Текст книги "По заданию губчека (Повесть)"
Автор книги: Борис Сударушкин
сообщить о нарушении
Текущая страница: 7 (всего у книги 15 страниц)
3. Явки
На этот раз Тихон встретился с поручиком в кабинете начальника иногороднего отдела.
На Перове были китель и галифе, на плечи накинута старая офицерская шинель.
– Мне побриться? – потрогал он бородку, в которой уже пробивалась седина.
– По правде говоря, вы сейчас больше похожи на переодетого монаха, – пытливо оглядел поручика Лобов.
– Побреюсь, – решил тот. – Без бороды мне будет легче опять почувствовать себя офицером, хотя и бывшим.
– На Власьевской открылась парикмахерская Шульмана. Вот ваш бумажник, денег на первое время хватит. Фотографию я положил за обкладку, – догадался Лобов, что ищет поручик. – Туда, где вы хранили треугольник из визитной карточки. Почему вы его не уничтожили?
– Просто забыл, – мельком взглянув на фотографию молодой женщины в белом платье, Перов опять спрятал ее за обкладку.
– Если вы хоть в мелочи ошибетесь теперь, ваши бывшие соратники рассчитаются с вами так быстро, что мы ничем не сможем вам помочь.
– Это я понимаю, мне бы оружие какое.
Лобов вынул из сейфа офицерский наган-самовзвод, вслух прочитал выгравированный на рукояти текст:
– «Поручику Перову от генерала Брусилова за храбрость. Апрель 1916 года, Юго-Западный фронт»… Вы участвовали в Брусиловском прорыве?
Перов кивнул, не сводя глаз с револьвера.
– Почему же такую памятную вещь оставили у Грибовых на чердаке?
– Я слышал, по подозрению в контрреволюционной деятельности генерал Брусилов был арестован ВЧК.
– Считаете, чекисты ошиблись?
– Генерал Брусилов – истинный патриот России, России Суворова, Кутузова, Нахимова! – напряг голос поручик. – Если большевики вырвут из русской истории эти славные страницы, то проиграют – без уважения к прошлому нельзя создать будущее. Брусиловский прорыв – одна из таких страниц, он привел к разгрому австро-венгерской армии.
– Однако русским солдатам не забыть, что именно Брусилов на посту главнокомандующего подписал приказ о введении смертной казни на фронте.
– Он сделал это по настоянию Керенского, – с неохотой произнес Перов.
– Гибель революционно настроенных солдат и на его совести. А что касается вашего участия в Брусиловском прорыве, то этим можете гордиться, большевики ценят мужество. Берите свой револьвер, и пусть он служит русскому народу, а не его врагам.
– Спасибо, – только и вымолвил Перов.
Протянув портупею и дождавшись, когда офицер перепоясался, Лобов сказал:
– Вместе с Вагиным сегодня же посетите Флексера и Гусицына. Поинтересуйтесь осторожно, нет ли у них возможности устроить вас на службу. Не получится – что-нибудь сами придумаем. Вместе с наганом мы нашли документы, по которым вы приехали в Ярославль, – Лобов выложил бумаги на стол. – Мы их тщательно проверили, они вполне надежные: до октября семнадцатого служба в действующей армии, с марта восемнадцатого – помощник начальника штаба третьего Московского полка, потом освобождение по болезни… Зря вы, Матвей Сергеевич, за учителя себя выдавали – эта роль вам не удалась.
– Сразу после мятежа с офицерскими бумагами мне бы не избежать самой жесткой проверки.
– Это верно, но сейчас обстановка другая. К вашим документам мы добавили только один – пропуск на въезд в город, выданный Заволжской Коллегией по борьбе с контрреволюцией. Он косвенно подтверждает, что участия в мятеже вы якобы не принимали. Будем считать, вам удалось обмануть бдительность Тихона Вагина, который руководил этой Коллегией.
– Как мне представить Вагина?
– Как завербованного вами сотрудника губчека.
– Смело, – покосился поручик на Тихона…
Еще два часа сидели они за столом, уточняя детали, договариваясь о связи. На прощание Лобов наказал:
– Главное – осторожность, без согласования со мной ничего не предпринимать. Ваша основная задача – дождаться связного.
Над дверью парикмахерской Шульмана на Власьевской висела местами проржавевшая вывеска с нарисованным на ней мужчиной с усиками и пробором в зализанной прическе.
Тихон остался дожидаться поручика на улице.
– Доверяете? А если я дворами? – без улыбки спросил Перов.
– Бегите, от себя все равно не убежишь, – вроде бы равнодушно проговорил чекист.
– В моей ситуации эта пошлая фраза звучит весьма точно, – усмехнулся офицер, вошел в парикмахерскую.
«А вдруг и впрямь сбежит?» – не выходило у Тихона из головы, пока дожидался поручика.
Но через полчаса, побритый, пахнущий крепким одеколоном, Перов опять появился на улице.
В квартиру зубного врача на Духовской улице они постучались, когда уже стемнело. За дверью долго возились с замками, чуть приоткрыли ее на длину звякнувшей цепочки, в темном дверном проеме блеснуло пенсне.
– Игорь Павлович Флексер? – убедился поручик.
– Ваш покорный слуга.
Офицер медленно, по словам, выговорил пароль:
– Случайно не у вас остановился Синицын из Углича?
Дверь тут же захлопнулась, из квартиры – ни звука.
Перов недоуменно переглянулся с Тихоном, хотел было постучать еще раз, уже поднял руку, но тут дверь открылась снова.
– Синицын у нас, проходите, – шепотом произнес Флексер, скинул цепочку.
Прихожая была тускло освещена керосиновой лампой, на полу – мягкая дорожка.
Зубной врач неслышно отошел в темный угол, поблескивал оттуда стеклышками пенсне.
– Почему не сразу впустили? – строго спросил Перов. – Разве я неправильно назвал пароль?
Флексер суетливо одернул жилетку, поправил пенсне на шнурке, спрятал короткие руки за спину.
– Извините – растерялся, вы явились слишком неожиданно. Кроме того, вас двое.
– Это свой, – небрежно сказал о Тихоне поручик. – Можно раздеться?
– Да, да, конечно, – Флексер бросился к нему с поспешностью лакея, рассчитывающего получить крупные чаевые.
Тихон с удивлением заметил, как в квартире врача преобразился Перов: лицо властное, движения точные, уверенные, потрепанная шинель скинута на руки Флексера с шиком. И голос командирский, жестковатый.
Хозяин проводил их в комнату, водрузил лампу посреди стола, накрытого скатертью с кистями.
Первым сел поручик, придвинул к себе мраморную пепельницу, закурил. Тихон пристроился на гнутом венском стуле возле массивного шкафа из красного дерева, на котором тикали часы с черным циферблатом, позолоченными стрелками и двумя бронзовыми музами по бокам.
Флексеру на вид было за пятьдесят. На круглом, упитанном лице выделялся большой нос, а глаза за стеклышками пенсне маленькие, невыразительные. Рот кривился в извиняющейся, вымученной улыбке, а руки не находили себе покоя: теребили пуговицы жилета, без нужды переставляли фарфоровые статуэтки на полках, поправляли накрахмаленные манжеты.
Чувствовалось – трусил. Остановился в простенке между занавешенных бархатными шторами окон, зябко поеживаясь, сложил руки на груди.
Шторы прикрывали и дверь, ведущую в соседнюю комнату. Перов спросил, есть ли еще кто-нибудь в квартире.
– Один, как перст один, – качнулся вперед Флексер. – Перед самым мятежом отправил жену с дочерью к теще в Кострому. Пока не вернулись. Хочу сам ехать за ними.
– В Костроме спокойней, пусть лучше там отсидятся, – многозначительно посоветовал поручик. – По этому паролю у вас никто не появлялся?
– Я думал, обо мне вообще забыли. После мятежа стольких арестовали.
– Вам повезло.
– Кто знает, что день грядущий нам готовит? – печально вздохнул Флексер. – В наше время от дому до Коровников – один шаг, а от тюрьмы до кладбища – еще ближе.
– Ни с кем из наших связи не поддерживаете?
– Боже упаси! – вскинул короткие руки Флексер, словно защищаясь от удара. – В контрразведке мне запретили это категорически, только благодаря этому и уцелел.
– Если вы не против, я остановлюсь у вас, – сказал Перов так, будто только что надумал это.
Флексер беспокойно зашарил по жилету руками, затеребил пуговицы:
– Удобно ли вам будет? У меня постоянно посетители, квартира в самом центре, большевики по улице так и снуют.
– Не волнуйтесь, Игорь Павлович, документы у меня надежные. А к удобствам не привык, на фронте, случалось, в одном окопе с солдатами вшей кормил. Ну, а если найдется отдельная комната – и совсем хорошо.
– Комната найдется: как врача, меня не уплотнили.
– Значит, договорились, – поднялся Перов. – Сейчас мы уйдем, вернусь поздно.
– К вашему приходу я подготовлю комнату, – угодливо проговорил зубной врач, но вид у него был пришибленный.
На улице поручик с усмешкой сказал:
– Наконец-то высплюсь по-человечески, у своих.
Тихон уловил иронию, но промолчал, только спустя некоторое время, когда они вышли на Дворянскую улицу, спросил, как ему показался Флексер.
– Нормальный интеллигентный человек! Это в вашем представлении все контрреволюционеры выглядят громилами с окровавленными руками. А среди них есть и внимательные мужья, и любящие отцы, и истинные патриоты.
– Насчет мужей и отцов не спорю, а вот о патриотах помолчите, – обрезал Тихон. – Ваши братья-офицеры против собственного народа вместе с интервентами воюют.
Поручик поднял воротник шинели, прибавил шаг.
В лицо бил тугой ветер с холодным дождем, в окнах уцелевших домов мерцал тоскливый свет. Мрачно темнели развалины, в облачное небо упиралась пожарная каланча.
На Семеновской площади их остановил красноармейский патруль. Проверив документы, пожилой солдат с перевязанным горлом посоветовал:
– Поодиночке не ходите, товарищи. На улицах сволочь всякая постреливает.
– Вооруженные, отстреляемся, – ответил ему Тихон, засовывая чекистское удостоверение в карман.
– Это как получится, парень. Вчера на набережной наш патруль уложили ножами, без выстрелов. Записочку оставили, что скоро таким макаром всех красных прикончат.
– Всех – руки коротки, – сердито буркнул другой солдат, сутулый и худой, с острыми, выпирающими скулами.
Патруль пошел в сторону Ильинской площади, Тихон и поручик свернули к Волге.
Дом номер четыре по Семеновскому спуску – двухэтажный особняк с островерхой крышей, сбоку – каменные ворота с аркой. Восьмая квартира – на втором этаже, туда вела неосвещенная деревянная лестница со скрипучими ступенями. В подъезде пахло мышами, кошками и рыбьим жиром.
На этот раз пароль сработал без задержки. Гусицын тут же пропустил их в квартиру, долго жал руки, чуть не прослезился, в умилении сморщив желтушное узколобое лицо.
– Наконец-то свои! Одна красная сволочь кругом, не с кем душу отвести. В квартире напротив – и то большевик!
Тщедушный, с длинными руками и маленькой головой на тонкой шее, Гусицын тоже совсем не был похож на злодея-заговорщика – серый, перепуганный обыватель. Увидишь такого в толпе – и ничем не заденет он внимание. Однако первая же сказанная им фраза убедила Тихона – это враг, и враг закоренелый, обывательская внешность только личина.
Хозяин представил долгожданным гостям супругу – высокую плоскую женщину с бледным лицом, с которого не сходила гримаса брезгливости. Узнав, что Перов – бывший офицер, она изобразила подобие улыбки и очень расстроилась, что у них будет проживать не сам господин поручик.
Гостей усадили за стол, угостили чаем.
– Как вы думаете – скоро? – нетерпеливо спросил Перова хозяин и, казалось, прилип к нему взглядом.
– Что – скоро? – не понял тот.
– Скоро придут союзники? Скоро будут вешать большевиков? – .еще больше побледнев от волнения, пояснила хозяйка.
Поручик нахмурился, сделав вид, что такие вопросы не задают.
Гусицын торопливо заговорил, словно боясь, что его остановят:
– В июле я с самого начала понял: Перхуров – калиф на час. А многие мои хорошие знакомые сейчас сидит на Нетече, в бывшем особняке фабриканта Сакина. Знаете, молодой человек, что там теперь? – спросил хозяин Тихона.
– Как не знать, я в этом доме работаю.
– В губчека?! – чуть не выронила чашку хозяйка квартиры, Гусицын втянул шею в плечи, сделал судорожное глотательное движение.
– Не пугай людей! – прикрикнул поручик на Тихона и повернулся к Гусицыной: – Он действительно, сударыня, работает в губчека, но так надо для нашего общего дела.
– Замечательно! – восхитилась хозяйка. – Но ради бога, не говорите об этом соседям, – попросила она Тихона и для пущей убедительности добавила: – Умоляю вас, молодой человек.
– Вам же будет спокойней с таким квартирантом, – удивился Перов.
Рыжие ниточки бровей «мадам» Гусицыной пружинисто вскинулись под самые букли, голос задрожал от возмущения:
– А что скажут наши знакомые? Как мы будем смотреть им в глаза, когда большевиков спихнут?
– Вряд ли работу Вагина в губчека удастся скрыть от ваших соседей, – сказал поручик. – Говорите, что поселили по уплотнению.
Спросил Гусицына, не сможет ли он его устроить на службу, показал документы. Хозяин перелистал их, одну бумагу – пропуск Заволжской Коллегии – посмотрел на свет, довольно почмокал губами.
– Попытаюсь что-нибудь сделать, но твердо не обещаю, – вернул он документы.
– О результатах ваших хлопот сообщите Вагину. Мне пора, – поднялся поручик. – Время позднее, а на улицах, я слышал, еще постреливают, и комендантский час скоро.
Ночью, на провисшей кровати, в клетушке с низким потолком, Тихон до подробностей вспомнил все, о чем говорилось у Флексера и Гусицыных. Как «личный представитель Перхурова», поручик вел себя безукоризненно, однако некоторые мелочи в его поведении настораживали. Только сейчас по-настоящему стали понятны сомнения Лагутина. Как-то поручик поведет себя дальше? Не передоверился ли ему Лобов? Правильно ли вел себя Тихон?
Утром на лестничной площадке он встретился с высоким плечистым военным, выходившим из квартиры напротив. «Хорошо хоть свой человек рядом», – подумал Тихон, заметив на фуражке красную звездочку. Пропустил мужчину вперед. Тот молча кивнул, мельком посмотрел на него темными глазами из-под густых, сросшихся бровей.
Тихон рассказал об этой встрече Лобову.
– Мы навели справки о соседях. Это Дробыш, начальник мобилизационного отдела штаба военного округа. Человек проверенный.
– Гусицын только с виду божья коровка. Если заваруха начнется, столовым ножом будет полосовать большевиков, а жена помогать ему, – объяснил свою тревогу Тихон.
– Ну, теперь до этого дело не дойдет – город начеку. Меня беспокоит бегство Поляровского. Возможно, он знает эти явки.
– Если бы знал, давно появился бы.
– А может, устроился в другом месте и со стороны приглядывается? Таких явок у контрразведки, наверное, несколько.
Через три дня Гусицын сказал Тихону, чтобы поручик зашел в штаб военного округа и обратился в контрольный отдел к военспецу Рузаеву. И добавил, что сделать это надо немедленно, тюка в отъезде начальник отдела Ляхов.
Так Перов стал работать в артиллерийском управлении штаба, а в губчека узнали еще об одном агенте суреповской контрразведки Рузаеве, до этого не внушавшем никаких подозрений…
4. Будни
Тихон пришел в губчека с твердым убеждением, что чекистская работа – ежедневная вооруженная борьба с врагами революции: перестрелки, погони, засады, облавы.
Однако вскоре он убедился: схватка с контрреволюцией куда сложнее.
Как-то Лагутин пригласил его на заседание Коллегии губчека вести протокол, зачитал письма рабочих валено-сапожного завода и маслозавода с просьбой привлечь к работе бывших хозяев. Видел Тихон, с каким неудовольствием выслушали эти письма некоторые члены Коллегии, запомнил, как возмущался фронтовик-окопник Ефим Зубков, с прибинтованной к шине и подвешенной на черной косынке левой рукой.
– Это как же получается, товарищи? – гневно оглядывал Зубков членов Коллегии. – Мы этих заводчиков за саботаж посадили, а теперь их выпускай?
Лагутин пытался урезонить его:
– Рабочие ручаются, теперь они саботажа не позволят, не семнадцатый год. А бывшие хозяева-специалисты им нужны, чтобы быстрее наладить производство.
– А без хозяев никак? – не унимался Зубков. – Рабочий человек дурней этих буржуев?
– Не дурней, а грамоты не хватает, различать надо. На заводах машины стоят, пустить некому. И товарищ Ленин говорит, что без руководства специалистов переход к социализму невозможен. Несознательный ты еще, Зубков.
– Ты меня, Михаил Иванович, несознательностью не попрекай. Я с товарищем Лениным с четырнадцатого года заодно, как на фронте в партию вступил.
– Фронтовик, а простых вещей понять не можешь, что красноармеец без валенок зимой много не навоюет. А заводу Бай-Бородина задание их сто тысяч пар изготовить. И без масла населению туго приходится. Вот и получается, что без бывших спецов нам пока не обойтись. Махорочная фабрика стоит – курильщикам беда и чекистам забота.
– Сам курящий, без табака на стенку лезу, – признался Зубков. – Но при чем здесь губчека?
– При том. На толкучке за одну восьмушку табака фунт хлеба выкладывай. Что это по-твоему?
– Грабеж средь бела дня. Спекуляция.
– Вот именно – спекуляция. А это уже прямая наша забота. Пацаны на рынке обычную писчую бумагу за известную сумкинскую продают, тоже к спекуляции приобщаются. И никакими облавами тут не возьмешь, пока у нас самого необходимого не будет. А ради этого, может, придется не одного буржуя на свободу выпустить, – ладонью хлопнул по письмам предгубчека.
– А он, буржуй, опять за саботаж, опять за диверсию?! – горячился Зубков, от возмущения смотрел на Лагутина как на врага.
– Тогда расстреляем. По сначала попытаемся из него, из буржуя, полезного человека сделать.
Большинством голосов чекисты приняли решение освободить Бай-Бородина и маслозаводчика Шнеерсона, оба предприятия через месяц начали работать для нужд фронта и города.
После этого Коллегия еще не раз рассматривала заявления завкомов с просьбой освободить некоторых спецов от заключения, от принудительных работ на лесозаготовках. Как правило, губчека шла навстречу рабочим.
На этом же заседании чекисты решили отчислить в помощь фронту двухдневный заработок. Зубков предложил обязать членов партии сдать для Красной Армии теплые вещи и обувь.
Кто-то из чекистов пошутил:
– Все еще не веришь, Ефим, что Бай-Бородин красноармейцам валенцы поставит?
– Буржуям не верил и не верю! – упрямо сказал Зубков. – А для Красной Армии, надо будет, последние сапоги отдам…
«Руководствуясь чисто коммунистической совестью, тщательно смотреть за всеми пожертвованиями, дабы не было со стороны кого-либо увиливания от сдачи теплых вещей, а если таковые товарищи будут замечены, немедленно докладывать об этом партийному собранию ячейки», – записал Тихон в постановлении.
Когда принес его на подпись Лагутину, тот проговорил нерешительно:
– Наверное, коряво мы тут высказались, – и добавил твердо: – Но ничего, зато искренне, от всего сердца.
И править документ не стал.
Утром чекисты несли из дома кто шинель, кто гимнастерку, кто сапоги. У Тихона всех-то вещей – только что на себе. В отцовском фанерном чемодане нашел связанные матерью шерстяные перчатки и носки, их и принес. А Зубков, словно и впрямь в пику Бай-Бородину, притащил в губчека пару почти новых валенок, сам ходил в разбитых солдатских сапогах, в которых вернулся с фронта.
На следующем заседании Коллегия рассматривала дела участников мятежа. Настроение у всех было суровое – многие в мятеж потеряли родных, близких. С непривычки обстановка в комнате показалась Тихону даже гнетущей.
Докладывал председатель губчека, голос словно бы надтреснутый от волнения:
– …Синаулин Василий Алексеевич. Начальник отряда второго боевого участка на Стрелке. Расстреливал мирных жителей… Поваров Павел Николаевич. Комендант пристани Понизовкина. Разъезжая с пулеметом по деревням, принуждал крестьян выступать против Советской власти… Гадлевский Андрей Константинович. Штабс-капитан. Руководил арестами коммунистов. Пойман с оружием в развалинах Демидовского лицея. Отстреливался до последнего патрона…
Лагутин помолчал, спросил, будут ли какие вопросы.
– Чего тут спрашивать?! – дернулся на стуле Зубков. – Они с нами до последнего патрона, ну и мы с ними… Этот гад Гадлевский последним патроном Сашу Миронова застрелил.
Чекисты потупили головы, вспомнив матроса, присланного в губчека питерскими большевиками.
За расстрел Гадлевского и других проголосовали единогласно.
– В этом списке еще один участник мятежа – Жохов Никон Ипатьевич. Крестьянин. Записался в Северную Добровольческую армию, – как-то неуверенно зачитал Лагутин следующее дело, словно бы сомневаясь, заниматься ли им сейчас, после разговора о Саше Миронове.
– В одном списке – одно и наказание: расстрелять, – коротко и зло произнес Зубков.
– Этот Жохов – крестьянин, – повторил Лагутин.
– Раз участвовал в мятеже, – значит, враг, а потому расстрелять, – бросил Зубков раздраженно и непримиримо.
Председатель губчека поправил ремни на гимнастерке, откашлялся в кулак и высказал то, что его тревожило в этом деле:
– Что-то тут не так: крестьянин – и против Советской власти. Может, его вот такой Поваров с пулеметом и заставил в добровольцы пойти?
– Что ты предлагаешь, Михаил Иванович? – спросил Лобов.
– Пересмотреть дело Жохова. Если в мятеже активно не участвовал – меру наказания смягчить.
– А если участвовал? Если он наших людей убивал? Тогда как? – вытянулся вперед Зубков.
– Тогда я, Ефим, первым за расстрел проголосую, – ответил Лагутин с такой решимостью, что больше фронтовик ни о чем его не спрашивал, нахохлился на стуле.
Лобов предложил поручить эту проверку Тихону:
– Вагин сам из Заволжья, знает, как перхуровские вербовщики работали. Может, и не виноват человек…
На том и порешили.
Закончив с делами мятежников, Лагутин зачитал уголовные дела участников банды Ферта.
– Рагузов Иван Иванович. Раньше судился четыре раза за грабежи. По регистрации уголовного бюро – «домушник-громила»… Терентьев Артем Николаевич. Топором убил кассира ткацкой фабрики…
Разгоняя табачный дым, замелькали кулаки. Зазвенели возбужденные голоса:
– Этих не перевоспитаешь!
– Точно. Черного кобеля не отмоешь добела!..
– Расстрелять!
Так Коллегия решила судьбы налетчиков, долгое время терроризировавших город.
Потом Лагутин дал слово начальнику иногороднего отдела. По тому, как нервничал Лобов, все поняли – дело у него необычное. Так оно и оказалось.
– Участники мятежа и уголовники – это явные враги Советской власти, с которыми мы бились и будем бороться с оружием в руках. Но у нас, товарищи, появились и другие враги, в наших собственных рядах. Они действуют исподтишка, прикрываются документами советских работников и даже званием коммуниста.
Чекисты перекинулись недоуменными взглядами. Лобов вынул из папки листок, зачитал:
– «За малейшее пристрастное отношение к тому или иному лицу, не говоря уже о попытке к взяточничеству, равно как и за малейшее колебание или нерешительные действия по отношению к врагам рабоче-крестьянской Советской власти, сотрудники Чека подвергаются суровой ответственности, до расстрела включительно…» Это из инструкции, которую мы с вами утвердили на Коллегии.
– Не тяни, Андрей. Неужели среди нас нашлась такая сволочь? – поторопил Зубков.
Голос Лобова звучал нервно, прерывисто:
– На прошлой неделе я выезжал в Ростов и арестовал в уездчека Рохмана Зиновия Яковлевича, заведующего отделом по борьбе со спекуляцией. Его послали в уезд, где он по собственному усмотрению налагал на крестьян контрибуции, двадцать шесть тысяч из них присвоил себе.
– Расстрелять мерзавца! – вскочил на ноги Зубков. – К революции, к святому делу, примазался, чтоб лапы погреть.
– Вместе с Рохманом действовал милиционер Ростовского уголовно-розыскного бюро Дубняк Лаврентий Григорьевич. Получил от него за участие тринадцать тысяч.
Возмущенные чекисты заговорили наперебой:
– Если эту заразу сейчас не выведем, они, как клопы, расплодятся. Расстрелять!
– Расстрелять, чтобы и другим неповадно было!
– Расстрелять!
Тихон записывал это решение так, словно водил не пером по бумаге, а штыком по камню.
Через несколько дней в губернской газете в разделе «Действия местных властей» появился новый список расстрелянных по постановлению Ревтрибунала.
С каждым днем списки эти становились все короче, печатались в газете все реже.
Город очищался от уголовников и недобитых перхуровцев, восстанавливалось городское хозяйство. Опять заскрежетали по улицам старенькие, побитые трамваи с поблекшими рекламными железными листами на крышах. По Большой Московской до самого вокзала снова светилась по вечерам редкая цепочка фонарей. В бывшей гимназии Корсунской на Богоявленской площади заработали почта, телефон и телеграф. В кинематографе «Аквил» крутили душещипательную мелодраму «И были разбиты все грезы». В «Кино-Арс», разместившемся в том самом здании на Борисоглебской улице, где до мятежа был Интимный театр Барановской и штаб-квартира заговорщиков, показывали фильм с загадочным названием «Неведомые руки».
Город ожил, начали забываться ужасы мятежа.
Однажды, когда Тихон зашел к предгубчека по делу Жохова, в кабинете появился посетитель в черном костюме, визитке, с галстуком бабочкой. Церемонно представился:
– Актер Теребицкий, назначен помощником режиссера городского театра. Имею к вам дело чрезвычайной важности.
Лагутин предложил ему сесть. Тихон поднялся, чтобы выйти из кабинета и зайти позднее, но актер остановил его:
– В моем деле ничего секретного нет.
– Вы сказали – дело чрезвычайной важности, – напомнил Лагутин.
– Именно чрезвычайной! – поднял актер указательный палец. – Я уже был в Военно-революционном комитете. Но там меня известили, что в связи с улучшением обстановки в городе они передают всю власть губисполкому. Я пошел туда. Там заявили, что подобные вопросы находятся в ведении городского исполкома. Оттуда меня послали в милицию, из милиции – к вам. Вы, товарищ председатель губчека, моя последняя надежда. Если не поможете, то мне придется обратиться к самому господу богу.
– Выкладывайте ваше дело, товарищ Теребицкий. У нас работы по горло.
– Я понимаю, понимаю, беру быка за рога… Как вы, наверное, знаете, городской театр недавно муниципализирован и отныне носит название «Советский театр имени Федора Григорьевича Волкова». К настоящему времени труппа театра практически укомплектована, не хватает только одной инженю и простака. Но эти проблемы наш коллектив как-нибудь решит.
– Да, здесь мы вам ничем не поможем, – улыбнулся Лагутин. – Наши сотрудники выступают несколько в ином амплуа. Короче, что вам нужно от губчека?
– Все, все, перехожу к главному, – вскинул руки Теребицкий. – У нас очень тяжелые материальные условия: мы платим за свет, за воду, за реквизит. И актеры, заметьте, тоже питаются не святым духом. На голодный желудок ни героя, ни злодея не сыграешь, разве лишь умирающего лебедя. Но это я так, к слову, – одернул себя говорливый посетитель. – И почти все эти многочисленные расходы театр должен гасить за счет сборов. Совет обещается помочь, но эта помощь, сами понимаете, будет более чем скромная. Поэтому для нас очень важно, чтобы с первых же спектаклей зрительный зал театра был полон, еще лучше – набит битком.
– Приглашаете нас на премьеру?
– Пригласим, товарищ Лагутин, но только в том случае, если вы нам поможете.
– Вероятно, вам следует обратиться в комиссариат финансов или в Наркомпрос к товарищу Луначарскому.
Теребицкий пригладил седые волнистые волосы и сказал торжественно:
– От имени старейшего, первого русского театра я обращаюсь к вам с просьбой о продлении срока движения по городу до двенадцати, ну, хотя бы до одиннадцати часов вечера.
– Сократить комендантский час? Зачем это вам?
– Чтобы наши зрители после спектакля успели разойтись по домам, чтобы не нервничали, созерцая шедевры мировой классики.
– Вот оно что, – протянул Лагутин. – А разве нельзя перенести начало спектакля?
– Наши актеры, товарищ председатель губчека, мечтают играть для рабочих, а смены у них поздно кончаются.
– Хорошо, я поставлю этот вопрос на следующем заседании Коллегии.
– Премного будем вам благодарны, – с пафосом произнес актер.
Тихон спросил его, какие спектакли готовятся к постановке.
– Вы любите театр, молодой человек? Похвально, очень похвально. Сейчас мы готовим к постановке «Зори» Верхарна и «Стеньку Разина» Каменского.
– А Островского не ставите?
– А что бы вам хотелось посмотреть?
– «Бедность не порок», например.
– Замечательная вещь. Вы видели эту пьесу раньше?
– Так и не привелось. Летом в Заволжье хотели поставить ее своими силами, а тут мятеж.
– Понятно, понятно. Я вам обещаю, товарищ чекист, что мы обязательно поставим эту пьесу, – Теребицкий опять повернулся к Лагутину. – Но с условием, что вы отодвините комендантский час. И еще. Нельзя ли сделать так, чтобы в дни спектаклей на улицах города не было стрельбы? Стало значительно спокойней, но еще случается… Я говорил об этом с начальником милиции – он обещал.
Лагутин с трудом удержал улыбку:
– Ну, если милиция обещала, то нам грешно не присоединиться к такому обещанию. Постараемся, товарищ Теребицкий.
– Я вас очень прошу, товарищ председатель губчека, – приложил руку к груди актер, потом опять поднял указательный палец: – Ведь мы с вами, разобраться, делаем одно общее дело – способствуем возрождению города!
С достоинством кивнув чекистам, он вышел.
– Ну, рассказывай, как у тебя с Жоховым. Может, ошибся я, задержав исполнение приговора? – спросил предгубчека Тихона.
– Нет, Михаил Иванович, не ошиблись – запутали его беляки, обманом в отряд записали.
– Как это – обманом?
– Сын у него на германском фронте пропал. Эсер Лаптев, который приезжал к ним в деревню с офицерским вербовщиком, пронюхал об этом да возьми и скажи Жохову, что видел его сына в Ярославле в охране у Перхурова и он наказал отцу тоже в Добровольческую армию вступить.
– Непонятно, зачем ради одного человека Лаптеву потребовалось все это сочинять?
– Я тоже сначала не сообразил, а оказывается, Жохов в деревне уважаемый человек, с фронта полным георгиевским кавалером вернулся, и душа отзывчивая. Вот Лаптев с офицерским вербовщиком и смекнули, что за ним другие крестьяне пойдут.
– А у него у самого голова на плечах была? Понимал, зачем винтовку берет?
– Он тогда об одном думал – как скорее в Ярославль попасть и сына увидеть.
– Вот дурачина! – в сердцах стукнул по столу Лагутин. – Он из середняков?
– Куда там, концы с концами едва сводит. Царь за все его мужество на фронте крестами откупился.
Лагутин тяжело задумался, потом сказал сиплым, пересохшим голосом:
– В камере два железнодорожника сидят – сняли с продмаршрута по пуду муки. У одного пятеро, мал мала меньше, и у второго жена инвалидка и трое ребятишек. Им Коллегия тоже в «штаб Духонина» направление дала, а я своей властью дело задерживаю. Буду на Коллегии отстаивать эту троицу. Ведь обидно – рабочие, крестьянин, для них Советскую власть устанавливали…
И Лагутин настоял на своем: смертные приговоры железнодорожникам были отменены. Жохова и вовсе отпустили на свободу, объявив ему пролетарский выговор, – Тихон выяснил, что сын его на фронте вступил в большевистскую партию и погиб под Нарвой.
