Текст книги "Связчики (Рассказы)"

Автор книги: Борис Наконечный

сообщить о нарушении

Текущая страница: 3 (всего у книги 10 страниц)

Тут так, в промысловых деревнях, – трусость показать нельзя, выкажешь что-нибудь постыдное, замараешься – и дети не отмоются. И Гоша не стал вопить, отшутился. Незадолго до этого разговоры ходили в деревне о том, что Енисей и левая сторона его раньше (когда-то!) дном моря были, – прочитал кто-то. Вот Гоша на дне и побывал, со дна привет передает и снова на дно уходит, и так несколько раз. Ближняя лодка подоспела, выловили, воду общими усилиями вытрясли, с тех пор все рыбаки с Гошей так здороваются: «Морской привет!» И на озерах об этом слух прошел, по рации так его и приветствуют. «Морской!» – говорит Гоша в микрофон рыбакам и руку кверху поднимает.

* * *

Однорукий лесничий Леонтий, лучший друг Гоши, – человек большой физической силы. На общественном субботнике он сокрушает рукой с топором лиственничные колодки толщиной в два обхвата; во время гулянок ему ради интереса подливают спиртного в граненый стакан побольше и почаще, он этого не замечает, исход всегда один: водка кончается раньше, чем речь становится невнятной. Лесничего в деревне считают немного странным, но странность эта не выходит за нормальные пределы: в шторм чья лодка, когда все другие вытащены, прыгает по волнам так, что каждый прохожий останавливается, несмотря на дождь и ветер, следит за представлением, желая увидеть, как судно перевернется в воздухе? Так это лодка его, Леонтия, друга Гоши. Сидит Леонтий на корме, держит одной рукой румпель. Сила у Леонтия есть, и помочь Гоше он рад, когда тому на лодке ехать надо; Гоше остается нести весло и бачок с бензином, тем более Гоша, чтоб было легче, схитрит, для себя полный не наливает. У приятеля Гоша, конечно, не останется в долгу. Можно видеть, как он сидит, надвинув засаленную шляпу на уши, чтоб ветром не сдуло, в лодке лесничего, копается в его новом моторе, – в конце концов мотор устает сопротивляться или, по мнению Гоши, от испуга излечивается. Два товарища ездят вдоль берега, его обкатывая, причем румпель всегда у однорукого.

Весной собрались Гоша с Леонтием и еще один приятель в соседнюю деревню, где надо было снять со старого трактора шестерни и другие части для аэросаней, что обрастали мало-помалу «мясом» во дворе у Гоши. Трое отплыли на лодке лесничего и быстро домчались до места: по течению два десятка километров относительно недалеко– мотор мощный. Повозиться у трактора без колес пришлось недолго, сняли необходимые детали, снесли в лодку, отгребли от берега. Гоша сидел в носовой части рядом с грузом; лесничий, конечно, на корме у мотора; в середине лодки, между сиденьями-лавочками, лег третий, закупавшись с головой в длинный – до пят – дождевик. Плыли теперь против течения. На Енисее было тихо и ясно, солнце, и мотор тянул хорошо. Они бы добрались быстро, но в нескольких километрах от деревни лодка наскочила на топляк: сначала нос подпрыгнул, потом вся она поднялась одним бортом, груз скатился в сторону, и в секунду перевернулась. Лодка оставалась на плаву вверх днищем и в струе течения плыла вдоль берега. Нижняя часть мотора с винтом (которая попросту называется «нога») торчала вверх; винт, конечно, уже не вращался. Лесничий вынырнул у борта, – сбитый с толку, не мог все осмыслить, потерял способность ориентироваться, – выбрасывался телом на днище, хватался рукой за гладкий металл, пальцы скользили по ровной поверхности, он сползал и боялся погрузиться в воду, и снова выбрасывал руку, делая попытки удержаться. Третий из них, который лежал завернувшийся в дождевик, так и остался под лодкой и потом отчаянно скребся, – его вытащили школьники, которые на берегу напротив места, где лодка перевернулась, готовились по билетам к сдаче экзаменов, – под лодкой оставалось достаточно воздуха, в плаще было много воздуха, и это не дало человеку уйти на дно.

Гошу отбросило далеко от борта. Так вот, бобриковое полупальто недолго позволило Гоше держаться на поверхности, огромные ботфорты тянули, как кандалы, он погружался и выныривал. Сначала он пытался развернуться и отыскать лодку. Затем он увидел ее и берег, который плыл мимо, своего товарища Леонтия, теряющего силы в конвульсивных попытках зацепиться за днище. Ученики уже сталкивали свою лодку – в это время взялся и Гоша спасать своих товарищей, сколько-нибудь очистив от воды легкие. Он крикнул тем двоим (хотя мог видеть одного Леонтия), чтобы они хватались за мотор. Подплыли школьники, втащили в свою лодку лесничего, нашли человека, который был под лодкой. Ученики видели все и потом рассказывали всей деревне, каждому снова одно и то же.

Гошу искали долго, в этот день и на следующие. Приехал брат откуда-то, в одном костюме, как есть, без вещей. Пришла сестра, издалека, из Алма-Аты приехала жена и одна из дочерей, заплакали.

* * *

Рыбаки, кто был в деревне, ездили его искать по своей охоте, а брат Гоши, который плавал каждый день с кем-нибудь из них, сам выбирал, кому ехать завтра, чья очередь. Они обследовали заливы, заглядывали за каждую каргу[3]3
  Карга – небольшая песчаная или каменистая коса берега реки.


[Закрыть], объезжали вокруг островов. Вода падала, смотрели: не кружат ли над тальником подорлики и вороны? А может, Гоша (известно, шутник) где-нибудь на песке сидит, родные ботфорты и штаны сушит – дожидается.

Лодки плавали, туда – вдоль одного берега, назад – вдоль другого. Браконьеры – те установили особый порядок, ездили и приходили к брату Гоши с отчетом: где были и куда поедут, а инспектор рыбнадзора дал знать в нижние деревни, что если Гоша поймается на уду самолова (снасть правилами запрещенную), то человек пусть не боится, никаких мер принимать не будет; в нижних деревнях, конечно, все знали, что пропал Гоша, и кто куда ездил, тоже поглядывали. Бывалые, знающие толк в таких делах люди говорили, что тело должно всплыть на девятый день, другие, не менее опытные, сомневались: нет, считали они, вода еще холодная, всплывет после двух недель. Прошел тот срок и этот – нет, не видно нигде.

Потом, известное дело, начала забывать деревня Гошу.

Новые события, как ведется, заслоняют старые и хотя не вытесняют их, но отодвигают на задний план. Что один человек? Деревня без одного человека всегда обойтись может. Ревут моторы и без него. Бывает, бакенщица Дарья с подругами-пенсионерками за самоваром скажет: «Часы наладить некому, эх, обеднела деревня без Гоши!»

Тихо стало в доме. Только собачка, та, которая поставлена была Гошей добро охранять, переменилась: на всех, кто мимо проходит, бросается с лаем (спасу, говорят, нет от нее, спасу нет – ест поедом!). Ну так и пристрелили ее.

Мать, Феклуша, понятно, свое горе забыть не может…

В такой вечер, когда север перестает раскачивать валы с беляками и Енисей от берега до берега, как стекло, – она вдруг бросает в сторону ухват или на десять раз вычищенную кастрюлю, срывает с гвоздя бинокль Гоши и бежит, сколько хватает духу, мимо двора к Енисею. Недалеко от обрыва запинается, падает, поднимается на колени, прикладывает бинокль к глазам, ползет так поближе к обрыву, к самому краю, и долго стоит на коленях, обшаривая биноклем воду и лодки. Долго-долго смотрит, старая: не плывет ли Гоша?

Ну, Гоша, ясное дело, против течения поплыть не сможет. Но для нее все повторяется: там, от деревни совсем недалеко, он выныривает лицом к лодке и кашляет, выплевывая воду, лицо у него перекошенное, он смотрит на лодку и вдруг кричит душевным своим товарищам, которых несет, как и его, река:

– …За мотор надо! Ы-май-тесь за мо-тор, ре-бя-та-а!..

Избушка в устье Алтуса

Гришка вышел из избушки и спустился к реке. У проруби рядом с пешней в снег были воткнуты две пары широченных лыж, надо было повернуть их камусом к солнцу. Я тем временем спросил у Гришкиного напарника:

– Ну как вы с Гришкой?.. Ладите?

– Пальнул бы он тебе из карабина по ушам, когда вдвоем нарту тащить, тогда бы посмотрел, как с ним поладить!

Они добыли лося и везут мясо. Лосиный задок тяжелый, Гришка на радостях перегрузил нарту и тянет бечеву горячо; вспотевает быстро, но он жилистый, сердце крепкое и отдыхать не останавливается. А только оглянется на Матвея, своего напарника – рывком снимает, бросает в снег лямку, поворачивает лыжи и, взревев, отбирает рогатину, которой тот толкает нарту сзади.

Матвей проходит на его место, надевает лямку, потом распутывает бечеву, которая за спиной захлестнулась, потом испытывает, тяжело ли тянуть, потом закуривает, присев от ветра, – и тогда лишь не спеша трогается с места.

Гришка – тот давно упирается рогатулиной в зад нарты – и тратит силу зря. Но когда нарта начинает двигаться, все идет поначалу неплохо. Снег под обеими парами лыж скрипит, под нартой– визжит; мыс у поворота реки, за которым избушка, даже как будто начинает приближаться, – катиться бы нарте хоть так, но нет: в бригаде из двух человек бунт зреет. Гришке, разгоряченному удачей, кончить дело невтерпеж, он считает, что если поспешить, удача будет еще, и старается прибавить ход: сзади наваливается на рогатину, тем подавая знак напарнику двигаться быстрее. Бечева за Матвеем слабнет, Матвею легче, но он хода не прибавляет, сосет папироску, занят какой-то тягучей думой, голова вниз, будто вздремнул на ходу. Гришке сзади тяжелее, он злится и совсем перестает толкать (на-ко попробуй, как оно!) – Матвей впереди дергается, но не оглядывается, пробует тянуть еще – и останавливается.

Дыхание у Гришки прерывается от злобы, движения резкие. Он опять ревет, хватает карабин с нарты, судорожно щелкает рукояткой затвора и (побыстрей порешить!), не целясь, посылает пулю в сторону Матвея. Бах!.. – гремит вверх и вниз по реке… – ах-ах! – пробивается сквозь промерзший на берегах тальник и теряется в лапах тихих сорокаметровых елей. Матвей падает с лыжами в снег, лежа на боку, поворачивается и заслоняет глаза рукой; окурок прилип к нижней губе.

Человек над человеком стоит с карабином. Один глаз у Гришки не открывается: ресницы смерзлись, оттаять иней некогда:

– Ты растуда вот так и туда!.. – ругается он. – Как тянешь?! A-а?! Брось бычка!.. А-а-а-а!

Он дергает затвор, выбрасывая стреляную гильзу, и загоняет в патронник второй патрон.

Но напарник Матвей знает, как спасаться. Он уже на лыжах и прибавил ход – они тянут нарту быстрее. Потом передний опять забывается.

Гришка догоняет его, ругает так и этак, еще зачем-то всю его родню и отбирает лямку.

Довольно-таки странно идет у них дело, похоже, не очень-то ладят они на промысле.

Гришка не молод годами, ему за сорок; он высок ростом, волосы рыжие, густые и волнистые, закрывает их летом и зимой шапчонкой военного образца, борода рыжая вся в колечках, брови и ресницы белые. От шеи до ногтей на ногах, в самых неожиданных местах – татуировки, как приросшая нарядная ткань. То все копии с произведений искусства от времен античности до наших дней; одна современная композиция с сердцем и ножами снабжена пояснительной надписью: «Не забуду брата Колю». Когда Гришка раздевается, разговоры посторонних стихают. Он поворачивается то грудью, то спиной, невзначай, но о картинах речь не заводит: скромен непомерно, достоинство истинно художественной натуры. Он чувствует, что искусство впечатляет, ему достаточно немого восхищения. В это время он ходит по избушке, подкладывает поленья в железную печку, щиплет на утро лучину и ведет обычный разговор о следах и капканах:

– …Пришел на Хынчес – есть следья. Поставил палатку, дров лучком напилил. Ну разбросал капканья: белок-соболей ымать…

Время от времени он повторяет:

– Я мужик фартовый!..

С теми же словами вел, наверное, разговор, когда приглашал Матвея в напарники:

– Айда промышлять на Алтус! На устьях избушку срубим, место доброе. Я мужик фартовый!..

И точно: везенье ему! Компасом пользоваться не умеет, заблудится, вытащит его, махнет рукой туда, куда стрелка показывает, потом спрячет приборчик в карман, повернется и пошел – в другую сторону. И что же? К избушке своими набродами день надо возвращаться, а он за пару часов напрямую вышел. Везенье, везенье – и все так!

На ногу легкий он, нестомчивый. От избушки на Алтусе – в деревню, где семья, по реке и тайгой пробираться – девяносто километров (ни лыжни, ни тропы нет), метровый снег топчет. Так к Новому году выходить (мешок с пушниной, топор и черный закопченный котелок при нем) – только одну ночь у костра коротает.

Есть у Гришки недостаток большой, непростительный: своих собак поколачивает. Сильно, бывает, «учит» и невеселые они у него, но охотники, как и хозяин, – страстные. Среди них все же есть одна маленькая черная и лохматая, быстрая всегда – Пулькой зовут, – радостная, видно, живет без собачьих грехов, не самая добычливая, а любит ее Гришка. К ночи, в мороз, она когтями дверь поскребет – Гришка скажет: «Пульку греться запустить надо» и открывает ей. Другие не просятся – опасаются: нервный очень, крутой хозяин на расправу, когда рассердится.

Жена у него вторая. Взял он вдову с тремя детьми (на что решиться – надо, известно, иметь немало мужества) и еще у них один родился: рыжмя-рыжий. Народ признает: Гришкина работа. Жена его женщина добрая, степенная и хозяйка – так он ее, бывало, обижает. За что? Так, ни за что. Люблю за душу – трясу, как грушу, – никто знать не может, за что.

Со стороны за ним понаблюдать – несправедлив нередко, а сам несправедливости терпеть не может. Но вот превосходство другого на промысле или еще в каком-нибудь другом деле признает охотно:

– Я фартовый! Дверь открыл: глухарь по песку бродит, на час ушел – лося добыл! Следьев нигде нет – глядь, на жердушке капкан: соболь попал, как уголь черный! Фарт есть, а какой я охотник?.. Вот Дидюк – это охотник, он среди нас первый!..

Напарник его Матвей – человек совсем другого склада.

Невысок ростом и плотный: лысый, широкая борода – черная, нос красный. Охотничьего азарта в нем много меньше. Бывало, белку на густом кедре собаки облают – он потопчется вокруг и отпустит; кедры в пойме Алтуса широкие, там человека не сразу разглядеть, не то что зверька; Гришка, тот не сдаст: выступит, высмотрит, – а Матвей уходит. Собаки полают-полают – и Матвея догонять. Охотник он не горячий, но мастер других дел. Гришка это преимущество напарника сам, на людях ли с Матвеем, признает. Как же не признать! Пришли в устье Алтуса, по песчаной круче на угор поднялись: бор стоит. У них сетушка, пила, топоры и продуктов немного; совсем мало времени прошло – избушка встала. Баньку махонькую срубили, две лодочки, как ветки легкие, сделали; лыжи-голицы, нарточку – то все больше Матвея умение. Дерево свалил, плах наколол, натесал – лодочки сбил, мхом проконопатил; лыжи выстрогал, станок сделал, – концы лыж в нем загнул, на костре обжарил, дырки под юксы[4]4
  Юксы – лыжные крепления.


[Закрыть] гвоздем прожег – готовы лыжи. И полозья в том же станке загнул и обжарил – нарточка легкая вышла. А стряпает Матвей – лучше не надо. Квашню в эмалированном ведре на дрожжах ставит – хлеб в двух сковородках на костре выходит не хуже магазинного. Рыбу из воды только вытащит, сейчас ее – р-раз! – на рожень у костра, печет, как охотники-кето, вкусно! Мясо сохачье посечет топором в корытце, фарш с черемшой хороший получается, – котлет про запас наготовит. Лучшего повара во всей тайге нет. И что важно: не в тягость ему эти дела.

В деревне жена и дочка у него. Дочку он любит. Бывает, осенью, кто-нибудь плывет мимо, Гришка щуку или птицу семье передает – и Матвей дочке глухаря тащит, заранее готовит; о жене не вспоминает, дочке наказывает передать. Попросит – кто откажет? Человек он дельный, сам помочь другому – поможет, и разговор ведет уважительно и толково. Но на промысле везенья меньше ему; Гришка – он из тех сибиряков, что с лыжами на ногах родятся и до века не снимают, а Матвея поздно тайга поманила.

Избушку они срубили в хорошем месте, на повороте Елогуя, угор там высокий, река далеко видна, устье Алтуса слева рядом. Сосновый бор клином к реке выходит, чуть выше в Алтус впадает приток Аринчес, – все реки к ним текут, а дичь, известно, вдоль рек ходит. Днем и ночью работали: нижние венцы из толстенных бревен клали, а выше – потоньше; Матвей потихоньку рассказывает, что и как делать надо, а Гришка, как повелось, ему и себе команду подает. Двое работников – Гришкиного крика на две бригады! Чашки в связях топорами выкалывали, два дня – сруб готов, через день – потолок; тес на крышу, еще не ветхий, Гришка из заброшенной староверческой заимки с лодкой приплавил. Землю на потолок подняли, сруб окопали; дверной проем и два оконных пропилили, чтоб лосей на реке не проглядеть, – готова избушка. Одно неладно вышло: песок сыплется, когда дверь с силой кто захлопывает – жерди на потолке подогнаны кое-как и щели проконопачены плохо (наверное Гришкина работа). И еще не очень хорошо: угор высокий, вечером с охоты подниматься тяжело и воду с реки таскать трудно, – так они сходню сколотили, на песчаной круче вниз к реке положили.

Промысел ведут они в «общий котел»: добыча общая, заработок пополам. Кедрач в поймах тучный, плодовитый, белка на орехе держится, соболек бывает; тальника много, – когда снег становится поглубже, лоси по рекам к ним в устье спускаются, не зря избушку рубили. Добывают они с одного зимовья немало, им бы еще пару избушек поставить на ближних реках Хынчесе и Аринчесе, да не ладится дружба. На второй сезон ушел Матвей от своего напарника на Тал-речку, далеко от деревни забрался; срубил один махонькую избенку, была ему там в охоте удача. Ползимы он лосей промышлял и мясо в леднике до весны от росомах сберегал, а весной связал огромный плот и один всю добычу сразу за льдом на звероферму приплавил. Самое время: на звероферме у лисиц щенки растут, много мяса каждые сутки требуется. Хвалило начальство Матвея, и народ его одобрял.

У Гришки тоже промысел хорошо шел, соболь в том сезоне на участке был, с собаками добыть можно и в капканы попадался. Но Гришка не может один в тайге жить, компанейская натура, тоскует. Стал он на следующий сезон Матвея назад в напарники просить, – и тот бросил избушку на Тал-речке. Может быть, разговор у Гришки хорошо пошел, а может быть, место такое, – бывает, место притягивает человека.

Сначала ничего охотились они, ладили, а потом по-прежнему пошли раздоры.

Собаки у них, бывает, тоже странно охотятся, можно сказать так: охотники – сами по себе, а те – сами по себе. Всего на двоих промысловиков шесть собак, самые завзятые Матвеев пес Уголек и еще одна бывалая кетская лайка – двух клыков нет и уха, старая собака, но надежная. Про эту лайку в деревне и по тайге, на промысле, разговоры ходили, что когда она сохатого держит, ее бывший хозяин, когда живой был, лай услышит и по дереву посохом бьет: бум! бум! – тогда она к палатке зверя и подвигает.

Так вот, Уголек в стае вожак, самый здоровый. Забыли привязать – он уходит (хоть и снег глубокий), пес костлявый; плывет по снегу лосиный след искать и остальных собак сманивает. Идут один за другим: вожак впереди тропу мнет, потом старая кетская лайка и остальные мал-мала-меньше, всякие разные дворняги, лопоухие, косматые; Вьюжка маленькая сзади всех ползет. Уголек на след выходит, и все за ним; хотя бы это третьего дня наброды – вытропят зверя. Работящие собаки, но снег бродный, оббежать зверя нельзя, да, может быть, какая-нибудь раньше времени взлает – зверь почти всегда уходит. Уголек сохатого не бросает. Так и идут: сохатый впереди, потом собаки друг за дружкой – сутками. Когда долго нет их (дней пять – неделю), Гришка и Матвей берут котомки с продуктами, топоры; стают на лыжи, бредут по рекам – следы ищут, да разве вытропишь? Долго идти надо.

Позже собаки сами приходят, чуть живы: на лапах шерсти поубавилось, снег за ними кровавый.

Я сосед Матвею с Гришкой, на том же берегу живу, между избушками день хожу. Осенью перед промыслом плыву в гости.

…Нос лодки в угор воткнулся, мотор смолк – собаки взлаяли наверху. «Ага, думаю, повезло, дома охотники». «Аря-моря!» – кричу. Гришка с Матвеем наверху показались: «Аря-моря!» – кричат, улыбаются. Чай попили, бидончик заветный открыли, давай бражничать. Матвей лепешек-ландориков на скорую руку замесил, стряпает.

– Слушай, – говорю Гришке, – карабин новый у меня, возле своей избушки шуметь неохота, так я к вам приехал, давай по затесам пристреляем?

– Давай, – говорит, – шуми! Мне все одно фарт будет.

Сделал он затес, я выстрелил и стал прицел подвигать и мушку для своего глаза подпиливать, а Гришка из своего стал стрелять. Смотрю: пули ударили выше, на две четверти.

– Да он у тебя высит, – говорю, – как же ты промышляешь?!

– А пускай высит. Собаки сохатого держат, чтоб дело верно вышло, я с подбегом добываю– и под брюхо целю. Пускай пуля так угадывает!..

Потом снег выпал, их собачья стая к моей избушке приходит. По реке шуга плывет – мороз; сначала так, сало, а потом большие поля пошли, устье ручья у избушки шугой забило. Слышу, мои залаяли. «Зверь!» – думаю.

Выскочил с оружием, смотрю: на той стороне Уголек и все их собаки сидят и смотрят. Пришли они не с Алтуса, а с противоположной стороны; оббежали, видно, за зверем всю тайгу, а теперь на обратном пути; домой пробираются – в гости забрели. Я за корытом сходил. Позвал Уголька – он сидит. И все они сидят и слушают внимательно. Тогда я стал кричать кетской лайке, она старая, умная, кричу ей по-кетски:

– Комод! Комод!

А она тогда в сторону шасть! – к реке пошла, на заберегу, и с края в воду прыгнула, поплыла. И Уголек пошел, и все они на тот берег переправляться принялись. По разводьям плывут, течение сносит, до ледяного поля доплывают – на поле взбираются: отряхнется каждая, дойдет до другого края и снова – бовть! – в воду, вода ледяная. Пулька, самая маленькая, сзади, от всех отстать не хочет. Понесла река – не видно. «Обмерзли, наверное, – думаю, – доплыли, нет?» Днем я из избушки в лес уходил, вечером вернулся – слышу, на той стороне лают. Давно, видно, лают – по голосам определять, как будто бы зверя держат. В ночи выходил слушать, к утру поднимался: бросили они его, только одна какая-то долго еще тявкала.

Река стала. Гришка с Матвеем в гости приходят, лыжи у проруби в снег воткнули, в избушку вваливаются. Берлога, говорят, в их тайге есть, приглашают зверя добывать.

– Собаки-то, – спрашиваю, – пришли?

– Пришли.

– Все?

– Все.

– Они тут были, вон, за ручьем; я их звал, а они за реку поплыли. И Уголька звал. Да я и по-кетски звал.

– А что ты кричал?

– «Комод»! – кричал.

– «Комод!» – это значит «Пошел вон!»

– Пошел вон?!

– Да. Пошел отсюда. Выходит, ты их угонял. Надо было «Тельгут!» кричать. «Тельгут!» – «Иди сюда!»

– A-а?! Перепутал… О-ошибка вышла.

– Это их Матвея Уголек уводит…

Тут они стали жаловаться друг на друга. Нет сладу. Собаки сами по себе – охотники сами по себе. На берлогу приглашают: медведь лег близко от устья Аринчеса, Пулька берлогу нашла: день тявкает, ночь тявкает. Ночью далеко лай доносит – от избушки услыхали; пришли поутру, зверь за затычкой из мха лежит тихо, видно, как задом пятился, мох сгребал – лег зимовать (уходить ему охоты нет), а Пульку на сворке увели.

Рассказывают всякое-разное, да все про охоту, да про тайгу… Гришка жалуется на Матвея – Матвеи на Гришку. Бывает, и хвалят. Я слушаю– кто вас разберет? Рассудить трудно. В общем, неподходящие они друг для друга напарники. Матвей вышел собак разнять – разодрались, а я Гришке говорю:

– Расходиться вам нужно. Случай с кем-нибудь из вас какой тяжелый выйдет, что народ подумает. Ты себе напарника по душе найдешь – и он найдет, а так не годится. Разве это дело: своего товарища из карабина свинцом, как сохатого, поливать?

– Сильно он медленный, нервов моих не хватает! – отвечает со злостью Гришка и кулачищем себе грудь сокрушает.

– …Ко-кнешь его нечаянно, что тогда будет? Раз такое дело – какие вы, ядрена в корень, напарники?! Что случится – ребятишек ваших тогда кто кормить будет?!

– Ничего, я его ни это… Не выключу… Ну, а тебе так скажу: промысел пошел – дремать некогда! Мы, бывает, не ладим… да ты не понял. Не в том дружество. К примеру, если ты ниче парень, а Матвей скажет: «Побить его, Гришка, надо!» – я побью, мы с ним связчики. А без спора – как же без спора, на то дело. Ребятишек, парень, кормить – быстрей двигаться надо! Я и подшевеливаю его. Ну, понял?

– A-а! Ясно, – говорю, – тогда другое дело!.. Ну как же?.. Как же, теперь ясней-ясного!

Теперь-то все-е-е понятно!