Текст книги "Современники"

Автор книги: Борис Полевой

сообщить о нарушении

Текущая страница: 4 (всего у книги 18 страниц)

ЭСТАФЕТА

В этот день воды Дона были впервые пропущены через плотину Цимлянского гидроузла. Они хлынули в огромную бетонную чашу, которая с этих мгновений переставала быть котлованом и превращалась в проточный залив великой реки. Под крики и аплодисменты строителей, покрывавших пестрой, веселой толпой гребень водосливной плотины и густыми гроздьями висевших над самым потоком на стальных решетках арматуры, река с напряженным, шипящим ревом ринулась в открытые для нее проходы. Сила ее была так велика, что она быстро, на глазах похоронила под водой огромные зубья волнорезов, перемахнула через гребень водобоя, пересекавший забетонированную долину, и там, где всего несколько мгновений назад ветер гонял колючие, душные тучи строительной пыли, возникло проточное озеро – просторное, прохладное, голубое.

Это быстрое превращение котлована в озеро было настолько необычным зрелищем, что даже инженеры, построившие не одну плотину, не могли оторвать от него глаз. Рабочие же, для которых в этот момент как бы подводился первый итог их трудов, радовались особенно.

Солнце уже уходило за горы вздыбленной земли, а люди все еще сидели группами и в одиночку на берегах молодого озера, ласково наблюдая, как кружат над ним чайки, уже прилетевшие, точно на разведку, с Дона.

Среди расфранченных, празднично одетых строителей выделялась группа гостей в традиционной казачьей форме, в фуражках, в шароварах с лампасами – коренных донцов, съехавшихся сюда из окрестных станиц. В центре ее, опираясь на палку, сидели стодесятилетний Герасим Васильевич Сиохин, колхозник из станицы Красноярской, а возле него – его внук, такой же плечистый, скуластый и прочный, как дед, – диспетчер одного из участков стройки. Он пояснял старику и землякам происходящее, рассказывал о будущем стройки и, увлекаясь, живо рисовал картины того, что будет в этих краях, когда стройка закончится.

Старик сидел, опершись на палку сложенными руками, положив на них подбородок. В глазах его розовел отсвет заката. Казалось, он думал о чем-то своем, далеком, и трудно было по его как бы окаменевшему лицу понять, слушает он внука или нет. Да трудно и требовать особенного внимания к окружающему от человека, который участвовал еще в турецкой кампании, помнил бои за Плевну и Шипкинский перевал.

Вдруг старик выпрямился, глаза его оживились, и, глядя на озеро, продолжавшее заметно разливаться и как бы набухать зеленоватыми, прозрачными водами, он сказал:

– Славное дело, дюже славное дело! Степан-то Разин – он волоком из Дона в Волгу челны-то, говорят, тащил, а теперь пароходы по степи пустят… Чудеса! Дожил вот… Чевой-то там подняли – раз! – и вот вам озеро, – распрямившись, будто скинув с плеч лет этак с полсотни, сказал старый казак и добавил: – Дюже славно сработано, дюже славно! Такая-то слава, чай, она в огне не сгорит и в воде не сгаснет.

Должно быть, отвечая на эти задумчивые слова казачьего патриарха, сидевший возле него работник Романовского райкома партии, приехавший с группой гостей, рассказал удивительную историю комсомольцев своего района, действие которой развернулось на Дону в дни фашистской оккупации, как раз в тех самых местах, где и тогда возводились сооружения Цимлянского гидроузла.

Фашистская армия прорвалась в эти края тяжелым ударом огромного танкового клина. Лавина машин, с грохотом двигавшаяся по ровной, как стол, степи, разом отрезала жителям все пути отхода. И все же многие, не желая жить с оккупантами, бросили свое добро, оставили насиженные гнезда и степью, без дорог, двинулись на север.

Среди оставшихся, к общему удивлению станицы, оказался секретарь районного комитета комсомола Иван Смоляков. Это был любимец молодежи, деятельный, жизнерадостный человек. Но кипучее сердце его было заключено в больное, немощное тело. С детства он тяжело хромал, и левая рука висела у него бессильно, как оборванная веревка. Он ходил, обычно засунув ее в карман.

И этот человек, единственный из всего районного актива, вдруг остался в оккупированной станице. Все недоумевали, как это могло случиться. Когда в окрестностях на степных дорогах начали вдруг то загораться, то подрываться немецкие машины и трупы убитых врагов начали обнаруживаться то тут, то там: у балок, в камышах, на опушках небольших лесков – и даже когда у врагов в самой станице Романовской ни с того ни с сего вспыхнул и сгорел склад с отобранным колхозным зерном, никому и в голову не пришло, что больной, с трудом передвигавшийся человек имеет ко-всему этому хоть какое-нибудь отношение.

А потом Иван Смоляков вдруг и вовсе исчез из станицы. Вместе с ним ушли неизвестно куда еще несколько молодых ребят. Вот тогда-то и поняли казаки, зачем остался секретарь комсомольского райкома на оккупированной земле.

Все чаще горели вражеские склады с хлебом, все опаснее становилось врагам двигаться по степным дорогам, и хотя оккупантов было много и были они богато вооружены, станичной комендатуре пришлось издать приказ о запрещении ночного движения по степи. Страх врага был лучшей оценкой деятельности молодых партизан, выполнявших задание партийного подполья.

Молодежный отряд Ивана Смолякова действовал точно, расчетливо и очень хитро. Но в степях трудно скрываться, особенно зимой. Выдают следы на снегу, а спрятаться негде. И однажды, когда Смоляков с шестью товарищами отдыхал после боевой операции на хуторе у знакомого казака, следы на снегу привели карателей к месту ночлега. Молодые партизаны были схвачены во сне.

Это было в дни, когда принужденные Советской Армией к отступлению фашисты особенно лютовали. Смолякова и его товарищей подвергли жестоким пыткам. У них требовали назвать имена коммунистов-подпольщиков, направлявших отряд, и тех колхозников, кто им помогал и оказывал гостеприимство.

Молодые партизаны не выдали никого.

Тогда их вывели раздетыми, разутыми на берег Дона и по одному, так, чтобы остальные видели, начали живыми сталкивать в прорубь. Ивана Смолякова подвели к проруби последним. Он стоял уже на краю ледяной кромки, когда ему еще раз предложили назвать имена руководителей и помощников. Маленький болезненный человек, истерзанный на допросах и еле державшийся на своих больных ногах, вдруг выпрямился, орлиным взглядом окинул, палачей, плюнул в лицо ближайшему и сам прыгнул в воду.

А через несколько дней Советская Армия освободила эти края. Трупы молодых партизан были найдены с помощью рыбачьих сетей. Их торжественно предали земле на площади станицы Романовской.

– Они как раз вот тут, где проходит створ плотины, – закончил рассказ работник райкома и повторил слова старейшего гостя праздника: – Да, истинная слава – она и в огне не горит и в воде не гаснет!

Тогда вступил в разговор один из товарищей внука старого казака, инженер соседнего строительного района. Он вспомнил о том, как комсомольцы здешних мест, свидетели подвига Ивана Смолякова, погибшего за советскую Родину, продолжали тут, на стройке, славу своих погибших товарищей.

Вот здесь рядом, на так называемом проране, где с бешеной скоростью, бурля и крутясь, неслись воды стиснутого плотиной Дона, понадобилось возвести временный, по выражению строителей, банкет, чтобы окончательно запереть реку.

Дно на добрую сотню метров выстлали, как здесь говорили, «фартуком» из щебенки и гравия, покрытых сверху толстым слоем крупного камня, чтобы в решающий день остановки воды стиснутая река не сбросила преграждающие ее сооружения, подмыв их снизу.

На этот «фартук» требовалось установить ряжи – огромные деревянные клетки из могучих бревен. Эти ряжи, заполненные потом камнем, должны были сыграть роль опор эстакады, с которой самосвалам предстояло валить в реку камень.

Установка ряжей – дело весьма трудное. Понадобилось провести сложные и опасные водолазные работы. И вот три молодых водолаза – Сергей Веселовский, Александр Назаренко и Михаил Лесин – вызвались выполнить эти работы.

Это были три комсомольца из той же станицы Романовской. Все они еще мальчиками были свидетелями геройской гибели Ивана Смолякова и его товарищей. Все они потом служили на флоте, получили там специальность военных водолазов и, демобилизовавшись, продолжали работать по этой профессии. И так уж случилось, что все трое, работая в разных концах страны, узнав о строительстве Волго-Донского канала, захотели участвовать в нем и, не списываясь между собой, встретились уже тут, в поселке Ново-Соленовском, в конторе гидромеханизации.

Теперь они все трое явились к начальнику работ и попросили именно им поручить установку ряжей. Инженер с сомнением посмотрел на водолазов, лица которых густой медный загар сделал похожими. Молодые, крепкие, обдутые степными ветрами, они стояли плечом к плечу, как три богатыря: двое – высокие, стройные, третий – малорослый, как кряжистый молодой дубок, выросший на открытом речном берегу. И глаза у них у всех были цвета донской воды, но разных оттенков, какие она принимает в зависимости от погоды: у одного – голубые, у другого – серые, у третьего – зеленоватые.

Инженер невольно залюбовался ими. Но оттого, что все они были молоды, а дело предстояло сложное и, главное, опасное, начальник спросил, есть ли у них опыт подводной работы на таком быстром течении. Только одному из троих, Михаилу Лесину, доводилось работать на Дунае. Но течение там было один метр в секунду. Разве это могло сравниться с бешеным током воды в узком проране, где, злясь, свирепствовал стиснутый с двух сторон Дон!

Молодые водолазы настаивали так горячо и так искренне, что начальник согласился дать им попробовать – именно попробовать, и только…

Катер притащил к прорану дощатую будку, стоявшую на большой лодке и громко именуемую водолазной станцией, и оставил ее на приколе, под защитой земляной дамбы. Это было совсем недалеко от места, где были сброшены в прорубь комсомольцы-партизаны. Молодые водолазы, свидетели славы и гибели своих земляков, помнили об этом. Больше того: хотя они об этом друг с другом и не говорили, их настойчивое желание принять участие в закрытии прорана тем и объяснялось, что, с детских лет бережно храня память о погибшем герое, они стремились чем-нибудь более выдающимся, чем обычные водолазные дела, отметить свое участие в стройке.

Они взялись за опасное дело, веря, что настойчивость заменит им недостаток опыта. Для начала предстояло выложить под водой так называемые «постели», то-есть, попросту говоря, уложить на дне бешено несущегося потока большие валуны – и уложить таким образом, чтобы те образовали площадку, на которой прочно встанут потом ряжи.

Первым пошел под воду старшина станции Сергей Веселовский, маленький, кряжистый человек, у которого на бронзовом от загара лице весело сверкали глаза того непередаваемого цвета, какой приобретает донская вода в погожие, ясные дни.

Это была разведка.

Едва успев опуститься под воду, Веселовский сразу же выяснил, что противник силен и свиреп и что сражение с ним будет самым трудным случаем в водолазной практике его и его друзей. Вода, взбулгаченная бурным течением, была непроницаемо мутна. Стало быть, предстояло работать на ощупь.

Коснувшись дна и улегшись головой против течения, водолаз с удивлением ощутил, что даже и тут поток не становится смирным. Стоило Веселовскому на миг оторвать свою руку от камней, как течение сразу же заломило ее назад, а подняв по неосторожности голову, он точно получил удар и едва удержался за камни, чтобы не быть опрокинутым.

Работать можно было только лежа. Двигать огромные камни приходилось одной рукой, так как другой нужно было за что-нибудь держаться.

На поверхность Сергей Веселовский поднялся с готовым планом. Он решил опустить на дно железнодорожный рельс, положить его навстречу течению и, цепляясь за него одной рукой, другой работать, используя рельс и как опору и как линейку для выравнивания камней.

Так и сделали. Рельс был опущен, и три молодых водолаза, приобретая на ходу опыт работы на сверхбыстром течении, принялись выкладывать каменные постели для опор ряжей.

Тяжелая, опасная работа! Опустившись на дно, водолаз левой рукой нащупывал металл, цепляясь за него приникал к земле, а правой проворно двигал камни. Именно двигал – потому что как только он отрывал камень от дна, течение било в него и вместе с рукой бросало назад. Так и работали невидимые человеческому глазу подводные труженики: в кромешной тьме, сравнивая бугры, заваливая ямы.

И так час, два, три…

По существующим правилам, у водолаза под водой только два рабочих часа. Шесть часов на всю группу. Но время не ждало. Осень наступала строителям на пятки. Дон должен был быть перекрыт и проран замыт песком плотины до осенних дождей, до подъема воды, который значительно удорожил, усложнил бы работы и, что особенно опасно, оттянул бы смыкание правобережной и левобережной плотин.

И молодые водолазы, которые, как и все люди стройки, болели не только за свое дело, но и за весь ход работ, трудились на проране, нарушая все нормы. В этой неравной борьбе с разъяренной рекой они порой уставали до того, что, поднявшись на поверхность и сбросив водолазный костюм, подолгу неподвижно лежали на досках, не будучи в силах ни сесть, ни встать.

Но разве можно было в эти дни думать о себе? Даже сама установка ряжей – дело, требующее смелости, подвижности и быстроты, – казалась им отдыхом, после того как они работали на дне, ворочая камни, один на один с разъяренной стихией.

Новые и новые, наполненные камнем ряжи преграждали путь Дону, тесня реку и загораживая ее ход. Течение все убыстрялось. К концу работ оно ускорилось до трех метров в секунду. Теперь водолаз, дежурящий на поверхности у телефона и слушавший товарища, находящегося под водой, не улавливал в наушниках ничего, кроме хриплого, тяжелого его дыхания. Борьба с течением требовала напряжения всех физических и духовных сил; чтобы не растрачивать их попусту, водолазы старались даже не говорить.

Так работали земляки Ивана Смолякова в местах, где он партизанил, в водах реки, где он погиб за Родину, за коммунизм. Его боевую славу они укрепляли славой трудовой. Образ немощного телом, но такого необоримо сильного духом комсомольского вожака, живший в их памяти с детских лет, окрылял их трудовой подвиг в решающие дни борьбы с рекой.

Конечно, то, что сделали на проране три молодых казака-водолаза из станицы Романовской, нельзя представлять как их единоборство с Доном. Реку взнуздал и остановил многотысячный коллектив строителей разных профессий: экскаваторщики, гидромеханизаторы, сварщики, бетонщики, бульдозеристы, скреперисты, смелые проектировщики и инженеры. Но в эти общие усилия вложили свою долю, свою одухотворенную мечтой о коммунизме энергию и три скромных водолаза, земляки и товарищи славного донского комсомольца Ивана Смолякова…

– Что ж, о тех, кто сейчас здесь, на стройке, геройствует, по станицам девчата уж песни поют, – сказал, прослушав рассказ о трех водолазах, один из старых казаков, задумчиво следя за тем, как в сгущающихся сумерках только что рожденное озеро сверкает в отсветах электрических огней.

И мне снова вспомнились слова человека, больше ста лет проходившего по земле. Да, слава, добытая в бою и заработанная в труде, не гаснет, не ржавеет, не забывается!

КОНСУЛЬТАЦИЯ

– Если вы считаете, что нужно обязательно рассказывать об этом происшествии, так уж позвольте прежде всего пояснить вам, во-первых, кто такая Наташа и, во-вторых, обрисовать обстановку, в которой все это произошло, хотя сам я, признаться, ничего особенного, заслуживающего внимания во всем этом, и не вижу. Обычные, так сказать, текущие дела…

Николай Чумаченко, старший багермейстер, он же комсомольский группорг одного из лучших на стройке землесосных снарядов, демобилизованный артиллерист, еще не утративший своей гвардейской собранности, подтянутости, привычным жестом одернул аккуратную гимнастерку, на которой два ордена Отечественной войны соседствовали с Красной Звездой. Но закончить мысль ему не дали. В разговор стремительно ворвалась маленькая полная голубоглазая девушка с очаровательными ямочками на пухлых румяных щеках. Тряхнув россыпью льняных кудряшек, она трагически всплеснула руками:

– Ой, как он тянет! «Во-первых, во-вторых»!.. Ну чего тут пояснять? Наташа – дочь начальника их земснаряда. Ну да, того самого, знаменитого… Ей сейчас одиннадцать месяцев, а тогда, весной, было восемь. Она – одна из первых ребят, родившихся на строительстве, и весь их экипаж, даже старый боцман Никитыч, который при женщинах не без причины лишается языка, – все они без памяти в нее влюблены, И потому, когда у Наташи вдруг случается поносик, весь земснаряд лихорадит…

Чумаченко старается сохранить свою холодную собранность, но улыбка, помимо воли, появляется на его худощавом загорелом лице:

– Вы поглядите на нее: и это молодой советский специалист!.. Хорошо, что я никогда ничем не болею, а то лучше к бабке в станицу подался бы, чем идти к такому несерьезному врачу… Так вот, о Наташе. Действительно, она дочь нашего начальника, и действительно она тогда заболела, и заболела серьезно. А дело было как раз весной, в разлив, в самую горячую пору, когда нам нужно было работать с наибольшей отдачей. Начальник у нас – кремень. Я его в самых трудных переделках видел, у него даже голос не менялся, а тут вдруг наш кремень подаваться начал. Никому ничего не говорит – работает, как всегда, но всем видно: что-то с ним стряслось. Худеет, глаза красные, как у кролика, и такой он стал, точно все в нем до звона натянуто. Но о дочке никому ни слова. Все в себе носит. Попробовали было ребята разведать: что, мол, с вами? «Ничего, – отвечает, – со мной особого не происходит. Делайте свое дело, не отвлекайтесь попустому». Ершистый стал, колючий, холодом от него, как из погреба, несет. Ну, ребята видят, что его ни долотом, ни шилом не возьмешь, оставили в покое, тем более что на деле все это не отражается и судно наше попрежнему впереди. Да и работы, по совести говоря, у всех хватало. Решили мы к Первому мая против мощности снаряда, указанной в паспорте, в полтора раза больше выработать. Ну, и старались кто как мог.

– Они из-за этих своих «деловых кубометров грунта» все на свете забывают! – вставила в разговор девушка, метнув в сторону багермейстера иронический взгляд.

Должно быть, она попала в цель. Он виновато опустил глаза и сделал вид, что пропустил реплику мимо ушей.

– Ну, а я ведь не только багермейстер, а еще и комсогруппорг. Меня не только, как она выражается, «деловые кубометры», то-есть выработка, – меня и души человеческие интересуют. Думаю: раз на работе у нас полный порядок, стало быть что-нибудь дома неладно у нашего начальника. Нагрянул я к нему на квартиру вечером, в то время как он на вахте был, и сразу прояснил обстановку. Малышка при смерти, врачи руками разводят, мать с ног сбилась, а сам-то как с вахты придет, так у ее кроватки до следующей смены и дежурит. Испугался я. Вот товарищ врач верно сказала, мы эту Наташку все любим. Славная такая девчонка, сероглазая, рыженькая, прямо огонек. А тут лежит не шелохнется, и на лице одни глаза видны, большущие, жалобные. Подумал я о начальнике нашем, и страшно мне стало. Такое горе, а он и виду не подает… Разве ж так можно?.. Ну, бегу в амбулаторию. Ночь, заперто. Впотьмах звонка не разглядел, давай в дверь бухать… Помните, товарищ доктор?

– Да, это не скоро забудешь. Я тогда дежурила – больных нет, задремала немножко, вдруг неистовый грохот. Я подумала, не паводок ли перемычку прорвал. Нянечка бежит: «Лизавета Никитична, там псих какой-то ломится!» А он уж тут, передо мной, в натуральную величину. Ну, видели бы вы его тогда! Без шапки, в грязи, пот с лица течет: «Доктор, беда: Наташка умирает!» Кто такая Наташа, от чего умирает, не говорит. «Пошли!» – и все. «Куда идти? Погодите, я машину вызову». – «Не пройдет туда машина: паводок, грязь по колено». А сам уж пальто на меня напяливает. И потом, представьте себе, километра два бежали по грязи. Калоши я потеряла. Да что там калоши – тут и резиновые сапоги не помогли бы. А где уж выше колен было, он подхватывал меня ни руки и переносил… этакий медведище. В доме больной я появилась, будто меня из пульповода вытащили, а он даже опомниться мне не дал, ведет прямо к кроватке: «Вот Наташа!»

Если бы мне кто-нибудь в институте сказал, что придется так-то вот навещать пациентов, разве я поверила бы? А тут ничего: отдышалась, умылась, осмотрела больную. Диагноз мой с предыдущими заключениями точно совпал. Врачи делали что могли, но болезнь эта у таких малышей почти не излечивается. Девочка уже и не шевелится, мать окаменела от горя, а он – я его тогда за отца принимала – умоляет: «Доктор, сделайте чудо, спасите!» Я говорю: «Чудес не бывает». А он упрямо: «Если человек как следует захочет, будет чудо!»

И вы знаете, должно быть верно: все-таки чудеса случаются. Тут я вдруг вспомнила, что когда стажировала в институтской клинике, там много говорили о нашем профессоре, известном академике, заслуженном деятеле науки, разрабатывавшем новый метод лечения этой страшной болезни. И вот, как только сей гражданин про чудо сказал, я ему и отвечаю: дескать, метод лечения разработан, но сейчас проверяется, и что, мол, сама я его в точности не знаю, а только слышала о нем. Так вы знаете, что он, вот этот самый гражданин, орденоносец, почтенный багермейстер, комсомольский группорг и прочее и прочее, сделал?.. Он схватил меня, врача, на руки и закружил по комнате…

Это в самом деле не походило на спокойного человека, но краска, густо пробрызнувшая сквозь матовую смуглоту его лица, выдавала, что все это действительно произошло.

– Да-да, завертел в присутствии матери и маленькой больной, что, согласитесь, было уж совершенно неуместно. И тут пошло все, как в чеховском рассказе «Лошадиная фамилия», с той только разницей, что речь шла не о дурацком флюсе идиота-барина, а о жизни чудесной малышки. Я вспоминала и точно не могла вспомнить, в чем же состоит этот метод. И чем старательнее я вспоминала, тем больше убеждалась, что очень важные детали я забыла, а может быть, даже как следует и не знала. И хотя никакой вины тут моей не было, мне становилось страшно, что из-за того, что я во время своей стажировки оказалась недостаточно любознательной, может погибнуть этот ребенок.

Однако воспоминаниям мы предавались недолго. Он вдруг закричал: «Не вспомните – не беда! Важно, что советской медицине такое средство известно. Телефон клиники знаете?» Я обрадовалась: у себя в книжечке, расставаясь, я записала адреса подружек-однокурсниц – там, несомненно, был и нужный номер. Но что значил этот номер? Клиника была за тридевять земель, в Москве, а мы находились в степи. Была глухая ночь, и паводок отрезал нас даже от центрального поселка, где есть телеграф и междугородный телефон. Но его это уже не смущало. «Доктор, – говорит, – бежим в контору гидромеханизации, там есть телефон! А остальное беру на себя». Страшно самоуверенный гражданин, не правда ли?

– Я не в себя, я в советских людей верю. Да и при чем тут самоуверенность? Я узнал номер клиники, телефон был поблизости, врач рядом – и неплохой, как потом выяснилось, врач, хотя, по совести говоря, ее вздернутый носик и в особенности эти вот кудерьки тогда не внушали мне большого доверия.

– Видимо, придется обзаводиться пенсне, чтобы производить солидное впечатление на таких вот, как у нас в амбулатории нянечка выражается, «запсихованных пациентов»… Словом, добрались мы до телефона. Сей гражданин снимает трубку, звонит на нашу междугородную. И этаким противным, сладчайшим голосом говорит: «Девушка, это я, Чумаченко, с комсомольского земснаряда. Здравствуйте». У них с телеграфом и междугородной дружба. К ним то и дело со всех концов страны приветствия и поздравления поступают, устные и телеграфные, так что они там – знатные клиенты. Однако дать срочно Москву ему сначала отказали: по правилам, абонент должен зайти лично на переговорную, внести аванс, оформить заказ. Словом, понимаете, правила! А ну-ка, зайди, когда паводок от междугородной вас отрезал! Но он не смущается. Вы, вероятно, слышали – он отличный агитатор! И он им весьма выразительно разъяснил, что все советские законы и правила написаны, чтобы лучше и счастливей жилось людям, и что, раз речь идет о человеческой жизни, правила можно и изменять. При этом он так описал больную малышку, что телефонные девицы расчувствовались. Нарушить правила они, правда, не решились, но выход нашли: они на свои деньги срочно вызвали Москву.

– Получил я Москву, – улыбаясь, говорит Чумаченко. – Нужный номер мне подсоединили. Ответил дежурный по клинике: что, мол, вам нужно? Я говорю: «Мне профессора такого-то, для консультации». А дежурный меня огорошивает: «Такой-то профессор сам лечится на курорте, в Сочи». Я даже крякнул от досады. А она… Вы знаете, что сделал сидящий здесь врач? Она заплакала в три ручья… А тут еще, как всегда водится – с междугородной, на самом интересном месте переговоров шум, треск – и пока я тряс трубку да дул в нее, какой-то деревянный голос объявил: «Прекращайте разговор, ваше время истекло». Я рассвирепел: «Как истекло? Как вы смеете прерывать! Речь о человеческой жизни идет! С Волго-Дона говорю!» И вы знаете, я такого эффекта не ожидал. Тот же деревянный голос с московской междугородной переспрашивает: «С Волго-Дона? Минутку, соединяю». И опять у телефона клиника. Дежурный уже узнал меня. Правильно, говорит, такой метод существует, испытан, но сам он, дежурный, специалист по костному туберкулезу и подробностей лечения не знает, консультировать не может. Спрашиваю: «Какой адрес санатория, в котором находится профессор?» Дежурный даже зарычал от досады: «Вы с ума сошли! Старик второй год в отпуску не был. Разве можно нарушать его отдых!»

Тем временем я уже в уме проанализировал свой успех у междугородной девушки с деревянным голосом и понял, что Волго-Дон – слово магическое. Я и дежурному режу: «Как это вы нам адрес не скажете – это же с Волго-Дона говорят!» Он: «Неужели с самого Волго-Дона, прямо оттуда?» – «А как же, – говорю, – именно оттуда… Мне, – говорю, – сейчас в окно шлюз самый знаменитый виден». Слышу, он торопливо шуршит бумагой. «Запишите, – говорит, – адрес: «Сочи, санаторий «Приморье», палата три, номер телефона такой-то…», и «извините, – говорит, – я не знал, что с Волго-Дона»…

– Наконец-то адрес у нас! Обрадовалась я страшно, – прерывает девушка-доктор и украдкой смахивает влагу со своих длинных ресниц. – Но тут новая беда: заказ кончился. Телефонистки на нашей переговорной, оказывается, уже все свои капиталы истратили, платить за разговор нечем. Этот гражданин умоляет: «Девушки, займите где-нибудь, пожалуйста! Завтра я всей вашей смене по флакону «Магнолии» вручу». Тут он, конечно, совершил страшную бестактность, и ему за эту «Магнолию» от них правильно попало. Но они все же куда-то там сбегали, денег заняли. Звонок… Сочи, санаторий «Приморье» на проводе. Он обрадовался да как рявкнет в трубку: «Говорит Волго-Дон!»

– Ну, так-то я, положим, не сказал. Но верно, чтобы скорее их там расшевелить, говорю: мол, на проводе строительство Волго-Дона. «Нам срочно, – говорю, – требуется к телефону отдыхающий у вас академик такой-то». Там старушка какая-то ласковая подошла. «Сейчас, – отвечает, – у нас ночь, академик спит, да и не профессор, не академик он тут, а отдыхающий, беспокоить его нельзя. А для разговора отдыхающих по междугородному телефону существует один день в неделю, и именно воскресенье, и именно с шестнадцати до двадцати часов». Тут уж я действительно рассердился. «Что же, – говорю, – о помощи стройкам только на собраниях хорошие слова говорите, а как до дела дошло – по воскресеньям с шестнадцати до двадцати?» Слышу, обиделась старушка. «При чем, – говорит, – тут стройки и какое отношение они имеют к профессору-педиатру?» – «А как же, – говорю, – вы предполагаете, что у нас тут гигантские машины сами работают, без людей? Люди строят, а у людей – дети, и дети эти могут опасно болеть и даже быть при смерти». Сдается старушка: «Не знаю уж, как быть, у нас очень строго». А я напираю: «А вы не раздумывайте – будите профессора, скажите: Волго-Дон, мол, на проводе, пусть он сам решает!» И что же вы думаете? Минуты не прошло, слышу сиплый старческий бас: «Ну, кто там с Волго-Дона? Что стряслось? Профессор такой-то слушает».

Девушка-врач улыбнулась:

– Тут сей гражданин страшно струсил. Трубку мне в руку сунул. Ну, а я ничего, я, как могла, рассказала историю болезни, и – знаете, я этим очень горжусь – он похвалил меня за точность диагноза, за то, что мы именно к нему обратились, сказал, что нужно делать, продиктовал рецептуру. Обстоятельно, не торопясь говорил. Несколько раз нас пытались прервать, но на этот раз уж сам профессор употреблял магическое слово «Волго-Дон» – и разговор возобновлялся. Потом, под конец, поблагодарила я его за чудесную консультацию и стала просить прощения за то, что нарушила его отдых. А он вдруг как рассердится: «Вам, доктор, стыдно так говорить! Обязательно звоните, если понадобится. Рад, – говорит, – хоть самый маленький камешек в вашу стройку положить». И потребовал, чтобы обязательно его известили о результатах лечения… А дальше? Что же, дальше было уже просто. У нас ведь тут отличная больница и аптека хорошая. Я по телефону заказала в аптеке все, что нужно; он вот через Дон на челне между плывущими льдинами перебрался… Самое удивительное было то, что на все это дело ушло не больше двух часов. Под утро я уже сделала больной первую инъекцию, а после сей гражданин не очень вежливо, слишком уж поспешно, проводил меня до амбулатории, а сам побежал на земснаряд – порадовать отца и принять вахту.

– Ну, и чем же все кончилось?

Молодые люди переглянулись. Врач опустила ресницы и покраснела, а багермейстер отвернулся к стене, почему-то особенно заинтересовавшись продолговатым подтеком на плохо высохшей штукатурке. Оба они не выдержали и засмеялись: она – шумно, весело, как смеются открытые, жизнерадостные люди, он – беззвучно, сдержанно.

– Чем кончилось? Наташа выздоровела. Мы всем экипажем земснаряда послали в Сочи профессору телеграмму: поздравили с победой его метода, поблагодарили за помощь строительству Волго-Дона.

– А мы с ним недавно переехали в эту комнату. Домик новенький. Половину в нем занимает начальник земснаряда, а другую дали вот нам… Хотите посмотреть Наташку?

Врач на минуту исчезла, потом появилась с толстой девчушкой на руках. Та осмотрела всех серьезными серыми глазами и вдруг потянулась пухлыми руками к орденам, сиявшим на аккуратной гимнастерке Николая Чумаченко. Засмеявшись, она показала четыре больших зуба на верхней и два маленьких острых на нижней десне и энергично зачастила: