Текст книги "Избранное"

Автор книги: Борис Корнилов

Стихотворения

«Усталость тихая, вечерняя…»

 
Усталость тихая, вечерняя
Зовет из гула голосов
В Нижегородскую губернию
И в синь Семеновских лесов.
 
 
Сосновый шум и смех осиновый
Опять кулигами пройдет.
Я вечера припомню синие
И дымом пахнущий омет.
 
 
Березы нежной тело белое
В руках увижу ложкаря,
И вновь непочатая, целая
Заколыхается заря.
 
 
Ты не уйдешь, моя сосновая,
Моя любимая страна!
Когда-нибудь, но буду снова я
Бросать на землю семена.
 
 
Когда хозяйки хлопнут ставнями
И отдых скрюченным рукам,
Я расскажу про город каменный
Седым, угрюмым старикам.
 
 
Познаю вновь любовь вечернюю,
Уйдя из гула голосов
В Нижегородскую губернию,
В разбег Семеновских лесов.
 

1925

«Усталость тихая, вечерняя…» – Впервые: «Звезда», 1927, № 2, затем – в книге «Молодость».

Лошадь

 
Дни-мальчишки,
Вы ушли, хорошие,
Мне оставили одни слова, —
И во сне я рыженькую лошадь
В губы мягкие расцеловал.
 
 
Гладил уши, морду
Тихо гладил
И глядел в печальные глаза.
Был с тобой, как и бывало,
Рядом,
Но не знал, о чем тебе сказать.
 
 
Не сказал, что есть другие кони,
Из железа кони,
Из огня…
Ты б меня, мой дорогой, не понял,
Ты б не понял нового меня.
 
 
Говорил о полевом, о прошлом,
Как в полях, у старенькой сохи,
Как в лугах немятых и некошеных
Я читал тебе
Свои стихи…
 
 
Мне так дорого и так мне любо
Дни мои любить и вспоминать,
Как, смеясь, тебе совал я в губы
Хлеб, что утром мне давала мать.
 
 
Потому ты не поймешь железа,
Что завод деревне подарил,
Хорошо которым
Землю резать,
Но нельзя с которым говорить.
 
 
Дни-мальчишки,
Вы ушли, хорошие,
Мне оставили одни слова, —
И во сне я рыженькую лошадь
В губы мягкие расцеловал.
 

1925

Лошадь. – Впервые: «Смена», 1926, 21 марта.

Окно в Европу

 
Мне про старое не говори.
И в груди особенная радость —
Щупают лучами фонари
Каменные скулы Ленинграда.
Я ходил и к сердцу прижимал
Только что увиденное глазом,
А по серым улицам туман,
Перешибленный огнями, лазил.
Много неисхоженных кругов,
Много перехваченного боком —
У крутых гранитных берегов
Не шуршит зеленая осока.
Пусть зеленых снов не пощадят,
Но одно так дорого и просто —
На больших холодных площадях
У людей упористая поступь.
Мажут трубы дымом дочерна,
Лезет копоть в каждый переулок,
Стонет Выборгская сторона
От фабричного большого гула.
Над Невой отчаянно, когда
Фабрики гудками выли —
Вспоминать ушедшие года
И дворец,
Расстрелянный навылет.
Гудки по-новому зовут,
Кричат в тумане о победе,
А всадник, скомканный из меди,
Хотел скакать через Неву,
Хотел заводов не понять,
Но врезан в глаз
Матросский вырез —
Матрос у конской морды вырос
И спутал поступь у коня.
И был приглушен медный топот,
А ночью Пушкин прокричал,
Что здесь продавлено сейчас
Окно
В рабочую Европу.
 

1926

Окно в Европу. – Впервые: «Юный пролетарий», 1926, № 9.

В нашей волости

 
По ночам в нашей волости тихо,
Незнакомы полям голоса,
И по синему насту волчиха
Убегает в седые леса.
По полям, по лесам, по болотам
Мы поедем к родному селу.
Пахнет холодом, сеном и потом
Мой овчинный дорожный тулуп.
Скоро лошади в мыле и пене,
Старый дом, принесут до тебя.
Наша мать приготовит пельмени
И немного поплачет любя.
Голова от зимы поседела,
Молодая моя голова.
Но спешит с озорных посиделок
И в сенцах колобродит братва.
Вот и радость опять на пороге —
У гармошки и трели, и звон;
Хорошо обжигает с дороги
Горьковатый первач-самогон.
Только мать поглядят огорченно,
Перекрестит меня у дверей.
Я пойду посмотреть на девчонок
И с одною уйду поскорей.
Синева…
И от края до края
По дорогам гуляет луна…
 
 
Эх ты, волость моя дорогая
И дорожная чашка вина!..
 

<1927>

В нашей волости. – Впервые: «Смена», 1927, 16 января, затем – в книге «Молодость».

«Засыпает молча ива…»

Люблю грозу в начале мая…

Тютчев

 
Засыпает молча ива,
Тишина
И сон кругом…
Ночь, пьяна и молчалива,
Постучалась под окном.
 
 
Подремли, моя тревога,
Мы с тобою подождем,
Наша мягкая дорога
Загуляла под дождем.
 
 
Надо мной звереют тучи…
Старикашкой прихромав,
Говорит со мною Тютчев
О грозе и о громах.
 
 
И меня покуда помнят,
А когда уйдет гроза,
В темноте сеней и комнат
Зацветут ее глаза.
 
 
Запоет и захохочет
Эта девушка – и вот…
Но гроза ушла.
И кочет
Утро белое зовет.
 
 
Тяжела моя тревога
О ненужных чудаках —
Позабытая дорога,
Не примятая никак.
 
 
И пойму,
Что я наивен.
Темнота —
Тебе конец,
И опять поет на иве
Замечательный синец.
 

1927

«Засыпает молча ива…» – Впервые: «Смена», 1927, 20 ноября.

«Айда, голубарь…»

 
Айда, голубарь,
   пошевеливай, трогай,
Бродяга, – мой конь вороной!
Все люди —
   как люди,
      поедут дорогой,
А мы пронесем стороной.
Чтобы мать не любить
   и красавицу тоже,
Мы, нашу судьбу не кляня,
Себя понесем,
   словно нету дороже
На свете меня и коня.
Зеленые звезды,
   любимое небо!
Озера, леса, хутора!
Не я ли у вас
   будто был и не был
Вчера и позавчера.
Не я ли прошел —
   не берёг, не лелеял?
Не я ли махнул рукой
На то, что зари не нашел алее?
На то, что девчат не нашел милее?
И волости – вот такой?
А нынче почудилось:
   конь, бездорожье,
Бревенчатый дом на реку, —
И нет ничего,
   и не сыщешь дороже
Такому, как я, – дураку…
 

1927

«Айда, голубарь…» – Впервые: «Резец», 1927, № 36, затем – в «Первой книге».

Ночь комбата

 
Знакомые дни отцвели,
Опали в дыму под Варшавой,
И нынче твои костыли
Гремят по панели шершавой.
 
 
Но часто – неделю подряд,
Для памяти не старея,
С тобою, товарищ комбат,
По-дружески говорят
Угрюмые батареи.
 
 
Товарищ и сумрачный друг,
Пожалуй, ты мне не ровесник,
А ночь молодая вокруг
Поет задушевные песни.
 
 
Взошла высоко на карниз,
Издавна мила и знакома,
Опять завела, как горнист,
О первом приказе наркома.
 
 
И снова горячая дрожь,
Хоть пулей навеки испорчен,
Но ты портупею берешь
И Красного Знамени орден.
 
 
И ночью готов на парад,
От радости плакать не смея.
Безногий товарищ комбат,
Почетный красноармеец,
Ты видишь:
Проходят войска
К размытым и черным окопам,
И пуля поет у виска
На Волге и под Перекопом.
 
 
Земляк и приятель погиб.
Ты видишь ночною порою
Худые его сапоги,
Штаны с незашитой дырою.
 
 
Но ты, уцелев, на парад
Готов, улыбаться не смея,
Безногий товарищ комбат,
Почетный красноармеец.
 
 
А ночь у окна напролет
Высокую ноту берет,
Трубит у заснувшего дома
Про восемнадцатый год,
О первом приказе наркома.
 

1927

Ночь комбата. – Впервые: «Резец», 1927, № 8.

Старина

 
Скажи, умиляясь, про них,
Про ангелов маленьких, набожно,
Приди, старину сохранив,
Старушка седая, бабушка…
   Мне тяжко…
Грохочет проспект,
Всю душу и думки все вымуча.
Приди и скажи нараспев
Про страшного Змея-Горыныча,
Фата и девический стыд,
И ночка, весенняя ночь моя…
 
 
Опять полонянка не спит.
Не девка, а ягода сочная,
Старинный у дедов закон, —
Какая от этого выгода?
Все девки растут под замком.
И нет им потайного выхода.
   Эг-гей!
   Да моя старина, —
Тяжелая участь подарена, —
Встают на Руси терема,
И топают кони татарина.
 
 
   Мне душно,
   Окно отвори,
Старушка родимая, бабушка,
Приди, шепелявь, говори,
Что ты по-бывалому набожна,
Что нынче и честь нипочем,
И вера упала, как яблоко.
 
 
Ты дочку английским ключом
Замкнула надежно и наглухо.
Упрямый у дедов закон —
Какая от этого выгода?
Все девки растут под замком,
И нет им потайного выхода…
 
 
Но вот под хрипенье и дрожь
Твоя надвигается очередь.
Ты, бабушка, скоро умрешь,
Скорее, чем бойкие дочери.
И песня иначе горда,
И дни прогрохочут, не зная вас,
Полон,
   Золотая орда,
Былины про Ваську Буслаева.
 

1927

Старина. – Впервые в книге «Молодость».

На Керженце

 
Мы идем.
И рука в руке,
И шумит молодая смородина.
Мы на Керженце, на реке,
Где моя непонятная родина,
Где растут вековые леса,
Где гуляют и лось, и лиса
И на каждой лесной версте,
У любого кержачьего скита
Русь, распятая на кресте,
На старинном,
На медном прибита.
Девки черные молятся здесь,
Старики умирают за делом
И не любят, что тракторы есть —
Жеребцы с металлическим телом.
Эта русская старина,
Вся замшённая, как стена,
Где водою сморёна смородина.
Где реке незабвенность дана, —
Там корежит медведя она,
Желтобородая родина,
Там медведя корежит медведь.
 
 
   Замолчи!
   Нам про это не петь.
 

1927

На Керженце. – Впервые: «Резец», 1927, № 12, затем – в книге «Молодость».

Провинциалка

 
Покоя и скромность ради
В краю невеселых берез
Зачесаны мягкие пряди
Твоих темноватых волос.
В альбомчиках инициалы
Поют про любовь и про Русь,
И трогает провинциалок
Не провинциальная грусть.
Но сон промаячит неслышно,
И плавает мутная рань, —
Все так же на солнышко вышла
И вянет по окнам герань.
 
 
Ты смотришь печально-печально,
Цветок на груди теребя,
Когда станционный начальник
Намерен засватать тебя.
И около маленьких окон
Ты слушаешь, сев на крылец,
Как плещется в омуте окунь
И треплет язык бубенец,
А вечером сонная заводь
Туманом и теплой водой
Зовет по-мальчишески плавать
И плакать в тоске молодой.
 
 
Не пой о затишье любимом —
Калитка не брякнет кольцом,
И милый протопает мимо
С упрямым и жестким лицом.
Опять никому не потрафив,
Он тусклую скуку унес,
На лица твоих фотографий
Глядит из-под мятых волос.
А ночь духотою намокла,
И чудится жуткая дрянь,
Что саваны машут на окнах
И душит за горло герань…
 
 
Но песня гуляет печально,
Не нашу тоску полюбя, —
Пока станционный начальник
Не смеет засватать тебя.
 

<1928>

Провинциалка. – Впервые в книге «Молодость».

Начало зимы

 
Довольно.
Гремучие сосны летят,
метель нависает, как пена,
сохатые ходят,
рогами стучат,
в тяжелом снегу по колено.
 
 
Опять по курятникам лазит хорек,
копытом забита дорога,
седые зайчихи идут поперек
восточного, дальнего лога.
Оббитой рябины
последняя гроздь,
последние звери —
широкая кость,
высоких рогов золотые концы,
декабрьских метелей заносы,
шальные щеглы,
голубые синцы,
девчонок отжатые косы…
 
 
Поутру затишье,
и снег лиловатый
мое окружает жилье,
и я прочищаю бензином и ватой
центрального боя ружье.
 

1929

Начало зимы. – Впервые в «Первой книге».

Дед

 
Что же в нем такого —
в рваном и нищем?
На подбородке – волос кусты,
от подбородка разит винищем,
кислыми щами
на полверсты.
 
 
В животе раздолье —
холодно и пусто,
как большая осень
яровых полей…
Нынче – капуста,
завтра – капуста,
послезавтра – тех же щей
да пожиже влей.
 
 
В результате липнет тоска, как зараза,
плачем детей
и мольбы жены,
на прикрытье бедности
деда Тараса
господом богом
посланы штаны.
У людей, как у людей, —
летом тянет жилы
русский, несуразный, дикий труд,
чтобы зимою со спокоем жили —
с печки на полати, обычный маршрут.
 
 
Только дед от бедности
ходит – руки за спину,
смотрит на соседей:
чай да сахар,
хлеб да квас… —
морду синеватую, тяжелую, заспанную
морду выставляя напоказ.
 
 
Он идет по первому порядку деревни —
на дорогу ссыпано золото осин.
– Где мои соседи?
– В поле, на дворе они,
Якова Корнилова разнесчастный сын.
 
 
И тебе навстречу,
жирами распарена,
по первому порядку своих деревень
выплывает туша розовая барина —
цепка золотая по жилету, как ремень.
 
 
Он глядит зелеными зернышками мака,
он бормочет – барин – раздувая нос:
– Здравствуй, нерадивая собака,
пес…
 
 
Это злобу внука,
ненависть волчью
дед поднимает в моей крови,
на пустом животе ползая за сволочью:
– Божескую милость собаке яви…
 
 
Я ее, густую, страшной песней вылью
на поля тяжелые,
в черный хлеб и квас,
чтобы встал с колен он,
весь покрытый пылью,
нерадивый дед мой —
Корнилов Тарас.
 

1930

Дед. – Впервые в «Первой книге».

Качка на Каспийском море

 
За кормою вода густая —
солона она, зелена,
неожиданно вырастая,
на дыбы поднялась она,
и, качаясь, идут валы
от Баку
до Махач-Калы.
Мы теперь не поем, не спорим —
мы водою увлечены;
ходят волны Каспийским морем
небывалой величины.
А потом —
затихают воды —
ночь каспийская,
мертвая зыбь;
знаменуя красу природы,
звезды высыпали, как сыпь;
от Махач-Калы
до Баку
луны плавают на боку.
Я стою себе, успокоясь,
я насмешливо щурю глаз —
мне Каспийское море по пояс,
нипочем…
Уверяю вас.
Нас не так на земле качало,
нас мотало кругом во мгле —
качка в море берет начало,
а бесчинствует на земле.
Нас качало в казачьих седлах,
только стыла по жилам кровь,
мы любили девчонок подлых —
нас укачивала любовь.
Водка, что ли, еще?
И водка —
спирт горячий,
   зеленый,
      злой;
нас качало в пирушках вот как —
с боку на бок
и с ног долой…
 
 
Только звезды летят картечью,
говорят мне…
   – Иди, усни…
Дом, качаясь, идет навстречу,
сам качаешься, черт возьми…
Стынет соль
девятого пота
на протравленной коже спины,
и качает меня работа
лучше спирта
и лучше войны.
Что мне море?
Какое дело
мне до этой
зеленой беды?
Соль тяжелого, сбитого тела
солонее морской воды.
Что мне (спрашиваю я), если
наши зубы
как пена белы —
и качаются наши песни
от Баку
до Махач-Калы.
 

1930

Каспийское море – Волга

Качка на Каспийском море. – Впервые: «Новый мир», 1931, № 2.

«Снова звезды пылают и кружатся…»

 
Снова звезды пылают и кружатся,
ходят сосны, сопя и трубя,
закрывая глаза от ужаса,
я обманываю себя.
 
 
Милый тесть мой,
Иван Иваныч,
берегите мою жену,
я опять пропадаю на ночь,
словно камень иду ко дну.
 
 
Прямо падаем все от хохота,
ничего не понять спьяна —
это домики,
это Охта,
это правая сторона.
 
 
Боком,
   гоголем,
      чертом старым —
наши песенки об одном, —
разумеется, по гитарам
ходят рученьки ходуном.
 
 
Сукин сын,
   молодой безобразник,
дует в бубен,
   а бубен – день…
Нынче праздник,
   и завтра праздник,
только будет и буден день.
 
 
Только вспомню, как пел, бывало,
под Самарою,
под Москвой —
чертов баловень,
запевало,
в доску парень, ребята, свой.
 
 
Задушевная песня-премия
легче ветра и ковыля,
день за днем золотое время
пролетает шаля-валя.
 
 
– Купите бублики,
гоните рублики,—
песня аховая течет,
и в конце концов от республики
мы получим особый счет.
 
 
А по счету тому огулом
по заслугам и по делам
нашу жизнь назовут прогулом
с безобразием пополам.
 
 
Скажет прямо республика:
   – Слушай,
слушай дело, заткнись, не рычи, —
враг на нас повалился тушей,
вы же пьянствуете, трепачи.
 
 
Пота с кровью соленый привкус
липнет, тело мое грызя…
И отвесит потом по загривку
нам разá
и еще разá.
 
 
Всё припомнит – растрату крови,
силы, молодости густой,
переплеты кабацкой кровли
и станков заржавелый простой.
 
 
Покачнемся и скажем:
   – Что ж это
и к чему же такое всё,
неужели исхожено, прожито
понапрасну, ни то ни сё?
 
 
Ни ответа,
   ни теплой варежки,
чтобы руку пожала нам,
отвернутся от нас товарищи
И посмотрят по сторонам.
 
 
Да жена постареет за ночь,
может, за две – не за одну.
Милый тесть мой,
Иван Иваныч,
не сберег ты
мою жену.
 

<1931>

«Снова звезды пылают и кружатся…» – Впервые в книге «Все мои приятели».

Открытое письмо моим приятелям

Всё те же мы: нам целый мир чужбина;

Отечество нам Царское Село.

А. С. Пушкин

1

 
Мне дорожка в молодость
издавна знакома:
тут смешок,
   тут выпивка,
      но в конце концов —
все мои приятели —
все бюро райкома —
Лешка Егоров,
Мишка Кузнецов,
комсомольцы Сормова, —
   ребята —
      иже с ними.
Я – такой же аховый —
парень-вырви-гвоздь…
Точка —
   снова вижу вас
глазами косыми
через пятилетье, большое насквозь.
Ох, давно не виделись,
   чертовы куклы, мы,
посидеть бы вместе,
покурить махры,
вспомнить, между прочим,
что были мы пухлыми
мальчиками-с-пальчиками —
не хухры-мухры.
В голос песня пели,
   каблуками стукали,
только от мороза на щеке слеза.
Васька Молчанов —
ты ли мне не друг ли?
Хоть бы написал товарищу разá.
Как писали раньше:
   так-то вот и так-то…
живу, поживаю —
как на небеси…
Повстречал хорошенькую —
   полюбил де-факто,
только не де-юре – боже упаси.
 

2

 
Утренняя изморозь —
   плохая погода,
через пень-колоду, в опорках живем,
снова дует ветер двадцатого года —
батальоны ЧОНа
стоят под ружьем.
А в лесу берлоги,
мохнатые ели,
чертовы болота,
на дыре – дыра,
и лесные до смерти бандиты надоели,
потому бандитам помирать пора.
Осенью поляны
   все зарею вышиты,
ЧОНовский разведчик
   выполз, глядит…
Ишь ты,
   поди ж ты,
      что же говоришь ты —
ты ль меня,
   я ль тебя,
      молодой бандит.
Это наша молодость —
школа комсомола,
где не разучивают слова: «боюсь»,
и зовут чужбиною
   Царские Села,
и зовут отечеством
   Советский Союз.
Точка —
   ночью звезды
      тлеют, как угли,
с ЧОНа отечество
   идет, как с туза…
Васька Молчанов —
ты ли мне не друг ли?
Хоть бы написал товарищу разá.
 

3

 
Вы на партработе —
   тяжелое дело
брать за манишку бредущих наугад,
как щенков натаскивать,
чтобы завертело
в грохоте ударных
   и сквозных бригад.
Я сижу и думаю —
   мальчики что надо,
каждый знает дело,
   не прет на авось, —
«Молодость и дружба» – сквозная бригада
через пятилетье, большое насквозь.
 

4

 
Предположим вызов.
   Военное времечко —
встанут на границах особые полки.
Офицеру в темечко
влипнет, словно семечко,
разрывная пуля из нашей руки.
Все возьмем нахрапом —
   разорвись и тресни,
генерал задрипанный, замри на скаку…
Может, так и будет,
как поется в песне:
«Были два товарища
в одном они полку…»
 

5

 
Слова-ребятишки
   падают, как шишки, —
все мы дело делаем,
   как и до сих пор;
думку о разлуке вытрави и выжги,
дело – наша встреча,
веселый разговор.
 
 
Мы повсюду вместе —
   мальчики что надо,
будьте покойнички,
каждый – вырви-гвоздь…
«Молодость и дружба» – сквозная бригада
через пятилетье, большое насквозь.
 
 
Всё на плечи подняли
и в работу взяли,
с дружбы и молодости
ходим, как с туза…
 
 
Милые приятели —
вы ли не друзья ли?
Хоть бы написали товарищу разá.
 

1931

Открытое письмо моим приятелям. – Впервые: «Звезда», 1931, № 5, затем – в книге «Все мои приятели». Адресовано товарищам Корнилова по работе в Семеновском укоме комсомола. Реальное участие Корнилова в Частях Особого Назначения (ЧОН) не подтверждено.

Октябрьская

 
Поднимайся в поднебесье, слава, —
не забудем, яростью горя,
как Московско-Нарвская застава
шла в распоряженье Октября.
 
 
Тучи злые песнями рассеяв,
позабыв про горе и беду,
заводило Вася Алексеев
заряжал винтовку на ходу.
 
 
С песнею о красоте Казбека,
о царице в песне говоря,
шли ровесники большого века
добивать царицу и царя.
 
 
Потому с улыбкою невольной,
молодой с верхушки до подошв,
принимал, учитывая, Смольный
питерскую эту молодежь.
 
 
Не клади ей в зубы голый палец
никогда, особенно в бою,
и отцы седые улыбались,
вспоминая молодость свою.
 
 
Ты ползи вперед, от пуль не падай,
нашей революции краса.
Площадь перед Зимнею громадой
вспоминает наши голоса.
 
 
А министры только тары-бары,
кое-кто посмылся со двора.
Наши нападенья и удары
и сегодня помнят юнкера.
 
 
На фронтах от севера до юга
в непрерывном и большом бою
защищали парень и подруга
вместе Революцию свою.
 
 
Друг, с коня который пулей ссажен,
он теперь спокоен до конца:
запахали трактора на сажень
кости петроградского бойца.
 
 
Где его могила? На Кавказе?
Или на Кубани? Иль в Крыму?
На Сибири? Но ни в коем разе
это не известно никому.
 
 
Мы его не ищем по Кубаням,
мертвеца не беспокоим зря,
мы его запомним и вспомянем
новой годовщиной Октября.
 
 
Мы вспомянем, приподнимем шапки,
на мгновенье полыхнет огнем,
занесем сияющие шашки
и вперед, как некогда, шагнем.
 
 
Вот и вся заплаканная тризна,
коротка и хороша она, —
где встает страна социализма,
лучшая по качеству страна.
 

<1932>

Октябрьская. – Впервые: «Юный пролетарий», 1932, № 30. Алексеев Василий Петрович – один из основателей молодежного коммунистического движения в России, первый редактор журнала «Юный пролетарий».

«Тосковать о прожитом излишне…»

 
Тосковать о прожитом излишне,
но печально вспоминаю сад, —
там теперь, наверное, на вишне
небольшие ягоды висят.
 
 
Медленно жирея и сгорая,
рыхлые качаются плоды,
молодые,
полные до края
сладковатой и сырой воды.
 
 
Их по мере надобности снимут
на варенье
и на пастилу.
Дальше – больше,
как диктует климат,
осень пронесется по селу.
 
 
Мертвенна,
облезла
и тягуча —
что такое осень для меня?
Это преимущественно – туча
без любви,
без грома,
без огня.
 
 
Вот она, —
подвешена на звездах,
гнет необходимое свое,
и набитый изморозью воздух
отравляет наше бытие.
 
 
Жители!
Спасайте ваши души,
заползайте в комнатный уют, —
скоро монотонно
прямо в уши
голубые стекла запоют.
 
 
Но, кичась непревзойденной силой,
я шагаю в тягостную тьму
попрощаться с яблоней, как с милой
молодому сердцу моему.
 
 
Встану рядом,
от тебя ошую,
ты, пустыми сучьями стуча,
чувствуя печаль мою большую,
моего касаешься плеча.
 
 
Дождевых очищенных миндалин
падает несметное число…
 
 
Я пока еще сентиментален,
оптимистам липовым назло.
 

<1932>

«Тосковать о прожитом излишне…» – Впервые: «Литературный современник», 1933, № 1.

Сыновья своего отца

 
Три желтых, потертых собачьих клыка
ощерены дорого-мило —
три сына росли под крылом кулака,
два умных, а третий – Гаврила.
 
 
Его отмечает звезда Козерог.
Его появленьем на свете
всему населенью преподан урок,
что есть неразумные дети.
 
 
Зачем не погиб он, зачем не зачах
сей выродок в мыслящем мире,
и вырос – мясистая сажень в плечах,
а лоб – миллиметра четыре.
 
 
Поганка на столь безответной земле,
грехи человека умножа,
растет он и пухнет – любимец в семье,
набитая ливером кожа.
 
 
Не резкая молния бьет о скалу,
не зарево знойное пышет —
гуляет Гаврила один по селу,
на улицу за полночь вышед.
 
 
Не грозный по тучам катается гром,
хрипя в отдалении слабо, —
Гаврилиной обуви матовый хром
скрипит, как сварливая баба.
 
 
Скрипит про Гаврилу, его похвальбу,
что служит Гавриле наградой, —
Гаврила идет.
Завитушка на лбу
Пропитана жирной помадой.
 
 
Глядите, какой молодчина, храбрец,
несчастной семьи оборона, —
в кармане его притаился обрез —
в обрезе четыре патрона.
 
 
А тучам по небу шататься невмочь,
лежат, как нашлепки навоза…
В такую ненастную, дряблую ночь
умрет председатель колхоза.
 
 
И только соседи увидят одно,
со злобы мыча по-коровьи, —
разбитое вдребезги пулей окно
и черную ленточку крови.
 
 
Тяжелым и скорбным запахнет грехом,
пойдут, как быки, разъяренно,
дойдут… А наутро прискачет верхом,
сопя, человек из района.
 
 
Он в долгом пути растеряет слова
и сон. Припадая на гриву,
увидит – Гаврилы лежит голова,
похожа на мятую сливу.
 
 
Ободраны щеки, и кровь на висках,
как будто она побывала в тисках,
Глаза помутнели, как рыбьи, грязны,
и тело затронуло тленье…
 
 
Что значит, что приговор нашей страны
уже приведен в исполненье.
 

<1932>

Сыновья своего отца. – Впервые: «Звезда», 1932, № 12.