственного своего обвинения, боишься, чтобы язык твой тебя не посрамил, чтобы рука твоя тебя не задушила…»

В этих словах – прямой намек на Екатерину и историю с ее «Наказом», давно уже ставшим запретной книгой.

Или вот другой пример: австрийский император Иосиф II, который, декларируя свое стремление к просвещению, «предлинное издал о цензуре наставление».

Продажа крепостных.

«Чему давиться, скажем, и теперь, как прежде: он был царь. Скажи же, в чьей голове может быть больше несообразностей, если не в царской?..»

Скорбью и гневом исполнены страницы главы «Медное» – название почтовой станции верстах в тридцати от Торжка.

В этой главе говорится о продаже крепостных крестьян. В «Ведомостях» публикуется, что имение «отставного капитана Г. продается с публичного торга за долги. Продается дом и при нем шесть душ мужского и женского пола… Желающие могут осмотреть заблаговременно».

Вот они, эти души. Старик, лет семидесяти пяти, с отцом своего господина он был в Крымском походе, во время Франкфуртской баталии вынес раненого своего господина с поля боя. Возвратясь домой, был дядькою молодого барина, с опасностью для жизни спас его из реки; в годы его беспутной юности выкупил из тюрьмы, куда тот был посажен за долги…

Вот старуха, жена старика, – она была кормилицей матери своего молодого барина, его нянькою, «имела надзирание над домом…»