Текст книги "Мальчишка с бастиона"

Автор книги: Борис Эскин

Соавторы: Михаил Лезинский
сообщить о нарушении

Текущая страница: 9 (всего у книги 10 страниц)

Федот деловито разливал из своего шкалика спиртное, приговаривая при этом:

– Артиллеристу положено – нальём, ну а виновнице, – он взглянул на мать, – самую малость для запаху. Идёт?

Антонина Саввишна кивнула, и крёстная, подняв чарку, торжественно произнесла:

– За здравие Алёнки нашей! Дай бог ей здоровья побольше, горестей поменьше.

Аминь!

Выпили. Колька чуть было не скривился от горечи, но сдержался. Он никогда раньше не пил ничего спиртного. Неожиданно мальчишка почувствовал себя совершенно взрослым. «Ведь и они так считают, верно, раз налили», – подумал он. И, припомнив, как это делают матросы, деловито крякнул. К его удивлению, ни Федот, ни Саввишна не подняли головы на этот совсем «взрослый» звук. Федот в это время с жадностью уплетал капусту, выставленную Саввишной, а та подрезала круглого чёрного хлеба. И лишь Алёнка с уважением поглядывала на мальчугана.

«Пир» продолжался. Выпив ещё по чарке, взрослые разговорились, как обычно, забыв о маленькой виновнице торжества. Саввишна поставила ещё одну свечу.

Федот, облокотившись на стол, рассуждал, покручивая свои обвислые усы:

– Вот, скажем, ежели бы сейчас не июнь месяц, а январь, февраль, как мерекуешь, крёстная, пошёл бы хранцуз на приступ? Молчишь. А я тебе, как военный человек, говорю: не пошёл бы! Не веришь? Вот те Николка тож подтвердить может. Потому как силёнок-то у него теперича, чтоб с нами да ещё с зимушкой справиться…

– У нас тож небогато, – насупившись, проговорила крёстная. – А подкреплений, видать, до второго пришествия не будет!

– Во-во, – продолжил свою мысль Федот, – почему я и говорю: было б дело в зиму – не жди штурма, а нонче так и гляди – полезут.

– Вода близко, да ходить склизко, – буркнула крёстная, а потом добавила, вздохнув: – Больно много военноначальников в домовину сошло, а уж солдатиков да матросиков… – она махнула рукой, – после войны ещё год считать будут по всей Расее.

– Вчерась хотела в свой гошпиталь сходить, – вступила в разговор Саввишна, – да слаба я ещё…

– Отдохни, отдохни, мать, – закачала головой гостья, – успеешь ещё на кровушку наглядеться. – Она кивнула Федоту: – Наливай, солдатик, не часто приходится бражничать!..

Федот разлил водку по чаркам, но выпить они не успели – раздался стук в дверь.

– Входите, – крикнула Саввишна с места, – не заперто!

Скрипнула дверь, и на пороге появился какой-то мужчина. Антонина Саввишна с секунду всматривалась в лицо и вдруг радостно проговорила, поднимаясь со скамьи:

– Николай Иваныч!

Мужчина заметно смутился, он не ожидал увидеть здесь столько народу, и шутливо заговорил:

– Дай, думаю, загляну, как там моя сестра милосердия, выздоравливает ли? А она, гляди-ка, уже в стаканчик заглядывает! Ну, здравствуй, Антонина Саввишна!

– Здравствуйте, Николай Иваныч! Садитесь, вот сюда, пожалуйста. Это у моей Алёнки нонче именинный день…

– A-а, поздравляю! Знал бы – подарок припас, – сказал он, целуя девочку в щёку.

– А это кто же будет? – Николай Иванович указал на Кольку.

– Николка, – ответил парнишка.

– А полностью? – мужчина протянул мальчишке крепкую волосатую руку.

– Пищенко Николай, ваше благородие. Бонбардир при мортирах на редуте Шварца.

– Ясно. А меня… Пирогов Николай Иванович, профессор хирургии петербургской военно-медицинской академии.

Николка, немного ошарашенный, глядел на хирурга. Во-первых, перед ним стоял сам чудодей, о котором ходили легенды одна фантастичнее другой. Во-вторых, мальчишка испугался, что врач припомнит, как выгнал его из госпиталя.

Пирогов по очереди поздоровался со всеми за руку и присел к столу.

– Пригубьте с нами, Николай Иваныч, – поднесла стопку водки Саввишна.

Профессор не стал отказываться.

– Это можно. Благодарствую.

С минуту сидели молча, занятые немудрящей закуской. Потом возница, разгорячённый спиртным, сказал, видно, давно накипевшее в груди:

– Эх-ма, жисть наша радуга!..

– Ты это о чём, Федот? – строго посмотрела на него Саввишна.

– А то, мать, что кипение происходит у меня вот тут, – он ткнул себя в сердце, – разбередили душу окаянные.

– Так на то оне и иноземцы, – рассудительно сказала крёстная.

– Да не о супротивнике нашем речь веду, – разгорячился Федот, – а об их благородии поручике Жир-мундском…

И возница рассказал, как Жирмундский, офицер с четвёртого бастиона, надавал ему пощёчин за то, что лошади не так быстро оборачивались от бастиона до пристани, как их благородие рассчитывали. «А что возьмёшь с них, с бессловесных! До тридцати ходок в день делают! Тут не то, что лошадь, человек не выдюжит».

Пирогов вздохнул.

– Россия – велика. В ней и варварства, и благородства предостаточно.

– Оно верно, ваше благородие, – согласился возница.

– Постой, постой, – вдруг сказал Пирогов, пристально глядя на Федота. – Уж не Яремчук ли ты будешь?

– Яремчук, ваше благородие.

– Да мы с тобой, братец, знакомы, – усмехнулся профессор. – Не ты ли недавно с гошпитальной койки сбежал?..

– Так ведь, ваше благородие… – начал было оправдываться Федот, но Пирогов не дал ему договорить.

– Стало быть, я от дела вас отрываю?! Вы воюете, а я вам только руки-иоги отрезаю?

– Так я выздоровевши был…

– «Выздоровевши»! – передразнил его профессор. – А если б заражение крови?! – Пирогов подошёл вплотную к вознице и пощупал плечо. – Не беспокоит?

Яремчук вытянулся по стойке смирно, как на плацу.

– Зажило, ваше благородие! Рукой вы только тогда приложились, и враз зажило.

Пирогов усмехнулся и промолвил с грустинкой:

– То-то и оно, что рукой… Чтоб из пушки выпалить – ядро требуется. Верно, Николка?

– Точно.

– А мне медикаменты! – Пирогов умолк, словно что-то вспоминая, и с горечью добавил: – А медика-ментов-то нет…

– Ваше благородие, а верно матросы сказывают, что одному солдату голову оторвало, а вы её приживили, и теперь он вновь воюет.

Пирогов рассмеялся.

– Голову пришить – это дело не хитрое! А вот некоторым начальникам ума пришить не мешало б… Да вот беда, искусство врачевания ещё не дошло до этого, – и Пирогов вновь повернулся к Федоту, – вот ты говоришь…

Но дальнейшего разговора Колька уже не слышал. Алёнка потянула его из-за стола.

Они незаметно пробрались в сени и вышли во двор.

Стоял тихий южный вечер, без дуновения ветерка, с сочными, щедро рассыпанными звёздами.

Присели на каменной размытой дождями скамье у калитки. Алёнка прихватила с собой сделанного Колькой чёртика и теперь любовалась его выразительным рисунком на фоне серебристого неба.

Колька сказал, прислушиваясь к редким выстрелам, доносившимся издалека:

– На Корабельной никак не угомонятся. – И неожиданно: – А ведь Максимка-то был на Камчатке… Как он теперь и где?..

Алёнка опустила игрушку на колени и, повернувшись к мальчику, спросила его:

– А ты меня вот так поминаешь на баксионе: «Как она теперь и где?»

Колька смутился.

– Так ведь известно, где ты: коли не дома, значит, к нам пошла, а коли не к нам, значит, к мамане, помогаешь в гошпитале.

– Маманя говорит, что очень боится за тебя, Ни-колка, как бы не случилось с тобой неочастья… Я тоже боюсь, – уже тише сказала девочка.

– И я за тебя.

– Нет, нет, Николка, я ведь сразу убегаю, когда стрельба начинается… ты не бойсь…

Они помолчали немного, а потом Алёна тихо сказала:

– Мамка, знаешь, как тебя любит… Говорит, наче братишка ты мой…

Колька взял из рук девочки чёртика и стал почему-то сосредоточенно рассматривать его. А девочка продолжала:

– Ты сказывал, что будешь наведывать нас с маманей почаще, а сам…

– Меня ведь в увольнение на вечер-то пустили… Я теперича в списке числюсь, на довольствии полном, – не без гордости сказал Колька. – Служба – она ведь служба, коли отпустят…

Из домика послышалась тихая, заунывная песня. Свет в окошке стал не так ярок – видно, притушили одну свечку. От этого песня казалась ещё более скорбной.

 
Пала грусть-тоска тяжёлая
На кручинную головушку:
Мучит душу мука смертная,
Вон из тела душа просится…
 

– Маманя петь любит, – сказала Голубоглазка, – и песен тьму знает. – Потом неожиданно спросила: – А как обученье твоё? Скоро книжицы читать будешь?

– Сегодня всю кириллицу прикончил, – радостно заговорил Колька. – Сам Берг Александр Маври-киевич проверку делал. Всё прочитал по пушке, без единой заковырки!..

Девочка с уважением смотрела на него. Глаза её излучали одновременно и удивление, и гордость за Колькины успехи. А он продолжал:

– Вот погоди – выучусь, потом тебя обучу. Непеременно! Дядька Степан говорит: ещё месячишко, и всё смогу прочитать! Во как!

Горело, словно в больших снежинках, небо, где-то рядом по привычке лаял уцелевший пёс. Они сидели, плотно прижавшись друг к другу, и на какое-то время, казалось, позабыли о войне, о бастионах, о французах. Было тихо, удивительно тихо…

Оставляя след, пронеслась в небе английская конгревова ракета. Колька встал, натянул потуже бескозырку и сказал:

– Пойду в хату – распрощаюсь. Пора на редут.

Алёнка взяла его руку, и они неторопливо пошли к двери…

А утром его разбудил осипший голос унтер-офицера Семёнова:

– Николку Пищенко к их благородию лейтенанту Шварцу!

Колька мгновенно вылез из фурлыги и вытянулся перед офицером:

– Что? По какому случаю? – только и пробормотал он.

– Не знаю, – ответил Семёнов. Но глаза его подозрительно улыбались. – Давай, давай побыстрее! – командовал он.

– Я мигом, – сказал Колька и нырнул под навес.

Унтер-офицер прокричал вдогонку:

– Ты не торопись! Чтоб всё чин-чином было, по форме! Слышь?!

Вылез удивлённый Степан.

– Чего стряслось-то, Василь Фёдорович?

Семёнов, неожиданно насупив брови, громко, чтоб слыхал Колька, сказал:

– Вчерась когда возвратился Пищенко с увольнения?

Ковальчук растерянно ответил:

– Как велено, Василь Фёдорович, до полуночи…

– Ну, ну… – с непонятной интонацией бросил унтер и отвернулся, словно ожидая, когда уже он появится, этот нарушитель.

Степан юркнул в фурлыгу, и оттуда донёсся жаркий прерывистый шёпот.

Наконец, появился Колька. Семёнов внимательно осмотрел его с ног до головы и строго сказал:

– Ремень потуже!.. – И, повернувшись, бросил: – За мной!

Колька зашагал вслед. Десятки встревоженных мыслей неслись в голове. Но причины этого раннего вызова он так и не мог понять.

Подошли к землянке командира. Унтер-офицер пропустил вперёд Кольку, а сам остался наверху.

Три ступеньки вниз. Колька приставил ногу и чётко отрапортовал:

– Юнга Пищенко прибыл по вашему приказанию!

– Вольно!

Николка увидел сидевшего у маленького столика Шварца и ещё какого-то офицера.

Возле небольшого окошка стоял Александр Маврикиевич Берг.

– Садись, – послышался голос командира редута.

Колька осторожно присел на стоявший у входа походный стул.

– Ты Пищенко Николай, сын бомбардира Тимофея Пищенко, убитого врагом во вторую бомбардировку?

– Так точно я, ваше благородие, – попытался было вскочить Колька, но голос лейтенанта остановил его:

– Сиди!.. Дальше: ты находился на четвёртом бастионе с октября месяца прошлого года в вестовых у командира батареи Забудского?

– Я… – удивлённо проговорил мальчик.

– Ты был при отцовом орудии прошедшую осень и зиму?

– Я, – ничего не понимая, отвечал Колька.

Шварц повернулся к сидевшему рядом с ним офицеру и сказал:

– Вот-с, господин лейтенант, – это он самый и есть.

Тогда незнакомый офицер встал, подошёл к Бергу, пожал тому руку и негромким красивым голосом сказал:

– Благодарю вас, Александр Маврикиевич. Мне будет приятно доложить их благородию вице-адмиралу Новосильскому, что мальчик отыскан. – И, повернувшись к Кольке, офицер продолжал: – Лейтенант Забудский представил сына матроса 2-й статьи 37 экипажа Пищенко Николая к награде. И вот положенный начальством георгиевский крест месяц как разыскивает своего хозяина…

Подойдя вплотную к вытянувшемуся мальчугану, он негромко добавил:

– Поздравляю, Николка! – и поцеловал его в лоб. …А под вечер группу матросов Шварц-редута, представленных к награде, выстроили за небольшим скатом у офицерской землянки.

На редут прибыл один из храбрейших сподвижников Нахимова князь Васильчиков, сопровождаемый группой офицеров, среди которых Колька узнал виденного утром лейтенанта с четвёртого бастиона.

Прозвучала команда:

– Равняйсь! Смирно!

Генерал соскочил с лошади и, подойдя к строю, слегка нараспев сказал:

– По поручению главнокомандующего я прибыл вручить награды отличившимся в последних боях. Геройские подвиги ваши выше всяческих похвал и наград, а они ордена и медали – лишь знаки, дабы отличить вашу особенную службу. Поздравляю вас, храбрецы!

Прокатилось «ура!» Адъютант князя развернул приказ о награждении и стал зачитывать фамилии. Генерал вручал ордена и медали.

Когда дошла очередь до Кольки, знакомый офицер наклонился к Васильчикову и что-то зашептал ему. Тот улыбнулся и, когда адъютант произнёс фамилию «Пищенко», князь громко сказал:

– Юный бомбардир за славные действия на четвёртом бастионе награждён командованием георгиевским крестом. Сын матроса не уронил честь и славу отцову и пронёс храбрость убитого в сердце своём. Благодарю за добрую службу Отечеству!

Нужно сделать два шага вперёд, но ноги словно занемели! Наконец, Колька оторвал от земли тяжёлые сапоги и приблизился к генералу. Он почти не понимал, что происходит, и видел впереди лишь зелёное сукно мундира с блиставшими на нём пуговицами.

Князь надел орден, наклонился к мальчику и по-русски три раза поцеловал его.

Уже поворачиваясь кругом, чтоб вернуться в строй, Колька увидел радостно горевшие глаза своего командира лейтенанта Шварца.

ГЛАВА ШЕСТАЯ
«Ватерлоо» не состоялось. Смерть Нахимова. Кок становится бомбардиром. Редут не сдаётся! Падение Малахова кургана. «Отдалённому потомству…»

Прямым попаданием снесло землянку кока Ерофеича, и он перебрался в фурлыгу Ковальчука и Кольки. Несколько взмахов сапёрной лопатой – и в землянке появилось ещё одно углубление-лежанка.

Места для Ерофеича больше, чем предостаточно!

– Много ль ему надо, – шутил Степан, – кок наш, словно гусеница, весь в растяжку.

Ерофеич отмалчивался и поглядывал вверх, стараясь сквозь узкий лаз увидеть, что делается на редуте. Его жилистая шея тянулась в направлении выхода.

– Этак ты и бонбу сюда притянешь, – засмеялся Колька. Уж больно смешным показался ему насторожённый вид Ерофеича. – И нихто тогда не узнает, пошто мы побиты.

Кок ему ничего на это не ответил, а только сказал задумчиво, как бы про себя:

– Пелисье ноне как-то по-дурному горланил – неначе быть штурму. Птица он научная, беду за версту чует.

– Тут и без Пелисье твоего ясно, кричи не кричи: наступлению быть непременно.– Ишь, как шпарит бусурманин!

Весь день не прекращалась бомбардировка. Лейтенант Шварц, спрятавшись за бруствер, в подзорную трубу наблюдал за Малаховым курганом. Но разглядеть что-либо удавалось с трудом. Почти весь Малахов заволокло дымом: сквозь редкие просветы были видны развороченные блиндажи и землянки, сорванные с лафетов стволы. Полуразрушенную башню Корниловского бастиона лизали языки пламени – горели туры.

Лейтенант повернулся вполоборота и поймал в фокус знакомые французские мундиры.

«Пришли в движение, – мелькнуло в голове, – видно, скоро уже…»

Бомбардировка внезапно прекратилась, но тревога, прочно засевшая в сердце, так и не покинула командира. Два дня зверской бомбардировки не могли быть просто обстрелом.

Шварца отыскал унтер-офицер Семёнов.

– Ваше благородие, – доложил он, – больше половины орудьев изничтожено. Заменить бы нужно…

Шварц взглянул на Семёнова, вздохнул и ничего не ответил.

– Разрешите приступить к ремонту, ваше благородие? – спросил унтер-офицер.

Лейтенант тихо сказал:

– Действуйте.

Унтер-офицер ударил в рельс. Тотчас же стали сходиться матросы и солдаты. Вылез из «берлоги» и Ерофеич. Он сразу же бросился к складу, но весь запас провианта разнесло снарядом. Полузадушенный Пелисье был присыпан землёй. Кок торопливо освободил петуха, и птица, то ли от радости, то ли с испуга, заголосила на весь редут.

– Ку-ка-ре-ку – Живём, братцы, – прислушался Ковальчук к петушиному крику: – Жив горлан!

К петуху на редуте успели привыкнуть все. Птицу словно не брали снаряды. Уже казалось – прямое попадание, ан нет, засыплет его, а Ерофеич отыщет, откопает.

Пелисье отряхнётся и прокричит своё извечное:

– Ку-ка-ре-ку!

Жив Пелисье – жив редут.

– Бачь, кудахче твой-то, – ткнул Ковальчук Кольку.

«Твоим», «Николкиным» петуха стали называть с тех пор, как парнишка спас его.

Но Колька отмахнулся и на петуха не обратил никакого внимания: одна из его мортирок лежала покорёженная.

Подошёл Семёнов, посмотрел на изуродованную мортиру и что-то отметил в своём блокноте.

– Ещё одна отстрелялась, – мрачно заметил он и, взглянув на печальное лицо мальчишки, добавил: – Не горюй, Николка, добудем новую. Горчаков не даёт, француз даст. Непременно добудем у бусурманина. – Сказал и пошёл дальше, на ходу подсчитывая убытки, принесённые обстрелом.

А Колька стал прилаживать единственную уцелевшую мортирку, стараясь привернуть её к лафету покрепче, словно таким образом можно было спасти её от бомбы или снаряда.

До полуночи над редутом раздавался шум восстановления: удары молотков, глухой стук кирки и лома, визгливый звук пилы. Собирались работать до утра. Семёнов подсчитал, что до рассвета управятся…

В полночь заглохшая было бомбардировка внезапно возобновилась. И с ещё большей силой. Но по редуту стреляли мало. Весь шквал огня обрушился на город и на укрепления Корабельной стороны.

– Продолжать работы, – раздался голос поручика Берга.

– Продолжать работы, – тотчас же повторил унтер-офицер.

– Продолжать работы, продолжать работы, продолжать работы, – понеслось по редуту.

И вновь заговорили лопаты, ломы, кирки…

Со стороны Малахова кургана донеслась ожесточённая ружейная стрельба. Там начался штурм. Французы бросили туда все свои силы. Они были уверены в победе. С бастионов правого фланга спешно снимались резервы в помощь защитникам кургана.

Прогрохотали мимо Кольки два уцелевших орудия Фёдора Тополча-нова. Прапорщик прокричал своему другу:

– На Корабельную, Ника! Прощай!..

Колька бросился к командиру батареи.

– Ваше благородие, дозвольте с резервом уйти!

– Нельзя, Николка, ты и тут надобен, – ответил Шварц.

– Ваше благородие…

– И не проси. Ковальчук! – крикнул он матроса.

– Я, ваше благородие!

– Объясните юнге Пищенко, – отчеканил лейтенант, – что российского матроса отличает не только храбрость, но и наличие разума. И ещё подскажите юнге, что и «а нашем редуте есть где развернуться!

Шварц поглядел на расстроенного Кольку и, не выдержав, улыбнулся: «Мальчонка ведь совсем, хоть и старый солдат». Захотелось подойти к парнишке и сказать что-то хорошее, по-человечески объяснить, что и здесь дорог каждый человек, но в это время земля под ногами содрогнулась: в Южной бухте заговорили боевые корабли «Великий князь Константин» и «Бессарабия». Они били по Килен-балке.

Колька стоял у своей мортирки и всматривался в сторону Корабельной. Оттуда тянуло гарью, доносились взрывы.

– Эх, не отпустили!..

Ковальчук скорее догадался, чем услышал, о чём говорит Колька.

– И не стыдно тебе? – оборвал он мальчугана, – дисциплину зовсим чувствовать отказываешься! А ще с Георгием…

В городе творилось что-то невероятное. Ночью Алёнка с матерью проснулись от страшного грохота. Даже они, привыкшие к постоянным бомбардировкам, не могли улежать на своих местах.

Быстро оделись и вышли на улицу. Мимо них торопливо проходили резервные полки, проносились подводы и двигались солдатки. И вое в сторону Корабельной.

– Чтой-то там неладное, доча, – проговорила Антонина Саввишна, – ой, чует моё сердце, чтой-то неладное.

Они остановили какого-то старика.

– Что там?..

– Бойня кроволюдская. Изничтожение роду человеческого происходит. Пелисье Малахов сожрать хочет!

Проходившая мимо них солдатка прокричала:

– Бабоньки! Айда на Корабелку! Худо там без нашего милосердия, худо!..

Мать с дочерью переглянулись.

– Побежали, Алёнушка, в лазарет.

По мосту через Южную бухту, в сторону кургана, двигались войска, снятые с правого фланга обороны.

Корабельная сторона встретила подводами с ранеными и убитыми, громыханием полевых орудий, пожарами.

С утра французам удалось прорваться к батарее Жерве и захватить её. Враги заняли близлежащие улицы, засели в домах. Угроза окружения нависла над Малаховым.

Но благодаря отчаянной смелости генерала Хрулева французы были выбиты из домов, а затем и с батареи Жерве.

Рассказывали, что с генералом было не больше сотни храбрецов, да и то наполовину вооружённых лопатами и кирками. Говорили, что сам Хрулёв чуть не погиб при этом.

– Один раненый, – сообщила Антонине Саввишне шагавшая рядом женщина, – сказывал, будто пули от сабли его как горошины отскакивали.

Пришли в лазарет. Сразу же нашлась работа – раненые всё прибывали и прибывали.

Лежали прямо на земле. Беспощадно жгло солнце. Со стороны бухты несло запахом горевшего спирта и краски – вражеский снаряд запалил баржу.

Мимо проскакал офицер на коне. Один из раненых, резко приподнявшись на носилках, что было силы закричал:

– Погодите! Ваше благородие, погодите!

Всадник остановился.

– Что вам?

– Ваше благородие, Нахимов, Павел Степанович, не убит?

– Упаси бог! Жив он, браток! Жив.

– Ну вот, теперь и умереть-то можно со спокойной душой, – сразу же послабевшим голосом сказал солдат и медленно опустился на носилки.

К нему подбежала Алёнка.

– Дяденька, дяденька, водицы попейте!

Солдат был мёртв…

День шёл к полудню, и хотя раненых поступало всё больше и больше, но сведения они приносили с собой всё радостней: почти по всей линии обороны враг отброшен.

Настроение защитников было такое, что прикажи им, они на штыках вынесли бы отступавших французов и англичан к Балаклавскому кладбищу!..

Штурм восемнадцатого июня был не просто неудачным для союзников, он был настоящей победой осаждённых.

Восемнадцатого июня, в день поражения французов под Ватерлоо, Пелисье мечтал реваншем увековечить своё имя в истории. Победа севастопольцев окончательно сбила спесь с честолюбивого маршала.

– Так, так, – радостно говорил командир редута, прохаживаясь мимо строительных рабочих, чинивших бруствер, – получил француз нежданно-негаданно! Должен вам сказать, – он повернулся к Бергу, наблюдавшему за работами, – сие настолько неожиданная оплеуха союзникам, что они-с не скоро очнутся! Ну рассудите сами, Александр Маврикиевич, – с жаром продолжал лейтенант, – Камчатка пала, два редута захватили, Малахов почти замолчал, да и здесь чуть не вплотную подобрались – как же не решиться на штурм? Думаю, Пелисье в душе был уверен, что после такого-с урону мы штурма не примем – выбросим белый флаг. И вся победа!

Да-с, – радостно, подёргивая усиками, говорил Михаил Павлович, – этого они-с не ожидали. Ручаюсь, не ожидали, Александр Маврикиевич!

Инженер стоял, расстегнув мундир, и, улыбаясь, слушал восторженную тираду всегда немногословного командира редута. Он и сам понимал, что позавчерашнее отбитие штурма – это огромная победа, в которую мало верило даже русское командование.

Ведь ни для кого из офицеров не было тайной, что Горчаков всё больше и больше склонялся к мысли о сдаче города. …Второй день шли восстановительные работы. Противник был настолько ошеломлён неудачей, что почти не стрелял. По всей оборонительной линии тарахтели кирки и ломы, слышались песни не разгибавших спины рабочих. Подвозили новые пушки взамен вышедших из строя: меняли перекрытия блиндажей и землянок. Похуже дело было с оборонительным валом – не хватало туров и корзин, но в ход пошло всё: старые телеги и разбитые ящики, корявые севастопольские камни, брёвна. Почти везде вал стал походить на баррикаду, из которой, ощетинившись, глядели дула орудий.

Над городом и бастионами плыл жаркий июнь. В этот день почти все на батарее проснулись раньше обычного. Без команды занялись кто чем: укрепляли амбразуры, чистили пушки, но всё делали молча, без единого слова. Молчали и работали, словно старались заглушить готовые вот-вот вырваться слова.

Колька помогал солдатам отливать пули. Вчера подсобрал ещё несколько фунтов.

Расплавленный свинец тёк по жёлобу, отсвечивая серебром. Мирон разогнул спину и, не выдержав, сказал:

– Николка, сходи к унтеру. Авось дозволит.

Несколько пар глаз с надеждой посмотрели на мальчишку. Кто-то сказал:

– Из нас никого не пустят, раз не велено… А тебя могут… Поди, Николка! Душа вся истомилась в неизвестности…

Пищенко встал, натянул бескозырку и решительно пошёл к землянке, где жил Семёнов. Офицер тоже давно уже не спал и встретил Кольку одетым.

– Ваше благородие, дозвольте!

Не глядя на мальчика, Василий Фёдорович тихо сказал:

– Не могу, понимаешь, не могу. Не велено никому и сказывать…

– Василий Фёдорович, я неприметно. Их благородие даже знать не будет. Я только порасспрошу, как и что там. Солдаты да батарейные заждались весточки…

Дозвольте, Василь Фёдорович.

Семёнов молчал. Он отвернулся от Кольки, стараясь скрыть навернувшиеся слёзы, и глядел в узкое окошко почти у самой земли. Из тяжёлых, наплывших сегодня туч медленно пробивалось солнце. Не слышно было выстрелов, только рядом– раздавались мерные удары лома.

Наконец, унтер-офицер повернулся. Колька стоял на прежнем месте, глядя исподлобья и упрямо сжав губы. Семёнов сел на койку, ещё раз взглянул на мальчика и, словно продолжая фразу, сказал: -…но если подведёшь меня!..

Мальчик сделал два шага к койке и тихо, но быстро проговорил:

– Ни в коем разе, Василь Фёдорович!

– Всё. Ступай. …И вот он шагает по улицам, заваленным камнями, обгоревшими стропилами и железом. Сердце тревожно выстукивает: «Жив ли, жив ли, жив ли?..»

Это обрушилось неожиданно. Вчера под вечер по редуту прополз слух: «Смертельно ранен Нахимов». Боялись произносить эту страшную весть в голос. Лишь яростно сжимались челюсти да пронзительная боль застывала в глазах.

Оказывается, Павел Степанович был ранен ещё третьего дня на Малаховом кургане.

Начальники батарей и редутов получили строжайшее указание: «не оглашать об этом до срока», чтоб не омрачать дух защитников. Но разве такое утаишь? Сотни гражданских и военных толпились у дома, где умирал адмирал…

Колька обогнул разбитую церковь и вышел на узкую улицу, в конце которой стоял небольшой, уцелевший от бомбёжек флигель. В нём до войны проживал командующий Черноморской эскадрой вице-адмирал Нахимов. Там лежал он и сейчас, уже третьи сутки не приходя в сознание.

Было около одиннадцати часов утра. Огромная молчаливая толпа собралась у дома.

Колька перешёл на противоположную сторону улицы и прислонился к стене обгорелого здания. Рядом, присев на камни, разговаривали полушёпотом пожилой солдат и совсем старый отставной мичман. Солдат рассказывал:

– С самого утра всё так же маялся страдалец наш… Вот сейчас, сказывают, задышал вроде бы. К дурному али к хорошему – бог знает…

Солдат замолчал. Потом, кряхтя, поднялся и молча пошёл вперёд, поближе к ограде.

Колька последовал за ним.

Напряжённо застывшие спины. Чёрные бушлаты, бабьи платки, офицерские мундиры.

Мальчик осторожно пробирался между стоявшими.

Неожиданно толпа зашевелилась и начала подтягиваться вперёд. К калитке подошёл офицер. Он был без фуражки. Взгляд беспомощно скользил по толпе. А губы, словно чужие, медленно проговорили страшные слова:

– Только что… Павла Степановича не стало…

Наступила тяжёлая, гнетущая тишина. Было слышно, как где-то на Корабельной раздавались одинокие выстрелы. Сотни людей, обнажив головы, молча, с трудам одерживая слёзы, начали креститься. И вдруг кто-то, не выдержав, зарыдал во весь голос. Надсадно, горько. По всей площади послышались вздохи и всхлипывания.

Подходили всё новые и новые люди и, узнав о случившемся, давали волю слезам.

Суровые, мужественные, они оплакивали своего адмирала, свою надежду и опору в тяжких думах о судьбе города, человека, ставшего руководителем обороны не по назначению, а по незримой воле всех этих людей, сердца которых подчинялись не рангам, а любви и уважению.

Колька стоял почти у самой ограды, сжав окаменевшими пальцами бескозырку.

Затуманенный взгляд отупело упёрся в залатанный бушлат матроса, стоявшего впереди. Матрос был на костылях, штанина правой ноги подвязана. Он стоял, широко расставив свежевыструганные опоры. Плечи его вздрагивали, голова угрюмо склонилась к земле. Что-то знакомое показалось в этом повороте шеи, в этих узких приподнятых плечах.

Колька сделал несколько шагов вперёд и посмотрел на матроса. И вдруг сквозь слёзы, застилавшие глаза, увидел знакомое лицо Евтихия Лоика. Бывший бомбардир с батареи Забудского стоял, прикрыв веки, по щекам катились слёзы, исчезая в густых усах. Мальчик шагнул в Евтихию и уткнулся в его опавшую грудь.

Матрос резко поднял голову Кольки и, узнав его, начал отчаянно, безумно целовать залитое слезами лицо. Он словно говорил: «Хоть ты, хоть ты жив, дорогой мой мальчуган, спасибо, что ты жив!» Так они и стояли, прижавшись друг к другу, не произнося ни слова. …На обратном пути Евтихий рассказал мальчику о своих злоключениях: о госпитале, о том, как его отсылали из Севастополя и как он уговаривал начальство оставить его хотя бы на переправе. Теперь старый бомбардир стал лодочником, а приписан к военно-рабочей роте.

Они шли по Морской улице. Лоик, словно нехотя, передвигал свои костыли и говорил прерывисто. Оба старались другими разговорами перебить готовые вот-вот вырваться слова о смерти Нахимова…

На следующий день город прощался со своим адмиралом.

К дому покойного без конца подходили люди. Солдаты и матросы прибегали сюда хоть на минуту, чтобы попрощаться с Павлом Степановичем. И тут же возвращались на бастионы.

В небольшом зале первого этажа стоял гроб, обитый золотой парчой. Три знамени склонились над человеком, доблести которого изумлялись даже враги, над человеком, который сам был знаменем севастопольской обороны.

Нахимов был покрыт боевым флагом с линейного корабля «Императрица Мария», под которым одержал знаменитую победу при Синопе.

Матросы рыдали. Припадая на колени, целовали руки покойного. И все шли и шли мимо гроба.

И вот бесконечная процессия растянулась по Екатерининской улице. Молчали, вновь и вновь вспоминая годы, проведённые с адмиралом. Молчали, думая об этом удивительном человеке, таком близком, таком простом.

Его узнавал в лицо каждый мальчишка, о нём рассказывали легенды в любой избе, к нему обращались за помощью в самые тяжёлые минуты жизни. Он был «своим» адмиралом. Умереть за него каждый почитал за честь.

Он жил довольно скудно, так как весь свой адмиральский оклад раздавал матросам и их семьям, а особенно раненым в госпиталях. За несколько дней до гибели пришёл царский указ о награждении Павла Степановича значительной денежной выдачей ежегодно. Он с досадой сказал: «Да на что мне аренда? Лучше бы они мне бомб прислали!» И мечтал о том, как бы эти деньги употребить с наибольшей пользой для матросов или на оборону города.