355 500 произведений, 25 200 авторов.

Электронная библиотека книг » Борис Полевой » Современники » Текст книги (страница 12)
Современники
  • Текст добавлен: 26 сентября 2016, 21:42

Текст книги "Современники"


Автор книги: Борис Полевой



сообщить о нарушении

Текущая страница: 12 (всего у книги 18 страниц)

СВЕРШЕНИЕ МЕЧТЫ

Это случается редко, но все же бывает, когда под влиянием большой радости с человека как бы спадает груз лет и даже самые сдержанные люди, вдруг превращаясь в детей, начинают веселиться с таким шумом, что через час-другой, придя в себя, и сами удивляются, вспоминая об этом.

Так было на Волго-Доне, когда на отрезке между первым и вторым шлюзами канала, сближаясь, двигались навстречу воды двух великих рек. Внешне не происходило ничего такого, что потрясло бы воображение. Два сильных потока, устремляясь по еще сухому руслу канала, несли в буроватой гриве пены щепки, обломки досок, строительный мусор.

По масштабам всех сооружений они были и не очень велики, эти два потока, разбегавшиеся по всему простору широкого искусственного русла. Но строители канала, занявшие в эти мгновения его берега, и гости, приехавшие сюда ради этого события, видели в быстром сближении вод итог гигантских работ. Им казалось, что это руки двух великих, воспетых народом рек тянутся одна к другой, чтобы навсегда сомкнуться в историческом рукопожатии.

И строители, имена которых за эти годы узнала и полюбила страна, экскаваторщики, бетонщики, скреперисты, монтажники невиданных конструкций, инженеры, прославившиеся смелостью технической мысли, прорабы, парторги – боевые организаторы славных строительных коллективов, – все они, как живого героя, преодолевшего невероятные трудности и гордо приближающегося к победному финишу, приветствовали эту воду, заполнявшую с двух сторон последний сухой отрезок канала. Солидные люди, позабыв о возрасте и положении, бежали вслед за движущимися потоками, бросали в них цветы, зеленые ветки, носовые платки и даже собственные шляпы.

В эти мгновения, когда вода в канале вот-вот должна была сомкнуться и ликование людей, покрывавших оба берега, нарастало, поодаль от всех, на гребне откоса, сидел высокий, костистый, загорелый человек в куртке и брюках из грубого брезента, так густо пропитанных маслом и покрытых ржавчиной, что они коробились и казались сделанными из жести.

На ладони его большой узловатой руки лежали толстые странные часы в затертом жестяном футляре. Из-под козырька кепки, надвинутого на нос и защищавшего от солнца, человек этот следил за током воды и за циферблатом, по которому кружилась секундная стрелка. Он был неподвижен, лицо его хранило выражение спокойной сосредоточенности, и только серые, глубокие, очень выразительные глаза выдавали большую радость.

Глядя со стороны на его неподвижную фигуру, нельзя было и предположить, какая буря чувств клокочет в душе этого внешне спокойного, медлительного человека. А между тем он, Павел Тимофеевич Недайхлеб, бригадир монтажников, прославившихся в последние месяцы, волновался как никогда. Ведь это и его труд воплотили в себе величественные сооружения. Ведь это и он, сын Украины, посильно помог соединению двух великих русских рек. Ведь это и его работа проходила сейчас свою последнюю, но самую суровую, самую придирчивую, беспощадную проверку – проверку водой.

Он волновался не меньше тех, кто бурно приветствовал несущиеся навстречу друг другу потоки. Для того, чтобы скрыть это свое волнение, он и сел в стороне с часами в руках, стараясь поймать историческую секунду, когда сомкнутся посланцы двух рек.

Нет, он не был новичком на строительстве, этот монтажник, воздвигший на своем веку много сложных металлических конструкций.

Сын сумского сахаровара и сам сахаровар по семейной традиции, он с юных лет устремился к профессии строителя. Сахароварение, которому посвятил себя его отец, старый рабочий, не тронуло его пытливого ума. Отслужив действительную военную службу, Недайхлеб не вернулся домой. Он пошел на стройку.

Вот тут-то, на монтаже металлических конструкций, и проснулись его способности, развернулась инициатива и он по-настоящему узнал прелесть творческого труда.

Промышленными гигантами, возникшими в степях Запорожья, Дворцом культуры в Ленинграде, металлическим шатром павильона Механизации на Сельскохозяйственной выставке, красивым мостом, переброшенным строителями через Неву в рекордный срок, за три месяца, и многими другими сооружениями, в которые Павел Тимофеевич вложил свои труд, силы и умение, отмечен его трудовой путь.

Он кочевал со стройки на стройку до самой войны. Каждое из сооружений, для которых он монтировал металлический скелет, было ступенью совершенствования его мастерства. Но именно в войну, на Урале, где ему довелось участвовать в монтаже металлических каркасов цехов, строившихся в тайге, зрелое мастерство Павла Тимофеевича прошло настоящую закалку, закалку на всю жизнь. Те дни навсегда сформировали его характер и, что особенно важно для монтажника на каждой новой стройке, встречающегося с новыми, неповторимыми трудностями, вселили в него веру в необоримость творческой воли советского человека.

Эвакуированный с Украины металлургический завод монтировался на опушке леса. Многие кадровые строители стали солдатами. В бригаде Павла Тимофеевича были старики-пенсионеры, добровольно прервавшие свой заслуженный отдых, женщины, покинувшие для труда на-оборону домашние очаги, подростки-школьники, пожелавшие стать строителями. В мирное время Недайхлеб, конечно, отказался бы приступить к делу с такой бригадой. Но желание помочь Родине у всех этих людей было так велико, что они, еще полгода назад и не помышлявшие о сложном монтажном деле, постигали его премудрость в небывало короткие сроки и отлично работали, не считаясь со временем, и в дождь, и в снег, и в морозы, и под ударами студеных, обжигающих уральских ветров. Да могли ли иначе работать монтажники, когда они, крепя наверху стойки и фермы перекрытий, видели, как внизу, в цехе без крыши, где метель, как в поле, завивала снег, слесари, токари и фрезеровщики делали свое дело с обычной сноровкой и тщательностью!

В эти дни Павел Тимофеевич, человек весьма искусный в своей профессии, постиг то, что было новым и для него. Он убедился, что нет трудностей, которые нельзя преодолеть.

Однажды, когда смонтированный в небывалые сроки завод, продолжая расти, уже давал металл, в мартеновском цехе прорвало под печи и кипящая сталь ушла.

Павел Тимофеевич с товарищами взялся заделать печь до того, как она остынет. Страшное это было дело, но иного выхода не было. Сводки Совинформбюро сообщали о гигантских сражениях. Нужен был металл.

Закутавшись брезентом, Павел Тимофеевич забирался в жерло печи и при температуре, какую едва выдерживал человеческий организм, измерял место прорыва. Когда сознание начинало покидать его, он давал сигнал. Изнеможенного, задыхающегося, его вытаскивали из пекла. Он жадно хватал пересохшим ртом свежий воздух, пил подсоленную газированную воду и лез обратно туда, где все дышало страшным, удушающим жаром, и снова измерял, прикидывал, соображал.

В минуты, когда ему становилось невыносимо тяжело, он думал о друзьях-монтажниках, которые воевали сейчас и ежедневно рисковали жизнью. Это для них нужен был металл всех мартенов страны. Он думал о советских солдатах, и это прибавляло ему сил.

Печь восстановили и пустили в сроки, о которых в мирное время никто не посмел бы и заикнуться.

Но как ни занят был Павел Тимофеевич своей работой, он даже после трудового дня не ведал покоя. Враг занимал родной край, где прошли его детство и юность, где он окончил школу и приобщился к труду. Доходили сведения, что фашисты разрушили знаменитые запорожские заводы, которые он строил еще юношей, что взорван Днепрогэс, величайшее из всех сооружений, какие только видел Павел Тимофеевич. Броня охраняла строителя от мобилизации. Но он добился, чтобы его дослали на фронт, и воевал в качестве рядового, воевал так же скромно, самоотверженно и умно, как работал. Был дважды ранен и снова возвращался в строй. Словом, он был одним из тех скромных и неутомимых советских воинов, которыми сильна наша армия.

День победы был для него днем возвращения к родной профессии. Еще на фронте он решил, что, демобилизовавшись, поедет восстанавливать Днепрогэс. Прямо с фронта, миновав даже отчий дом, он направился в Запорожье.

Выйдя на днепровский берег, солдат, видевший на своем боевом пути так много руин, вытоптанных полей и городов, превращенных в мертвые развалины, должен был присесть на первый попавшийся осколок стены. Днепрогэс, искалеченный, мертвый, простирался перед ним. Но Недайхлеб был человеком, которому чуждо бессильное уныние, для которого действенны и ненависть и сама скорбь. С яростью, в которую воплотилась вся его тоска по любимому труду, включился он в восстановление.

Вместе с ним в его бригаде работали такие же, как и он, демобилизованные фронтовики, народ дисциплинированный, дружный и закаленный.

Уникальные машины фашисты взорвали начисто. Сохранились лишь спиральные камеры – огромные металлические улитки, которые теперь монтажникам предстояло соединить со вновь устанавливаемыми турбинами. Подобных задач строителям нигде еще не доводилось решать. Не было опыта. Работы к тому же требовали точности. На монтажниках лежала ответственность за каждый миллиметр обрубленного или вырезанного шва. Вот на этом-то сложном деле, требовавшем напряжения всех духовных и физических сил, Павел Тимофеевич и отвел душу, истомившуюся по мирной работе за годы войны. Тут-то во всю меру развернулся его талант монтажника. Опытные инженеры и сам производитель работ не раз приходили к нему в бригаду советоваться.

Просторный и светлый турбинный зал поднялся из руин еще более величественный, чем был до войны. День, когда пошла первая турбина, Павел Тимофеевич и сейчас вспоминает, как большой праздник. Над турбиной вспыхнула лампочка. Турбина жила. Ток ее уже устремился в сеть. Гремел оркестр, говорили речи. Но Недайхлеб ничего не видел, кроме этой лампочки, светившейся сильным, ровным светом, ничего не слышал, кроме могучего, ровного дрожания работающей турбины.

Тогда он думал: лучше, ярче ничего уже в жизни, наверно, и не случится…

Но вот сейчас два потока воды идут навстречу друг другу, и снова все существо его ликует и радуется, как тогда в турбинном зале. Сердце бьется так, будто хочет вырваться из-под брезентовой блузы.

Да, работая на Днепрогэсе, за восстановление которого Павел Тимофеевич Недайхлеб награжден орденом «Знак почета», он не думал, что для него, монтажника, может быть дело и поинтересней. Но Днепрогэс был восстановлен. Павел Тимофеевич отправился на строительство Волго-Дона и тут, на этой стройке, убедился, что у нас нет предела для трудового творчества.

На канале его назначили бригадиром по монтажу металлических облицовок водоотводных галерей – огромных труб с затворами, по которым вода выходит из шлюзов. При всех своих богатырских масштабах работа эта требовала точности до доли миллиметра. Ее предстояло проделать на шести шлюзах. С таким размахом Павел Тимофеевич дела еще не вел.

Но суровый трудовой опыт военного Урала и радостные дни возрождения Днепрогэса научили его сочетать расчет со смелым экспериментаторством. На новой стройке, которая велась самыми передовыми методами, он первый организовал работы монтажников поточными методами.

Разделенные по процессам труда, люди по мере выполнения определенных работ, на которых они специализировались, переходили с одного шлюза на другой, постепенно оттачивая свою квалификацию, совершенствуясь, повышая темпы. Когда этот опыт оправдал себя, Павел Тимофеевич усовершенствовал его, введя предварительный монтаж узлов.

Все это было настоящим техническим творчеством, творчеством смелым, новаторским во всех деталях. Павел Тимофеевич, человек одинокий, еще не успевший в своих скитаниях по стройкам обзавестись семьей, по словам его, «сердцем прикипел к каналу». И то, что люди его, накапливая опыт, все убыстряли темпы и довели, наконец, монтаж до небывалых показателей, было для него источником радости.

И вот теперь подводился итог.

Воды Волги и Дона благополучно прошли водоотводные галереи, каркасы которых были смонтированы бригадой Недайхлеба. Работа выдержала экзамен. Воды пришли сюда, в Красноармейский район. Они готовы сомкнуться.

Четко движется секундная стрелка на старых пузатых часах, прошедших с Павлом Тимофеевичем весь путь – через многие стройки страны, через военный Урал, через фронт, через незабываемые дни Днепрогэса, – сюда, на славный канал.

Ближе, ближе друг к другу два встречных потока. Кажется, будто вода нарочно медлит, испытывая терпение людей. Лишь посередине русла бегут выброшенные вперед острые ее языки.

Сердце строителя бьется все чаще, все неистовее. Павел Тимофеевич встает, чтобы лучше видеть. И вот передовые языки потоков сомкнулись. Встретившиеся воды схлестнулись, закружились, запенились. Вода обоих потоков быстро заливает последние сухие пространства дна. Еще несколько минут – и полноводная река уже течет в ровных, точно по линейке вычерченных берегах.

Павел Тимофеевич успевает заметить, что произошло это в 1 час 55 минут и 30 секунд. Но больше он ничего уже не видит: ни канала, ни циферблата часов, ни ликующего на берегу народа. Крик его, вырвавшийся из груди, вливается в общее могучее «ура», все кругом расплывается и точно растворяется в общем ощущении огромного счастья, счастья созидания, счастья осуществления большой мечты – самого большого счастья, какое только может испытать человек.

ЗОЛОТАЯ МЕДАЛЬ

– Ведь вот, кажется, будто и просто выполнить вашу просьбу. Столько людей каждый день видишь, столько кругом нового, небывалого…

Начальник стройки поднялся из-за стола, прошелся по комнате. Щегольские, ярко начищенные сапоги его поскрипывали. Была ночь. В квартире, чисто прибранной, но по-холостому неуютной, было тихо. Постукивала вода в батареях центрального отопления. Кто-то далеко не очень умело играл на гармошке. Но однообразная мелодия, смягченная стенами, едва слышная, приобретала неожиданную прелесть.

Скрип сапог раздавался резко, как звон двуручной пилы.

– Рассказать о какой-нибудь интересной, особо запомнившейся встрече?.. Так-так-так…

Собеседник произнес это задумчиво, как бы разговаривая сам с собой. Высокий, тяжеловесный и в то же время какой-то весь собранный, с голым, чисто выбритым черепом, он остановился около одного из окон и отбросил штору.

Черная, густая тьма прильнула к стеклу. На ее фоне, как на старой китайской гравюре, мерцали причудливые контуры сказочного леса, выгравированные морозом.

Стрелка на стенных часах медленно шла по кругу. Казалось, хозяин кабинета, стоя у окна, думает о чем-то своем, очень далеком от заданного ему вопроса.

Вдруг он резко отвернулся от окна:

– Хорошо. Я расскажу, пожалуй, один такой случай… Только не удивляйтесь, случай будничный и даже к нашим делам прямого отношения не имеет. Садитесь, а я буду ходить. Так, на ногах, лучше отдыхается…

Так вот, произошло это в моем кабинете. Народу ко мне ходит много. И вот как-то, в начале лета, предстал передо мной какой-то молодой человек. Вошел и говорит: «Я к вам с жалобой на непорядки в вашем управлении». Произнес он это тихо, вежливо, но почему-то я понял, что в нем все кипит и что он, должно быть, все силы напрягает, чтобы не сорваться… Пригляделся. Лицо крупное, некрасивое, но привлекательное – юношеской чистотой своей, что ли. Глаза сердитые, на щеках румянец пятнами, скулы так-и ходят. Очень он мне вдруг почему-то сына моего, Борьку, напомнил, который погиб где-то в этих краях в сорок втором году.

«Что ж, говорю, садитесь, молодой человек, выкладывайте, чем наше управление вам не угодило». Бросил на меня сердитый взгляд. «Вы, говорит, товарищ начальник стройки, пожалуйста, не улыбайтесь. Я пришел заявить, что набором кадров ведают у вас сухие чиновники, деляги, плохо разбирающиеся в политике партии». Отвечаю ему совершенно искренне: «От вас, мол, первого такое слышу. Очень строгий, должно быть, вы человек». А надо вам сказать, что на кадрах сидят у нас люди толковые, опытные. Говорю ему: «Переходите, товарищ, к фактам. Чем это наши кадровики в ваших глазах так себя уронили?»

Он весь как вспыхнет: «Прошу оставить этот шутливый тон! Я пришел к вам по делу, и извольте слушать серьезно». Отчитал он меня таким образом и выкладывает жалобу. Оказывается, не приняли его на курсы экскаваторщиков. У него среднее образование, и ему предлагают идти на любые курсы: десятников, геодезистов, лаборантов, диспетчеров. А он в экскаваторщики – и только!

Выслушал я и отвечаю, что если он прав, то сухой и отсталый чиновник – это я сам, потому что именно я такой приказ и подписал. Он хмуро мне так: «Неверный приказ, отмените». Очень он был хорош этой своей юной настойчивостью, непосредственностью, верой в свою правоту. В искреннем негодовании было что-то подкупающее, и захотелось мне обязательно убедить его в моей правоте.

Чуть не насильно усадил его в кресло и говорю: «Объясните подробно, почему приказ мой кажется вам неверным. На стройку стремитесь попасть не вы один – тысячи! Наша и моя лично обязанность – целесообразно, с большей пользой распределить людей, помочь им найти профессию. Тех, кто имеет аттестат зрелости, мы направляем туда, где их образование может им больше пригодиться». Слушал он меня, слушал, да как вскочит: В глазах торжество, какое иной раз увидишь у задорного охотника, когда ему хитрую дичь удалось подстеречь.

«У вас, говорит, передовая стройка, ведь так? Здесь столько техники, и такая техника, что существенные различия между умственным и физическим трудом тут у вас быстрее ликвидируются. Так? Я, говорит, уже побывал на объектах, видел машины. Разве у тех, кто на них работает, физический, а не умственный труд?» И, не давая мне возразить, продолжает: «Разве с ним сравнишь труд десятника! Труд в нашей стране – творчество, а творчество – это уже сфера ума, а не физической силы. Советую вам отменить свой приказ, и как можно скорее».

И все это говорилось с такой горячностью, с таким сознанием правоты, что и рассердиться-то на него было нельзя. Понравился он мне очень. Но ведь таких сотни. Признаюсь вам, больно мне было ему отказывать, и постарался я это сделать как можно мягче. Уважаю, мол, ваше стремление, но исключение для вас делать не считаю возможным.

Вскочил он, глянул на меня эдаким испепеляющим взглядом, выхватил из кармана красненькую коробочку, что-то оттуда вытащил и бряк мне о стекло стола! Это была золотая медаль. «Меня, говорит, с этим в университет без экзамена примут, а вы на курсы экскаваторщиков не пускаете. Ничего, говорит, я прав и своего добьюсь». Вышел и дверью хлопнул так, что штукатурка посыпалась.

Начальник стройки, продолжавший все время ходить, остановился у стола. На лице у него появилось какое-то новое выражение. Оно будто обмякло и оттого сразу постарело, но стало проще и мудрее.

– Очень, ну очень он мне моего Борьку напомнил… Тот с первого курса машиностроительного пошел добровольцем на войну. Должно быть, так же вот скандалил в военкомате, отстаивая свое право идти на фронт.

– Ну, а этот как?

– Что вы спросили?.. Ах да, как этот юноша с золотой медалью? Он своего добился. Пожаловался на меня министру, и нам разъяснили, что приказ неправильный. Пришлось отменить.

– А сам он?

– Сам-то?

Начальник порылся в бумагах, стопками лежавших на окне, вынул вырезку из газеты, хранившуюся в одной из папок. На фотографии на фоне четырехкубового экскаватора «Уралец» был изображен высокий, худой юноша с крупным, угловатым лицом. Внизу была помещена статья, в которой рассказывалось, как он и его бригада отличились на проходке трудного участка и какое интересное нововведение он для этого придумал.

– Это он?

Собеседник не отозвался. Опять стоял он у окна, смотрел куда-то вдаль, во тьму, может быть на далекие огни стройки, и рука его машинально чертила на узорчатой морозной плёнке, заволакивавшей теперь почти все стекло: «Борис, Борис, Борис…»

ЦЫПЛЕНОК

О человеке этом мы услышали, еще не добравшись до стройки, на вокзале, зайдя перед выездом на трассу пообедать в станционном буфете. Добрую половину буфетного зала занимала шумная компания молодых людей. Их чемоданы, баулы, вещевые мешки громоздились под окном, в сторонке. Сами же молодые люди, громкоголосые, обветренные, с руками и лицами, покрытыми зимним, фиолетовым загаром, сидели за сдвинутыми столиками, на которых теснились тарелки с закусками и бутылки. Как все, кто работает на открытом воздухе, они разучились соразмерять свой голос, и говор их гремел на весь зал.

Из их беседы нетрудно было выяснить, что все они – экипаж какого-то большого земснаряда, что, окончив свое дело на канале, они вместе отправляются на новую стройку, под Жигули, где им предстоит обновить небывало большое землеройное судно. Это явно льстило их самолюбию. Но, как всегда в таких случаях, всеми своими мыслями молодые механизаторы были еще там, откуда они только что уехали. Они вспоминали о канале тепло, с легкой грустью, точно ученики о родной школе в час расставания с ее стенами. И в разговоре их, оживленном легким хмелем, часто мелькало имя какого-то Федора Ивановича, который всем им, повидимому, был очень дорог и о котором они вспоминали теперь с особым вкусом.

– Вот бы Федору Ивановичу с нами на Жигули!

– Ну, скажешь! Разве такого человека до сдачи трассы отпустят!

– А как провожал-то он нас, ребята!..

Попав на стройку, я узнал, что Федор Иванович – инженер, начальник одного из строительных районов, как раз того самого, откуда только что выехал под Куйбышев встретившийся нам молодежный экипаж. И сразу бросилось в глаза, что все, с кем нам ни довелось говорить, принимались рассказывать о нем самые приятные вещи. И хозяйственник-то он расчетливый и рачительный, и инженер смелый, ищущий, вечно не удовлетворенный собой, и коммунист твердый, вдумчивый, прирожденный вожак, и человек бесстрашный, самоотверженный, трудоспособности необычайной.

Много интересных историй услышали мы о Федоре Ивановиче, и образ передового советского строителя как-то уже сам собой сложился в сознании. Но самого инженера в это время на стройке не было. С делегацией новаторов своего района он уехал к соседям, где почему-то затормозилось дело.

Легко представить, с каким нетерпением я ждал его возвращения.

Знакомство произошло случайно, на месте работ. Нам показали начальника района, когда тот, стоя на склоне плотины, что-то с жаром объяснял десятникам или бригадирам, толпившимся возле него. Потом они торопливо разошлись, а инженер остался на месте, должно быть залюбовавшись панорамой стройки.

Это был невысокий, коренастый человек с простым лицом, которое так и излучало веселую энергию, с глазами белесоголубыми, как степное небо. Черный ватник, плотно застегнутый и подтянутый ремнем, выглядел на нем весьма щеголевато. Кепку он держал в руке, и ветер, тянувший с реки, теребил его давно уже не стриженные русые волосы.

Я поднялся на вершину плотины и представился. В ответ он крепко тряхнул мою руку и неожиданно сказал:

– Повезло нам с вами! Во-время ухитрились родиться. Все самое интересное видим. Да что там видим – создаем!.. Нет, вы только поглядите, поглядите кругом! А?

Отсюда, с гребня плотины, далеко, до самого горизонта, простиралась панорама строительства. Весенний воздух был совершенно прозрачен. На фоне зеленеющей степи сооружения вырисовывались четко, как макет на столе. Студенистое марево зыбилось над ними.

– А ведь я видел, как тут первую лопату земли подняли! Нет-нет, не фигурально, а в буквальном смысле слова… Морозяка был. Грунт будто окаменел. Заступ чуть было не сломали, а поддели-таки с килограмм земли. Уж очень не терпелось поскорей начать…

По привычке я полез в карман за блокнотом, но инженер взглянул на часы и заторопился:

– Простите, спешу. Понадобится помощь – прошу не стесняться. Звоните в любое время.

Он с юношеской легкостью сбежал с откоса и зашагал к дороге, на которой его ожидал сутулый вездеходик.

Помощь он действительно оказывал очень охотно. Никто, как он, не умел так интересно рассказывать о людях, разъяснять суть их трудового героизма. Живой, общительный, интересующийся всем на свете, он мог, если было время, часами говорить о стройках, мечтать о будущем этого пока что скупого, пустынного края, уноситься мыслями в те недалекие уже годы, когда могучая сила покоренной воды великих рек, превратившись в электроэнергию, хлынет в нашу промышленность, а щедро напоенные пустыни превратятся в плодороднейшие земли.

И говорил он обо всем так, будто уже сам побывал в этом будущем, умным и цепким глазом все там успел осмотреть и теперь вот рассказывает как очевидец.

Беседуя с ним, я заметил, что он ничего не говорит о себе и, как мне начинало казаться, даже нарочно обходит все, что касается его собственной личности. В человеке открытом, общительном это было странно. Но интересовал он меня все больше, и я решил при случае поговорить с ним открыто.

Случай такой скоро представился.

В этот день на последней карте заканчивался намыв земляной плотины. Это был знаменательный день. Намывщики других смен, свежевыбритые, расфранченные, источающие аромат занозистых парикмахерских одеколонов, пришли сюда посмотреть, как лягут в гребень плотины последние кубометры песка.

Был тут и начальник района. В кожанке, в серой шляпе, задорно сбитой на затылок, стоял он среди других. Загораживаясь от солнца газетой, с тем напряженно-радостным выражением, какое бывает на лицах у завзятых театралов, когда они видят хорошую актерскую игру, он наблюдал, как бурая тяжелая грязь выплескивается из железных пастей пульповодов.

– Заканчиваете, Федор Иванович?

Вместо ответа он только утвердительно кивнул головой, потом звучно хлопнул свернутой газетой:

– Читали? Китайцы-то взнуздывают свою Хуанхэ! Миллионы людей на трассе! Здорово, а? И описано ловко – ясно себе все представляешь… – Помолчав, он добавил: – Китайцы вон грандиозные дамбы строят, румыны роют канал Дунай – Черное море, венгры хлопчатники и цитрусовые в центр Европы притащили… А кто им дорогу показал? Да мы с вами, советские люди. То-то вот и оно… Китай-то – вон он где, за горами, за долами, – а радостно, будто твое близкое дело делается!

Мы отошли в сторонку и присели на толстой трубе, которая тянулась по хребту плотины, сбегала вниз, в долину, и уходила далеко к горизонту, где у стеклянной полоски реки темнели неуклюжие земснаряды. Масса песка, перемешанного с водой, неслась по трубе. В ней все время позвякивали и шуршали увлекаемые потоком мелкие камешки, и от этого труба казалась живой. Федор Иванович похлопал по трубе рукой:

– Вы с парашютом прыгали?.. Я тоже, в юности, студентом… Вот когда я обо всем этом думаю, дух захватывает, будто в ясное, хорошее утро с парашютом прыгнул.

Настроение собеседника показалось мне подходящим. Я прямо сказал, что собираюсь о нем написать, и попросил рассказать о себе и уточнить кое-что из того, что мне было уже известно. Он сразу весь как-то погас и скучным голосом ответил, что о себе ему рассказывать нечего.

– Ну, например, ваш район второй год держит переходящее знамя. И это тут, где все перенасыщено трудовым героизмом…

Инженер улыбнулся и ответил снисходительно, точно я заставил его пояснять всем известную, непонятную лишь мне истину:

– Знамя! Правильно, держали, держим и мечтаем взять на вечное хранение… А какие у меня люди! С такими не только эту плотину – горный хребет соорудить можно… – Он вдруг вскочил. – Что это пульпа жидкая пошла?.. Усманов, Усманов! Звоните на земснаряд. Что они там бульон какой-то подают!.. Ну, мне пора. У меня в конторе, наверно, уже инженеры собрались…

Он шагнул на трубу пульповода, прошел по ней несколько шагов, потом оглянулся и, увидев мое разочарованное лицо, повернул обратно:

– Сердитесь? Ну, честное слово, некогда… Хотите, приезжайте ко мне вечером. Завтра воскресенье, я свободен, жена пельмени сделает, посидим, выпьем. Обещаю, как в отделе кадров, на все вопросы ваши ответить.

Он даже не пошел, а побежал по трубе вниз, в долину, что было нелегко, так как труба, приподнятая на деревянных козлах, местами тянулась высоко над землей.

Вечером мы были у Федора Ивановича. Занимал он половину просторного двухквартирного дома в новом поселке, который за эти годы живописно раскинулся на холмах на берегу моря, существовавшего тогда еще только на проектной карте. Было известно, что инженер постоянно, вот уже много лет, кочует со стройки на стройку, но ничто в его просторной, уютно обжитой и хорошо обставленной квартире не напоминало о бивуачном жилье.

Пока жена его, веселая сибирячка с приятным и добрым лицом, возилась на кухне с пельменями и между делом, неторопливо, но ловко накрывала на стол, мы уселись с хозяином на диване, и я прямо спросил, почему он так упорно отказывается говорить о себе.

– Ну ладно. Буду говорить, – ответил он с таким видом, словно заставлял самого себя принимать неприятное лекарство. – Вам ведь нужны особые люди, жизнь которых увлекает, учит, показывает путь. Так? А я вам на что? Самый обычный советский человек. Партия меня воспитывала вот с такой поры: октябренок, пионер, комсомолец, коммунист. Правительство обо мне пеклось с детства: с яслей, куда меня мать носила, уходя на работу, до института, где мне дали сталинскую стипендию… Я ведь даже на войне не был. Выстрелы только на охоте слышал. – Он наклонился и, косясь на маленькую, четырехлетнюю дочурку, старательно и серьезно водружавшую в эту минуту масленку на накрытый уже стол, заговорщически шепнул: – Летучих мышей – а их тут гибель – боюсь… Ну зачем я буду перед вами рисоваться, говорить о том, чего нет?

– Как же нет?.. А, например, мост? Мне рассказывали, как вы спасли его в паводок.

– Это кто же рассказывал? Сотни людей его спасали, в ледоход по грудь в воде баграми работали. А я даже ног не промотал. Мост! Кабы не эти люди, плавать бы мосту в Азовском море. У нас одни парень, водолаз, вот он действительно герой! Он в те дни знаете что…

– Погодите про водолаза. Ведь вы, говорят, тогда несколько суток с моста не сходили, спать не ложились… Эти толовые шашки придумали бросать.

Выражение скуки сменилось на лице собеседника недоумением:

– Простите, как же я, начальник, лягу спать, когда люди из холодной воды не вылезают? Толовые шашки!.. А кому же это все придумывать, как не мне? Меня сюда назначили, оказали доверие. Мне за это, наконец, деньги платят!

– Но, говорят, первый заряд бросили вы сами, приказав перед этим всем покинуть мост.

– Ох, любят у нас рассказывать! Во-первых, я был не один, нас было двое: кроме меня, был наш взрывник, чудный парень, полный бант орденов Славы еще за войну имеет. Во-вторых, я ж рассчитал заряд, знал, что лед он разнесет, а фермы устоят. Все, все было рассчитано, иначе стал бы я рисковать мостом? Ну, а людей убрал, естественно, на всякий случай, мало ли что! Да и уши их берег – знаете как грохнуло! Я три дня после этого ничего не слышал.


    Ваша оценка произведения:

Популярные книги за неделю