Текст книги "Мальчишка с бастиона"

Автор книги: Борис Эскин

Соавторы: Михаил Лезинский
сообщить о нарушении

Текущая страница: 3 (всего у книги 10 страниц)

– Поднимайся, Николка, – сказал Тимофей, – их превосходительство поглядишь.

В это время подвезли французскую мортиру, захваченную во время вылазки. Матросы с любопытством рассматривали литые вензеля на бронзовом теле орудия. Евтихий Лоик заглянул в ствол, провёл шершавыми пальцами по глади канала.

– Новёхонькая, шельма. Николка, поди-ка сюда!

Колька подошёл к матросу.

– Ты вот всё хотел поглазеть, – сказал Лоик, – какие у хранцуза пушки. Такие же!

Только блеску побольше. Вот, гляди, затравка старомодняя. У нас, поди, лучше. Но ничего, – заключил старый бомбардир, – мы к ней лафет приспособим, и послужит ещё!

Неожиданно раздался голос унтер-офицера Белого:

– Смирно! Их превосходительство вице-адмирал Павел Степанович Нахимов!

Со стороны командирского блиндажа появилась группа офицеров во главе с Нахимовым. Вице-адмирал приблизился к вытянувшимся во фронт матросам и недовольно посмотрел на Белого.

– Отставить церемонию.

– Есть отставить церемонию! – гаркнул унтер-офицер.

Нахимов подошёл к трофейной мортирке.

– Так это она-с? – повернулся он к Дельсалю.

– Так точно, – ответил сапёрный офицер.

– Из нового подкрепления, – задумчиво произнёс вице-адмирал: – Подтягивают резервы, – и, обернувшись к стоящему у мортирки Пищенко-старшему, сказал: – Что, бомбардир, неплохо отлита?

Матрос растерялся на мгновенье:

– Блеску/конечно, многовато… А как она в деле… Тут ещё поглядеть надобно.

Неожиданно вмешался Колька:

– Затравка старомодняя, ваше превосходительство!

Нахимов удивлённо повернулся:

– Так-так, юнга… Дальше.

Колька осмелел.

– Наши лучше, Павел Степаныч!

Адмирал улыбнулся:

– Ну, брат, да ты настоящий артиллерийский бог, – и спросил у Забудского: – Откуда воин?

– В вестовых, ваше превосходительство. Только всё к мортирам рвётся. Но ставить не решаюсь… Согласно вашему приказу.

Несколько дней тому назад по городу вновь было объявлено об обязательной эвакуации женщин и детей. Но севастопольцы всеми правдами и неправдами продолжали идти на бастионы, помогая своим мужьям, отцам, братьям.

– Да, мортирка, пожалуй, уступит нашим, – вернулся Нахимов к прерванному разговору.

– Испробовать бы надо, – робко сказал Нода.

– Испробовать? – адмирал, прищурившись, посмотрел в ствол и что-то прикинул в уме, – шестидюймовка найдётся?

– Павел Степаныч, – сказал Тимофей, – великовата будет, чуть поменьше «лохматку» отыщем и горазд!

Нахимов кивнул. Решено было немедленно приладить французскую мортиру. Несколько матросов уже тащили лафет из-под разбитой пушки. Евтихий Лоик тотчас же стал пришабривать цапфы. Кто-то забивал прибойником пыж и заряд. Тимофей послал сына разыскать ядро: «Эдак дюймов пять с половиной…

Уразумел?» И Колька носился по бастиону, приглядываясь к валявшимся снарядам…

Наконец, мортира была установлена. Всё было готово к выстрелу.

– Что ж, запали, бомбардир, – обратился Нахимов к Тимофею Пищенко.

Нода вытащил из горна пальник – раскалённый железный прут – и передал его матросу.

– Дозвольте мне! – неожиданно закричал Колька. Все посмотрели на адмирала. А тот очень серьёзно, обращаясь ко всем, сказал:

– Ну, что ж… Дозволим нашему сыну ударить по французу?

– Дозволим! – раздалось несколько голосов. Тимофей передал пальник и, слегка волнуясь, сказал:

– Поджигай, Николка.

Раздался выстрел. Все бросились к брустверу.

– Красиво полетела, – заметил Нода.

– Ну, братец, с крещением тебя, – улыбаясь, Лоик протянул Кольке руку.

Нахимов подозвал мальчишку.

– Понравилась французская мортирка?

– Так точно, ваше превосходительство, понравилась. – И, чуть ли не заикаясь, закончил: – Дозвольте при орудиях насовсем остаться?

– Это, братец, как твоё начальство порешит, – ответил адмирал и повернулся к Забудскому.

– Что ж, кажется, я опять остаюсь без вестового, – проговорил офицер и, поймав выжидательный взгляд Кольки, добавил: – Видно судьба твоя быть у пушек.

ГЛАВА ВТОРАЯ
За «языком». В стане врага. Золотая пятирублёвка. Зуав. Флотский барабанщик. «Ты знал мою Катерину…» Воздушный змей. Апенка. Песенка графа Толстого. Вторая бомбардировка. Жив барабанщик! Гибель Тимофея Пищенко.

Позади, сквозь сетку обложного дождя, едва просматривался насторожённый силуэт Малахова кургана. Разлапистые хлопья снега таяли, едва прикоснувшись к земле.

Порывистый ветер рябил иоду в угрюмых лужах.

Матрос Пётр Кошка, кутаясь в брезентовую накидку, прибавил шагу и стал быстро спускаться в балку. Там было намного тише. Ветер бесновался над головой, но сюда долетал уже ослабленный борьбой с холмами. Кошка шёл, не пригибаясь: всё равно, даже в двух шагах, ничего не видно.

Он плотнее укутался в брезент, но колючие капли дождя ухитрялись проникать под мундир. Матрос вздрагивал от их ледяного прикосновения и прибавлял шагу.

Кошка шёл добывать «языка». В последние дни союзники подозрительно молчали. Не готовятся ли они к внезапному нападению?

Матрос изредка останавливался и прислушивался, но сквозь монотонный шум дождя доносилось только завывание ветра. Разведчик стал подниматься по склону, и вдруг его чуткий слух уловил хриплое покашливание. Он мгновенно прильнул к земле и замер. Звук не повторялся, но вскоре послышалось чавканье грязи под осторожными шагами. Кошка пополз на шум и в нескольких метрах от себя увидел человека.

«Значит, где-то поблизости вражеский секрет. Надо проследить!» – подумал он.

Пригибаясь, короткими перебежками Кошка последовал за человеком. Тот вёл себя странно: часто останавливался, неожиданно сворачивал то вправо, то влево. «Фу, чёрт! Словно насмехается, – выругался про себя матрос, – ещё раз выкинет такой фортель – возьму! А про секрет он и сам расскажет».

Матрос поднялся по склону и стал обходить человека. Когда тот остался позади, Кошка спустился на несколько шагов ниже и притаился за валуном.

Напряглись мышцы. Каждая клеточка тела в ожидании броска. Зоркие глаза будто высверливают темень.

Человек шёл прямо в руки. Ещё шаг – и он рядом. В то же мгновение матрос бросился на него. Ловким движением заломил руки за спину, сбил с ног и, сев верхом, ткнул лицом в грязь. Привычным, почти механическим движением отстегнул от ремня верёвку и стал связывать «языку» руки.

Тот не сопротивлялся, даже не двигался.

«Не задохся ли случаем?» – испугался Кошка и за волосы вытащил голову пленного из грязи. Он зашевелился.

«Жидкий какой!» – удивился матрос. Он повернул «языка» лицом к себе и чуть не присвистнул от неожиданности. На Кошку было обращено детское лицо, покрытое слоем грязи., «Наверно, юнга с английских кораблей», – подумал матрос. Он брезентом вытер физиономию пленного. – Теперь видишь?

Мальчишка хотел что-то ответить и открыл было рот, но Кошка его опередил.

– Прошу пардону, – извинился он перед «языком» на смешанном франко-русском языке. – Пардону прошу, – повторил матрос и сунул в рот пленному клок промасленной ветоши. – Топай, браток, – Кошка указал направление.

Маленький англичанин пришёл в себя. Он вскочил на ноги и согласно закивал головой, дескать, понял, куда надо идти, и повинуется.

«Догадливый!» – усмехнулся про себя Кошка. Подхватив штуцер, он направился за «языком».

Пленный шагал медленно, с трудом вытягивая ноги из непролазной грязи. Его маленькая головка на тонкой шее ворочалась то туда, то сюда, делая робкие попытки спастись от проникающих за ворот холодных струй. Он слегка пошевеливал пальцами, видимо, затекли руки, перевязанные верёвкой. Кошка его не подгонял. Он тоже порядком устал – день простоял в карауле, а в ночь пошёл на вылазку.

Склон балки резко обрывался. Здесь нужно повернуть влево – размытая ливнями, одним чутьём угадываемая тропинка вела прямо на Малахов курган. Кошка хотел было показать англичанину направление, но тот неожиданно остановился, взглянул вверх и затем уверенно свернул на невидимую тропинку.

«Ишь ты, опытный! – удивился матрос, – местность знает, вражина проклятая».

Рядом, почти у самой тропки, находилась пещерка. Возвращаясь с вылазки, Кошка всегда заходил в неё, чтобы передохнуть перед крутым подъёмом. Не изменил он своей привычке и на этот раз.

– Туда! – подтолкнул он пленного.

Англичанин повернулся к нему лицом и вопросительно взглянул на матроса.

– В пещеру! – приказал тот.

Пленный кивнул, ногой раздвинул кусты и нырнул в пещерку. Кошка только головой крутнул от такой сообразительности и последовал за англичанином.

В пещерке было темно и сухо. Матрос достал кисет, свернул цигарку и, добыв кресалом огонь, закурил. При каждой затяжке подземелье освещало как фонарём.

Едкий махорочный дым щекотал в носу и горле.

Кошка взглянул на англичанина: щёки его раздувались и только ветошь во рту мешала раскашляться.

– Что? Духу нашенского не выносишь? – засмеялся матрос. – Сейчас кляп вытащу, – пожалел он пленного. – Только, чур, не шуметь!

Пленный жадно глотнул воздух, выплюнул ворсины и попросил:

– Руки сдавило – мочи нет. Дяденька, развяжите!

– Развязать? – оторопел матрос, услышав чисто русскую речь. – Постой, постой! – Кошка подошёл к пленному вплотную и осветил цигаркой лицо.

На матроса смотрели обидчивые мальчишеские глаза.

– Ты кто таков?

– Рыбальченков сын я, Максимка. Батя мой…

– Рыбальченков?! Так что ж ты до сих пор молчал?! – подобно своей самокрутке, вспыхнул матрос.

– Сами рот заткнули, – насупился Максим, – а теперь «почему?».

– Заткнул, – сокрушённо мотнул головой Кошка. – Что ж теперича делать-то… Ох, и подвёл ты меня, брат, подвёл… Ну, вот, – пришёл к решению матрос, – дорогу на Малахов знаешь?

– Знаю, – ответил Максим.

– Иди до батарейцев. Доберёшься?

– Доберусь. А вы, дяденька, куда?

– Куда, куда, – передразнил Максима матрос, – не твово ума дело. Сызнова придётся грязь месить из-за тебя. Шастаешь, где не надобно. Скажу твоему батьке, чтоб отодрал, – пообещал матрос.

Он с досадой плюнул на цигарку и яростно растёр её ногой – страсть как не хотелось ему снова идти в дождь и слякоть! Но надо.

Максим понял, что матросу опять придётся шагать за «языком».

– Я тоже с вами, дяденька! – затараторил мальчишка, боясь, что Кошка уйдёт, не выслушав его, – возьмите меня. Я всё знаю: самолично ихние пушки видел. Я в плену был аглицком…

– Ну? – недоверчиво произнёс Кошка.

– Вот те хрест, – побожился Максим. – Мы с мамкой на подводе в Симферополь ехали, а меня полонили. В сарае содержали с полмесяца. Там одёжи полно.

Вырядился я во всё новое и убег.

– Убег? – восхитился Кошка.

– Убег, – подтвердил Максим.

– Молодец!

– А пушки аглицкие, какие у них есть, я всё запомнил, – польщённый похвалой, продолжал Максим. – И где стоят, и чем присыпаны, дяденька Кошка…

– Как кличут меня, знаешь? – удивился матрос.

– Запомнил, – с достоинством произнёс Рыбальченко, – я с Николкой Пищенко в большую бонбардировку на Малахове был. Ещё тогда его превосходительство адмирала Корнилова насмерть поранило…

– Владимира Алексеевича… – вздохнул Кошка, – душевной справедливости был командир…

– Вы ещё тогда на хранцузов с мушкетом побегли, – напомнил Максим. – Ух, и постреляли вы их знатно!

– Да, было дело… Ну, хватит, брат, поболтали и будет…

Кошка раздвинул кусты и вышел из пещеры. Ветер бросил ему в лицо горсть воды, перемешанной со снегом.

– Максимка! – старался матрос перекричать шум ветра, – скажешь братве, что до утра не возвернусь. – И Кошка стал спускаться в низину.

Мальчишка сделал вид, будто не расслышал, и последовал за ним.

– Ты куда? – перехватил его матрос.

– С вами, – упрямо тряхнул головой Максимка.

– А я сказал – вертай назад!

– Не!

– Вертай!

– Не!

Кошка остановился. «А может, и впрямь прихватить?»

– Ладно. Только, чтоб слухаться меня. Понял?

– Понял.

– Пошли! – решительно сказал матрос.

Они зашагали в сторону английских батарей. …Вражеский часовой повернулся к лазутчикам спиной.

– В самый раз, – шепнул Кошка на ухо Максиму, – берём…

Но часовой, словно почуяв неладное, обернулся и стал пристально вглядываться в темноту. Он не заметил ничего подозрительного, но всё же продолжал смотреть в сторону русских позиций.

Кошка плотнее прижался к земле, словно хотел слиться с нею, и потянул парнишку за ногу.

– Уползаем, – едва слышно прошептал он.

Они перебрались в безопасное место и, отдышавшись, стали совещаться.

– Тут не возьмём, – дрожа от холода, проговорил Максим, – за ним ещё один маячит – пушки стережёт.

– А ежели правей? – поинтересовался Кошка.

– Там тоже орудия и охранник, – смущённо почесал затылок мальчишка, как будто он был повинен в том, что англичане кругом выставили часовых.

– А в обход? – продолжал допытываться матрос.

– В обход можно, – согласился Максим. – Очень даже можно! – очевидно вспомнив что-то, обрадовался он и, припав к самому уху разведчика, зашептал: – Там ровчик есть, в аккурат к тому сараю подходит…

– К складу, – уточнил Кошка.

– Ну да, к складу. Там ещё хата маленькая пристроена, а в ней я охвицера видел…

– Охвицера? – встрепенулся матрос. – Охвицер нам как раз и надобен. Ползи вперёд! – приказал он Максиму. …Разведчики ползли на животах, руками загребая грязь. Промокшие насквозь, они уже не замечали ни дождя, ни снежной крупы, щедро сыпавших сверху. Незаметно открылся неглубокий ров, почти до половины наполненный водой. Утопая чуть ли не по горло в жидком месиве, они продолжали путь.

Как и говорил Максим, ров вывел разведчиков прямо к вещевому складу. Часового не было видно – наверно, спрятался где-нибудь, спасаясь от непогоды. Во всяком случае ни Кошка, ни Максим обнаружить его не смогли. Однако, опасаясь, что караульный окажется где-нибудь поблизости, они ползком стали подбираться к домику. У самого крыльца Кошка приподнялся и потянул дверь на себя, но она, запертая изнутри, не поддалась. Матрос вытащил кинжал, просунул лезвие между створками и не спеша стал водить им вверх-вниз. Едва слышно лязгнула скоба, дверь приоткрылась. Кошка кивнул. Максим тотчас проскочил в сени. Матрос, неслышно опустив щеколду, скользнул за ним.

В сенях спал солдат. Его форма, аккуратно сложенная, лежала тут же. Из горницы доносился храп: видно, там и находился офицер.

Кошка приложил палец к губам и стал снимать сапоги. Максим последовал его примеру: неуклюжие трофейные ботинки примостились у двери.

В горнице было жарко натоплено, офицер спал в одних подштанниках. На стуле висел китель. Кошка даже в темноте разглядел блестевшие на нём боевые награды. «Важный однако», – отметил он про себя.

Матрос передал Максиму штуцер: подержи! Но неожиданно офицер зашевелился. В то же мгновение Кошка бросился на англичанина. Короткая борьба, и вот уже офицер лежит связанный, с кляпом во рту.

– Отчиняй затворки! – шёпотом приказывает Кошка стоящему на страже парнишке.

Через раскрытое окно разведчики вытаскивают офицера наружу и, заставив его спрыгнуть в ров, выводят в балку. Здесь уже можно выпрямиться во весь рост и идти, не таясь.

Офицер содрогался от пронизывающего холода – не сладко после тёплой постели очутиться под секущим дождём почти голым. Кошка снял с себя накидку и укутал ею пленного.

Несмотря на усталость, шли быстро. Босиком. Свою обувь лазутчики оставили в сенях.

Через час они уже подошли к подножию Малахова кургана. Караульный у орудий только присвистнул от удивления, когда перед ним возникли три босых человека, измазанных грязью. Присмотревшись, он узнал Кошку.

– Велено сообщить вам, Пётр Маркович, – произнёс часовой, – чтобы сразу следовали к их благородию.

Матрос и парнишка отсыпались до самого обеда. Если б не вестовой командира батареи, они б с удовольствием проспали и до вечера. Но зычный голос разбудил их.

– Кошку и мальца их превосходительство Павел Степаныч к брустверу требуют!

Матрос моментально вскочил. Сна ни в одном глазу, словно и не ложился вовсе.

– Павел Степаныч? Мигом будем!

– Охвицеров там собралось!.. – восторженно продолжал вестовой. – Все при орденах да эполетах, как на плацу.

Кошка стал тормошить Максима, который всё ещё боролся со сном. Наконец он раскрыл глаза.

– Одевайся быстрей! – нарочито строго приказал матрос. Парнишка стал поспешно натягивать английский мундир.

Матрос посмотрел на него критически:

– Не гоже перед Павлом Степанычем во вражеском одеянии представать. На вот, держи, – и вытащил из сундучка свою запасную матросскую робу.

Максим быстро переоделся.

– Вот теперь в аккурат будет, – засмеялся Кошка, увидев, что тельник достаёт парнишке чуть ли не до колен, а брюки пришлось заправить на манер шаровар, – терпи, браток, опосля ушьём. …Ещё издалека Кошка разглядел большую группу офицеров и услышал знакомый всем голос адмирала Нахимова.

– Воистину удивителен наш моряк! Казалось бы, от земли отвыкнуть должен с парусами да вантами, а глядишь, как истый сапёр вгрызается в грунт, да и под землю уходит, коли надобно… – говорил Павел Степанович.

Кошка, чеканя шаг, подошёл к адмиралу.

– Ваше превосходительство!..

– Мы ждём вас, голубчик, – ласково перебил его Нахимов, – много о вашем геройстве наслышаны… А это помощник будет? – он глазами указал на Максима.

– Помощник, Павел Степаныч. Англичанина вместе полонили.

– Молодцы!

– Рады стараться, ваше превосходительство!

Нахимов подозвал адъютанта и что-то шепнул ему.

Офицер открыл ларец, вынул новенький георгиевский крест. Нахимов подошёл к застывшему по стойке «смирно» матросу и прикрепил ему на грудь орден.

– Рад стараться, ваше превосходительство! – как из пушки, выпалил Кошка.

– Носи, братец, заслужил.

Адмирал подозвал к себе оцепеневшего Максима и, наклонившись, спросил.

– Мамка есть?

– Так точно, ваше превосходительство!

– Держи, – и адмирал протянул мальчишке золотую пятирублёвку.

Максимка, задохнувшись от неожиданности, едва-едва промолвил:

– Благодарствую на этом, ваше превосходительство! – и низко поклонился Павлу Степановичу.

Офицеры рассмеялись неуставному ответу. Смеясь, Нахимов подошёл к матросу Кошке.

Обнял его за плечи и, повернувшись к офицерам, произнёс:

– Вот кого-с нам нужно возвышать, господа! Учить, возбуждать смелость, геройство, ежели мы не себялюбцы, а действительно слуги Отечества.

Слегка отодвинув от себя награждённого, Нахимов мягко спросил:

– Устал, голубчик?

– Никак нет, Павел Степаныч!

– Устал. Вижу, устал. Верно? – повернулся он к Максимке.

– Ага, притомились, – кивнул головой парнишка.

Офицеры снова рассмеялись. Засмеялся и Кошка. – – Он, Пал Степаныч, заставил меня по грязи плыть за англичаном своим…

– Идите и отдыхайте до утра. И не смейте ослушаться! – шутливо пригрозил адмирал. …Максим устроился на полатях рядом с Кошкой.

– Пётр Маркович, а, Пётр Маркович!

– Чевось? – лениво отозвался Кошка, разомлевший от жары.

– Покажьте свой хрест, Пётр Маркович.

– Гляди, – улыбнулся матрос и, отцепив крест, подал его Максиму. – За тобой, братец, очередь Георгия навоевать!

Максим неожиданно спросил:

– Пётр Маркович, а меня отсюда не попрут?

– Как это? – не понял матрос.

– С Малахова не прогонют? – пояснил парнишка.

– Так ты ж теперь полностью наш, – ответил Кошка. – В деле был… От самого Пал Степаныча награду имеешь… Кто же посмеет тебя отчислить?

– Правда?! – обрадовался Максим.

– Истинная правда! – подтвердил матрос. – Спи.

Парнишка радостно вздохнул и повернулся на бок. Кошка подсунул ему под голову бушлат и медленно, словно взвешивая слова, проговорил:

– Правда. Истинная правда. Теперь ты к баксиону навечно приписан.

Но Максимка уже не слышал матроса. Разморённый теплом и убаюканный монотонным журчанием дождя, он заснул.

Проливные дожди неожиданно сменились снегом. На полметра засыпало траншеи и укрепления. Такой суровой зимы давно не видели в Крыму. Старики приписывали это чуду. Говорили, что, как и в двенадцатом году, француз сбежит от холода в свою «тёплую заморскую страну». Боевые действия почти прекратились, лишь канун нового, 1855 года ознаменовался крупной вылазкой русских. Были большие трофеи, радостное возбуждение, были надежды.

На четвёртом бастионе шли обычные военные будни. Недалеко от порохового погреба матросы Забудского соорудили баню и теперь частенько баловались хлёстким веником и обжигающим паром. Всё было б хорошо, вот только не хватало полушубков.

И в душном предбаннике нередко возникали разговоры:

– Слушай, дядька Евтихий, шкура сегодня моя?

– Твоя, – кряхтя, соглашался Лоик и с сожалением передавал потрёпанный полушубок Ивану Ноде.

– Ты не ворчи, Евтихий, – вмешивался возница Федот, – что через двоих берёшь. Я вот третьего дня заряды возил на Корабелку, так от, на втором баксионе, к примеру, один полушубок на четверых, а то и на пятерых. И не скулят. Россияне, поди ж! Верно я говорю, Тимофей? – повернулся он к Пищенко-старшему.

– Оно б то и верно, – отвечал Тимофей, – продолжая вытирать Кольку, – да жаль, что даром огонь душевный охлаждают… начальники наши-то.

– Ну, братцы, – остановил их унтер-офицер Белый, – бросьте языками чесать.

Слышно в верхах, князь повелел населению снабдить воинство тёплым обмундированием.

– Это Меныник-то? – ехидно посмотрел на Белого Нода.

– Их превосходительство главнокомандующий князь Меншиков! – сухо уточнил унтер-офицер.

– А населению-то откуда взять, – обернулся Лоик, – с себя что ли шкуру сдирать будут?

– Начальству виднее, – пробурчал Белый и строго добавил: – А разговоры сии пресекать велено! Тебя, Иван, – он в упор посмотрел на Ноду, – в особенности предупреждаю.

И, повернувшись, унтер-офицер вышел.

– Да-а, – протянул Федот, – тебе, Николка, легче, ты аки купчина – полушубок собственный. Правда, брючата латаные, – съехидничал он, – но тёплые тож.

– От тут ему как раз население и помогло, – вступил в розыгрыш Нода. И, повернувшись, картинно развёл руками: – Как по-вашему, Алёнка с маманей причисляются к населению? – и сам себе ответил: – Причисляются!

Колька насупился. Ноде этого только и нужно было.

– Голубоглазка, она, понимаешь…

Но его перебил Пищенко-старший:

– Ты, Иван, того, не шамань… Если хочешь знать, в этом полушубке большая половина кусков из моего ранца.

– Но работа всё одно ихняя! Вот я и говорю: приказ князя Меньшикова на предмет населения выполняется. Так сказать, выказана любовь населения к… – он остановился, – ты, брат, как девица. Чего зардел? – Иван подошёл к Кольке.

Тогда не выдержал Евтихий:

– Как старший по орудию, разрешаю Николке Пищенко вдарить боталу-барабанщика по голому…

Под дружный смех приговор был приведён в исполнение.

А в это время на улице матросы, ожидая своей очереди в баню, объяснялись с пленным французом.

В последнее время это не было редкостью на бастионах: участились случаи перебежек. Французская армия, не собиравшаяся зимовать под Севастополем, была плохо подготовлена к холодам. И при случае французские солдаты не прочь были попасть в плен с тайной надеждой отогреться у русских.

Пленный стоял в окружении матросов и с любопытством рассматривал бронзовую трофейную мортирку. Он жестами пытался выяснить, в действии ли она?

Матросы, смеясь, безуспешно старались дать объяснения. Француз тоже смеялся, феска с толстой синей кистью вылезала из-под женского платка.

Подошли Тимофей Пищенко, Нода и Колька.

– Что за баба? – захохотал мальчишка.

Кто-то ответил:

– Хранцузский зуав. Он твоей пушкой интересуется, так ты ему разъясни, что к чему.

Мальчишка подошёл к пленному.

– Мусью, идём.

Француз посмотрел на него. Видно, подумал: «Что? И этот воюет?» А Колыса, показывая пальцем на литые буквы мортирки, независимым тоном произнёс по-французски:

– Сделано в Лионе.

Пленный удивлённо пролепетал:

– Мальчик учил наш язык?

На что подошедший поручик Дельоаль ответил:

– Не угадали самую малость, мусье, – и, повернувшись к матросам, разъяснил: – Спрашивает, откуда французский знает, не барин ли?

– Ага, точно, барин, – сказал Колька и показал пленному латаный-перелатанный зад.

Матросы рассмеялись, а зуав, ничего не понимая, на всякий случай закивал головой. Откуда было знать французу, что, спустя несколько дней после того, как погиб выдумщик и изобретатель Кондрат Суббота, к трофейной мортирке подошёл поручик Дельсаль и долго смотрел на неё, словно на свидетеля гибели матроса.

Потом спросил мальчишку, не оставлял ли чего Кондрат, не велел ли куда сообщить в случае смерти. Вот тогда-то Дельсаль и прочитал рассеянно надпись на мортирке:

«Сделано в Лионе».

Колька попросил повторить и тут же запомнил прочитанное. С тех пор не раз щеголял «знанием» французского языка… Откуда было знать зуаву, что мальчуган и русскому-то не обучен!

Дельсаль повернулся к унтер-офицеру Белому:

– Угостите пленного чайком, а то в сосульку превратится.

Унтер жестом показал в сторону землянки, и зуав радостно заулыбался.

Поставили греться чайник с водой. Нода подошёл к французу, смешливо сказал:

– Что ж, одному Николке балакать по хранцузскому?

Евтихий усмехнулся.

– А это кто чему обучен.

У Ноды азартно загорелись глаза, он повернулся к мальчишке:

– Ну, браток, сейчас утру тебе нос. – Дурашливо выпятив живот, он начал выбивать французский сигнал «подъёма».

Зуав с удивлением посмотрел на него, потом, приподняв суконную распашонку, дал ответный сигнал.

– Ишь ты, басурман, – расхохотался барабанщик, – обедать захотел! – Ив ответ отстукал отбой.

Колька засмеялся:

– Ловко! Меня научишь?

– Научу, – ответил Иван, – пусть потеплеет малость.

Закипела в чайнике вода. Разлили чай.

– Держи, мусью, – протянул кружку Колька.

Француз что-то залепетал, благодаря мальчика.

Матросы, деловито посапывая, попивали чаёк.

Зуав выпил свою кружку раньше всех и протянул руку за добавкой.

– Вот это лупит! – расхохотался Нода. – Так он весь чайник в себя опрокинет.

Силён мужик бусурманский!

В землянку заглянул Белый.

– Пленного на отправку.

Бомбардиры весело пожелали французу счастливого «отпуска» и попрощались с ним.

…Валил мелкий густой снег. Зима не хотела сдаваться, хотя дело шло уже к марту.

Поговаривали об отставке Меншикова, но следующий месяц прошёл без изменений. И вдруг неожиданно из Петербурга прилетела весть: скоропостижно скончался император Николай I. На российский престол вступил старший сын царя, Александр.

Почти одновременно с этим известием последовала отставка главнокомандующего. И, словно в ответ на ожившие надежды, что ход войны должен резко измениться, наступило потепление в природе.

Из землянки доносилась дробь барабана. Она то рассыпалась колючими осколками, то победно маршировала, отбивая басовитые такты тяжёлыми сапожищами, то вдруг смолкала. Тогда сидевшие у орудий и неторопливо раскуривавшие чубуки Евтихий Лоик и Тимофей Пищенко перебрасывались короткими фразами:

– Ловко бьёт!

– Чудодействует!

– Под стать сегодняшнему солнышку – с ветерком жарит.

– Почище аглицких штуцерных цокает.

А удары барабанных палочек снова врывались в оттаявшую тишь апрельского дня и снова вели бесконечные вариации, то замедляясь, то убыстряясь, переходя от едва слышных к громким и тревожным.

В землянке бывший флотский барабанщик Иван Нода обучал своему искусству Кольку Пищенко. Вот уже с полчаса, как мальчишка сидел заворожённый и оглушённый сплетением сигналов и трелей, мерных ударов и бешеных скачек, резких остановок и медленных затуханий. Он глядел на берёзовые палочки и временами переставал верить, что ими командуют ру-ли, ловкие руки Поды, – казалось, палочки сами пляшут фантастический танец. Но вот «рубато» кончалось, и берёзовые палочки лениво, словно нехотя, касались натянутой кожи, и тогда уже верилось, что это руки до поры до времени сдерживают их буйный нрав.

Иван почему-то шёпотом – он и сам не замечал, что говорит так, – давал пояснения.

– Берёшь ближе – и сразу будто притаился…

Удары посыпались откуда-то издали и, действительно, словно исподтишка.

– А теперь на круг, во всю ивановскую!..

И Нода, взмахнув локтями, красиво бросил палочки в центр барабана. Они заплясали, заметались. Кольке вдруг показалось, что это маленькие ставридки пляшут на сковородке у тётки Маланьи. Он звонко и счастливо засмеялся.

– Ха-ха! – радостно кричал мальчишка, – пищите, хвостатини!

Нода вдруг остановился. Нижняя губа недовольно выдвинулась вперёд, – он бросил на Кольку недоумевающий взгляд, а затем, уставившись куда-то в сторону, опустошённым голосом спросил:

– С чего это ты?

Колька растерялся. Нужно бы объяснить, что это замечательно, если Нода своим сухим инструментом сумел вызвать такие неожиданные виденья, но Колька молчал.

Ему стало не по себе при виде обиженного лица учителя…

Иван медленно снял с шеи тонкий ремешок и поставил барабан перед мальчиком.

– Ладно, я учить тебя хотел, а не себя показывать, – сказал он, как ребёнок, подавляя мимолётную обиду, – бери барабан!

Мальчишка набросил на шею ремешок и быстро взял палочки.

– Не так берёшь! Вот, гляди: палец сверху… вот этак… и ближе. Вот…

– Дядя Иван, – хоть с опозданием, но всё же решился Колька, – вы не гневайтесь, я так, я припомнил Маланью… Тётка, жил я у неё…

– Будет! Я и не в обиде ничуть. Брось ты!

Ивану вдруг стало стыдно, что так глупо надулся.

Он подсел ближе и, взяв Колькины кулачки, цепко державшие палочки, в свои сильные ладони, звонко выкрикнул:

– Побудку!

– Та-та-та, та-та-та! – радостно застучали мальчишеские руки, управляемые Иваном. – Та-та-та, та!..

– Сильнее! Загибай резче. Вот так! Хорошо, хорошо! – разошёлся учитель.

Колька, поддаваясь ритму слов и прищелкиванью пальцев флотского барабанщика, не понимая сам, как это получается, звонко выбивал знакомый сигнал,..

А наверху Тимофей и Евтихий Лоик, отметив, что Нода закончил, «а теперь подмастерье зацарапал», пересели на банкет.

– А то уж больно рассвистелись французские «лебёдушки», – говорил, посмеиваясь, Евтихий, – ишь ты, перепужались барабану. Это ветер до них донёс. Решили, видать, что мы в атаку полезем.

– Да это они так, для острастки, – отвечал Тимофей. – Пуль им не жаль, не то что нам, – вот и балуют.

– А Николка-то твой, Николка – не дурно бьёт, а?! – прислушался Евтихий.

– Да где там – не дурно! Неслух он. Всё не в такт чешет. Слышь? – Тимофей засмеялся. – Вот нахале-нок, и не остановится!

– Ну, ты уж больно строг, построже Ивана, – заступился старый бомбардир.

– Да тот за своим барабаном так заскучал, что всё простит, лишь бы слышать дробь-то, – Тимофей снял сапог и начал перематывать портянку, – а Николка неслух, точно. Это у него от мамки нашей. Она песни любила, а сама петь не умела – тут он весь в неё! Хотя и обличьем тоже на Катерину мою схож. Да что говорить, ты же её знал, Евтихий…

– Знавал… – задумчиво протянул Лоик. – Чудная была девка, и жена добрая, видать, была. Да мало лет отпущено ей сверху…

– Хлеба да молока мало, лишь забот богато, – пробурчал Тимофей.

– Может, и так, да что перед тем поделаешь…

Евтихий умолк. От нахлынувших сумрачных мыслей ещё одна морщинка легла на лоб и затерялась среди подобных им вех времени. Заскорузлые пальцы старого матроса шевелились, словно выискивая подходящие слова.