Текст книги "Мальчишка с бастиона"

Автор книги: Борис Эскин

Соавторы: Михаил Лезинский
сообщить о нарушении

Текущая страница: 1 (всего у книги 10 страниц)

ГЛАВА ПЕРВАЯ
Малахов курган. «Отстаивайте Севастополь…» На четвёртом бастионе. Батя. Колька-вестовой. Исчезновение Максимки. «Синопский бой». В офицерской землянке. Ночная вылазка. Французская мортира.

Ядро шлёпнулось в грязь. Колька отпрыгнул за каменную стенку и с ужасом ждал.

Секунда… вторая… третья… Куда-то исчез зловещий грохот бомбардировки – он слышал только шипение запальной трубки. «Сейчас трахнет!»

Но ядро не взрывалось. «Вроде, потухло?»

Колька осторожно выглянул. В канаве ничего не было. «Утопла», – облегчённо вздохнул он и – всё же с опаской – вышел из-за своего укрытия.

Гудела и вздрагивала земля. Казалось, от канонады раскалывается небо. Над Малаховым курганом висело облако порохового дыма, словно туман, с утра застилавший город, взобрался туда.

К Кольке подошёл знакомый мальчишка – Максимка с Матросской слободки.

– Бонба? – спросил он, поглядывая на забрызганный грязью забор.

– Угу, – утвердительно кивнул Колька, – запальник грязью притушился.

– Сейчас притащу дрючок – достанем, – деловито сказал Максимка.

– Пошто?

– Снесём на Малахов, к пушкам. Я уже две оттащил…

Через несколько минут грязные, запыхавшиеся, уложив пудовый снаряд в корзину из-под рыбы, они зашагали в сторону Малахова кургана.

Шли напрямик, не разбирая дороги. Лезли по склонам оврага, цепляясь за мокрый колючий терновник. Корзину приходилось тянуть чуть ли не волоком. Размытая ночным дождём суглинистая земля уходила из-под ног.

– Взопрел, – учащённо дыша, но продолжая идти, сказал Максим, – тяжелющая, ведьма.

– Ага, – согласился Колька. – А вдруг не подойдёт к пушке, бонба ведь чужая.

Максим его успокоил:

– Махора сказал: тащи – приспособим.

– Бонбардир?

– Номерной. Но он и самолично палить умеет. Знаешь какой матрос! За Синопский бой медаль у него. Весёлый такой и сильный. Я тебя познакомлю.

– Мой батеня тож при орудии, на четвёртом баксионе, – гордо сказал Колька.

– С корабля сняли?

Они уже выбрались из Аполлоновой балки и подходили к подножию кургана.

– А как же! Весь экипаж, – суветил Колька, уминая дорожную грязь босыми ногами.

Мальчишки подошли к заброшенному каменному строению. Когда-то здесь был пороховой склад, но, как только стало ясно, что враги намерены осаждать Севастополь, начальник обороны Корабельной стороны контр-адмирал Истомин отдал приказ перевезти все боезапасы на Малахов курган. Город готовился к обороне.

Колька и Максим хорошо знали укрепления, что за несколько дней выросли на кургане. Вместе с другими мальчишками, матросками и солдатками с Корабельной они таскали корзины с землёй, подносили ядра поближе к орудиям, поили защитников водой.

– Крепко жарит! – сказал Колька.

– Сколько бонб-то попривозили из-за своей заграницы!

– Это что! У них, – Колька кивнул в сторону английских батарей, – пули особенные есть – летят и крутятся. Мне батеня рассказывал…

Мальчишки смотрели на вершину кургана. Там над оборонительной башней поднималось серое облако. Сквозь грохот канонады до ребят доносились звуки команд, стоны и крики раненых. Залпы врывались в общий гул, как удары прибоя о скалы. Это стреляли мортиры, снятые с затопленных кораблей. Слева горело какое-то строение, и едкий дым стлался по склону.

– Махора у седьмого орудия. Вертай левее.

– А вдруг прогонят? – засомневался Колька.

Максим хотел было ответить, но сверху послышался свист.

– Ложись! – закричал он.

Ребята скатились в какую-то яму. Ядро взорвалось, обдав их комьями липучей грязи.

– Пронесло.

– Побежали!

Мальчишки подхватили корзину и, ускоряя шаг, начали подниматься к укреплениям.

– Гляди, бонба! – Колька указал вправо.

Невдалеке, наполовину ушедшее в землю, чернело ядро. Быстро раскопали.

– Эта потягше будет, – пытаясь приподнять чугунный шар, сказал Максим, – фунтов на шестьдесят.

– Две не утянем. Запомним где. Потом возвернемся.

Колька поднял обломок орудийного банника (им чистят, «пробанивают», ствол) и воткнул его в землю У ядра.

– Теперь не потеряется. Пошли.

Скоро они были на батарее, где служил Махора.

Максим искал его глазами, но в густом дыму различить лица было нелегко. Он пошёл к орудию, крикнув Кольке: «Погоди меня тут, я скоро!»

Колька остался один. Он прислонился к стенке какого-то блиндажа и стал разглядывать батарею.

Матросы давно посбрасывали бушлаты, многие были перебинтованы: сквозь разорванные тельняшки блестели чёрные от гари спины.

– Огонь!

Орудие, выплеснув огненный столб, откатывалось назад. Взбухали мышцы матросских рук – подтягивали лафет на колёсах. Быстро заряжали. И снова – огонь! Били прямой наводкой, не замечая взрывов английских снарядов.

Против Малахова англичане поставили две батареи восьмидюймовых орудий, отлитых в Ланкастере. Это была новинка артиллерийской техники – первые пушки с витым каналом. Они без труда доставали наши укрепления с расстояния пяти-шести километров. Многие укрепления уже были разрушены. Не успевшие слежаться земляные насыпи осыпались от взрывов – их укрепляли под градом осколков.

Мимо пронесли раненного в живот. Носилки были заляпаны кровью. Солдат жутко кричал…

Колька с нарастающим ужасом смотрел на этот ад. Только сейчас он начинал понимать, что скрывалось за дымом и грохотом Малахова кургана. Мальчишка попятился и упёрся в маленькое окошко, залепленное бычьим пузырём. Он прошёл вдоль стенки и по глиняным ступеням спустился в землянку – там никого не было.

На топчане одиноко горела свеча, тревожно колебалось пламя, и было удивительно, как оно до сих пор не погасло. На полу валялся перевёрнутый самовар. Колька хотел было поднять его, но в это время у землянки раздался крик:

– Охотники, за мной!

Ещё ничего не понимая, мальчишка выскочил наверх. Увидев бегущих солдат и матросов, он кинулся вместе с ними.

– К пороховому погребу!

Английское ядро с горящим ‘фитилём, шипя, как уж, вертелось на крышке зарядного ящика. Ещё секунда – и взрыв неминуем!

Солдат, бежавший впереди, бешено заорал:

– Оттаскивай!

С десяток рук вцепились в оглобли и потянула ящик в сторону от порохового погреба. Колька ухватился тоже, забыв о своём страхе, и лишь одна мысль стучала в голове: «Быстрее, быстрее!». Он почти не понимал, зачем и куда они бегут – сознание чего-то страшного двигало им.

– Разбегайсь! Ложись!

Колька на долю секунды замешкался, но тут же кто-то сильно толкнул его.

Мальчишка очутился в канаве. Раздался взрыв.

Ещё не успев прийти в себя, он услышал насмешливый голос:

– А ты, братец, откедова взялся?

Матрос со светлым вьющимся хохолком, отряхиваясь, поднял с земли бескозырку. Его немного на выкате голубые глаза удивлённо смотрели на Кольку.

– Откедова, курносый? – повторил он.

Мальчишка, заикаясь, пролепетал:

– Я… к дяде Махоре.

– К какому ещё Махоре? – светлые усики матроса смешливо задёргались.

– У седьмого орудия. Мы с Максимом ядра подносим. Потухшие.

– Максима не знаю. И Махору тож. А насчёт ядер – это ты молодцом.

– Мы сейчас за другим пойдём, – осмелел мальчуган.

– Ну, ну, ещё прибьёт! Погодите, утихнет малость, – и, хлопнув Кольку по плечу, матрос выскочил из канавы.

Мальчишка поспешил назад к землянке, где должен был дожидаться Максима. Тот был уже здесь. Колька радостно бросился к товарищу. Ему хотелось немедленно рассказать, что произошло с ним.

Но Максим, глядя куда-то в сторону, проговорил:

– Убило Махору. …Они сидели прямо на земле и молчали. Потом так же молча поднялись и направились к оставленному ядру. В течение часа они перенесли ещё с десяток не-разорвавшихся снарядов.

Канонада не ослабевала. Уносили раненых. Таяла орудийная прислуга. Жерла пушек раскалились от беспрерывной стрельбы. По всей семикилометровой линии обороны время от времени то здесь, то там раздавалось многоголосое «ура!». Это на батареях приветствовали прямые попадания наших снарядов.

Уже не одну батарею англичан и французов заставили замолчать русские бомбардиры…

На Малахов курган приехал Корнилов.

Ребята ещё издали увидели его и перебрались поближе к оборонительной башне, куда направлялись адмирал и штабисты.

С самого начала бомбардировки Корнилов не покидал бастионов. Его высокую стройную фигуру видели гам, где труднее всего приходилось защитникам. Воспаленно блестели глаза на его усталом худощавом лице – последнюю неделю он почти не ложился спать.:›то благодаря его энергии и воле неожиданно для прага выросли укрепления в южной части города.

Владимир Алексеевич подъехал к Малахову со стороны Докового оврага. В генерал-адъютантской шинели, на гнедой лошади с белой гривой он казался особенно хрупким и даже болезненным.

Увидев своего адмирала, матросы 4-го экипажа закричали «ура». Корнилов улыбнулся, снял фуражку и красивым, мягким движением вытер со лба пот. Потом он сказал:

– Будем кричать «ура» тогда, когда собьём английскую батарею, а покамест только вот эта, – он показал в сторону французской «шестиглазой», – только она замолчала.

Лицо адмирала стало суровым. Он резко выпрямился в седле и, не надевая фуражки, поскакал вверх по склону. Рядом мчался его адъютант Жандр.

Возле батареи справа от оборонительной башни группа спешилась. Владимир Алексеевич сошёл с лошади и быстро зашагал вдоль земляного вала – бруствера.

Вдруг адмирал остановился. На земле сидел и, хрипя и задыхаясь, перебинтовывал себя матрос. Он попытался встать, ноги не держали его, он рухнул. Бросив фуражку, Владимир Алексеевич кинулся к упавшему.

– Немедленно доктора!

Жандр бросился выполнять приказ. А вице-адмирал склонился над матросом. Его тонкие длинные пальцы ловко перебирали бинт.

Николка и Максим наблюдали всю эту сцену, спрятавшись за казематом. Краснеющие на глазах полоски марли привели мальчишек в оцепенение. Это было даже страшней, чем просто мёртвый!

Кровь продолжала сочиться. Корнилов тщетно старался справиться с ней. Кто-то из адмиральского окружения посоветовал оставить матроса: всё равно вот-вот подойдёт доктор.

Владимир Алексеевич выпрямился и грустно посмотрел на говорившего. В этом взгляде были бессилие и укор, жалость и презрение. Ему хотелось, видимо, сказать что-то резкое, но он сдержал себя.

– Вы правы, всем не поможешь. Да и медик из меня плохой.

Он произнёс это тихо, глядя куда-то в сторону и даже слегка покраснев. Ему словно стыдно было и за чёрствость своих штабных, и за своё собственное бессилие.

Колька почувствовал, что сейчас, несмотря на страх перед кровью, он бросится к раненому. Максим крепко сжал его руку.

– Не ходи. Прогонют!

На днях командующий штабом обороны Корнилов приказал эвакуировать из Севастополя всех детей и женщин. Ребята хорошо знали это. Адмирал сам имел пятерых детей.

Накануне бомбардировки он отправил семью в Николаев.

Подбежали санитары и начали укладывать раненого на носилки. Группа пошла дальше.

А мальчишки, пригибаясь, подбежали к брустверу. Матрос открыл глаза и всё порывался приподняться на локтях. Он смотрел в сторону адмиральской свиты. Один из санитаров сказал:

– Вот так енерал. Отец, а не енерал!

Мальчишки шмыгнули вдоль вала за Корниловым.

Тот, сопровождаемый Истоминым и другими руководителями обороны кургана, вошёл в башню.

Максимка потянул дружка под стенку. Круглая оборонительная башня имела со всех сторон узкие отверстия – бойницы. Взобравшись на плечи, через них можно было видеть и слышать адмирала. Рыбальченко согласился первым стоять «на поддержке».

Колька прильнул к щели.

В первом этаже за толстыми стенами из инкерманского камня разместился пороховой склад. Тут же находилась часть раненых. Возле Корнилова, развернув карту, стоял Владимир Иванович Истомин – плотный, среднего роста, с одутловатым лицом и небольшими тёмными усами. У этого пожилого контр-адмирала были необычайно озорные глаза, казалось, что он всегда усмехается. Несмотря на свою солидную фигуру, он был очень подвижен. Так же как Нахимов и Корнилов, Истомин проявил неожиданную талантливость в сухопутном военном деле. Герой Наваринского и Синопского морских сражений, Владимир Иванович был любимцем матросов и офицеров.

Адмиралы склонились над картой.

До Кольки донеслась фраза:

– Вот видите, как верно, что мы перекрыли овраг. При случае к валу подтянем полевые орудия.

Это говорил Корнилов. Он быстро сложил планшет и предложил Истомину подняться на второй ярус башни. Тот ответил, что, по его приказанию, прислуга верхних орудий сошла вниз.

– Можно осмотреть позиции с правого фасу.

– Хорошо. Пойдёмте.

Все направились к выходу.

Владимир Алексеевич привстал на банкет и попросил подзорную трубу. Несколько секунд он вглядывался в багровые вспышки вражеских батарей. Потом спросил:

– Как с припасами?

– Много отсыревшего пороху, – ответил Истомин. Он добавил ещё что-то, но мальчишки, перебравшиеся поближе, не расслышали его слов: невдалеке ударила шрапнель.

Когда пыль рассеялась, они снова увидели Корнилова, спокойно наблюдавшего в подзорную трубу.

– Ваше превосходительство, пойдёмте вниз, – быстро заговорил Жандр, – вас там спрашивают.

Корнилов улыбнулся этой незатейливой хитрости и, продолжая наблюдать, что-то говорил Истомину. Опасаясь за жизнь любимого адмирала, подчинённые всеми правдами и неправдами старались увести его в более безопасные места.

«Убьёт же… ну сойдите с вала, Владимир Алексеевич», – переживал про себя Колька. И адмирал, словно услышав его мольбу, спустился с бруствера. Он продолжал говорить с Владимиром Ивановичем, а Максим шёпотом (словно его могли услышать в грохоте боя!) сообщил дружку:

– Мой тятя намедни сказывал, будто их превосходительство заместо Меныпика оставлен, вроде как самым главным.

– Да ну?!

– Точно.

Восторженно глядя на адмирала, они спорили и рядили о последних перемещениях, приказах по гарнизону. Об этом говорили все в городе, и мальчишки, конечно же, были в курсе «взрослых» дел.

После высадки вражеского десанта в районе Евпатории командующий Крымской армией назначил Корнилова руководителем обороны Северной стороны (предполагалось, что интервенты нападут на город здесь). Но неожиданно союзники начали обход Севастополя. Началось спешное сооружение редутов и бастионов для защиты южной части города. Владимир Алексеевич дни и ночи проводил на укреплениях.

Меншиков вывел сухопутные войска из осаждённого города. Руководство обороной перешло в руки моряков.

Командующим Черноморским флотом уже много лет был Павел Степанович Нахимов. Его авторитет как флотоводца был необычаен, он при жизни стал легендой, героем баллад и песен. Но именно он, бывший по положению старше Корнилова (начальника штаба флота), предложил последнему возглавить оборону. Он видел его необыкновенный организаторский талант и преклонялся перед ним.

Конечно же, спрятавшиеся невдалеке от адмиральской свиты мальчишки не знали, что выдвижение это было далеко не по душе ни Меншикову, ни начальнику гарнизона Остен-Сакену, ни приближённым царя. Но высокопоставленные и бездарные генералы втайне понимали, что без всех «этих Нахимовых и Корниловых» Севастополю не устоять…

Французская «шестиглазая» усилила огонь. Один из снарядов упал рядом с адмиралом, заставив его отряхнуть с шинели землю.

– Шестидюймовка, – попытался определить калибр Колька.

– Да не… Побольше.

Ещё несколько ядер взорвалось вблизи. По-видимому, англичане заметили группу и пристрелялись.

Адмирал попрощался с Истоминым и направился к батарее, где осталась лошадь. Он собирался проехать в Бутырский полк.

Пройдя несколько десятков метров, Владимир Алексеевич остановился, глядя, как ловко работают матросы-бомбардиры. Сильные руки номерных, словно шутя, подбрасывали «лохматки» (так называли ядра) и передавали их заряжающему.

Корнилов шагнул к артиллеристам, но вдруг ноющий звук шального ядра догнал его.

Тупой удар, и вскрик нескольких голосов… Провожавшие бросились к адмиралу.

– Носилки! – разнёсся крик. – Носилки!

Корнилов, обливаясь кровью, лежал на земле. Рядом валялся обломок шашки и разорванная портупея от кортика.

– Владимир Алексеевич! – подбежал к нему Истомин. – Владимир Алексеевич…

Тот открыл глаза и, обведя взглядом офицеров, тихо произнёс:

– Ну вот и отвоевал…

Он хотел сказать что-то ещё, но губы не слушались. На побелевшем лбу выступили капли пота. Глаза смотрели спокойно.

Принесли носилки. Жандр склонился над адмиралом. Спешно отдавал приказания провожатым Истомин. Корнилов приподнялся.

– Отстаивайте Севастополь… – едва слышно произнёс он и потерял сознание.

Бережно понесли вниз смертельно раненного военачальника. К носилкам подбежал матрос.

– Ваше превосходительство, Владимир Алексеевич… неужто?.. Нет, нет!..

Это был тот самый матрос с короткими светлыми усиками и вьющимся смешным хохолком. Колька его сразу узнал. Матрос повернулся в сторону англичан и что было силы закричал:

– В кого бьёте, в кого бьёте, хайлы!

С диким, перекошенным лицом он посылал проклятие за проклятием в сторону врага.

И вдруг, вырвав у кого-то штуцер, бросился к брустверу. Вот он цепкими руками ухватился за насыпь… и перевалился через неё.

Все, кто стоял у орудия, а с ними Колька и Максим, увидели в амбразуру, как матрос скатился вниз и кинулся в сторону английских траншей. Свистели ядра, грохотало и стонало вокруг. Обжигало пороховым дымом и взорванной землёй. Матрос бежал и бежал. Неожиданно он остановился и начал в упор палить по врагам.

Оторопев, те даже не успели спрятаться. А когда опомнились и открыли беспорядочную пальбу, смельчак был уже далеко от их траншей. Злились за спиной пули. Слетела бескозырка.

Где-то рядом разорвалась граната. Матрос бежал во весь рост, иногда поворачивался на ходу и, выразительно жестикулируя, посылал очередную порцию проклятий.

Чтобы лучше видеть, Колька взобрался на бруствер, орал, размахивал руками, свистел, увлечённый этой необычной дуэлью.

– Ещё чуток! Ещё чуток! – кричал он, как будто матрос мог его слышать, – так им, гадючинам!..

Он опомнился, когда кто-то стащил его вниз.

– Почему здесь?!

Над ним стоял молоденький офицер с перебинтованной головой. Колька растерянно смотрел на него, не зная, что ответить.

– Почему на бруствере?!

– Я… я не хотел.

Огромного роста матрос с огненно-рыжими усами вытащил из-за орудия Максима и поставил его рядом с Колькой.

– Наше благородие, вот ещё один подшибузник. Только этот вроде бы посмирней будет.

– Чьи вы? – продолжал допытываться офицер.

– Ннколка я. Пищенко. Батеня мой на «Марии» служил.

– А ты? – он взял Максима за подбородок.

– Рыбальченко. Со слободки.

– Так это ж нашего Кузьмы сын, тридцать третьего экипажу, – неожиданно произнёс кто-то сзади.

В это время с бруствера спрыгнул мокрый, запыхавшийся матрос. Лихорадочно горели глаза. Он в изнеможении опустился на землю и, задыхаясь, спросил:

– Жив Владимир Алексеевич?

Кто-то угрюмо ответил:

– В гошпиталь свезли. В беспамятстве…

Матрос уткнулся в грязные, мокрые ладони и зарыдал.

– Ну, вот что, – обращаясь к мальчишкам, сказал офицер, – давайте по домам, не до вас сейчас. Чтобы ноги вашей больше тут не ступало. Горобец! Сведи вниз.

Рыжеусый матрос положил свою лапищу на Колькино плечо и, тихонько подтолкнув его, сказал:

– Пошли, хлопчики…

Они спустились к обгорелым стенам склада – здесь было безопаснее.

– Дальше сами, а мне пора к пушке, – сказал рыжеусый, – прощевайте.

– Дяденька, а почему матрос плакал? – неожиданно спросил Колька, он же смелый?

– У нас горе большое, а у него ещё больше. Владимир Алексеевич, можно сказать, спасителем ему приходится. Он за него жизнь положит, но отплатит вражине. А всё потому, что по-доброму к людям относятся его превосходительство. Как-то наказали невинно матроса этого, а Владимир Алексеевич велели отменить неверный приказ.

Так вот с тех пор на одного его и молится.

– А звать-то его как? – спросил Максим.

– Петром зовут, Кошкой. На третьем баксионе прописан. Да у нас частенько бывает.

И, дружески похлопав мальчишек, Горобец побежал к батарее. …Ребята возвратились в Аполлонову балку. Тут, в кустах, было спокойно. Редкие снаряды, долетавшие сюда, уже не пугали ребят.

Прислонившись к холодной стене, Максим задумчиво произнёс:

– Смелый он, Кошка.

– Штуцер бы достать, я этих хранцузов и агликан тоже стрелял бы! – хвастливо заявил Колька.

– Ещё палить научись поначалу!

– И научусь.

– На Малахов больше не пустят, – проговорил Максим.

– А я к бате пойду на четвёртый. Он примет. Всё одно мне у тётки Маланьи не житьё. Батя говорит: «Живи и слушай её, она тебе как мать приставлена». А тётка лупит кажен день. Знаешь, как больно! Выхватит каток и без разбору хребет щупает, а потом в чулан запирает. А я не хочу сидеть, как арестант, когда вокруг такое творится! Я всё одно от неё насовсем сбегу…

Ребята замолчали. Колька раздвинул кусты. Со стороны Пересыпи ветер доносил клочья чёрного дыма и звуки взрывов, сливавшиеся в один пронзительный вой. Там на Бомборской высоте горел склад боеприпасов. Максим, насупившись, произнёс:

– А я всё одно пойду на Малахов. Попрошусь в номерные…

Незаметно стемнело. Небо над городом сочилось багровым светом. Вспыхивали цепочки залпов вдали. Это били с кораблей, оставленных в Южной бухте. Сюда, в балку, уже почти не долетали снаряды. Канонада становилась глуше. Кончался первый день бомбардировки – 5 октября 1854 года.

Стучали кирки, скрежетали лопаты, гулко ухали ломы – скалистый грунт четвёртого бастиона поддавался с трудом.

Сколько протянется передышка – неизвестно, нужно спешить. За время бомбардировки разбило много орудий, местами до основания снесены насыпи, развалены траншеи и землянки, рухнула оборонительная стенка.

Четвёртый бастион находился на большом холме, прикрывавшем вход в южную часть города. Холм со всех сторон был обнесён укреплениями. Редуты, окружённые рвами, защищали бастион. Несколько артиллерийских батарей расположилось на нём. В центре находились блиндажи для солдат и матросов. С бастиона можно было обстреливать подходы к Южной бухте, а также вражеские войска, двигавшиеся со стороны Балаклавы.

Колька помогал укреплять туры – корзины с землёй – на батарее Забудского. Теперь он не отходил от отца ни на шаг. Тот, коренастый, раздетый по пояс, работая, то и дело подшучивал:

– Это тебе не по бахчам шастать!

– А мне не тяжко ничуть, – стараясь казаться бодрым, отвечал мальчуган. По его измазанному лицу сбегали ручейки пота, оставляя светлые полосы. От этого курносая физиономия казалась ещё смешнее.

– Ты, Николка, в таком обличье заместо шута паясничать смог бы, – весело сказала круглолицая матроска, насыпая землю в корзину.

«Нехай смеются», – отмахивался мальчишка. Он гордо поглядывал на корабельную мортиру, стоявшую в центре укрепления, как будто это он, а не его отец – Тимофей Пищенко, метким огнём заставил замолчать французскую батарею на Рудольфовой горе. «Теперь я не уйду отсюда. Ни за что не уйду! – думал Колька. – При бате буду, никто не прогонит».

– Не мешкать! – закричали сверху. Мальчишка подхватил локтями спадавшие всё время штаны и, вскочив на корзину, стал поспешно утрамбовывать землю.

– Готово! – то и дело кричал он, прыгая на следующую корзину.

Подошёл поручик Дельсаль – руководитель работ на правом фланге бастиона.

– Ваше благородие, – обратился к нему Кондрат Суббота, высокий худой матрос с «Селафаила», – дозвольте обратиться.

– Говорите, – слегка картавя, произнёс офицер.

– У меня тут есть думка, дозвольте (высказать.

– О чём? – бросил на ходу поручик, продолжая внимательно осматривать кладку бруствера.

– Каменщик я, – робко начал Кондрат.

– Ну, ну, – подбодрил его Дельсаль… -…и как строили стенки, всё глядел, и думка меня мучила: а ведь завалит бомба, откосы больно жидковаты. Так оно и вышло.

Дельсаль с интересом посмотрел на матроса:

– Так, так, продолжайте.

– А нонче всё сызнова повторяют. Так вот я и мерекую…

Они прошли вдоль батареи и поднялись на крышу блиндажа. Суббота с увлечением продолжал говорить. Дельсаль вынул из сумки план и развернул его. Матросы видели, как они склонились над бумагой: сапёрный офицер что-то чертил, то и дело обращаясь к Кондрату.

– Башковитый у нас Суббота, – сказал Тимофей Пищенко. – Такому бы в ученье. Да не для чёрного люду науки придуманы.

Он искоса посмотрел на Кольку и с грустью подумал: «Николку тож приспособить бы в школу, парнишка смышлёный. Да где там… Кабы при матери, может, и вышло б что, а так…» Он махнул рукой и с ещё большим ожесточением продолжал работать.

Внизу разговорились.

– У меня братец-то в писаря вышел, – сказала круглолицая матроска, – знать, недаром тятенька ему батогом науку вдалбливал.

– А в меня хоть батогом, хоть оглоблей никакую науку не вобьёшь, – засмеялся Иван Нода, знаменитый флотский барабанщик. – Вот только «отбой» да «побудку» башка уразумела.

– Человек неучёный, что топор неточеный, – не поднимая головы, сказала женщина в чёрной косынке.

– Да брешет он. Нода – парубок со смекалкой, – ввязался в разговор Евтихий Лоик, старый матрос с грустными, глубоко посаженными глазами. – Сам Павел Степанович Нахимов ему за смекалку крест пожаловал после Синопа!

На ходу укладывая чертёж, подошёл Дельсаль с Кондратом Субботой.

– Это весьма интересно, – говорил офицер, – я непременно доложу об этом.

Пожав Субботе руку, сапёрный офицер пошёл в сторону Язоновского редута.

Колька с интересом смотрел на высокого, худощавого Кондрата. Ему очень хотелось заговорить с матросом, разузнать, что там такое он придумал. Но зычный голос унтер-офицера Белого остановил его.

– Будет лясы точить, за работу!

К батарее, скрипя и повизгивая, подъехала арба, гружённая пятьюметровыми плетнями, так называемыми фашинами. Ими укреплялись земляные валы. Арбу сразу же разгрузили. Возница поманил Кольку пальцем:

– Погонять умеешь?

– А как же!

– Не врёшь?

– У бати спросите. Вон он, на бруствере.

– Хошь за фашинами съездить? А я тут подсоблю. Поди попросись.

– Пусть прокатится! – закричал отец сверху, услыхав их разговор, – передохнёт малость.

Возница подсадил Кольку на подводу. Мальчишка, схватив вожжи и боясь, что могут передумать, поспешно закричал:

– Но!

Лошади не шевельнулись.

– Но-о-о!!! – ещё громче закричал Колька.

Животные переступили с ноги на ногу и… не двинулись с места. Вокруг засмеялись.

– Ну и возница! – громче всех хохотала круглолицая матроска.

– Не смейтесь, – сказала женщина в чёрном платке, – он, может, этих лошадей не знает.

– Точно. Не знает, – пробасил возница, подходя к Кольке. – Это работящие кони, братец. С ними по доброму нужно говорить. Ты отпусти вожжи, они сами и потянут.

Обескураженный Колька ослабил поводья, и арба медленно покатилась под гору.

Лошади привычно повернули влево от Екатерининской улицы и пошли по неглубокому оврагу. В конце Кривого переулка, ожидая очереди, уже стояло несколько телег.

Колька пристроился к ним.

В глубине большого захламлённого двора десятка два женщин плели из прутьев туры и фашины для бастионов. В центре, в огромном котле кипела вода. Колька спрыгнул с подводы и подошёл к котлу. Там распаривали пучки хвороста. Из них скручивали жгуты, скреплявшие плетни – фашины. Женщины ловко выхватывали из кипятка прутья, сплетали их по три и быстро пронизывали этим жгутом лежавшие на земле хворостины и колья.

– Гляди, кони-то без Федота пришли, – сказала одна из женщин, обращаясь к соседке.

– Они при мне, – пробурчал Колька и отошёл к лошадям.

Женщина посмотрела ему вслед и, вздохнув, покачала головой.

– Мой Петруха, верно, тож по баксионам валандается… Гнать некому.

– И не надобно, – вступил в разговор одноногий отставной солдат (он заведывал работами). – Ты вот по доброй воле вязать пришла, а малята – они тож нужду разумеют. Этот вот, – отставной указал на Кольку, – Федота высвободил, глядишь, лишние руки баксиону. Я тебе, Михайловна, так скажу, – продолжал солдат, – россиянин сызмальства за Отечество живот покласть готов – это в кровушку нашу вошло. Хранцуз – он на язык спорый: думал, ударит своими мортирами – конец Севастополю! Ан нет! Даже на штурм не пошёл – убоялся.

– Народу побил тьму, – вступила в разговор ещё одна женщина. – На Северную по сей день везут и везут кормильцев…

– Да-a, – протянул солдат, и его старческие глаза повлажнели. – Пуля – дура, а ведь бонба ещё глупее: самого адмирала Владимира Алексеевича не пощадила. Таких, как он, на мильен не сыщешь…

– Геройской отваги был енерал, – подтвердил один из ездовых. – Был я на баксионе, так их высокопревосходительство так говорил: смотрите, молодцы, палите во вражину хорошенько. Отступления быть не может! А ежели я прикажу отступать, колй меня штыками, как последнюю штабную крысу, будто я вовсе не енерал, а писаришка. После этих слов дух взыграл в матросах да солдатах… Трудно Севастополю отбиваться будет без Владимира Алексеевича.

– Господи! – вздохнула женщина и прижала руки к сердцу. – Услыши молитвы наши за душу человека, которого все мы любим…

Колька уже давно подошёл поближе к говорящим и, не выдержав, вступил в разговор:

– «Лохматка» ему прямо в ногу ударила… Мы с Максимкой Рыбальченкой всё досконально видели.

Кто-то недоверчиво сказал:

– Где уж там видели!

– Да мы на Малахов ядра носили как раз, – обидчиво бросил Колька.

Женщины с интересом посмотрели на мальчишку. А тот, по-взрослому заложив руки в карманы, повернулся и умышленно медленно пошёл к уже нагруженной арбе. Он взобрался на туры, легко тряхнул поводьями и, искоса поглядывая на женщин, проронил со значением:

– Точно, рана была смертельная.

Арба медленно выехала со двора. В конце Кривого переулка на дорогу вышла маленькая девочка и подняла руку.

– Тпру, – Колька подтянул поводья, – чего ещё там?!

– Мне на баксион к мамане, – тоненьким голоском пропела она, – возьми с собой.

– На какой ещё баксион?.. – высокомерно проговорил Колька.

– На четвёртый, – не замечая тона, доверчиво ответила девочка.

– На четвёртый? – переспросил Колька.

– Да, да, – торопливо заговорила та, – маманя помогает на батарее, а мне велела к полудню водицы прихватить.

– Ладно, влезай, – смягчился мальчуган.

Она уселась рядом, и арба покатила дальше. Некоторое время молчали, затем Колька, не вытерпев, заговорил:

– Что, батеня на баксионе служит?

– Служил, – тихо ответила девочка, и в её голубых глазах появились слёзы, – третьего дня схоронили… Маманя теперь в горе навечном, – совсем по-взрослому сказала она.

У Кольки вдруг защекотало в горле, захотелось сказать что-нибудь ласковое.

– Ты кувшин давай мне, а то разольёшь, – проговорил мальчик. И они снова умолкли.

…На бастионе была короткая передышка. Уставшие от многочасовой работы люди лежали прямо на земле, кое-кто уже успел заснуть.

Колька разыскал возницу и негромко, чтобы не разбудить спящих, сказал:

– Приехал. Коней-то куда?

– Ладно, я сам. Ложись, пострелёнок, передохни, – ласково промолвил Федот и, приподнявшись, погладил ершистые Колькины волосы.