Текст книги "Стихотворения. Поэмы"

Автор книги: Борис Корнилов

Качка на Каспийском море

 
За кормою вода густая —
солона она, зелена,
неожиданно вырастая,
на дыбы поднялась она,
и, качаясь, идут валы
от Баку
до Махач-Калы.
 
 
Мы теперь не поем,
   не спорим —
мы водою увлечены;
ходят волны Каспийским морем
небывалой величины.
 
 
А потом —
затихают воды —
ночь каспийская,
мертвая зыбь;
знаменуя красу природы,
звезды высыпали, как сыпь;
от Махач-Калы
до Баку
луны плавают на боку.
 
 
Я стою себе, успокоясь,
я насмешливо щурю глаз —
мне Каспийское море по пояс,
нипочем…
Уверяю вас.
 
 
Нас не так на земле качало,
нас мотало кругом во мгле —
качка в море берет начало,
а бесчинствует на земле.
Нас качало
   в казачьих седлах,
только стыла по жилам кровь,
мы любили девчонок подлых —
нас укачивала любовь.
 
 
Водка, что ли, еще?
И водка —
спирт горячий,
   зеленый,
      злой;
нас качало в пирушках вот как —
с боку на бок
и с ног долой…
Только звезды летят картечью,
говорят мне…
   – Иди, усни…
Дом, качаясь, идет навстречу,
сам качаешься, черт возьми…
 
 
Стынет соль
девятого пота
на протравленной коже спины,
и качает меня работа
лучше спирта
и лучше войны.
 
 
Что мне море?
Какое дело
мне до этой
зеленой беды?
 
 
Соль тяжелого, сбитого тела
солонее морской воды.
 
 
Что мне (спрашиваю я), если
наши зубы
как пена белы —
и качаются наши песни
от Баку
до Махач-Калы.
 

1930

Каспийское море – Волга

Апшеронский полуостров
Путевые стихи

Д. А. Левоневскому

1

 
Вступление
 
 
Я думал, что чашки бараньего жиру
разносит по саклям восточный транжир…
Молчанье.
   Мечети стоят по ранжиру,
волнуемы ветром, висят паранджи.
 
 
Ковров размазня.
   В лиловых халатах,
в узорных шальварах,
   в козловых туфлях,
один за другим
   азиаты, как в латах.
И звезды висят наподобие блях…
 
 
Но главное – жены…
   Сокрыты от взора.
Лежат и не лезут, сопя, на рожон,
питают детишек;
   домашняя ссора —
одно развлеченье потеющих жен.
 
 
Таким представлялся
вонючий и пестрый
восточный балет,
расписной кабачок,
и, врезанный в небо, жестянкою острой
звенел полумесяц – священный значок.
 
 
Тяжелые губы
упали на лица,
и брови – лиловые эти мазки…
Я выехал вечером —
пела столица,
состав откачнулся,
   стуча, от Москвы.
 

2

 
Царица Тамара
 
 
Конец предисловью —
и вылетит повесть,
навстречу – другая
рывками, броском,
как этот курьерский
исхлестанный поезд
ветрами, ночами,
каленым песком.
 
 
Кавказ предо мною —
ни много ни мало,
до облачной вылинявшей кисеи
под небо любая гора поднимала
крутые, огромные плечи свои.
Мне снова мерещатся —
   скалы, руины,
оскалы ущелий…
   – Послушай, гора,
она наступает —
   твоей героини
царицы Тамары ночная пора.
 
 
Красивая баба —
   недаром про эти
любовные козни,
   монисты до пят,
глазастые под нос бормочут поэты,
туристы с российской равнины хрипят.
Начну по порядку —
   за Пушкиным сразу,
гремя и впадая в лирический бред,
поет про Тамару,
   разносит заразу
второй по ранжиру российский поэт.
 
 
Рыданий хватает по горло —
   однако
другая за Лермонтовым с рывка
огнем налетает строка Пастернака,
тяжелая, ломаная строка.
 
 
Царица Тамара —
   мечтаний причал,
и вот, грохоча и грубя,
Владимир Владимирович зарычал,
за груди беря тебя.
 
 
Так и я бы по традиции,
забулдыга,
   поэт, простак,
мог бы тоже потрудиться
и стихами и просто так.
 
 
Делу час, а потехе время:
я бы, млея,
   как пень, стоял
в этом затхлом тумане гарема,
в тьме ковров
и в пуху одеял.
 
 
Пел бы песни и неустанно
о Тамаре и о горах
Над долинами Дагестана
рассыпался б и в пух и в прах.
 
 
Небывалая поза,
   бравада,
я дорвался б —
доелся б до рук…
 
 
Но царица теперь старовата —
я молчу… не люблю старух.
 

3

 
Вагонный быт
 
 
А поезд качается дальше и дальше,
ночь заметает следы,
направо – гор голубые залежи,
налево – залежь воды.
 
 
Длинное утро,
вечер долог,
на ночь подъем крутой,
сосед по купе – инженер-геолог —
мутной оброс бородой.
 
 
Сутки,
   вторые сутки,
      третьи —
ночь глубока и густа,
стонем и фыркаем:
   – Ох уж эти
курьерские поезда!
 
 
И снова – лежим на спине, как малютки,
надоест – лежим на боку…
Но вот инженер на пятые сутки
кричит:
   – Подъезжаем, Баку!
 

4

 
Баку
 
 
Ты стоишь земли любимым сыном —
здоровяк, со всех сторон хорош,
и, насквозь пропахший керосином,
землю по-сыновьему сосешь.
 
 
Взял ее ты в буравы и сверла,
хорошо, вплотную, глубоко,
и ползет в нефтепровода горло
черное густое молоко.
 
 
Рваный ветер с моря,
уйма вышек,
горькая каспийская волна,
ты свои четыре буквы выжег
в книге Революции сполна.
Ты стоишь – кормилец и поилец
всех республик и всего и вся —
трактор из Путиловского вылез,
в жилах молоко твое неся.
 
 
Ждет тебя земли одна шестая,
СТО, ВСНХ, НКПС —
наше сердце,
наша кровь густая,
наш Баку – ударник и боец.
 
 
Полный ход.
Старания утроим —
затхлый пот, усталость – хоть бы хны…
 промысла Азнефти —
строй за строем —
бухта Ильича,
Сураханы.
 
 
Сабунчи пригнули шею бычью —
пусть подъем к социализму крут,
вложим пятилетнюю добычу
в трехгодичный драгоценный труд.
 
 
Пот соревнованья, поединка
выльет нефтеносная земля —
и закисла морда Детердинга —
морда нефтяного короля.
 
 
Он предвидит своего оплота
грохот,
   а спасенье, как во сне, —
бьет ударных буровых работа,
выше поднимающих Азнефть.
 
 
Грохот неминуемого краха,
смена декораций и ролей —
бей, Баку, —
мы за тобой без страха
перережем к черту королей.
 
 
Чтобы кверху вылетом набата,
свернутой струей подземных сил
над тобой фонтан Биби-Эйбата
торжество республик возносил.
 

5

 
Оккупация Баку
 
 
Правительство временное —
временная ширма,
вторая революция —
ширма на боку…
 
 
Англия понюхала —
пахнет жирно:
разыграна по нотам
оккупация Баку.
 
 
Гладкое, жесткое, как яйцо
дубовое, как бадья —
главное действующее лицо,
синее от бритья.
 
 
За ним в мундирах узеньких
на выходных ролях
русские союзники
по улицам пылят.
 
 
Какая вас, Билл Окинсы,
погода занесла?
Они идут во все концы
на нефтепромысла.
 
 
Кичась походкой плавной
(пускай навстречу норд),
дубовый,
   бритый,
      главный
действует милорд.
 
 
Туда пускают Врангеля,
Юденича сюда,
а здесь качает Англия
нефтью суда.
 
 
Будьте покойны,
о чем разговор?
Войны как войны,
как и до сих пор.
 
 
И зимой и летом
один колорит,
Киплинг об этом
еще говорит.
 
 
Только,
   бритый мистер, выплюнь-ка
трубку черную свою,
я тебе балладу Киплинга
по-своему спою.
 

6

 
Баллада об оккупанте Билл Окинсе
 
 
Где шатается Билл Окинс?
Черт дери, а мне-то что?
Он гулял по Закавказью —
покажу ж ему за то
в бога, гроб, мать…
Покажу ж ему за то.
 
 
А при чем же тут Билл Окинс,
если действует милорд?
Надо лорду
прямо в морду
и, покуда хватит морд,
в бога, гроб, мать —
рвать, бить, мять.
 
 
Раз – по морде,
два – по морде,
без каких-то там пощад,
и в конце концов на лорде
все монокли затрещат.
В бога, гроб, мать —
все монокли затрещат.
 

7

 
Англия
 
 
Бить наотмашь,
чтобы друг на друга,
чтобы лапы кверху, околев…
Но британский
   (хитрая зверюга)
драпанул обратно рыжий лев.
 
 
За морями —
   океана близ, твоя
жизнь проходит, полная красы,
там себе поскуливай, облизывая
нефтью вымазанные усы.
 
 
По усам текло,
а по зубам попало…
Все в порядке —
поскули со зла.
Вспомни, Англия,
как покупала
за ладонь и пальцы – нефтепромысла.
 
 
Но все ушло в предание,
и замело следы.
Британия,
Британия, владычица воды.
 
 
Дано тебе приданое —
невесте молодой,
так и владей, Британия,
не нефтью, а водой.
 

8

 
Резюме
 
 
Из Баку уезжая,
припомню, что видел
я – поклонник работы,
войны и огня.
В храме огнепоклонников
огненный идол
почему-то
не интересует меня.
Ну – разводят огонь,
бьют башкою о камень,
и восходит огонь
кверху,
дымен, рогат.
– Нет! – кричу про другой,
что приподнят руками
и плечами
бакинских ударных бригад.
 
 
Не царица Тамара,
поющая в замке,
а тюрчанки, встающие
в общий ранжир.
Я узнаю повсюду их
по хорошей осанке,
по тому, как синеют
откинутые паранджи.
 
 
И, тоску отметая,
заикнешься, товарищи, разве
про усталость, про то,
что работа не по плечам?
Черта с два!
Это входит Баку в Закавказье,
в Закавказье, отбитое у англичан.
 

9

 
Отплытие
 
 
Ветер загремел.
Была погодка аховая —
серенькие волны
ударили враз,
но пристань отошла,
платочками помахивая,
благими пожеланиями
провожая нас.
 
 
Хватит расставанья.
Пойдемте к чемоданам,
выстроим, хихикая,
провизию в ряды —
выпьем «Телиани»,
что моря, вода нам?
Выплывем, я думаю,
из этой воды.
 
 
Жить везде прекрасно:
на борту промытом,
чуть поочухавшись
от развой толчеи,
палуба в минуту
обрастает бытом —
стелет одеяла, гоняет чаи.
 
 
Слушайте лирические
телеграммы с фронта —
небо велико,
и велика вода.
Тихо по канату горизонта
нефтеналивные балансируют суда.
 
 
И ползут часы,
качаясь и тиктикая,
будто бы кораблики,
по воде шурша,
и луна над нами
просияла тихая —
в меру желтоватая,
в меру хороша.
 
 
Скучно наблюдая
за игрой тюленьей,
мы плывем и видим —
нас гнетут пуды
разных настроений,
многих впечатлений
однородной массы
неба и воды.
 
 
Хватит рассусоливать —
пойдемте к чемоданам,
выстроим, хихикая,
провизию в ряды,
выпьем «Телиани», —
что моря, вода нам?
Выплывем, – я думаю, —
из этой воды.
 

1930–1931

Каспийское море.

Волга.

Ленинград

Пулеметчики

1

 
Багрового солнца над нами шары,
под нами стоит лебеда,
в кожухе, мутная от жары,
перевернулась вода.
 
 
Надвое мир разделяет щит,
ленты – одна за другой…
Пуля стонет, пуля трещит,
пуля пошла дугой.
 
 
Снова во вражеские ряды
пуля идет, рыча, —
если не будет у нас воды,
воду заменит моча.
 
 
Булькая, прыгая и звеня,
бей, пулемет, пока —
вся кавалерия на ко-ня…
Пехота уже у штыка.
 
 
Все попадания наши верны
в сумрак, в позор земной —
красное знамя моей страны
плавает надо мной.
 
 
Нашу разрезать хотят страну,
высосать всю до дна —
сохнет, затоптанная, она —
сердце мое в плену.
 
 
В наши леса идет напролом
лезвие топора —
колониальных дел мастера
двигают топором.
 
 
Желтый сапог оккупанта тяжел,
шаг непомерно быстр,
синь подбородок,
зуб – желт,
штык,
револьвер,
хлыст…
 

2

 
Слушай,
   Англия,
Франция,
   слушай,
нам не надо вашей земли,
но сегодня
   (на всякий случай)
припасли мы команду:
   – Пли…
И в краях, зеленых, отчих,
посмотрев вперед,
заправляет пулеметчик
ленту в пулемет.
 
 
Снова жилы у нас распухли,
снова ядрами кулаки —
если вы на Союз Республик
ваши двигаете полки.
 
 
Переломаны ваши древки,
все останутся гнить в пыли —
не получите нашей нефти,
нашей жирной и потной земли.
 
 
Есть еще запрещенная зона —
наши фабрики,
наш покой…
Наземь выплеснете знамена
вашей собственною рукой.
 

3

 
Солнце висит,
   стучит лебеда —
кончена песня моя:
в кожухе не пересохла вода,
ленты лежит змея.
 
 
И в краях зеленых, отчих,
посмотрев вперед,
заправляет пулеметчик
ленту в пулемет.
 

<1931>

Рассказ моего товарища

1

 
Выхожу на улицу —
рваною тучей,
лиловатым небом,
комьями огня,
наказаньем-скукою
и звездой падучей
встретила полночная
природа меня.
 
 
Поднял воротник,
надвинул на лоб кепи,
папиросу в зубы —
шагаю, пою…
Вижу —
развалились голубые степи,
конница в засаде,
пехота в бою.
 
 
Командира роты
разрывает к черту,
пронимает стужей,
а жары – пуды.
Моему коню
слепая пуля в морду,
падают подносчики
патронов и воды.
 
 
Милая мама,
горячее дело.
Чувствую —
застукают меня на этот раз:
рухну я, порубан,
вытяну тело,
выкачу тяжелый
полированный глаз.
 
 
Пусть меня покончат —
главная обида,
что, сопровождаемые
жирной луной,
сохлые звезды
ужасного вида
тоже, как шрапнели,
рвутся надо мной.
 
 
И темнеет сразу —
только их и видели —
в темноте кудрявые
чахнут ковыли,
щелкают кузнечики,
где-то победители,
как подругу, под руку
песню повели.
 

2

 
Вот жарища адова,
жарь, моя,
   Красная…
   Ать, два…
      Армия.
Пулеметчики-чики,
бомбометчики-чики,
все молодчики-чики
начеку.
Всыпали, как ангелу,
господину Врангелю,
выдали полпорции
Колчаку.
 
 
Потихоньку в уголки
Смылись белые полки,
генералы-сволочи
лязгают по-волчьи.
 
 
А кругом по округу
стон стоит —
мы идем по окрику:
– …Стой—
– …Стой…
И подохли, уськая
(песенке привал),
армия французская,
русский генерал.
 
 
Как победа близкая,
власть Советская —
русская,
английская
и немецкая.
Вот жарища адова,
жарь, моя,
   Красная…
   Ать, два…
      Армия.
 

3

 
Засыхает песня,
кровоточит рана,
червяки слюнявые
в провале синих щек;
что ни говорите,
умираю рано,
жить бы да жить бы,
еще бы…
еще…
 
 
Так и выжил.
Госпиталь,
койка,
сестра…
– В душу, в бога,
   в господа, —
тишина – остра.
Там, за занавескою,
спрятали от нас
нашу власть Советскую —
боевой приказ.
 
 
Где же это видано
такое житье,
чтобы было выдано
мне мое ружье.
Дорогие…
   Ох, пора —
душит меня,
убирайте дóктора,
подавай коня…
 
 
Занавеска белая,
и сестра маячит,
червячки качаются,
строятся в ряды —
краем уха слышу:
– Ничего не значит,
успокойся, парень,
выпей воды…
 

4

 
Вынес огнестрельную,
рваную одну —
голова лохматая
стянута швом,
все воспоминания
уходят ко дну,
всякая боль
заживет на живом.
 
 
Выхожу на улицу —
кости стучат,
сердце качается,
мир в кулаке,
зубы – как собрание
рыжих волчат,
мышцы – как мыши
бегают в руке.
 
 
Так что не напрасно
бился я и жил я —
широкая рука моя ряба,
жилы, набитые кровью,
сухожилья,
так что наша жизнь —
есть борьба.
 

<1931>

«Снова звезды пылают и кружатся…»

 
Снова звезды пылают и кружатся,
ходят сосны, сопя и трубя,
закрывая глаза от ужаса,
я обманываю себя.
 
 
Милый тесть мой,
Иван Иваныч,
берегите мою жену,
я опять пропадаю на ночь,
словно камень иду ко дну.
 
 
Прямо падаем все от хохота,
ничего не понять спьяна —
это домики,
это Охта,
это правая сторона.
 
 
Боком,
   гоголем,
      чертом старым —
наши песенки об одном, —
разумеется, по гитарам
ходят рученьки ходуном.
 
 
Сукин сын,
   молодой безобразник,
дует в бубен,
   а бубен – день…
Нынче праздник,
   и завтра праздник,
только будет и буден день.
 
 
Только вспомню, как пел, бывало,
под Самарою,
под Москвой —
чертов баловень,
запевало,
в доску парень, ребята, свой.
 
 
Задушевная песня-премия
день за днем золотое время
легче ветра и ковыля,
пролетает шаля-валя.
 
 
– Купите бублики,
гоните рублики,—
песня аховая течет,
и в конце концов от республики
мы получим особый счет.
 
 
А по счету тому огулом
по заслугам и по делам
нашу жизнь назовут прогулом
с безобразием пополам.
 
 
Скажет прямо республика:
   – Слушай,
слушай дело,
   заткнись, не рычи, —
враг на нас повалился тушей,
вы же пьянствуете, трепачи.
 
 
Пота с кровью соленый привкус
липнет, тело мое грызя…
И отвесит потом по загривку
нам разá
и еще разá.
 
 
Все припомнит – растрату крови,
силы, молодости густой,
переплеты кабацкой кровли
и станков заржавелый простой.
 
 
Покачнемся и скажем:
   – Что ж это
и к чему же такое все,
неужели исхожено, прожито
понапрасну, ни то ни сё?
 
 
Ни ответа,
   ни теплой варежки,
чтобы руку пожала нам,
отвернутся от нас товарищи
И посмотрят по сторонам.
 
 
Да жена постареет за ночь,
может, за две – не за одну.
Милый тесть мой,
Иван Иваныч,
не сберег ты
мою жену.
 

<1931>

Смерть

 
Может быть,
   а может быть – не может,
может, я живу последний день,
весь нелегкий век мой – выжат, прожит,
впереди тоска и дребедень.
 
 
Шляпа,
   шлепанцы,
      табак турецкий,
никуда не годная жена,
ночью – звезды,
утром – ветер резкий,
днем и ночью – сон и тишина.
 
 
К чаю – масло,
и компот к обеду,
– Спать, папаша! – вечером кричат…
Буду жить как подобает деду,
на коленях пестовать внучат.
 
 
День за днем,
и день придет, который
все прикончит – и еду и сны;
дальше – панихида, крематорий —
все мои товарищи грустны.
 
 
И они ногою на погосте
ходят с палочками, дребезжат,
и мундштук во рту слоновой кости
деснами лиловыми зажат.
 
 
За окном – по капле, по листочку
жизнь свою наращивает сад;
все до дна знакомо – точка в точку,
как и год и два тому назад.
 
 
День за днем —
и вот ударят грозы,
как тоска ударила в меня,
подрезая начисто березы
голубыми струйками огня.
 
 
И летят надломанные сучья,
свернутая в трубочку кора,
и опять захлопнута до случая
неба окаянная дыра.
 
 
Но нелепо повторять дословно
старый аналогии прием,
мы в конце, тяжелые как бревна,
над своею гибелью встаем.
 
 
Мы стоим стеною – деревами,
наши песни, фабрики, дела,
и нефтепроводами и рвами
нефть ли, кровь ли наша потекла.
 
 
Если старости
пройдемся краем,
дребезжа и проживая зря,
и поймем, что – амба – умираем,
пулеметчики и слесаря,
 
 
Скажем:
– Всё же молодостью лучшая
и непревзойденная была
наша слава,
наша Революция,
в наши воплощенная дела.
 

<1931>

Подруга

 
Я и вправо и влево кинусь,
я и так, я и сяк, но, любя,
отмечая и плюс и минус,
не могу обойти тебя.
 
 
Ты приходишь, моя забота
примечательная, ко мне,
с Металлического завода,
что на Выборгской стороне.
 
 
Ты влетаешь сплошною бурею,
песня вкатывает, звеня,
восемнадцатилетней дурью
пахнет в комнате у меня.
 
 
От напасти такой помилуй —
что за девочка: бровь дугой,
руки – крюки,
   зовут Людмилой,
разумеется – дорогой.
 
 
Я от Волги свое до Волхова
по булыжникам на боку,
под налетами ветра колкого,
сердце волоком волоку.
 
 
Я любую повадку девичью
к своему притяну суду,
если надо, поставлю с мелочью
и с дешевкой в одном ряду.
 
 
Если девочка скажет:
   – Боренька,
обожаю тебя… (смешок)
и тебя умоляю – скоренько
сочини про меня стишок,
опиши молодую жизнь мою,
извиняюсь…
   Тогда, гляди,
откачу, околпачу, высмею,
разыграю на все лады.
 
 
Отметайся с возможной силой,
поживей шевели ногой…
Но не тот разговор с Людмилой,
тут совсем разговор другой…
 
 
Если снова
   лиловый, ровный,
ядовитый нахлынет мрак —
по Москве,
   Ленинграду
      огромной,
тяжкой бомбой бабахнет враг…
 
 
Примет бедная Белоруссия
стратегические бои…
Выйду я, а со мною русая
и товарищи все мои.
 
 
Снова панскую спесь павлинью
потревожим, сомнем, согнем,
на смертельную первую линию
встанем первые под огнем.
 
 
Так как молоды, будем здорово
задаваться, давить фасон,
с нами наших товарищей прорва,
парабеллум и смит-вессон.
 
 
Может быть,
   погуляю мало с ним, —
всем товарищам и тебе
я предсмертным
   хрипеньем жалостным
заявлю о своей судьбе.
 
 
Рухну наземь – и роща липовая
закачается, как кольцо…
И в последний,
   дрожа и всхлипывая,
погляжу на твое лицо.
 

<1931>

Письмо на тот свет

Вы ушли, как говорится,

в мир иной…

В. В. Маяковский

1

 
Локти в стороны, боком, натужась,
задыхаясь от гонора, вы
пробивались сквозь тихий ужас
бестолковой любви и жратвы.
 
 
Било горем, тоской глушило
и с годами несло на слом,
но под кожей крест-накрест жила
вас вязала морским узлом.
 
 
Люди падали наземь от хохота,
от метафор не в бровь, а в глаз,
и огромная желтая кофта —
ваше знамя – покрыла вас.
 
 
Сволочь разную гробивший заживо,
вы летели – ваш тяжек след,
но вначале для знамени вашего
вы не тот подобрали цвет.
 
 
После той смехотворной кофты
поднимаете к небу вы
знамя Нарвской заставы и Охты,
знамя Сормова и Москвы.
 
 
И, покрытая вашим голосом,
громыхая, дымя, пыля,
под заводами и под колосом
молодая встает земля.
 

2

 
Как на белогвардейца – разом,
без осечки, без «руки вверх»,
вы на сердце свое, на разум
поднимаете револьвер.
 
 
И подводной скалою быта
нам на долгое горе, на зло,
к черту, вдребезги вся разбита
ваша лодка и ваше весло.
 
 
И отходите в потусторонний,
вы на тот отбываете свет —
провожает вас грай вороний,
желтоватого знамени цвет.
 
 
Но с открытыми головами
мы стоим —
   костенеет рука,
опускаются также над вами
и багровые наши шелка.
 
 
Мы читаем прощальную грамоту,
глушим злобу мы в сердце своем,
дезертиру и эмигранту
почесть страшную воздаем.
 
 
Он лежит, разодет и вымыт,
оркестровый встает тарарам…
Жаль, что мертвые сраму не имут,
что не имет он собственный срам.
 

3

 
Время для разговоров косвенных,
и они не мешают порой:
вот приходит ваш бедный родственник
за наследством – французский король.
 
 
Вот, легонечко взятый в розги,
в переделку – то в жар, то в лед —
исторический барин <…>
крокодиловы слезы льет.
 
 
До чего нечисты и лживы —
рвет с души
в воротит всего —
что поделать?
А были бы живы,
почесали б того и сего…
 
 
Кем на то разрешение выдано?
Я надеюсь, что видно вам,
и с того даже света видно
этот – вам посвященный – срам.
 
 
Но с открытыми головами
мы стоим —
   костенеет рука,
опускаются навзничь над вами
все багровые наши шелка.
 
 
Тишь почетного караула
выразительна и строга —
так молчат вороненые дула,
обращенные на врага.
 
 
И, прощаясь и провожая
вас во веки веков на покой,
к небу поднята слава большая —
ваша слава —
   нашей рукой.
 

<1931>

«Ты как рыба выплываешь с этого…»

 
Ты как рыба выплываешь с этого
прошлогоднего глухого дна,
за твоею кофтой маркизетовой
только скука затхлая одна.
 
 
Ты опять, моя супруга, кружишься, —
золотая белка,
колесо, —
и опять застыло, словно лужица,
неприятное твое лицо.
 
 
Этой ночью,
что упала замертво,
голубая – трупа голубей, —
ни лица, ни с алыми губами рта,
ничего не помню, хоть убей…
 
 
Я опять живу
и дело делаю —
наплевать, что по судьбе такой
просвистал
и проворонил белую,
мутный сон,
сомнительный покой…
 
 
Ты ушла,
тебя теперь не вижу я,
только песня плавает, пыля, —
для твоей ноги
да будет, рыжая,
легким пухом
рыхлая земля.
 
 
У меня не то —
за мной заметана
на земле побывка и гульба,
а по следу высыпала – вот она —
рога песен,
вылазка,
пальба…
 
 
Мы не те неловкие бездельники,
невысок чей сиплый голосок, —
снова четверги и понедельники
под ноги летят наискосок,
стынут пули,
пулемет, тиктикая,
задыхается – ему невмочь, —
на поля карабкается тихая,
притворяется, подлюга ночь.
 
 
Мне ли помнить эту, рыжеватую,
молодую, в розовом соку,
те года,
под стеганою ватою
залежавшиеся на боку?
Не моя печаль —
путями скорыми
я по жизни козырем летел…
 
 
И когда меня,
играя шпорами,
поведет поручик на расстрел, —
я припомню детство, одиночество,
погляжу на ободок луны
и забуду вовсе имя, отчество
той белесой, как луна, жены.
 

<1931>

Открытое письмо моим приятелям

Всё те же мы: нам целый мир чужбина;

Отечество нам Царское Село.

А. С. Пушкин

1

 
Мне дорожка в молодость
издавна знакома:
тут смешок,
   тут выпивка,
      но в конце концов —
все мои приятели —
всё бюро райкома —
Лешка Егоров,
Мишка Кузнецов,
комсомольцы Сормова, —
   ребята —
      иже с ними.
Я – такой же аховый —
парень-вырви-гвоздь…
Точка —
   снова вижу вас
глазами косыми
через пятилетье, большое насквозь.
Ох, давно не виделись,
   чертовы куклы, мы,
посидеть бы вместе,
покурить махры,
вспомнить, между прочим,
что были мы пухлыми
мальчиками-с-пальчиками —
не хухры-мухры.
 
 
В голос песня пели,
   каблуками стукали,
только от мороза на щеке слеза.
Васька Молчанов —
ты ли мне не друг ли?
Хоть бы написал товарищу разá.
Как писали раньше:
   так-то вот и так-то…
живу, поживаю —
как на небеси…
Повстречал хорошенькую —
   полюбил де-факто,
только не де-юре – боже упаси.
 

2

 
Утренняя изморозь —
   плохая погода,
через пень-колоду, в опорках живем,
снова дует ветер двадцатого года —
батальоны ЧОНа
стоят под ружьем.
А в лесу берлоги,
мохнатые ели,
чертовы болота,
на дыре – дыра,
и лесные до смерти бандиты надоели,
потому бандитам помирать пора.
Осенью поляны
   все зарею вышиты,
ЧОНовский разведчик
   выполз, глядит…
Ишь ты,
   поди ж ты,
      что же говоришь ты —
ты ль меня,
   я ль тебя,
      молодой бандит.
Это наша молодость —
школа комсомола,
где не разучивают слова: «боюсь»,
и зовут чужбиною
   Царские Села,
и зовут отечеством
   Советский Союз.
Точка —
   ночью звезды
      тлеют, как угли,
с ЧОНа отечество
   идет, как с туза…
Васька Молчанов —
ты ли мне не друг ли?
Хоть бы написал товарищу разá.
 

3

 
Вы на партработе —
   тяжелое дело
брать за манишку бредущих наугад,
как щенков натаскивать,
чтобы завертело
в грохоте ударных
   и сквозных бригад.
Я сижу и думаю —
   мальчики что надо,
каждый знает дело,
   не прет на авось, —
«Молодость и дружба» – сквозная бригада
через пятилетье, большое насквозь.
 

4

 
Предположим вызов.
   Военное времечко —
встанут на границах особые полки.
Офицеру в темечко
влипнет, словно семечко,
разрывная пуля из нашей руки.
 
 
Все возьмем нахрапом —
   разорвись и тресни,
генерал задрипанный, замри на скаку…
Может, так и будет,
как поется в песне:
«Были два товарища
в одном они полку…»
 

5

 
Слова-ребятишки
падают, как шишки, —
все мы дело делаем,
как и до сих пор;
думку о разлуке вытрави и выжги,
дело – наша встреча,
веселый разговор.
 
 
Мы повсюду вместе —
мальчики что надо,
будьте покойнички,
каждый – вырви-гвоздь…
«Молодость и дружба» – сквозная бригада
через пятилетье, большое насквозь.
 
 
Всё на плечи подняли
и в работу взяли,
с дружбы и молодости
ходим, как с туза…
 
 
Милые приятели —
вы ли не друзья ли?
Хоть бы написали товарищу разá.
 

1931