Текст книги "Связчики (Рассказы)"
Автор книги: Борис Наконечный
сообщить о нарушении
Текущая страница: 5 (всего у книги 10 страниц)
Талая вода
Отрываю примерзшие к бревну волосы, отряхиваю с одеяла иней, наросший за ночь от дыхания. Сыпя из кармана малокалиберные патроны, надеваю лыжную рубашку и войлочные, «самопальной» работы, тапочки, одним прыжком, как в туфлях-скороходах, покрываю расстояние до печки, чтобы поджечь щепки и всякий сор. Лайки вылезают из-под лежанки; поеживаясь и зевая, рассаживаются у печки, подставляя грудь теплу. Мы греемся. Вдруг печка стреляет, страшный грохот! – рвутся патрончики, что попадают с пола вместе с сором. Псы отскакивают, поджав хвосты, и лают; я кричу на них – они рычат, печка снова стреляет, выбрасывая угли и наполняя избушку едким дымом. И опять: «Бах-бах!».
Кошмарное утро.
Потом надеваю штаны – низ одной штанины сожжен во время ночевки у костра. Костер догорал, я, сонный, сунул туда онемевшую ногу в бродне. Стало тепло, и запахло паленым; проснулся и вытащил ее, но поздно – ковылял потом, и обувь, и штаны пострадали, жалко! Штаны хорошие для ходьбы в тайге – пришлось пришить низ из другого материала. Так и хожу, а кого здесь стесняться!
* * *
Ночевки у костра все же редки: с морозного дня к вечеру манит уют избушки.
Жар печи наступает, гонит холод, проникший за день; на стене сохнут две беличьи шкурки, внизу большую часть расстояния от стола до порога занимает голова лося с рогами. Старый пес, упираясь лапами, с треском рвет шкуру, добираясь до мяса; на печке, сделанной из половинки бочки, печется лепешка. Я полулежу поперек лежанки, свесив ноги в броднях. Вот уж пес хрустит костью, две других лайки дремлют, положив голову на лапы, навострив уши, – притворяются, что ждут свою очередь спокойно… Жарко. Дверь избушки открыта настежь; меж верхушек кедров видна луна. Недвижны ели и кедры в лунном свете; на деревьях, крыше лабаза и валежинах снег искрится; синие тени в боковинах лыжни густы. Пахнет жженым тестом: пригорает на печке туго скатанная лепешка.
Короткий день бежит в сумятице охот быстро, – вечера в избушке покойны, уютны, но тягостны, сколько не впускай в избу лаек, тоскливы. Не с кем слово молвить: человек один. Иногда лишь старая лайка на полу вздохнет во сне, взлает и затрясет лапами. Одиноко и тихо так, что слышно, как шипит огонек керосиновой лампы. Одиноко, когда кедры дрожат под ветром и он свистит в вершинах, – и когда тишина за порогом и тишина здесь. Безмолвие тягостно. Только седой пес, закрыв глаза, визжит на полу, ему, видно, снится берлога, он трясет лапами, бежит во сне, его окружают волки, но не сдается и злобно взлаивает, а потом опять тихо-тихо, и слышно, как шипит, потрескивает тусклый огонек лампы.
* * *
Весной решил я звать к себе соседа Семена, который жил один в такой же маленькой избушке в сорока километрах выше по реке. По пути в селение повернул лодку к нему, лодка причалила, я поздоровался. Он стоял в десяти шагах, маленький, невзрачного вида человек на глубокой тропинке в сухих травах, но меня, конечно, не видел. Пока я подтягивал нос лодки повыше, обматывал трос вокруг куста ивы и привязывал на берегу собак, чтоб не убежали в тайгу, – пауза длилась долго, и он, видно, не признавая во мне по звукам кого-либо из знакомых, от неловкости поеживаясь, спросил скороговоркой, очень волнуясь:
– Ты какой-такой человек будешь?
– Алексей, – учтиво ответил я, – из избушки на Елогуе.
– У-у-у… – обрадовался он. – Знаю, Алексей! Слыхал – Алексей!
Семен засуетился, беспорядочно жестикулируя, силясь сказать что-то. Я молчал, обдумывая, как приступить к тому делу, с которым приехал, а он вдруг перестал волноваться, наконец нашел, о чем спросить еще, провел ладонью по седым коротким волосам от затылка ко лбу, сказал:
– Куда едешь?
– В Келлог. Груз везу на звероферму.
– А-а-а! – произнес он очень серьезно.
– Чай горячий найдется?
– Ись, ись! – сказал он, снова возбуждаясь от радости.
Я захватил приготовленную для него лосиную грудинку, еще неразмерзшуюся, мы пошли в избушку, он быстро раскочегарил печку. Скоро мы пили чай, и он торопливо рассказывал все свои новости: что высматривал сеть и поймал одну пелядку, что ветка[5]5
Ветка – долбленая из бревна лодка.
[Закрыть], совсем старая, после зимы очень течет, набралось много воды и он подмочил штаны в том месте, которым садятся (он при этом повернулся и показал мокрое пятно на штанах), надо ее конопатить, и уже надергал мох для этого. По настам приходил Гришка и принес двух рябчиков, которых добыл по пути; а его, Семена, охота плохая: нет удачи, он ставил три капканчика и один ондатра утащила (совсем недавно еще было пять капканчиков, а теперь только два!), и он, Семен, пальцами щупал весь берег и в воде, два дня искал капкан, но беда…
– Слушайте, – сказал я, перебивая его чуть ли не на полуслове, – у меня нет напарника, может быть, вы переедете на Елогуй? Вдвоем веселей. В избушке места хватит двоим, дрова заготовлены, пилить не надо, – вам жить легче, а мне зимой из других избушек в тепло возвращаться лучше, приятней…
Не желая услышать какой-либо быстрый ответ, я сказал ему, что на обратном пути заеду, и попрощался. Через день я снова был у Семена и сразу почувствовал, что тот тщательно обдумывал предложение, он был в некоторой растерянности, переезд – дело нешуточное для его возраста. Старика грызли сомнения, и верно: когда два человека, совсем чужие, собираются под одну крышу– жить очень непросто. Но он знал, что надо склониться к какому-то решению, и приготовил ответ; опять-таки очень волнуясь и сомневаясь в выборе, сказал так:
– Ты ходишь в тайге. Тебя зверь нарушит – я, слепой, как твой след могу искать? Какой я напарник? Совсем плохой. Ты пропадешь – и я пропаду, что люди думать будут?
Уж мне печально было, что привел старика в большое волнение, но надо было плыть, весна в самом разгаре, и я пережил за делами легкую досаду от его отказа. А осенью в деревне мне вдруг сообщили рыбаки, что он переехал в мою избушку со всем своим добром: тазом, чайником, сковородками, ветхой лодкой и ждет меня.
– Тут вся моя родня похоронена, все мои предки, – объяснял рыбакам Семен; он просил передать, чтобы я завез к зимовке на его долю муку, сахар и чай: «Свой пай надо!» – человек самостоятельный, так он обосновывал свою просьбу.
* * *
«Занятный, занятный человек!» – не раз думал я о нем, когда мы стали жить вместе, наблюдая, как он колдует над выпечкой лепешки или очень смешно забрасывает на лежанку ногу, поднимая ее выше собственного носа натренированным годами движением. Я всегда старался не пропустить момента, когда он это делал, так было необычно и весело. Интересно было видеть, как он ходил, странная походка: наклонясь вперед правым плечом, будто бы тянул тяжело груженную нарту. Действительно, до войны и после он выполнял тяжелую работу, доставляя охотникам и рыбакам кооперативный груз, был лямщиком, то есть бурлаком. А как он радовался принесенному глухарю! Казалось, что добыть глухаря – это великое достижение, и приходил в дикий восторг, когда гладил соболиный мех, и меня поражало, как он умел строить фразы, – стоит, например, среди дерущихся насмерть лаек, спокойно возвышается над ними, опираясь на посох, и убеждает: «Ты что, ты что! Как можно убивать? Не убивай товарища! Как один на земле жить будешь? Худо одному!»
Самое интересное, что собаки рычали, но расходились. Собаки его слушали. А щенки – те лезли на голову, когда он сидел, и топтались по нему, когда спал. Щенков-то он уж слишком баловал. Они прыгали в лицо лапами, а он отбивался и в это время рассказывал, как кето раньше испытывали способности одного «великого» шамана, – кето завязывали шамана в невод и опускали под воду; и как однажды зимним вечером он, Семен, загнал в угол избушки с помощью медного посошка и там накрыл поллитровой банкой небольшого чертика.
– В нашей тайге, – толковал он, – живут добрые оборотни. Вон лесник Синев Ленька с сыном идут за грибами, глядь: беленькая собачонка, невидная такая, а беленькая-беленькая, прибилась и ласково хвостом виляет. «Возьмем, что ли, сынок, жаль-то кроху, мала, вишь путается в брусничнике!» Несет ее Синев Ленька на руках, а поперед ног вроде мешается что-то; он ногами-то отпихивал-отпихивал: «Да что это такое, – думает, – мешается!» – посмотрел вниз, а у собачонки маленькой лапы до земли выросли, болтаются. Бросил он ее со страху и с сыном – ходу; оглянулся, а собачонка-то стоит, улыбается и рукой, рукой-то машет! В нашей тайге живут добрые оборотни: ему бы так, попугать, а зла не делает!
Потом Семен объяснял еще, что если помазать столбы солидолом, то росомаха не полезет в лабаз и железом оббивать не надо. Я уходил на несколько дней высматривать капканы на тропах у дальних избушек и возвращался в теплое место. Тогда он очень радовался, и мы подолгу беседовали. Осенью он был веселый и шутил, а к середине зимы заметно упал духом, особенно плохо было, когда оставался один. Морозы стояли лютые, а он очень-таки замерзал, когда выходил что-нибудь делать: долбить лед пешней в проруби или возить дрова из поленницы. И я удивлялся, как он жил до сих пор, – теперь он только и делал, что кочегарил печку да пек лепешки; много молчал, о чем-то сосредоточенно думал, и думы, по всему видно, были тягостные. В конце концов старик обмолвился, и я узнал: он вдруг вспомнил, что все друзья и братья, его одногодки, умерли, – никого нет, даже тех, что чуть младше; все они были здоровые и дожили до высоких лет, а он, слепой, еще живет и это нехорошо, потому что года давно вышли и время уходить уже настало.
Так вот что: время уходить пришло!
Я знал, что намерение старика – дело нешуточное. Он всю жизнь выказывал недюжинную волю, когда таскал лямкой лодки с кооперативным грузом от деревни к селению кето, и когда после выхода на пенсию стал жить один среди тайги, – он и сейчас только усилием воли мог умертвить себя. Я думал, что все дело в очень сильном морозе, который давит на мозг человека, угнетает. Выйдешь на лыжню – пар изо рта шумит, деревья стреляют то здесь, то там не только ночью – и днем; глубокий снег мелкий, колючий: если стоять, пальцы ног в теплых броднях прихватывает и лицо стягивает. Я говорил Семену, когда выходил ночью, что есть северное сияние, и он просил меня рассказать, какое оно, я долго рассказывал, как выглядят движущиеся снопы феерического света, – странная, покоряющая фантастическая картина. Он слушал внимательно, а потом снова думал о своем, и неожиданно сказал очень серьезно:
– Слушай, Алексей, у меня к тебе дело.
Я насторожился, живем вместе, тайн никаких Нет – и вдруг какое-то дело.
– …Слушай хорошо, брат Ганька умер, который родился поздней меня, меня теперь тоже смерть поймала. Я скоро умру, а тут моя родня, предки, это наше место. Ну слушай. Кето хоронят по-другому. Надо, чтобы ты знал, как меня хоронить, и чтобы сделал все, как скажу, но надо дать верное слово.
Было ясно, куда его уже занесло. Настраивать старика на веселый лад в эту минуту – дело бесполезное, отшутиться – не время. Я почувствовал, что это для него слишком важно, и сказал, что сделаю все, как он мне расскажет.
– Даю слово, – произнес я спокойно и торжественно. – Похороню, если вперед меня умрете, не хуже, чем люди!
И он рассказал, что придется сделать, и показал брезент, в который его надо будет завернуть, и перечислил, что он возьмет с собой в тот мир, и объяснил, где стоит дерево, которое он уже затесал, возле которого надо будет рвать порохом, таять костром грунт и рыть яму. Я слушал очень внимательно и говорил с ним так, чтобы не оставалось сомнений: я сделаю все как надо. И он поверил. Он остался удовлетворенным, что нашел кому доверить столь важное дело и немного даже оживился и мы не возвращались к этой теме, но все же я видел, что он ждет последний свой час: он внутренне готовился уйти спокойно, но это не удавалось.
Энергия другого человека действовала на него не лучшим образом, а раньше, предоставленный себе, он тоже вел деятельную жизнь и у него не оставалось времени для мыслей о смерти, текущие дела и заботы занимали, а теперь кое-что изменилось. Я понимал, что если бы не морозы, в эту зиму слишком уж лютые, он мог бы ходить больше и отвлечь себя делом, а так дел у него было мало и даже держать прорубь он уже не мог. Ах, эти морозы и длинные-предлинные вечера, когда я уходил на путики и ночевал в других избушках, – тишина давила, а вечная его темнота и вовсе ложилась непосильной тяжестью. Он встречал меня, будто мы не виделись год, видно было, что он не чаял дожить до встречи.
* * *
Снега намело уже метр сорок, на хребте; в одну дальнюю избушку войти – я лез вниз, как в пещеру, и там, далеко от него коротая ночь, думал, что рассказать еще, когда вернусь. Я понял, что надо как-то внушать, но не прямо, что зима все равно кончится. Это так обычно человеку кажется, что когда дождь – то дождь будет всегда, а когда солнце – то плащи не понадобятся вовсе, мороз – морозам не будет конца, ну уж – зима– то во всем мире на вечные времена. И, возвратясь, намекал ему на приход весны как мог.
Я принимался рассказывать, как прошлой весной после первой подвижки льда в полосе чистой воды заметил плывущую корягу, она плыла с водой очень быстро, но потом остановилась вдруг и двинулась назад, против течения, – это был очень-очень старый лось, с весенними короткими пеньками вместо рогов. Он хотел попасть на эту сторону, но не мог выбраться на лед. Он плавал туда-сюда, вдоль кромки ледового поля, поток воды был мощный, и старый зверь плыл навстречу ему очень долго, сила еще была, потом он вернулся к тому же берегу, откуда начал заплыв; лед преградил ему путь, но все равно он старался перебраться и плавал сколько мог, а потом возвратился и стал ждать, когда лед пройдет. Я рассказал, как вода давила на поля все больше и лед трещал и, наконец, пошел, и поля вылезали на берег и пытались грызть камни, лезли на кучу, доставали деревья – маленькие деревья льдина валила, а большие сосны стояли, только кора падала. Старый сохатый дождался чистой воды и переплыл реку. А потом день ото дня становилось теплее, лед таял очень быстро, ночами напролет свистели утки; а в такое время человеку совсем не хочется спать, ночь белая, и как хорошо попадает в сеть рыба; можно ездить и видно все, как днем, тетерева бормочут по всей тайге, на том берегу и на этом, – у этих тетеревов тоже все смешивается, вчера и сегодня: в два часа ночи какой-то бормочет, не то очень ранний, не то слишком поздний… Тогда всем тепло. Все оживает, потому что всем тепло…
Семен и сам от рассказов оживал, он, торопясь, перебивал меня, говорил, что так и есть, все это, что я рассказал и он знает; он слышал.
Кроме этих пространных намеков на приход весны, нехитрая цель которых была увлечь старика, заставить дождаться теплой поры, я не пренебрег и явной ложью: сказал, что в заливе мне иногда попадалась озерная пелядь в две четверти длиной, из которой на сковородке течет сало, – чтобы зажечь желание жить, отчаянно спекулировать на доверии и на любви ловить рыбу. И это наглое вранье достигло благой цели. Мысли старика Семена переключались, и он сам начал разговор:
– Знаешь Мамонтово озеро у фактории Сиговой? – спросил он вдруг.
– Слыхал, – отвечал я.
Это озеро было в той местности, где он жил до переезда сюда.
– А чего Мамонтово – знаешь?
– Нет.
– Там весной по нему мамонты ходят. Озера еще стылые стоят, а на Мамонтовом лед поломан. Я не видел: я слепой. Ты б увидел, как они топчутся.
Потом он спросил вдруг, какие двери дома, где жил царь Петр, и добавил, что всю жизнь испытывал сильное желание: пощупать рукой двери, где жил царь Петр. И я рассказал, как выглядят двери и все по памяти о том доме, что Петр называл «Моя услада», и прервал рассказ – на улице был слышен визг, будто бы режут свинью: это щенок лизнул языком таз для корма, язык примерз к металлу; надо было идти с чайником и поливать таз с языком теплой водой. Это было смешно, я рассказал, как щенок боялся умереть и тащил языком таз по снегу, и это было смешно, хотя снег стал кровавым. Но Семен не смеялся, ушел снова в свои мысли. Я подумал, что он еще мало пожил, раз не забыл о своих желаниях, еще не время «уходить». Длинную зиму надо помочь пережить. И с теми мыслями я тогда уснул.
* * *
Была ночь, мы с ним пробудились от громкого лая, собаки сидели посреди избушки на половицах, смотрели в стену, лаяли и умолкали, и вслушивались. Так бывало, когда треснет гулко-раскатисто лед на реке, побежит по нему трещина, далеко-далеко, будто булыжник бросили и он много-много раз подскакивает гулко, и, наконец, где-то там мягко ударяется в снег, в тот берег; или вот недавно избушка просела верхними венцами – бревна от холода сжимаются и проседают под грузом земли, – звук, словно выстрелили под ухом из небольшой пушки, а собаки сбились в кучу, и поджав хвосты, злобно лаяли, ожидая, что крыша рухнет. Откроешь дверь – в проем облаком хлынет морозный воздух, и лайки, выбежав, скоро просятся назад, ну, что ж, пусть гноятся в тепле их раны; щенок на ходу лизнет таз, и надо выручать мальца, и старая собака куснет дурачка, и все они нырнут под лежанки и лежат тихо, слушают.
Но нет, на этот раз не стрельнул лед, не села избушка, не подошел зверь. Собаки сидели посредине избушки, лаяли все разом – вдруг все смолкали, слушая тишину, не рвались к двери, как бывает, когда забредет на поляну нездешний лось. За стеной ночь была светлая, голубых теней не было, не было и северного сияния; свет месяца, тусклый немного, растворял сумрак сильнее, Мягким светом. Я встал и распахнул дверь – мороз был немалый. Собаки сидели и слушали все так же и не пытались бежать, – это было странным, такого еще не случалось и было немного не по себе от неизвестности. Я посмотрел на Семена. Он сидел на лежанке не шевелясь, опустив голову, сморщив лоб, – напряженно слушал. Холод наполнял избушку, я закрыл дверь и стал быстро одеваться. За избушкой в стороне залива послышался звук, будто бы знакомый, но природа его сперва казалась неизвестной, сознание еще не связывало его с каким-то конкретным образом и надо было слушать еще. Снова раздались такие же звуки.
– А-а-а! – Семен на лежанке дернулся всем телом, лицо его выражало (мне показалось) состояние ужаса. – М-м-м… – он силился что-то сказать, но из-за внезапно нахлынувших ощущений позабыл русские слова:
– Псиса белый, белая птица! – наконец прошептал он.
Догадался и я. Трубили лебеди! Я привязал собак и, сунув бродни в лыжные крепления, побежал по реке. Птицы были близко, в заливе, но я увидел их не сразу и удивился, что не заметил их издалека. Прямо передо мной четыре лебедя ходили по белому покрывалу залива.
– Четыре птицы, – сказал я, когда возвратился, – ну, старик, рано что-то, наверное, ошиблись. Что есть будут? Убьют их морозы.
– Зачем ошиблись! – сказал мне Семен, – белая птица не ошибается: тепло будет, весна придет!
Трудно было поверить, что станет тепло.
– …Вода появится. Они ждать могут. Им нужно попить воды – только-только начнет таять, самая первая вода. Он очень крепкий, талая вода силу много дает. Очень важно им не пропустить: только-только растопит снег – ма-а-аленько!.. Теперь не пропадут. Сильный птица белый – не пропадет! И я теперь не умру; талый вода пить маленько буду, талый вода – он крепкий… Сильно хороший! Ай-ай! Совсем глупый человек, совсем трусливый. Я думал, меня смерть поймал. Разве меня смерть поймал? Меня лень поймал! Тьфу!..
Долго еще Семен поносил себя, ругался и плевался, всячески над собой насмехаясь.
– Куда вы? – спросил я, когда он принялся обуваться.
– Какой ты такой человек? Как не понимаешь? Маленько работать надо. Свой пай работы делать надо…
Он взял пешню и ведро и пошел долбить наросший в проруби за ночь лед.
«Теперь до следующей весны-то он протянет еще. Пожил бы хоть немного», – думал я о нем.
Как повезло Ивану
Охотник Нижне-Хынчесского промыслового хозяйства Иван Кулик вел лодку вверх по реке Глухой. Был год урожая сосновых шишек. В деревнях толклись, как в ступе, разговоры о том, что в сезон белка будет кормиться в борах, придет соболь. Иван задумал срубить маленькую избушку в сосняках на Глухой и пробирался туда.
В распахнутой безрукавке из потертой лосиной кожи он ловко орудовал веслом, подгоняя стайки ельчиков к бездвижным, но не дремлющим щукам. Две рыжие веселые лайки бежали по берегу. Они забавлялись, перегоняя друг друга на чистых, желтого песка, пляжах. Скрывались в густых ивняках, переплавлялись через старицы, шлепали по воде у крутых прижимов; забегали наперерез лодке и, стоя по колено в воде, следили за хозяином.
В тот день он освободил реку от двух заторов. Разрубил стволы, что упали с берега на берег, цепляя веслом, провел мимо борта кучи плавника – они топорщились сучьями, истертыми корневищами, потом пришлось вылезать. Впереди – быстрина: длинный каменистый перекат. Иван достал бечевку, привязал ее в двух местах к борту и носу, надел на себя лямку, потащился по берегу.
Реку слева и справа теснят деревья – глубокий зеленый коридор; серая полоска воды – узкая, затерянная в зеленом мире, еще более затерянные и уязвимые собаки, человек и лодка, что за ним плывет. По берегам стрелы сумеречных елей; кедры – косматые, с ветвями, как руки жадного человека; острова стройных тугих лиственниц. Они, гиганты в толпе, возвышаются над всеми другими деревьями. В нижнем ярусе – непролазная пихтовая поросль, она пробилась и выросла меж огромных валежин, которые когда-то тоже были стволами исполинов, и зеленели, и подпирали вершинами небо, и рухнули, состарясь, гниют под покрывалом серебристо-изумрудных мхов.
Ничто не тронуто человеком. Трещат разными голосами кедровки; стучат барабанной дробью желны. Низко над водой перелетают с места на место, сопровождая лодку, стайки куличков, крикливых, суетливых, следы лосей иногда заметны у воды, теряются в ней и снова появляются на другом берегу, и, сделав первый шаг на суше, зверь, не торопясь, отряхивается, оставляет на песке следы сбегавших с него потоков и брызг; а река извивается, увлекает – и пробирается по ней тщедушная лодочка.
За поворотом на высоком крутом берегу открывается уголок соснового бора. Он светел. По нему горячей косой прошелся низовой пожар, начисто сжег сочный брусничник, ковер белых и зеленых мхов, молодые деревца. Но самые сильные– вековые деревья – уцелели. Только низ стволов облизал огонь. Кора почернела, кое-где треснула от жары, но сок жизни, кровь сосен – живица – затянула раны. Бор остался жив. Усталый, он стоит, чистый и тихий.
Иван потянул лодку к бору. Раздвигая редкие кустики осоки, нос заехал на песок, и на берег полетело нехитрое походное добро. Он очень быстро раскинул и поставил палатку. Но прежде чем побеспокоить окружающий мир ударами топора и запахом дыма, Иван направился по краю бора вдоль реки выяснить, есть ли какие-либо следы, которые здесь, на горелой земле, должны сохраниться хорошо. Он забросил за спину ружье: собаки тут же убежали вперед, стараясь заработать вечернюю похлебку, рыскали; выверяя направление, изредка возвращались к хозяину.
Пройдя километр, Иван увидел меж деревьев, что одна из них пробежала далеко сбоку, но не так как прежде, а быстрее и по прямой, не поднимая от земли опущенной морды. Иван поспешил к этому месту и обнаружил след: крупный старый лось бежал так, что песок, покрытый только слоем золы, летел из-под ног. Впереди глухо залаяла собака, но лай тут же оборвался. «Стронутый зверь махнул в реку, на тот берег. Лайки за ним – не лают на плаву…» – предположил Иван. Он шел по следу и слушал. Неожиданно за мыском горелой поросли увидел обеих собак и то, что никак не ожидал увидеть.
Перед ним лежала куча желтого песка, из нее торчала горбоносая лосиная голова с ветвистыми рогами. Не окостенелые, они были покрыты серозеленой, как замша, кожурой. Один отросток сломан, кожура разорвана, свисала запекшаяся кровь.
Собаки бестолково вертелись вокруг кучи. Одна стала теребить торчащую из этого небольшого кургана ногу и потянула ее на себя, упираясь четырьмя лапами; другая тоже очнулась от первого впечатления; и обе лайки, подняв шерсть на загривках, зарычали и стали показывать друг другу твердые клыки. Этим древним испытанным способом оспаривали право: распорядится найденным добром каждая по своему желанию.
Иван опустил руки в глубокие карманы и пошел в обход кургана, неспешно его разглядывая. А обойдя вокруг, остановился и, по-прежнему не отрывая глаз от песка, негромко протяжно свистнул.
Собаки дружно подняли свои уже окровавленные морды и так же дружно опустили их к туше: хозяин смотрел на них, но их не замечал.
Везде у засыпанной туши на влажном песке были отпечатки медвежьих лап и когтей. Вокруг остались ямы с рваными краями, в ямках тонкие серо-желтые корни разорваны, – косолапый выгребал песок.
«Никак потел, когда загребал клад свой. Кому тут, у поворота реки, не повезло, так этому сохатому», – подумал Иван. Он смотрел и на то, как быстро отвисали к земле животы и прогибались спины собак.
«Если поспешить – можно обрадовать этой горой продуктов еще и заведующего зверофермой с его ненасытными песцами…»
Мясо было довольно свежим. Иван поразмышлял и пришел к заключению, что нужно с этим кладом срочно предпринять небольшое путешествие в деревню. Он принялся откапывать быка, перевернул его на спину, подложил с двух сторон две коряги; сохатый лежал вверх ногами, не заваливался; сняв шкуру и камус, оставил тушу просыхать под ветром и солнцем, потом вернулся к палатке, к еще не обжитому лагерю за лодкой; перегнав лодку, разрубил и перетащил в нее тушу– кусок за куском, спотыкаясь о коряги и продираясь сквозь кустарник у реки.
Солнце клонилось к закату, когда Иван развел костер у палатки. «До черта загружено товара, песцы в деревне будут довольны, – устало улыбался он, сидя на корточках у огня с кружкой чая в руках. – Вот она, наша жизнь полосатая: то тебе слой постного мяса, а то и слой сала. Не век добычу брать большими трудами. Ну, мишаня пускай подается собирать бруснику…» И торопясь, потому что груз ждать не может, принял решение отплывать сейчас же и спускаться по реке ночью. Подвесив мешок с продуктами на дерево, оттолкнул нос лодки и запрыгнул в нее на ходу.
Самые трудные места на Глухой Иван прошел еще засветло. Темнота опускалась неудержно, медленно заполнила сначала глубину леса, потом и берега. Он отчерпывал берестяным ковшиком воду, правил веслом. Цепко вглядывался в едва блестевшую дорожку впереди носа лодки, чтобы избежать встреч с торчинами. И как ни смотрел, дважды не успел уклониться, но ничего не случилось. Лодка после удара только чуть наклонялась, останавливалась; развернувшись, съезжала и плыла дальше.
Сейчас, ночью, Иван старался держаться середины реки: у берега топляков и торчин было больше и, что опаснее, – деревья, которые наклонились с берега, касались вершинами воды или вовсе упали в нее. Но когда лодка выплыла из устья на широкий Елогуй, стало легче: звездного неба над этой рекой было больше и на воде посветлело.
Перед рассветом как-то незаметно подкрался холодный сырой ветер, а с ним заморосил, не переставая, мелкий дождь. Брезентовый плащ, который Иван надел поверх безрукавки, вскоре промок на коленях и шее, капли потекли между лопаток за пояс. Течение несло быстро. Иван почти не греб и продрог, но не приставал к берегу, не хотел терять времени. Он грелся не выходя из лодки, старинным способом: привстав на корме, широко разводил руки, скрещивал их перед грудью, с силой хлопал себя сзади по обеим лопаткам сразу. «Эх, да-а! Тулуп бы. – Подшучивал над собой, приговаривая: – Зачем мне тот тулуп, когда у меня есть два халата-та-та!..» От холода стучал зубами. Но настроение не оставляло его: сколько бы ни шел дождь, а течение вынесет к деревне, а там баня.
Но в устье Елогуя на песках останавливаться все же пришлось. Дальше плыть нельзя было. На широком просторе Енисея гулял ветер, гнал немалый с белыми гребнями вал. Сквозь дождь, поверх бесчисленных волн, серая полоска берега на той стороне едва-едва различалось. Он принялся искать веточки сухого тальника, развел маленький, только под днище котелка, костерок. И пока закипала вода, пока пил чай, все не отрывал взгляда, все смотрел на эти мутные волны, косой дождь, тот берег, в непогоду такой далекий, и думал. Думал и рассчитывал: возможно ли переплыть? Ходил взад-вперед под ветром по мокрому пляжу, вдоль речного прибоя. Угасающие волны здесь были небольшими, лизали сапоги и с шипеньем замирали у ног. Но Иван знал – там, подальше от берега, все будет по-другому.
Опять и опять вспоминал прошлогодний случай. В такой же, не больше, вал, недалеко, у Пятиверстной курьи, перевернуло экспедиционный буксирный катер. Река – она иногда зло шутит. На нем отплыли трое мужчин – больше их никто не видел. «Река шутить не любит, – говорил себе Иван, – мало ли она сожрала конопаченых лодочек?.. У каждого – работа… У нее своя, у человека– своя. Разве ж человек может знать, где кончится его тропа?»
Он постоял еще немного с пустой кружкой, что остыла в руке, потом подцепил котелок за проволочную дугу, игриво повертел его на пальце и всей рукой размахнулся, швырнул в лодку от потухшего костра. Стоя боком, искоса, из-под ресниц, на которых застряли капли дождя, провожал полет взглядом.
Этот безответный закопченный котелок, если судить по множеству вмятин на боках, не однажды осужден был лететь в цель, когда его хозяину предстояло сделать выбор, решить трудную задачу. И в этот раз он не пролетел мимо: дважды перевернулся в воздухе и глухо шмякнулся о сиденье.
Иван запахнул полы плаща и подошел к лодке. Он крикнул на собак, несправедливо обозвав их дармоедами, и они испугались голоса, поджали хвосты и одна за другой неохотно попрыгали в лодку. Очень медленно и тщательно (будто этим многое решалось), до последних капель, отчерпал со дна воду и оттолкнулся от берега.
Лодка заплясала.
Это была невеселая пляска, танец на гребнях между жизнью и смертью. Искусство состояло в том, чтобы не подставлять борт под волну, а наезжать на нее носом. Вернее – нужно было, как говорят на воде, не отдать концы в воду. И не только это – необходимо не плыть по течению, а продвигаться вперед, к другому берегу.
Тяжелая лодка ныряла. Собаки вымокли сразу же, и с носа переползли по мясу на корму, дрожали и лезли на Ивана, мешали. Он не кричал на них, не было времени; нельзя было и вытереть лицо. И повернуть назад, к берегу, тоже нельзя – это конец. Воды в лодке становилось все больше– не было времени ее отчерпывать. Она стала кровавой и перекатывалась в такт с большими волнами – за бортами. Одна из собак воткнула голову в ноги Ивана и дрожала крупной дрожью; другая, отброшенная ударом хозяина, сидела в розовой воде, свесив голову, и уже не искала в лодке сухого места.
