Текст книги "Стихотворения. Поэмы"

Автор книги: Борис Корнилов

Борис Корнилов
СТИХОТВОРЕНИЯ. ПОЭМЫ

Стихотворения

«Усталость тихая, вечерняя…»

 
Усталость тихая, вечерняя
Зовет из гула голосов
В Нижегородскую губернию
И в синь Семеновских лесов.
 
 
Сосновый шум и смех осиновый
Опять кулигами пройдет.
Я вечера припомню синие
И дымом пахнущий омет.
 
 
Березы нежной тело белое
В руках увижу ложкаря,
И вновь непочатая, целая
Заколыхается заря.
 
 
Ты не уйдешь, моя сосновая,
Моя любимая страна!
Когда-нибудь, но буду снова я
Бросать на землю семена.
 
 
Когда хозяйки хлопнут ставнями
И отдых скрюченным рукам,
Я расскажу про город каменный
Седым, угрюмым старикам,
 
 
Познаю вновь любовь вечернюю,
Уйдя из гула голосов
В Нижегородскую губернию,
В разбег Семеновских лесов.
 

1925

Лошадь

 
Дни-мальчишки,
Вы ушли, хорошие,
Мне оставили одни слова, —
И во сне я рыженькую лошадь
В губы мягкие расцеловал.
 
 
Гладил уши, морду
Тихо гладил
И глядел в печальные глаза.
Был с тобой, как и бывало, рядом,
Но не знал, о чем тебе сказать.
 
 
Не сказал, что есть другие кони,
Из железа кони,
Из огня…
Ты б меня, мой дорогой, не понял,
Ты б не понял нового меня.
 
 
Говорил о полевом, о прошлом,
Как в полях, у старенькой сохи,
Как в лугах немятых и некошеных
Я читал тебе свои стихи…
 
 
Мне так дорого и так мне любо
Дни мои любить и вспоминать,
Как, смеясь, тебе совал я в губы
Хлеб, что утром мне давала мать.
 
 
Потому ты не поймешь железа,
Что завод деревне подарил,
Хорошо которым
Землю резать,
Но нельзя с которым говорить.
 
 
Дни-мальчишки,
Вы ушли, хорошие,
Мне оставили одни слова, —
И во сне я рыженькую лошадь
В губы мягкие расцеловал.
 

1925

Окно в Европу

 
Мне про старое не говори.
И в груди особенная радость —
Щупают лучами фонари
Каменные скулы Ленинграда.
Я ходил и к сердцу прижимал
Только что увиденное глазом,
А по серым улицам туман,
Перешибленный огнями, лазил.
Много неисхоженных кругов,
Много перехваченного боком —
У крутых гранитных берегов
Не шуршит зеленая осока.
Пусть зеленых снов не пощадят,
Но одно так дорого и просто —
На больших холодных площадях
У людей упористая поступь.
Мажут трубы дымом дочерна,
Лезет копоть в каждый переулок,
Стонет Выборгская сторона
От фабричного большого гула.
Над Невой отчаянно, когда
Фабрики гудками выли —
Вспоминать ушедшие года
И дворец, расстрелянный навылет.
Гудки по-новому зовут,
Кричат в тумане о победе,
А всадник, скомканный из меди,
Хотел скакать через Неву,
Хотел заводов не понять,
Но врезан в глаз матросский вырез —
Матрос у конской морды вырос
И спутал поступь у коня.
И был приглушен медный топот,
А ночью Пушкин прокричал,
Что здесь продавлено сейчас
Окно в рабочую Европу.
 

<1926>[1]1
  В угловых скобках указана дата первой публикации (Ред.)


[Закрыть]

«Так хорошо и просто…»

 
Так хорошо и просто,
Шагнув через порог,
Рассыпать нашу поступь
По зелени дорог.
 
 
В улыбчивое лето
Бросать среди путей
Задумчивость поэта
И шалости детей.
 
 
Луна – под вечер выйди,
Чтоб, как бывало, вновь
У девушки увидеть
Смущенье и любовь.
 
 
Любовная зараза —
Недаром у меня
Заходит ум за разум
При увяданьи дня.
 
 
Но от нее я просто
Шагну через порог,
Чтобы рассыпать поступь
По зелени дорог.
 

1926

Тройка

Не целуй меня на улице, —

Целуй меня в сенях;

Не целуй меня в сенях, —

Целуй на масленой в санях.

 
Жить по-старому
   Русь моя кончила,
Дней былых
По полям не ищи.
На степях отзвенел колокольчик
И отпел свои песни ямщик.
А давно ли цыганки, и ухари,
И бубенчик, как радость, дрожал,
Не грустили там – пели и ухали…
Все же мне тебя, тройка,
Не жаль!
Вот как хочешь,
И кажется, словно
Я не буду жалеть никогда,
Что ямщик не споет про любовное,
Колокольчик —
Про тихий Валдай.
Что на сердце разгул не шевелится,
Что не ухарь задорный с лица,
Что в степи раскрасавица девица
Не целует в санях молодца.
Ой ли, тройка,
Разгульная тройка, —
Свищет ветер,
Поет и скулит, —
Пронеслась ты, лихая и бойкая,
Как былое, пропала в пыли,
Отоснилась былая красавица.
Скоро в степь,
В беспредельную степь
Твой возница на тракторе явится
Не по-вашему петь и свистеть.
Нынче, тройка,
Все сверено, взвешено,
И не будет бедою,
Когда
За посевами тройкою бешеной
Пропадут озорные года.
 

1926

Терем

 
У девушки маленькая рука,
И девушку держит терем.
 
 
Все это перешагнули века,
И этому мы не поверим.
И сгинули в темень
И терем и князь.
Лихую былину рассеяв,
Шумит по загумнам
И клонится в пляс
Зазвонистая Расея.
Забылись кабальная жуть и тоска,
И, этой тоски не изведав,
Любимая девушка будет ласкать
От вечера и до рассвета.
Затихли бубенчики дурака,
И день по-другому измерен…
 
 
Но мне показалось,
Что манит рука
И девушку держит терем.
И вот – через сад,
Где белеет окно,
Я прыгаю, как от погони,
И нам для побега
Готовы давно
Лихие и верные кони.
Чтоб девушку эту
   никто не сберег —
Ни терем и ни охрана,
Ее положу на седло поперек,
К кургану помчусь от кургана.
И будет вода по озерам дрожать
От конского грубого топота.
Медвежьею силой
И сталью ножа
Любимая девушка добыта…
Ну, где им
   размашистого догнать?..
Гу-у-ди, непогодушка злая…
 
 
Но, срезанный выстрелом из окна,
Я падаю, матерно лаясь.
Горячая и кровяная река,
А в мыслях – про то и про это:
И топот коня,
И девичья рука,
И сталь голубая рассвета,
А в сердце звериная, горькая грусть, —
Качается бешено терем…
 
 
И я просыпаюсь.
Ушла эта Русь, —
Такому теперь не поверим.
 

1926

Девушке заставы

 
Не про такое разве
Песня в родимых местах, —
Девочки голубоглазые,
Девочка наших застав.
 
 
Я погляжу и, спокоен,
Горечь раздумья маня,
Поговорю про такое,
Что на душе у меня:
 
 
В позеленелом затишье
Ласковых деревень
Пахнут получше вишни,
Чем по садам сирень.
 
 
Где дорогое наречье,
Ласки никак не новы,
Любят не хуже под вечер,
Чем комсомолки с Невы.
 
 
Все же себя не заставить
Позабывать и вдруг
Девочек из-за заставы,
Лучших из наших подруг.
 
 
Мы под могильным курганом
Всю тишину бережем,
Может, угробят наганом
Или же финским ножом.
 
 
Ты исподлобья не брызни
Струйками синих очей,
Нам еще топать по жизни
И в переулках ночей.
 

1926

Книга

 
Ползали сумерки у колен,
И стали бескровными лица.
Я книгу знакомую взял на столе
И стал шелестеть страницей.
Придвинул стул,
Замолчал и сел,
И пепельницу поставил.
Я стал читать,
Как читают все,
Помахивая листами.
Но книга разбéгалась в голове,
И мысли другие реже.
… … … … ……
И вот —
Насилуют и режут,
И исходит кровью человек.
Вот он мечется,
И вот он плачет,
Умирает, губы покривив,
И кому-то ничего не значит
Уходить запачканным в крови.
Отойдет от брошенного тела
Так задумчиво и не спеша
И, разглядывая, что он сделал,
Вытирает саблю о кушак.
Он теперь по-мертвому спокоен,
Даже радость где-то заперта.
Он стоит с разрубленной щекою,
С пеною кровавою у рта.
Но враги бросаются навстречу,
И трещат ружейные курки.
Защищаться не к чему
И нечем —
Сабля, выбитая из руки,
И, не убивая и не раня,
Все равно его не пощадят,
А подтаскивают на аркане
И прикручивают к лошадям.
Он умрет
Как люди – не иначе,
И на грудь повиснет голова,
Чтобы мать, пригнутая казачка,
Говорила горькие слова.
И опять идут рубить и прыгать,
Задыхаться в собственной крови.
………..
А Гоголь такой добродушный на вид,
И белая,
Мертвая книга.
 

1926

Корабли

Ветер в песню навеки

влюблен,

Пойте ж эту над кораблем

Каждый в сердце своем…

Н. Асеев

 
И воля, и волны
Гуляют кругом,
С них пена летит полукругом,
Но море не вечно бывает врагом, —
Порою бывает и другом.
А чтобы руки сильнее гребли
И не дрожали при этом,
Тебе доверяются корабли.
О море зеленого цвета,
В далеком пути
Корабли береги
Иль щепками на берег выкинь,
Но не поклонится вперегиб
Самоуверенный викинг.
В открытое море
Уходит вперед,
В туманы глаза свои вперив,
Звериные шкуры с собою берет
С оттенками радужных перьев
И хмурым товарищам
Громкую речь
Промолвит, торжественно кланяясь:
– Нас боги обязаны
В море беречь
За жертвенные заклания.
Соленою пеной
Плюется волна,
Но, сердце,
В спокойствии выстынь.
Пусть там,
   где земля,
   как бочонок вина,
Нам будет надежная пристань.
Товарищ оставшийся,
Береги,
Как преданный воин и труженик,
И наши домашние очаги,
И боевое оружие.
И мы уплывем,
   а куда? —
   невесть…
Ты громко рассказывай людям,
Что мы забываем
Отцов и невест
И матерей позабудем…
 
 
В ответ —
Не жалеют друзей голоса,
О родине – словно о мачехе,
И хлопают бешеные паруса
На черной, захватанной мачте.
Надежные снасти,
И плещет весло.
Но вот на десятой неделе
Большое ненастье —
Коварство и зло
Показывает на деле,
Ни выслушать слово,
Ни слово сказать, —
Скрипят корабельные доски,
А волны зачесывали назад
Седеющие прически,
А после взлетали,
Шипя и дразня,
Кидались
И падали в пене…
– Глядите, товарищи и друзья,
Молите богов о спасенье!
Глядите,
   валы подступают к валам,
Вздымается ярус на ярус,
И мачта ломается пополам,
Распарывая парус…
 
 
У викинга рот перекошен со зла
С прокушенною губою…
– О море!
Свобода меня принесла
О смерти поспорить с тобою.
Я вижу —
От берегов земли
По зыби коварной и топкой
Проводит невиданные корабли
Рука моего потомка.
Он песню поет на своем корабле,
Он судно ведет к далекой земле.
… … … … …
Волна ударяет,
Злобна и верна,
И пляшут у берега серого
Резные борты,
И резная корма,
И весла из лучшего дерева…
Волна ударяет,
И тысячи дней
Спеша ударяют за ней.
И викинга правнук
Повел корабли,
Звенящие словно рубли.
Свободою предка он напоен…
И буйно перед валами
Мы песню поем,
Молодую поем
Под алыми вымпелами.
И нынче и завтра
На бурный парад
Пройдет бронированный крейсер.
Гудит он товарищу
Судна «Марат»:
– У песен и топок погрейся…
Гудит он, что парень,
Как дед, напоен
И моря и песен валами.
Мы песню поем,
Молодую поем
Под алыми вымпелами.
 

1926–1927

Семенов – Ленинград

В нашей волости

 
По ночам в нашей волости тихо,
Незнакомы полям голоса,
И по синему насту волчиха
Убегает в седые леса.
По полям, по лесам, по болотам
Мы поедем к родному селу.
Пахнет холодом, сеном и потом
Мой овчинный дорожный тулуп.
Скоро лошади в мыле и пене,
Старый дом, принесут до тебя.
Наша мать приготовит пельмени
И немного поплачет любя.
Голова от зимы поседела,
Молодая моя голова,
Но спешит с озорных посиделок
И в сенцах колобродит братва.
Вот и радость опять на пороге —
У гармошки и трели, и звон;
Хорошо обжигает с дороги
Горьковатый первач-самогон.
Только мать поглядят огорченно,
Перекрестит меня у дверей.
Я пойду посмотреть на девчонок
И с одною уйду поскорей.
Синева…
И от края до края
По дорогам гуляет луна…
 
 
Эх ты, волость моя дорогая
И дорожная чашка вина!..
 

<1927>

«Засыпает молча ива…»

Люблю грозу в начале мая…

Тютчев

 
Засыпает молча ива,
Тишина
И сон кругом…
Ночь, пьяна и молчалива,
Постучалась под окном.
 
 
Подремли, моя тревога,
Мы с тобою подождем,
Наша мягкая дорога
Загуляла под дождем.
 
 
Надо мной звереют тучи…
Старикашкой прихромав,
Говорит со мною Тютчев
О грозе и о громах.
 
 
И меня покуда помнят,
А когда уйдет гроза,
В темноте сеней и комнат
Зацветут ее глаза.
 
 
Запоет и захохочет
Эта девушка – и вот…
Но гроза ушла.
И кочет
Утро белое зовет.
 
 
Тяжела моя тревога
О ненужных чудаках —
Позабытая дорога,
Не примятая никак.
 
 
И пойму,
Что я наивен.
Темнота —
Тебе конец,
И опять поет на иве
Замечательный синец.
 

<1927>

Ольха

 
Очень я люблю
И маму и поляну,
Звезды над водою по рублю.
Поискал бы лучше, да не стану —
Очень я люблю.
Потому не петь иные песни,
Без любви, в душе окоченев, —
Может быть,
На этом самом месте
Девке полюбился печенег.
Отлюбила девушка лесная,
Печенега полоня…
Умерла давно-давно, не зная
О глазах нерусских у меня.
Только я по улицам тоскую,
Старику бы не скучать так —
   старику…
Не сыскать мне девушку такую,
Вот такую —
На моем веку!
Запевай от этого, от горя,
Полýночная птица соловей,
Все края от моря и до моря
Трелью расцарапанной обвей,
Чтобы я без пива и без меда…
Чтобы замутило по краям…
Привела бы непогодка-непогода
На поляну, к молодым ручьям,
Где калина да ольха-елоха
Не боится бури и грозы,
Чтобы было на душе неплохо,
Может быть, в последние разы.
Проходи, косой весенний дождик,
Поливай по тропке полевой.
И не буду я, тоскуя, позже
О деревья биться головой.
Только буду, молодой и грубый,
И заботливый, как наша мать,
Целовать калину, будто в губы,
И ольху любовно обнимать.
… … … … …
И еще хочу прибавить только
К моему пропетому стиху,
Что порою называю – Ольга —
Розовую, свежую ольху.
 

<1927>

Лесной дом

 
От резных ворот
Через отчий сад
И поля, где пасутся закаты,
Я пошел вперед,
Не взглянув назад —
На соломой покрытые хаты.
 
 
А когда ушел,
Знать, попутал бес, —
Ничего не вижу я,
   кроме,
Что за лесом дол,
А за долом лес
И в лесу притаился домик.
 
 
Тих
   и невелик,
Словно птичий шаг,
Он запрятал себя, беспокоясь.
Ив
   и повилик
Вышитый кушак
Для соснового домика – пояс.
 
 
Есть хозяйка в нем, —
Будто с девьих плеч
Сарафан на березу надели…
Помнит хмурый дом:
Семь веселых встреч
Проходило в лесу на неделе.
 
 
Но за часом – час,
А за днем еще
(И у времени много прыти)
Старый день угас
   и румянец щек,
Умирая, на памяти вытер.
 
 
Только тихий дом
Мне в стихи залез.
Ничего не пишу я,
   кроме,
Что за лесом – дол,
А за долом – лес
И в лесу – удивительный домик.
 

<1927>

«Айда, голубарь…»

 
Айда, голубарь,
пошевеливай, трогай,
Бродяга, – мой конь вороной!
Все люди —
   как люди,
      поедут дорогой,
А мы пронесем стороной.
Чтобы мать не любить
   и красавицу тоже,
Мы, нашу судьбу не кляня,
Себя понесем,
   словно нету дороже
На свете меня и коня.
Зеленые звезды,
   любимое небо!
Озера, леса, хутора!
Не я ли у вас
   будто был и не был
Вчера и позавчера.
Не я ли прошел —
не берег, не лелеял?
Не я ли махнул рукой
На то, что зари не нашел алее?
На то, что девчат не нашел милее?
И волости – вот такой?
А нынче почудилось:
   конь, бездорожье,
Бревенчатый дом на реку, —
И нет ничего,
   и не сыщешь дороже
Такому, как я, – дураку…
 

Ночь комбата

 
Знакомые дни отцвели,
Опали в дыму под Варшавой,
И нынче твои костыли
Гремят по панели шершавой.
 
 
Но часто – неделю подряд,
Для памяти не старея,
С тобою, товарищ комбат,
По-дружески говорят
Угрюмые батареи.
 
 
Товарищ и сумрачный друг,
Пожалуй, ты мне не ровесник,
А ночь молодая вокруг
Поет задушевные песни.
 
 
Взошла высоко на карниз,
Издавна мила и знакома,
Опять завела, как горнист,
О первом приказе наркома.
 
 
И снова горячая дрожь,
Хоть пулей навеки испорчен,
Но ты портупею берешь
И Красного Знамени орден.
 
 
И ночью готов на парад,
От радости плакать не смея.
Безногий товарищ комбат,
Почетный красноармеец,
Ты видишь:
 
 
Проходят войска
К размытым и черным окопам,
И пуля поет у виска
На Волге и под Перекопом.
 
 
Земляк и приятель погиб.
Ты видишь ночною порою
Худые его сапоги,
Штаны с незашитой дырою.
 
 
Но ты, уцелев, на парад
Готов, улыбаться не смея,
Безногий товарищ комбат,
Почетный красноармеец.
 
 
А ночь у окна напролет
Высокую ноту берет,
Трубит у заснувшего дома
Про восемнадцатый год,
О первом приказе наркома.
 

1927

Ожидание

 
Грудь слезами выпачкав,
Снова к вербе, к омуту
Ты уйдешь на цыпочках,
Покидая комнату.
 
 
Только хлопнут двери там,
Где кончалась комната, —
Ходит ветер берегом
К омуту от омута.
 
 
И приносит вести он,
И уйдет назад, —
На лице невестином
Полыхнет закат.
 
 
Руки сломит надвое,
Плача и любя,
Волны встанут, падая,
Прямо на тебя…
 
 
Криками совиными
В ельники игольчатые…
Только за овинами
Дрогнут колокольчики.
 
 
Никого в овинах нет, —
Может, тройка дикая
На поляну вымахнет,
Звякая и гикая.
 
 
Кручами и срывами,
А над нею вóроны —
Пристяжные гривами
Машут в обе стороны.
 
 
Тропками забытыми
На лугах и насыпях
Коренник копытами
Рвет поляну наспех.
 
 
Недолга у девушек
И тоска и жалоба.
Где она? Где уже?
Сам жених пожаловал.
 
 
Постели ему постель
Без худого словушка, —
Сбоку ходит коростель,
В головах – соловушка.
 
 
Убаюкай, успокой,
С новою тревогой
Тихо ласковой рукой
Голову потрогай.
 
 
Высоко заря горит,
Скоро утро будет,
Ветер ходит, говорит
И тебя разбудит.
 
 
Никого в долинах нет,
И путями новыми
Вороной не вымахнет,
Стукая подковами.
 
 
Не дрожали у реки
Кони, колокольчики,
Где шумят березники,
Ельники игольчатые.
 
 
Не любили, не могли, —
Нива колосистая, —
Милый водит корабли,
Песенку насвистывая.
 
 
На веселый хоровод
У реки, у хутора
Милый больше не придет,
Уходя под утро.
 
 
Не твои картузы
И сапожки лаковые,
Не в последние разы
Глазыньки заплаканные.
 

1927

Старина

 
Скажи, умиляясь, про них,
Про ангелов маленьких, набожно,
Приди, старину сохранив,
Старушка седая, бабушка…
   Мне тяжко…
Грохочет проспект,
Всю душу и думки все вымуча.
Приди и скажи нараспев
Про страшного Змея-Горыныча,
Фата и девический стыд,
И ночка, весенняя ночь моя…
 
 
Опять полонянка не спит.
Не девка, а ягода сочная,
Старинный у дедов закон, —
Какая от этого выгода?
Все девки растут под замком.
И нет им потайного выхода.
   Эг-гей!
   Да моя старина, —
Тяжелая участь подарена, —
Встают на Руси терема,
И топают кони татарина.
 
 
   Мне душно,
   Окно отвори,
Старушка родимая, бабушка,
Приди, шепелявь, говори,
Что ты по-бывалому набожна,
Что нынче и честь нипочем,
И вера упала, как яблоко.
 
 
Ты дочку английским ключом
Замкнула надежно и наглухо.
Упрямый у дедов закон, —
Какая от этого выгода?
Все девки растут под замком,
И нет им потайного выхода…
 
 
Но вот под хрипенье и дрожь
Твоя надвигается очередь.
Ты, бабушка, скоро умрешь,
Скорее, чем бойкие дочери.
И песня иначе горда,
И дни прогрохочут, не зная вас,
Полон,
   Золотая орда,
Былины про Ваську Буслаева.
 

1927

На Керженце

 
Мы идем.
И рука в руке,
И шумит молодая смородина.
Мы на Керженце, на реке,
Где моя непонятная родина,
Где растут вековые леса,
Где гуляют и лось, и лиса
И на каждой лесной версте,
У любого кержачьего скита
Русь, распятая на кресте,
На старинном,
На медном прибита.
Девки черные молятся здесь,
Старики умирают за делом
И не любят, что тракторы есть —
Жеребцы с металлическим телом.
Эта русская старина,
Вся замшённая, как стена,
Где водою сморена смородина.
Где реке незабвенность дана, —
Там корежит медведя она,
Желтобородая родина,
Там медведя корежит медведь.
 
 
   Замолчи!
   Нам про это не петь.
 

1927

Лирические строки

 
Моя девчонка верная,
Ты вновь невесела,
И вновь твоя губерния
В снега занесена.
 
 
Опять заплакало в трубе
И стонет у окна, —
Метель, метель идет к тебе,
А ночь – темным-темна.
 
 
В лесу часами этими
Неслышные шаги, —
С волчатами, с медведями
Играют лешаки.
 
 
Дерутся, бьют копытами,
Одежду положа,
И песнями забытыми
Всю волость полошат.
 
 
И ты заплачешь в три ручья,
Глаза свои слепя, —
Ведь ты совсем-совсем ничье,
И я забыл тебя.
 
 
Сижу на пятом этаже,
И все мое добро —
Табак, коробочка ТЭЖЭ
И мягкое перо —
 
 
Перо в кавказском серебре.
И вечер за окном,
Кричит татарин на дворе:
– Шурум-бурум берем…
 
 
Я не продам перо, но вот
Спасение мое:
Он эти строки заберет,
Как всякое старье.
 

1927

Обвиняемый

 
Не лирике больше звенеть…
 
 
В конвульсиях падаю наземь я,
Мирáжи ползут по стене,
По комнате ходит фантазия.
И, очень орать горазд,
В теоретическом лоске
Несет социальный заказ
Довольный собой Маяковский.
 
 
Любимая, извини,
Но злобен критический демон,
Я, девочкам изменив,
Возьму нелюбовную тему…
И вот —
Из уютных квартир
К моей односпальной кровати
С улыбкой дешевых картин
Идет пожилой обыватель.
Он, вынув мандаты свои,
Скулит о классической прозе,
Он в тему встает
И стоит
В меланхолической позе.
Он пальцами трет виски
И смотрит в глаза без корысти…
Я скромно пощупал листки
Служебных характеристик,
И, злобою ожесточен,
Я комнату криком пронзаю:
– Тут лирика ни при чем,
И я, извини,
Не прозаик,
А радость вечерних икот
Совсем не хочу отмечать я.
Вот —
Каждый прошедший год
Заверен у вас печатью.
Житье вам нетрудно нести,
И месяц проносится скоро.
Зарплату по ведомости
Выписывает контора,
И вы, хорошо пообедав,
Дородной и рыхлой жене
Читаете о победах
Социализма в стране.
А ночью при синих огнях,
Мясистое тело обняв…
… … … … …
И мучает, туго старея,
Хроническая гонорея[2]2
  В книге: гоноррея (Примеч. верстальщика.)


[Закрыть].
Вам эта болезнь по плечу,
У вас не тощает бумажник,
Но стыдно явиться к врачу,
Боясь разговоров домашних…
 
 
Вдали розовеет восток,
Неискренне каркает ворон,
Хохочет и пляшет восторг
В бреду моего разговора.
Глядит на бумаге печать
Презрительно и сурово.
Я буду суду отвечать
За оскорбление словом,
И провожает конвой
У черной канвы тротуара,
Где плачут над головой
И клен и каналья гитара.
 

1927

Музыка

1

 
Она ходила Волгою,
Она ходила Доном
За брякавшей двуколкою,
За легким эскадроном.
 
 
И из оркестра нашего
Летело на простор:
– Валяй, давай – вынашивай
Отвагу и упор…
 
 
Украинская ведьма,
Шалишь и не уйдешь,
Даешь, даешь Каледина,
Юденича даешь…
 
 
Но я теперь постарше,
И по полям окрест
Не бьет походным маршем
Оскаленный оркестр…
 
 
Не звякает железо,
Вокзальные звонки,
Отпела «Марсельеза»,
Не грохают клинки…
 
 
Приду и руки вымою
От гари заводской, —
Хорошую, любимую
Встречаю за рекой.
 
 
И петь себя заставлю,
Как не певал давно, —
За Невскою заставою
По вечерам в кино.
 
 
И под шальную музыку
Почудилось сквозь дым —
Родная сабля узкая
И кольчики узды.
 
 
Не потому ль, товарищи,
Лицо мое бело?
Товарищи, давай еще
Припомним о былом.
 
 
Почет неделям старым, —
Под боевой сигнал
Ударим по гитарам
«Интернационал».
 
 
И над шурум-бурумом
В неведомую даль
Заплавала по струнам
Хорошая печаль.
 
 
Лицо в крови не мокло,
И сердце не рвалось,—
Пропели пули около
В дыму седых волос…
 
 
Спокойная уже у нас
Отбитая страна.
За эту задушевность
Благодарю, струна!
 
 
Уходит наше старое
И бьет перед концом
Задумчивой гитарою
И девичьим лицом.
 
 
Дай эту ласку милую,
Как девушку весной,
Сегодня этот мир – ее,
И даже я – не свой.
 

2

 
Ах, бога ради – арию
Из оперы!..
И вот
Страдает Страдивариус,
Любимую зовет.
Шелка бушуют вместо вьюг, —
Она идет ко мне,
И декорации встают,
И рампа вся в огне.
Поет она,
Горит она,
Руки заломив,
Татьяна, Маргарита,
Тамара, Суламифь.
И ждет уже венков она,
Чтоб слава зашипела
Под звуками Бетховена,
Шуберта, Шопена.
Мне душно…
Разрываю свитр
И плачу и тоскую:
– Ошиблись, композитор, вы!
Я не люблю такую!
А музыка еще полна,
Полна последним скрипом,
Но палочка упала на пол,
Срывая голос скрипкам.
Ах, тишина моя!
И вот
Все звезды заморозило.
Другая милая идет
Через поля и озеро —
Простая песня-дéвица
Дорогой столбовой —
Медведица, метелица.
Звенят над головой
Леса мои с волчатами, —
Зверья полна земля.
Идут они,
Ворчат они,
Хвостами шевеля.
… … … … …
И только там сгорит она,
Руки заломив,
Татьяна, Маргарита,
Тамара, Суламифь.
 

1927